Читать книгу Судьба попугая - Андрей Курков - Страница 3

Вечер выдался сухой, и это очень радовало Банова. Он еще раз вышел в коридор и поторопил уборщицу Петровну, напомнив, что ее дома ждут внуки.

– Ой, да такой пол тут грязный! – вздохнув, сказала она. – А в той классной комнате, так вообще – столетник покраснел, как вареный рак!

– Что? – переспросил Банов, посмотрев на Петровну пристально.

– Столетник покраснел! – сказала старушка. – Плохой, наверно!

Банов заглянул в классную комнату и действительно увидел на подоконнике высокий ярко-красный столетник. Посмотрев на него в недоумении, директор школы вернулся в коридор и сказал Петровне:

– Слышь? Отнеси его в медкабинет и поставь там на окно!

Полчаса спустя Банов с радостью попрощался с Петровной. Закрыл школу. Потом вернулся в кабинет и позвонил Карповичу.

– Слышь, приходи ко мне сейчас! – сказал ему Банов. – Погода сухая, чаю выпьем. Ты высоту любишь?

– Да.

– На крышу выйдем. Оттуда много видно!

– Ну хорошо, – сказал Карпович. – Через полчасика буду.

Не теряя времени, Банов поставил чайник на примус. Проверил, есть ли сахар. Достал кружки.

Часы показывали без четверти шесть. Небо было безоблачным и обещало звезды.

Банов встретил старого боевого товарища внизу. Закрыл за ним двери. На минутку зашли в кабинет за чайником, сахаром и кружками. Потом полезли на крышу.

Устроились на любимом месте Банова, там, где он сиживал с Кларой Ройд – на самой верхотуре.

– Ну как там у тебя? – спросил директор школы.

– Ничего, – без особого энтузиазма ответил Карпович. – Только с поэтом поругался.

– С каким поэтом?

– С кремлевским поэтом. Живет у нас один, татарин, наверно: Бемьян Дебный…

– А чего поругался?

– Да ну! – Карпович махнул рукой. – Мелочь! По инструкции я должен весь рукописный мусор, собранный в Кремле, относить в мусорник НКВД, ну я и сделал, как положено, какая мне разница, что это за мусор! А этот Бемьян стихи свои растерял, говорит, они на подоконнике были, и их ветер вниз сдул. Ну так я и сказал ему, что пусть сам идет в чекистский мусорник и ищет, а он, сволочь, говорит, чтоб я сам туда шел и искал… Хрена ему!

– Правильно! – одобрил Банов. – Нечего!

На крыше было прохладно. Дул довольно сильный ветер, однако чистое безоблачное небо отливало глубокой синевой и кое-где уже проступали первые золотистые звезды.

Банов страшно любил такие сухие осенние вечера на крыше, и чем прохладнее и ветренее было, тем всегда вкуснее казался чай, и вместе с чайным теплом организм в такие моменты наполнялся непривычной, но очень приятной бодростью и силой. Эта сила как бы распирала Банова изнутри, и жадно смотрел он вниз, на вечерние пустынные переулки, смотрел по-охотничьи зорко, словно выглядывал врагов.

– Хороший чай, – отхлебнув из кружки, сказал Карпович.

Банов кивнул.

– Я всегда чай пью, – неопределенно, словно в никуда, сказал он. – Да, слышь, как там Кремлевский Мечтатель?

– Нормально. Я его сегодня утром видел. Сидит, греется на солнышке и мечтает вслух. Хотел его послушать, но не было времени…

Банов посмотрел на Карповича и понял, что он немного завидует этому человеку. Еще бы! С какой легкостью, словно бы о самых простых и обычных вещах, говорит он о том, что только сегодня утром видел Кремлевского Мечтателя, которого все давно считают умершим! Сколько тайн ему доступно!

– Вася! – снова заговорил Банов. – А можно как-нибудь сделать, чтобы и я его увидел? Хотя бы минутку на него посмотреть!

Карпович задумался.

Банов смотрел на него с напряженным ожиданием во взгляде.

– Есть у меня один земляк в охране, – произнес Карпович. – Попробую поговорить. Завтра он с утра, кажись… Завтра и поговорю, а ты мне вечерком позвони!

Следующим вечером Банов позвонил Карповичу.

