Читать книгу Чудовище внутри меня - Андрей Куц - Страница 3

«Нельзя обрекать человека на поступки, которые ему заведомо не под силу. Как бы он не хотел обратного, он не сможет их исполнить», – любил говаривать незабвенный Павел Иванович Добытов, читавший у нас лекции по технике допроса подозреваемого. Будучи уже в преклонных годах, а потому часто спотыкаясь обо всё и наталкиваясь на всё, что бы ему ни подвернулось при его рассеянном и неуверенном передвижении по аудитории, он, тем не менее, сохранял ясность ума, но не твёрдость, увы, памяти. Мы порой называли его между собой «дроздом» за неконтролируемую привычку временами делать головой быстрые движения, – в такие моменты длинный острый нос на его сухом лице смотрелся особенно забавно.

Я не пытался обрекать себя на мучения, выполняя непосильные задачи.

Я понимал, что, если во взятом мною деле имеют место неточности или недоработки, а то и присутствует сокрытие улик, как бы я не стремился к справедливости, к честности, мне не перекидать тонны вязкой глины, дабы в этом тихом провинциальном городке со своим укладом жизни, со своими сложившимися и затвердевшими понятиями, порядками, где все друг друга знают, извлечь под солнышко хилый росток неведомого доселе растения – правды. Если им таковая не требуется – не будет её! Или же, добиваясь её, я поседею прежде отпущенных мне на то лет. Нет. Бороться с ветряными мельницами я не собирался. Но для галочек на официальных бумагах, подтверждающих состоявшуюся проверку или проведённое мероприятие в рамках дополнительного расследования, мне всё-таки было не уклониться от вылазок в «большой свет» местных привилегированных служащих во главе с градоначальником – мне требовались подтверждения того, что выделенные на мою командировку государственные деньги потрачены не напрасно.

Я знал по опыту, что от подобной вылазки может открыться и получиться всякое. Порой стоит легонько потянуть за ниточку – и вот выскочил чёртик из табакерки! Мне надо было избежать подобного. Как-то обойти неприятности. А особенно – не ввязываться в домыслы и пересуды, которые обязательно происходят в самом начале пути. Уже потом, после проверок и перепроверок, после получения информации из различных источников, они, эти пересуды, как правило, обретают доказательную силу, – но это после долгого, очень долгого пути. Я не обнаруживал в себе расположенности к подобной возне. Да и чувствовал я, что в этом деле не может быть чего-то серьёзного. Как я уже говорил, дельце пустое!

Я лежал в постели и соображал.

«Да, непонятно, что предшествовало смерти. Да, тело нашли у стены этого здания, на улице. И… вроде бы всё! Напился пьяным, замёрз, околел. Но, как установили эксперты, умерший от переохлаждения перед кончиной почему-то пил не алкоголь, а залил в себя не один и не два литра ключевой воды. И вот это – интересно и важно. Выпил столь много, что ему стало дурно, и он не смог идти. Если служащие „Ключей“ на самом деле невиновны, то уж не знать о случившемся они не могут. Да и не верится, что умерший – сам! – влил в себя неимоверное количество воды, которая именно из источника „Ключей“. Сам влил и этого никто не заметил? Думается, что ему всё же кто-то помог».

В этом стоило разобраться.

