Читать книгу 18x9 - Андрей Костров - Страница 5

Из мрака школьного двора вдруг появилась фигура. Быстро, как приведение, она проскользнула сквозь толпу сбившихся у крыльца подростков, с воздушной легкостью взлетела по ступенькам, загремела замком железной двери и во весь створ распахнула ворота в темное пространство затаившего дыхание спортивного зала. Детей, притихших от появления призрака Кентервильского замка, стало медленно засасывать в проем двери, как в черную дыру.

Призрак был высокого роста, одетый в бежевый плащ, на голове – «петушок» советского типа с логотипом «СССР», из-под плаща выглядывали красные штаны с белыми лампасами. Призрак стоял неподвижно и ждал, пока всех засосет в открытую дверь. Я шел последним. Когда все провалились в пространство зала, я остановился напротив фигуры, и несколько секунд мы смотрели друг на друга, освещенные белым светом луны. Затем лампы в зале зажглись, прямоугольный луч света из дверного проема озарил силуэт призрака – и меня как лезвием полоснул острый взгляд из-под черных бровей пожилого, но статного и красивого человека.

Это был тот самый Кощей, как за сухопарость и высокий рост иногда называли его между собой воспитанники, – тренер по волейболу этой спортивной школы Валерий Семенович Константинов. Всмотревшись в мое лицо, как будто бы считывая информацию, он спросил:

– Ты кто?

У меня подкосились ноги, и я дрожащим голосом ответил:

– Я в колледже учусь. Из Пскова приехал. Можно у вас…

Он не дал мне до конца промямлить монолог, который я долго репетировал, но все из него позабыл, – нервно, пренебрежительно скривил губы и спросил, глядя на меня сверху вниз:

– Из какого колледжа?

– Я?

– Ну не я же, – раздражался призрак.

– Я из спортивного. На Обводном который.

– Какого ты года? – продолжал он допрос.

– Восьмидесятого, – ответил я.

– Ты опоздал на семь лет!

И после этих слов тяжелая железная дверь с грохотом закрылась перед моим носом, оставив меня на крыльце во мраке темной осени, с этими семью бесполезно прожитыми годами. И только маленький пучок света настырно пробивался сквозь замочную скважину, намекая на то, что надежда умирает последней. Если в сердце светится мечта, то исходящие из нее лучики обязательно найдут возможность пробиться через любую, даже самую крепкую, дверь.

Я стоял, как пришибленный, после такого быстрого разворота событий и сквозь звон в ушах соображал, что мне делать дальше. С минуту потоптавшись у порога, я решил, что на дерзость нужно отвечать дерзостью, и вошел в зал.

Спортивная площадка еще пустовала, только несколько мальчишек лет семи играли в догонялки; остальные были в раздевалках. Тренера я тоже не увидел и сел на скамейку поближе к двери, чтобы сразу покинуть помещение, если меня заметят и повторно укажут на выход. Но при всей сконфуженности и неловкости я ощущал, как во мне просыпается какая-то наглость, ответная реакция на дерзость со стороны незнакомого человека. И правда, что я ему сделал такого, чтобы так вот захлопывать дверь, да еще перед самым носом? Робость моя исчезла, я осмелел и неудержимо захотел отмстить – или хотя бы продолжить этот неприятный диалог, чтобы окончательно убедиться в бесполезности моего намерения здесь остаться. Я думал: если меня прогонят еще раз, то я хотя бы буду знать, что это не случайность, что здесь такая атмосфера, такой закон. Тогда я с легкостью уйду и не пожалею.

Постепенно спортсмены стали заполнять зал: разминали кисти, хохотали, озорничали и подсмеивались друг над другом. Мальчишки возились между собой, а девчонки кучковались в углу, игриво, не без интереса посматривая в мою сторону. Наконец тренер влетел в зал, громко хлопнул в ладоши, как бы задавая строгий тон и рабочий темп, в который дети самостоятельно не могли войти, и дал команду: «Построились!» Все построились. Кощей что-то буркнул, и колонна затопотала по периметру.

Все закипело, зашевелилось: началась тренировка. В пространстве происходило таинство созидания. Хаос превращался в организованный процесс творчества. Созидающее ядро в виде тренера беспокойно, как клуша, собирающая в кучку то и дело разбегающихся цыплят, порхало по площадке, изредка на несколько секунд приземляясь на стул у сетки, и тут же снова взметалось, размахивая руками, раздавая команды: что-то кому-то объясняя, кого-то поправляя, на кого-то покрикивая. И все это происходило в ритме стучащих об пол мячей, звонких детских голосов и какой-то необъяснимой торжественной радости, сливаясь в приятный для слуха и глаза хор тренировочного процесса. Во всем здесь царила атмосфера тепла, действия, преодоления, дружбы – того, что называется творчеством и жизнью. И мне это нравилось!

Я так увлекся созерцанием происходящего, что совсем забыл о том, что буквально час назад передо мной захлопнули дверь. Я совсем забыл, что я здесь лишний. Я наслаждался этой атмосферой, пристроившись на скамейке с краю у выхода, и от удовольствия совсем потерял страх и неловкость от первой неудачи.