– Попробуем! – сказал старый боевой товарищ, и директор школы обрадовался. – Давай через два дня, в понедельник, в девять утра на Красной площади у Лобного места!

– Хорошо! – ответил Банов. – Я обязательно буду.

В понедельник, уже в восемь утра Банов прогуливался вокруг Лобного места. Еще в субботу он предупредил завуча Кушнеренко, что в понедельник пойдет в Кремль и может там немного задержаться. Кушнеренко, конечно, был поражен.

Людей в этот час на Красной площади почти не было. Воздух отличался утренней свежестью, да и вообще день обещал быть умеренно теплым и солнечным.

В полдевятого к директору школы подошел милиционер. Поинтересовался, что Банов делает на Красной площади.

– Товарища жду, он в девять придет, – ответил Банов.

– А что потом будете делать? – допытывался милиционер.

– Потом в Кремль пойдем.

Милиционер уважительно кивнул, потом ткнул рукой на Лобное место и сказал:

– А здесь вот головы рубили! – И, сожалеюще покачав головой, ушел на свой пост, как раз между Лобным местом и воротами.

К девяти со стороны ворот показался очень опрятно одетый человек, и, к своему удивлению, Банов узнал в этом человеке Карповича.

– Приветствую! – Карпович, подходя, махнул рукой. – Давно ждешь?

– Нет, – ответил Банов. – А что ты так одет?

На Карповиче был темно-синий костюм, причем пиджак сидел очень хорошо, как на члене Политбюро, а вот брюки чуть провисали, видно, были сшиты на человека раза в полтора толще Карповича.

– Да знаешь, выдали… все-таки Кремль… У нас электрик на час приедет, чтоб на столб залезть, починить провод – и то на этот час костюм выдадут! Здесь же много иностранцев бывает, члены ЦК…

Банов слушал и кивал. Конечно, было бы наверняка странно увидеть в Кремле обычно одетого невзрачного дворника с метлой!

– У меня и портфель есть кожаный! – добавил Карпович.

– А портфель зачем?

– Для рукописного мусора. Ну ладно, пошли!

И они, пройдя мимо постового милиционера, который приветливо им улыбнулся, вошли в кремлевские ворота.

– Ты только делай вид, что ты здесь работаешь! – попросил Карпович.

– А как это?

– Смотри себе под ноги, не разглядывай ничего… и улыбайся!

Банов кивнул и начал улыбаться себе под ноги.

Минуты четыре они шли по узкой бетонированной дорожке под стеной в сторону реки. Потом свернули к низенькому строению, спрятанному за голубыми елочками. Зашли в открытые двери.

Внутри пахло сыростью. Лампочка не горела.

– Подожди здесь! – попросил Карпович и скрылся в сырой темноте.

Минут пять его не было.

У Банова неприятно запершило в горле. Он чихнул и тут же услышал, как эхо, подхватившее звук, понесло его куда-то далеко-далеко. Стало страшно.

Минуты через две все стихло. Потом послышались шаги.

– Порядок! – произнес остановившийся возле Банова Карпович. – Как раз сейчас земляк заступает, так что можем медленно двигаться.

Карпович шагал в темноте твердо, словно знал каждый сантиметр этой странной подземной дорожки.

– А здесь можно свет включить? – поинтересовался Банов.

– Можно. Я обычно включаю, но… вдруг кто-то навстречу идет – тебя увидит, тогда нам несдобровать. Осторожно, сейчас ступеньки будут!

Банов остановился, перевел дух и сделал осторожный шажок вперед. Нашел первую ступеньку и начал спускаться. Карпович был уже где-то внизу.

Рядом вдруг раздался грохот, и земля под ногами Банова задрожала. Он присел от неожиданности и дотронулся ладонями до мокрого бетона ступенек.

– Карпович! – позвал он сдавленным голосом.

– Что? – донеслось из темноты.

– Что это за грохот?

– Подземный поезд испытывают! Метро называется. Скоро можно будет под всей Москвой ездить.

Сново стало тихо.

Под ногами у Банова хлюпнула вода.

– Уже близко! – сказал Карпович. – Сейчас почтовый лифт будет, на нем спустимся!

Из темноты проклюнулись четыре красные лампочки, и на их тускловатом фоне появилась фигура Карповича.

Банов подошел и тоже остановился.

Карпович следил за стрелками своих карманных часов, приставив их к одной из лампочек.