«Это был чей-то спланированный садизм. Ей-ей! Каким иным словом обозвать подобное? Садизм. Не иначе. И чтобы провернуть его в кустах, на улице – это представляется мало вероятным, верится в это как-то с трудом. А это значит, что всё произошло внутри здания. И персонал об этом промолчал. Но это понятно. Их заставили. Хотели избежать отрицательной ауры вокруг „Студёных ключей“ – место коммерческое. Подобные ассоциации не нужны людям, делающим успешный бренд. Местная знать – постоянная клиентура. Кто же провернул такое с несчастным, зашепчет народная молва? Неужели кто-то из нас, простых смертных? Нет, конечно. Они! А так… ну да, труп есть, он найден рядом с „Ключами“, ну и что?.. Всякое бывает, всё-таки „Ключи“ – это место для весёлого времяпрепровождения. Чтобы люди пили, ели, веселились. От этого может произойти всё, что угодно, пускай не рано, так поздно. От подобного никто не ограждён. Ну, кто, скажите, виноват в том, что в „Ключи“ забрёл безумец? А вот спланированный садизм в самом здании – это дело иное. Никто не захочет отдыхать там, где за доброжелательной вывеской маячит беспредел. Спать в комнатах, где, – а вдруг! – всё случилось. И может произойти с тобой! Ведь виновники не найдены. А что, если это дело рук хозяина или его подчинённых? А что, если они были в сговоре, и это шайка? Попасть в такую клоаку и спокойно лежать в кровати, спать ночью? Нет уж, увольте от таких перспектив… Конечно, можно привлечь к ответственности людей за неоказание своевременной помощи. Можно поискать виновных. Хотя они, вероятнее всего, лишь подурачились с несчастным… не желали они его смерти… И это всё, что можно сделать. Если же в процессе расследования откроются какие-либо иные факты, и станет возможным вести речь о намеренном введении следствия в заблуждение, тогда… А что тогда? Всё это уже наверняка решено на местном уровне задолго до моего приезда. Всё уже давно подчищено и зашпаклёвано. Кому-то влепили выговор, а кому-то всего лишь порицание. Здесь людям жить. Здесь их территория… Не надо разбрасываться яркими словами. Во всём этом дельце нет ничего злостного. Одно хулиганство, со слабо выраженным садизмом, который очень походит на весёлую проделку… да, не слишком дальновидных граждан, но – на проделку. Я, конечно, могу пойти и погрозить пальчиком. Могу посмотреть строго и с осуждением. Могу. Да только, надо думать, они и без того уже, если не напуганы, то обеспокоены моим появлением. И этого более чем достаточно. Ну, для общей картины посмотрю, конечно, строго, задам нужные вопросы, соберу пару документов, получу пару подписей. Составлю заключение… да и сдам дело в архив».

«Решено! Постараюсь сполна отдаться удовольствию от пребывания в родном городе, порадоваться возвращению домой. Я здесь вырос. Лишь после школы, уйдя в армию, не вернулся, а поступил в юридический в Москве. В начале наезжал – оставались родители, друзья. Потом пристроил родителей поближе к себе. И вот уже пятнадцать лет я не обонял и не созерцал родные всё, поди ж, места!.. Это тебе не каменные джунгли. Это простор полей, тишина лесов, прохлада рек, травы по пояс, стрекот кузнеца, а в вышине парит ястреб; поднимешь глаза, чтобы глянуть на птицу, – солнце обжигает, так и жарит; пойдёшь, а неприкрытую лысеющую макушку – печёт, раскаляет докрасна. И никаких тебе пылевых да угарных завес – чистота, свежесть!» – так, отдыхая с дороги в номере, я рассуждал в тот первый день.

В конце концов я уснул: вошёл в комнату, принял душ, прилёг на кровать, порассуждал и задремал.

Сон. Глубокий. Спокойный сон.

Меня не тревожили, и я проспал несколько часов.

Если бы я, пробудясь, сразу же открыл глаза, а не лежал, вяло думая о предстоящих обязательных и не очень шагах, которые необходимо и не очень обходимо сделать, тогда я, отвернувшись от окна, перевалившись с правого бока, который давно отлежал, и всё равно ленился пошевелиться, увидел бы я богатое подношение, поджидающее меня на столике у противоположной стены – возле двух скромных жёстких кресел. Помимо этого увидел бы я в тени угла, сидящего в одном из кресел, непрошеного гостя.

С незапамятных времён известно, что человек предполагает, а Бог располагает, отчего все наши выкладки превращаются в смехотворный фарс.

Меня ждал не просто гость, а…

– У нас хорошо спится, – сказал гость. – Воздух чистый, кругом зелено, мало народа, зданий, машин и прочей суеты большого города. С возвращением домой, Борис Глебович Кураев. Мы уж и не чаяли увидеть вас. Но, если вы не против, давайте не будем злоупотреблять официозом, давайте сразу выясним главное. Я – Павел Константинович Обозько, держатель этого заведения и ваш давний школьный товарищ. Помните такого?