Валерий Семенович меня как будто не замечал, но все же изредка я ощущал его взгляд, который он бросал в мою сторону. Он смотрел на меня как на чужеродный элемент, нарушающий своим присутствием слаженные действия сплоченного коллектива. Но я все-таки чувствовал, что закрытая передо мной дверь – это что-то другое, не отказ! И мне хотелось скорее прояснить это: почему тренер так грубо ответил, и почему не прогоняет, и почему тут так хорошо. Поэтому я окончательно решил дождаться конца тренировки и поставить точку во всем этом деле.

Наконец действо закончилось, и спортсмены стали расходиться. Они проходили мимо меня с таким видом, как проходят мимо бомжа у метро, стараясь не заметить и не поймать случайно взгляд несчастного, чтобы не заразиться этой безысходностью и тоской, которые проглядывают из глаз человеческой беспризорности. Когда ты чувствуешь боль другого, но помочь ничем не можешь, то проходишь мимо, опустив глаза. Так проходила мимо меня ребятня, с которой я два часа назад успел подружиться у входа в зал. Все ушли. Зашуршал и тренер своим плащом по затихшему и вновь почерневшему залу, приближаясь к выходу, где я ждал его с надеждой на то, что он даст мне возможность приходить в этот теплый мир и не прогонит прочь.

Валерий Семенович остановился и уставшим, каким-то мягким, уже не раздраженным взглядом посмотрел на меня и спросил:

– Ты откуда?

– Из Пав, это около Пскова.

– А что ты тут делаешь?

Видимо, он совершенно забыл наш разговор у входа: кто я и зачем пришел.

– Поступил в спортивный колледж и хочу у вас тренироваться.

– А почему у меня? Ты из города сюда будешь ездить?

– Нет, я с братом в Токсово живу.

Тренер сосредоточенно посмотрел мне в глаза и после паузы сказал:

– Завтра приходи, я посмотрю, что ты умеешь.

– Спасибо. До свидания! – не сдерживая радости, прокричал я и выбежал из зала.

Счастливый, полетел на электричку.

* * *

Я вышел из раздевалки первым. Остальные тоже торопились, предвкушая зрелищное представление: Валерий Семенович будет проводить тест на пригодность. Ребята смотрели на меня с озорным блеском в глазах, видимо зная, что будет происходить сейчас на площадке. Зал еще пустовал. Я встал у шведской стенки, неторопливо растягивая мышцы. Через минуту все были в сборе. Построились. Побежали. В этот день разминка была недолгой: время будет потрачено на испытание новичка.

В первые мгновения, когда я увидел своего будущего тренера, уже по походке догадался, что человек этот весь – молния! Каждый его шаг излучал энергию, мощь. Он не шел по земле; он летел. Огненный взгляд его, на который я наткнулся на ступеньках перед входом в зал, говорил о том, что передо мной человек особой внутренней силы. А странная манера поведения, проявлявшаяся во всех его жестах и движениях, его голос, взгляд, походка, – все это являло особую силу, глубину и непонятную таинственную странность, граничащую с каким-то даже безумием. Потом, став участником тренировок, я убедился: старик и впрямь слегка «повернут», как говорится, с прибамбасом. Но в этом безумии не было безумия. Это было что-то другое – нереальное, чудесное. Я тогда подумал, что если останусь здесь, то жизнь меня ждет прямо-таки веселая.

В России много юродивых людей. Юродство у русских, я бы сказал, – особая черта характера, форма поведения, присущая людям с оголенным сердцем и обостренным чувством правды. У них нет зазоров между сердечным намерением, эмоцией, действием, поступком. Их поведение деформировано в легкую степень безумства. Прямота чувств облекается у них в шутовской, какой-то театрализованный импульс. С одной стороны, человек как бы играет, как бы всегда шутит или обличает, ругает, кричит; а с другой – в этой шутливой или гневливой форме он разит в самое сердце, подает знаки и затрагивает твою глубину, своим огнем как бы вызывая из твоих недр огонь, скрытый в тебе. У таких людей взгляд пронизывает, они сморят насквозь, и создается ощущение, что они все о тебе знают.

Однажды, когда я уже был воспитанником Валерия Семеновича и что-то не так сделал на тренировке (мелочь какая-то), он как закричит на меня: «Можешь уходить отсюда! Ты позоришь волейбол! Уходи и не возвращайся! Займись чем-нибудь другим. Иди пой в хоре. Может, пригодишься, хотя там тоже нужен талант». И так далее… Раздувая, казалось бы, невинную ситуацию до размеров катастрофы, пожара, он как бы намекал на последствия, прокладывал пунктирную линию в сторону того, что может в конечном итоге получиться из твоего действия, поступка. Он будто пророчествовал о тебе, давая понять, что необходимо меняться, задуматься о последствиях.