– Сейчас должно щелкнуть! – загадочно произнес он.

Где-то сверху действительно что-то щелкнуло, и тут же послышалось нарастающее жужжание.

– Ну, – напряженно выдохнул Карпович. – Приготовься!

Небольшая, полтора метра на метр, освещенная коробка почтового лифта медленно ползла вниз. Ее яркий свет осветил вдруг Карповича, Банова, весь темный коридор, которым они шли.

– Давай! – скомандовал внезапно Карпович и, открыв дверцу, прыгнул в эту коробку, на лету сворачиваясь калачиком.

Банов тоже прыгнул, но не успел свернуться – да просто и не подумал об этом – и тут же больно ударился головой о железную стенку коробки. Пока тер шишку на голове, почувствовал, что ноги его как-то сами по себе поднимаются.

– Прижми колени к себе! – крикнул Карпович, и тут же сам приподнялся и с силой дернул ноги Банова на себя.

Банова прошиб холодный пот, когда он увидел, что буквально через секунду то пространство, где только что были его ноги, исчезло, а вместо него появилась бетонная стена, и зазор между ней и кабиной почтового лифта был такой мизерный, что иногда они соприкасались, и неприятный скрежет заставлял морщиться.

Банов, немного успокоившись, обратил внимание, что сидят они с Карповичем на письмах и посылках.

– Там ничего не разобьется? – спросил он старого боевого товарища, указав взглядом на небольшие пакеты, которые уже выглядели довольно помятыми.

– Нет!

Директор подвинулся, устроился на боку и подложил себе под голову один из пакетов. Внутри было что-то мягкое. Он лежал, поджав ноги, и смотрел на россыпь писем, пакетов и посылок. На каждом из отправлений стоял приблизительно один и тот же адрес, написанный разными руками, но почти все почерки казались детскими, хотя Банов знал, что если безграмотный старик вдруг научится писать, то и его почерк будет похож на детский. На всех отправлениях стояло: «Москва, Кремль», а дальнейшее выглядело разнообразнее. Тут было и «Вождю мирового пролетариата», и «Ильичу», и «Владимиру Ильичу», и что-то странное, не совсем по-русски написанное, но потом чьей-то рукой перечеркнутое и той же рукой – «В. И. Ленину». Были и явно заграничные письма с красивыми марками и штемпелями.

– И что? Каждый день столько писем? – спросил Банов.

– Иногда раза в два больше, – ответил Карпович. – А бывают дни, когда только посылки.

Банов кивнул. Лежать было все-таки неудобно, и согнутый позвоночник уже ныл. Хотелось чаю.

– Долго еще? – спросил Банов.

Карпович посмотрел на свои часы.

– Двенадцать минут, – ответил он.

– Это что, так глубоко?! – удивился директор школы.

– А ты думал!

Банов в удивлении покачал головой. От нечего делать взял в руки одно письмо, посмотрел на обратный адрес: «Вологда, 5-й тупик Второго интернационала, Волощук Григорий Степанович».

– И он что, все это читает? – спросил Банов.

– Конечно! Он всегда с нетерпением почты ждет. Бывает, лифт поломается, застрянет тут на денек, почта опоздает, так он потом неделю сам не свой, ворчит, нервничает.

Банова передернуло. Он представил себе, что лифт вот сейчас застрянет и будут они тут сидеть под землей неизвестно сколько дней!

Но лифт медленно полз вниз.

– Сколько еще ехать? – нетерпеливо спросил Банов.

– Три минуты, – ответил Карпович. – Ты, главное, молчи там, что бы ни происходило. Так просто не говори. Земляк на контроле знает, а остальные будут думать, что ты мой помощник. Добро?

Банов кивнул.

Наконец почтовый лифт въехал в пространство большой комнаты. Сразу стало легче дышать. В комнате было светло.

Карпович дернул ручку дверцы на себя, и дверца открылась.

Выбравшись из лифта, Банов разогнулся, выровнял спину. Посмотрел по сторонам и увидел две двери.

Карпович пытался разгладить ладонями помятые в лифте брюки. Лицо его выражало неудовольствие.

– А-а, ладно! – он махнул рукой.

Потом подошел к стене и нажал черную кнопку, над которой было написано: «Вызов».