Передо мной сидел не в меру упитанный, коротко стриженный, холёный господин в тёмно-серой рубашке с коротким рукавом. Его красную шею оттеняла крупная белая бабочка. Он был в шортах чистого лимонного цвета, на ногах – пляжные шлёпанцы, едко красные. Загорелые руки и ноги – в обильном тёмном волосе. Он так и притягивал к себе взгляд диссонансом. Всё в нём криком кричало о непримиримых разностях. В нежных пухлых пальцах он беспрестанно вертел цветок. Тёмно-красный. Сочный бутон выписывал неуклюжие круги. Роза. Откуда? Для чего?

«Любитель Роз! Как был барчуком, так им и остался. Только теперь сам барин», – фыркнул я про себя, а в слух, приподнявшись на постели, сказал:

– Я помню тебя. Как же, как же!.. Правда, встретил бы на улице – не узнал.

– А вот я узнал бы тебя сразу. Изменился, конечно, но очень даже узнаваем. Всё тот же длинный нос, те же рыжеватые волосы, влажные глаза. – Он с ленивой, сладкой улыбкой посмотрел на розу, гоготнул, вскинувшись при этом телом – кресло под ним охнуло. – Но в них уже нет былой игривости – потяжелел взгляд, потух.

– Что-то ты как-то это… помягче бы, что ли. Мне это не кажется учтивым. – Я был в майке и в трусах, но накрыт одеялом. Если бы не одеяло, я послал бы его к чёрту!

– Ладно… не обижайся. Посмотри на меня. Я – не лучше. Годы не красят. Разум – в печали… даже несмотря на то, что, вроде как, мне грех жаловаться на жизнь – сам видишь. – Он повёл рукой, охватывая пространство, в коем всё было его собственностью. Включая и самое пространство. – Ну, да что там… Давай-ка присаживайся за стол – отметим встречу.

Он поставил розу в один из пустых стаканов, налил в него воды из графина и закопошился за столом, готовя маленький фуршет.

– Вот, когда ты говорил, что не узнал бы меня на улице, – продолжил он, – сознайся, ведь врал? Врал же, как есть врал! Знаю, зачем приехал, всё знаю. Ведь к тому делу приложена моя фотка. Так что ты обо мне не мог не знать, да и не узнать не мог, получается.

– Твоя правда. Так и есть. Что можно добавить? Остаётся лишь дивиться оперативности. До вас быстро доходят новости.

– Да не, ты не прав! Совсем и ни чуточки не прав. Ни вот на столько! – Он постарался дотянуться большим пальцем до пухлого мизинца, чтобы показать у того крайнюю фалангу. Не получилось. Он продолжил: – Всё очень просто. У меня здесь и вся местная знать, и чинодралы с белодомовцами – все питаются да водицей обливаются, здоровье поправляют, а то и номерком воспользуются… сам понимаешь. Так что, ты напрасно. Им же доложили, ты же знаешь, о том, что ты приедешь. Ну и проболтались они.

– Ясно, – буркнул я, натягивая рубашку.

Мне претило, что он тайком проник в комнату, в которой я считал себя хозяином. Тем самым он указал на то, что я сильно заблуждаюсь, что в «Ключах» он – Царь, это его владения. Я – не его гость, я – его вассал.

«Что же это?.. Он со мной может сделать всё, что захочет, так, что ли? Это намёк?.. Ну, это вы, братцы, бросьте! Не посмеете вы переть на меня вот так вот в наглую да ещё сразу, с размаху-то, с разбегу».

К тому же раздражало меня и то, что он сидел в комнате, а может, не только сидел, в то время, когда я спал: беспомощен я был тогда, и вообще – в положении зародыша, в интимной позе, с подобранными к животу ногами, прячась в личном мирке сновидений.

Теперь же я не был одет должным образом. И поднимался с постели прямо перед ним, вальяжно сидевшим. Перед посторонним, по сути, человеком. Он застал меня без какой-либо принятой позы, надетой маски, в том положении, к которому допускаются только близкие, ну, может быть, добрые друзья. Я же – следователь. И ни какой-нибудь, а следователь прокуратуры, чёрт меня дери! Никто не смеет без разрешения влезать ко мне в постель! А если – с разрешением, то либо с моим, либо с соответствующим судебным постановлением. А так – никто и никогда! Не для того я делал имя, выслуживаясь и работая день за днём как проклятый, роясь в кучах грязного белья, да к тому же на самых дальних и паршивых свалках!