Однажды он меня так и выгнал из зала. Я сделал что-то пустяковое, как казалось, незначительное, а он указал мне на дверь. На следующий день я пришел – и все как ни в чем не бывало. Потом эти странные наказания по пятьсот кругов гусиным шагом: «Сколько прошел? Двести? Хорошо, давай еще триста. Быстрее!» И все это в какой-то чудной манере… Не зря, видимо, ребята прозвали его Кощеем: было в нем что-то из нереального мира, как из сказки.

А пока я проходил реальный тест.

Началось все с проверки моей техники. С ней, как сразу выяснилось, у меня оказалось не очень. Я был дубовый, перекачанный и сам ощущал недостаток пластики: в моих движениях не было школы, не было той грации, по которой видна природа волейбола, его осанка. Хотя что можно требовать от деревенского пацана? Только воля и большие глаза: желание всего достичь, и как можно быстрее. Многие технические недостатки я потом долго исправлял, а некоторые так и остались в моих движениях навсегда.

Но тренера, видимо, на тот момент интересовала уже не техника, с этим ему было все понятно. Он устроил это шоу, чтобы проверить мое желание учиться, мой дух. Я ведь сразу почувствовал родное существо, сразу увидел в нем себя. И он тоже увидел во мне тогда что-то родное, что-то очень близкое. Я прыгал, блокировал, бегал, подавал, пасовал, летал – пыхтел как мог. А он веселился, давая мне все эти сказочные задания. Но я был настроен серьезно, хотя пацаны ржали в голос, а девчонки сострадали. Я, почувствовав волну, кураж, выполнял все с каким-то остервенением и смелостью. Я уже тоже играл во всю, юродствовал, чем, видимо, и зацепил внимание тренера.

Что мне больше всего запомнилось – это прыжки на тумбу. В нашем зале имелась сцена, приблизительно мне по грудь с моим ростом метр восемьдесят семь. Нужно было запрыгивать на нее двадцать раз без остановки. Последний раз я не допрыгнул и содрал себе голени в кровь. Было ужасно больно.

И еще чудесным и запомнившимся мне на всю жизнь в этом экзамене было испытание прыжка за мячом, так называемая рыбка. Тренер кидал мяч чуть ли не на другую сторону спортивного зала, при этом крича, что нет мячей, которые нельзя достать. И я прыгал. Доставал. Я потом вспоминал эти прыжки, когда мы в колледже на гимнастике прыгали через коня в длину, держа ноги вместе. Там тоже прыгаешь – летишь и успеваешь о чем-нибудь подумать: например, как будешь лежать в больнице с переломами. Или о вкусной булочке в студенческом буфете, которую ты съешь в перерыве между занятиями. В экзистенциальном состоянии время как будто останавливается, делается затяжным. Сознание вываливается из обычного ритма, когда психика работает на пределе. Там, на экзамене, я так же бежал в сторону улетающего от меня мяча и с полной уверенностью, что достану его, прыгал в горизонт, выставив руки вперед, не имея никакого представления, как буду приземляться и приземлюсь ли вообще. И было время даже пофилософствовать, пока летишь.

Позднее я, конечно, научился прыгать за мячом без особых потерь для боков и подбородка, который я сдирал до крови об пол, когда руки не выдерживали мой вес при приземлении. Но именно тогда я и усвоил, что нет не-берущихся мячей, главное – дерзость и полная уверенность в том, что ты сможешь сделать этот невероятный пилотаж и достать мяч.

Я очень хотел быть принятым в команду. Глядя на меня, мои будущие друзья тоже уже хотели, чтобы я остался. Они смеялись до слез, видя, как я летал по залу. В конце теста тренер сказал: «И последнее: пятьсот кругов гусиным шагом по залу», сам уже улыбаясь вовсю. Пятьсот так пятьсот. Я прошел два круга и упал на занемевшие колени.

– Садись, отдыхай, ты принят. Но работать придется много. Ты нулевой, – произнес не знаю даже уже кто, но точно «бессмертный», похлопав меня по плечу.

Я потом не раз думал об этом представлении, проведенном для меня тренером в сказочной, фантастической манере. И уже много лет спустя меня посетила догадка, что тогда в моем лице ему был нужен не игрок. Во всем этом было что-то другое, какая-то непонятная для меня тогда идея, которая в тот момент была ведома только Валерию Семеновичу. А может, и ему была неведома, а ведома какой-то внутренней интуиции, мысли, объединяющей нас всех в одно целое. Мысли, доступной только добрым сердцам и оголенным душам. Человеческой искренности.

Домой я летел как на крыльях, счастливый до невозможности. Это была моя победа! Одна из самых значимых и крылатых побед моей жизни. Чувство этой окрыленности, торжества потом питало меня в трудные минуты. Такие мгновения дают силы на всю жизнь: ощущение своей значимости, своей ценности, восторг и вдохновение от таких маленьких побед впоследствии превращаются в веру в свои силы и желание жить на этой земле во что бы то ни стало. Желание быть победителем, побеждать – самое сильное человеческое чувство, лежащее в основе любой созидательной цели, которую мы ставим перед собой. В этом заключена вся жизнь. Все ее богатство. Пасха!