В комнату вошел пожилой мужчина в темно-синем костюме, таком же, какой был и на Карповиче.

– Земляк! – шепнул Карпович Банову.

Мужчина подошел, за руку поздоровался с кремлевским дворником, пристально посмотрел на директора школы, но потом кивнул ему вполне дружелюбно.

– Опись? – спросил он у Карповича.

Тот достал из внутреннего кармана пиджака свернутую в несколько раз бумажку, протянул земляку.

– Давайте считать! – сказал земляк. – Сначала посылки!

Банов понял свою задачу и подавал из почтового лифта посылки Карповичу, который в свою очередь складывал их на полу у ног земляка. А земляк их считал.

– Семнадцать, – произнес земляк, когда все посылки лежали уже перед ним. Потом он заглянул в бумажку и удовлетворенно кивнул. – Бандеролей нет. Давай письма.

С письмами дело затянулось. Банов отсчитывал по десять штук, передавал их Карповичу, который тоже проверял счет и передавал их дальше в руки земляку. Земляк их тоже пересчитывал и складывал аккуратно стопочками на полу.

Процедура заняла не меньше получаса.

– Двести девятнадцать… – произнес земляк, пересчитав последнюю стопочку. Заглянул в бумажку: – Двести двадцать!

И тут же вопросительно уставился на Карповича.

Карпович обернулся на Банова.

Банов нагнулся, заглянул внимательно в коробку почтового лифта, но там было пусто.

Молчание длилось минуты три.

Земляк, пожевав в раздумье губы, отошел к стене, открыл маленькую дверцу и снял трубку с находившегося в нише телефона.

– Алло! Дайте верх! – произнес он отрывисто в трубку. – Алло! Верх! Симыч? Ты? Проверь погрузочную площадку лифта. Одно письмо отсутствует… Жду…

После этого «жду» молчание продолжилось.

Банову стало холодно; возникли нехорошие предчувствия, и он тяжело вздохнул.

Карпович обкусывал ноготь большого пальца правой руки.

Земляк вдруг прижал трубку плотнее к уху, и лицо его словно налилось краской – видно, молчание на том конце провода прекратилось.

Он просто слушал и кивал головой, словно это было видно там наверху, и вот в какой-то момент громкий вздох облегчения вырвался из его легких, он посмотрел усталым взглядом на Карповича и, едва улыбнувшись, кивнул ему.

Напряжение отпустило Банова.

– Нормально, – сказал земляк, опустив трубку на аппарат и защелкнув дверцу телефонной ниши. – Волчанов взял одно письмо! Сволочь! – последнее слово земляк прошептал, видимо, для себя. – Хоть бы в описи отметил! Берите мешки и шагайте!

Банов не знал, где взять мешки. Он посмотрел по сторонам, но ничего не увидел, однако Карпович уже открывал встроенный в стену шкаф и вытащил оттуда два полотняных мешка.

В один положили посылки, в другой – письма.

– Пошли! – сказал Карпович и, забросив мешок с посылками на плечо, направился к левой двери.

За дверью начинался длинный, хорошо освещенный коридор.

Они прошли мимо двух или трех дверей, свернули налево, опустились вниз по ступенькам.

Впереди снова были двери.

– Сейчас зайдем, – прошептал Карпович. – Кивнешь постовому, говорить буду я.

За дверью стоял человек лет тридцати пяти, уже седой, худощавый, в военной форме, но без петлиц.

Он настороженно глянул на двоих вошедших.

– Почта! – сказал Карпович и чуть повернулся, чтобы виден был мешок с посылками.

Постовой сделал шаг к Карповичу, потрогал рукой мешок – пощупал посылки. Потом шагнул к Банову.

– Там письма, – произнес Карпович, глядя в спину постовому военному.

Военный кивнул.

– Давай! – позвал Карпович Банова, и они подошли к другим дверям, за которыми светило солнце.

Банов ошарашенно посмотрел вверх на небо, на солнце. Потом обернулся на здание, из которого они только что вышли, – обычный двухэтажный домик, стены покрашены в мирный зеленый цвет.

– Не удивляйся! – прошипел Карпович, искоса наблюдая за своим старым боевым товарищем. – На нас смотрят!

Банов взял себя в руки, но все-таки покосился по сторонам, стараясь увидеть, кто на них смотрит. Но никого не увидел.