«Я, что же, должен вставать со сна и приводить себя в порядок перед этим посторонним грузным господином? На его глазах?»

Не хотел я этого. Не желал. Не так я всё планировал. Я должен был прийти к нему в кабинет, а он обязан был бы приветствовать меня и пригласить присаживаться по правилам, что приняты в цивилизованном обществе.

Меня бесила сложившаяся ситуация.

Я прочувствовал себя беспомощным мальчиком, угодившим во власть могучего дядьки, – которым я сам был вот уже не один и не два года! С какой же стати, спрашивал я себя, этот варёный помидор, раскрашенный по самое небалуй, взялся вести партию? На каких основаниях?

Я действительно был возмущён. Я негодовал! Я приехал не для того, чтобы играть в подобные игры. Такое я сам проворачивал каждый день по долгу службы. Но это в той жизни, мною, как я полагал, покинутой на десять дней. Когда этот срок пройдёт, я снова примусь за прежнее, и тогда снова не будет своих и чужих, потому что там, в той, оставленной мною жизни, все – волки. Там можно в один миг, как угодить в чью-то пасть, так и взлететь под облака – наслаждаться свободным полётом, всё видеть, над всем парить и выбирать добычу!

И вот мне предлагалась всё та же грубая и жестокая игра, конец у которой никогда не бывает хорошим: если сожрали тебя – понятно, тут уж конец всякой музыке, если сожрал ты – грех, а значит – совесть… и мучиться тебе безвозвратно – не проходимая то мука…

– У нас разговор как-то с наскоком получается. Друг на друга вроде как пытаемся наскочить. – Он взглянул деловито и цепко. – Это, по-видимому, от того, что мы уже не дети и прошло много лет, а мы… ну, скорее я сразу захотел воспользоваться именно детскими годами. А вот так сразу не получается. Так?

«Умный, бестия. Знает, почём лихо, не говори, что тихо! Вон как повернул, срезал углы – опытный».

– Так, – ответил я.

Помолчали.

И верно – легче стало. Появилось что-то приятельское. Прежнее. Высказанное вслух замечание личного характера, как бы оголило наши внутренности, и мы, таким вот образом встав друг перед другом во всём своём естестве, стали роднее, ближе. Задышалось свободно. Пропал косой взгляд – нет ожидания прорыва затаённого, недоговорённого слова.

Вот так вот сущая малость, откровенно высказанная, устраняет все шероховатости, а то и связывает всё в один узел да и выбрасывает вон, за порог.

Натянув штаны, я сел в свободное кресло.

– Ну, за встречу через возвращение в родные пенаты? – Он протянул мне стакан.

Мы выпили.

Я взял с блюдца тонкий кусочек сухой колбаски – закусил.

Он распечатал коробку с сигарами. Молча предложил мне. Поднёс серебряную зажигалку, чиркнул – закурили. Дым обволок нас. Мы откинулись на спинки кресел и некоторое время слушали тишину. Клонившееся к горизонту солнце заливало комнату, но в нашем углу таилась тень. Едва слышно шумела вентиляция.

Я долго смотрел на свет, на то, как причудливо растекается дым от сигар в косых лучах солнца, и потому, когда он закашлялся, и я обернулся на звук, я увидел только размытое пятно, а не человека. Оно выпустило струю дыма и произнесло:

– Всё, что тебе нужно по делу, приведшему тебя в забытый край, ты найдёшь здесь, в моём доме. Те, кто тебе нужен, все бывают у меня. Мне кажется, что тебе надо сразу разрешить все сомнения. Если они есть, конечно. Покончив с делами, тебе останется лишь принять моё гостеприимство – отдаться в мои заботливые руки, окунуться в мою чудесную водицу, испить её. Я о тебе побеспокоюсь не хуже мамочки Фроси.

Упоминание об этой даме вызвало у меня небольшую панику. Паника пришла за потрясением, которым я захлебнулся от внезапности, с которой она, Ефросинья, при упоминании о ней, встала передо мной как живая. Вспомнилось всё чётко и точно.