– Пошли! – прошептал Карпович, и они ступили на тропинку, обычную луговую тропинку, хорошо протоптанную, извилистую, напоминающую что-то из детства.

Палило солнце, на лугу среди зелени желтели пятна одуванчиков. Впереди показалась березовая роща.

– Это что, все под землей? – прошептал Банов шедшему впереди Карповичу.

– Под Кремлем! – тоже шепотом ответил он.

За березовой рощей показалась старая дубрава, чуть дальше росли молодые ели.

Под ближним к тропинке дубом Банов заметил большущий белый гриб. Захотелось подойти, срезать, но директор школы быстро подавил свои желания. Он с интересом смотрел вперед.

Тропинка вывела к узенькой речушке, через которую был переброшен деревянный мостик. Дальше начинались заросли орешника.

Хоть и нельзя было назвать мешок с письмами тяжелым, но руки у Банова уже онемели.

– Далеко еще? – спросил он шепотом.

Карпович молча мотнул головой, мол, нет, недалеко.

Проходя через орешник, Банов заметил неподвижно стоящих в кустарнике двух военных постовых.

Впереди показались невысокие холмы.

– Почти пришли! – прошептал Карпович.

Они поднялись на вершину первого холма. Пространство, открывающееся с этой высоты, было удивительно красивым и в своей красоте неправдоподобным. Банов не верил своим глазам: голубые горизонты, с одной стороны – молодой лес, с другой – луга, холмы. И тут на другом склоне холма он увидел шалашик и рядом с шалашиком он увидел человека, лицо которого показалось страшно знакомым.

«Не может быть! – подумал Банов. – Не может этого быть!»

Когда он услышал от Карповича о том, что Кремлевский Мечтатель жив, было как-то легко верить словам старого боевого товарища. Да и слово «жив» звучало просто и понятно, но тут, теперь, когда он своими глазами видел сидевшего на солнышке у шалашика Кремлевского Мечтателя, одетого в коричневый костюм, точнее в брюки и жилетку от коричневого костюма, под жилеткой была голубая рубашка с расстегнутым воротом, – все это казалось чем-то невероятным, не говоря уже об этом мучительном спуске в почтовом лифте. Как все это объяснить, Банов не знал.

– Давай подойдем, отдадим почту! – прошептал Карпович.

Идти следом за Карповичем к Кремлевскому Мечтателю Банову было боязно. «Как же это он жив?!» – терзался мыслью директор школы.

Остановились у шалашика. Банов выглянул из-за плеча Карповича и встретился взглядом с Кремлевским Мечтателем. Сразу захотелось снова спрятаться за коренастую фигуру Карповича, но взгляд, добрый прищуренный взгляд Кремлевского Мечтателя словно приковал Банова к себе, и он застыл, глядя в глаза человеку, которого знал весь мир.

– А, почта?! – радостно произнес Кремлевский Мечтатель. – Ну-ка, посмотрим!

Карпович опустил перед ним мешок с посылками. Банов подошел, бережно опустил свой мешок рядышком.

– А газеты? Газеты есть сегодня? – поинтересовался Кремлевский Мечтатель.

– Не передавали, – с сожалением произнес Карпович.

– Ну ладно, – кивнул Мечтатель. – Вы сейчас наверх?

– Да, – ответил Карпович.

– Возьмите, я тут пару писем написал…

Карпович взял из рук Кремлевского Мечтателя несколько конвертов.

– А вы. – Кремлевский мечтатель пристально посмотрел на Банова. – Я вас раньше не видел?! Вы…

– Мой помощник!.. – скороговоркой пояснил Карпович.

– А-а, – кивнул Мечтатель. – Ну ладно!

– До свидания, – попрощался с Мечтателем Карпович.

– Да, да. До свидания, голубчики! – произнес, не поднимаясь с теплой, прогретой солнцем земли, Кремлевский Мечтатель.

Банов развернулся и зашагал в обратном направлении, но тут же услышал за спиной недовольный шепот Карповича:

– Куда? Куда пошел! Стой!

Директор школы остановился и обернулся.

Карпович показывал рукой совсем в другую сторону.

Банов был в недоумении, ему казалось, что он запомнил дорогу, по которой они пришли сюда.

– Мы пойдем другим путем! – настойчиво прошептал Карпович и еще раз малозаметным жестом показал направление.

Банову ничего не оставалось, как идти следом за старым боевым товарищем.

Впереди лежал холм примерно такой же высоты, как и тот, на склоне которого жил Кремлевский Мечтатель.

Дворник и директор школы спустились вниз, осторожно переступили через узкое топкое место, разделявшее основания холмов – видно, там протекал маленький ручей. Поднялись на вершину следующего холма.

– Садись! – приказал Карпович и сам присел на корточки.

Банов сел на траву.

– Вот здесь побудем пока, – сказал Карпович. – Отсюда хорошо видно.

– Что видно? – переспросил Банов.

Вместо ответа Карпович достал из кармана брюк большой полевой бинокль, поднес его к глазам, покрутил, наводя резкость.

«Так вот почему у него штаны так провисали!» – понял Банов, посмотрев на массивные окуляры полевого бинокля.

– Держи! – Карпович протянул бинокль товарищу.

Банов посмотрел в него и тут же отвел в сторону от глаз – было слишком непривычно это многократное увеличение предметов, а тем более – внезапно приблизившееся лицо человека, жившего на склоне соседнего холма.

Передохнув, Банов еще раз посмотрел в бинокль, будучи уже спокойнее и, если можно так сказать, уравновешеннее. Он увидел, как Кремлевский Мечтатель читает письма, шевеля губами и многообразно улыбаясь, то с хитрецой, то по-детски искренне и радостно. Читал он быстро, просто просматривая одно письмо за другим. Вспомнил тут Банов, что кто-то из очень старых большевиков, выступавших в его школе, рассказывал детям, что вождь только посмотрит на страницу и тут же ее может пересказать, причем на нескольких языках.

«Значит, правда!» – подумал Банов и тут же заметил, как лицо Кремлевского Мечтателя стало чрезвычайно серьезным.

Казалось, Кремлевский Мечтатель прочитал то письмо несколько раз, прежде чем отложил его в сторону, достал ручку, чернильницу и бумагу и стал что-то быстро строчить.

«Ответ!» – догадался Банов.

Дописав, Кремлевский Мечтатель успокоился, почитал еще десятка два писем, остальные, видимо, оставил на потом. Принялся за посылки. Распечатал одну и вытащил из посылочного ящика какую-то ткань, стал ее щупать пальцами, гладить ее.

– Сейчас плакать будет! – сказал вдруг Карпович.

Банов непонимающе глянул на своего товарища, но тот махнул рукой.

– Смотри-смотри, не отвлекайся! – сказал он.

Банов снова поднес бинокль к глазам.

Кремлевский Мечтатель поднялся на ноги, ткань в его руках развернулась и оказалась пиджаком. Он попробовал надеть его, но пиджак был огромного размера и доходил до колен, Мечтатель нагнулся, взял в руки брюки от костюма, и тут Банов заметил, как по щекам Кремлевского Мечтателя побежали слезы. Он не стал примерять брюки, и так было видно, что сшиты они на человека, который должен быть раза в два выше, чем Мечтатель. Но разве такие бывают?!

– Плачет? – спросил Карпович.

Банов кивнул, продолжая наблюдать.

Кремлевский Мечтатель распечатал другие посылки, и, что удивительно, в каждой из них было по костюму, по хорошему, добротному, но очень большому костюму.

Мечтатель попробовал примерить еще пару пиджаков, но особого смысла в этом не было. Размером эти пиджаки больше напоминали длинное осеннее пальто.

Мечтатель плакал.

Банов смотрел на него и чувствовал жалость к этому человеку.

– Через пять минут будет дождь! – предупредил Карпович, посмотрев на часы.

– Откуда ты знаешь? – удивился Банов.

– Так положено. Здесь всегда в полвторого дождь, – объяснил Карпович. – Сейчас ему привезут обед, а когда пойдет дождь, он спрячется в шалаш и будет кушать.

Банов снова навел бинокль на Кремлевского Мечтателя.

Из-за шалашика показался солдат с трехэтажным обеденным судком в руке. Он поздоровался с Кремлевским Мечтателем, занес судок в шалашик. Вернулся к Мечтателю и стал собирать с травы брошенные костюмы, складывать их в полотняный мешок. Собрав костюмы, он положил в тот же мешок уже прочитанные письма. Потом оглянулся по сторонам, проверяя, не наблюдает ли за ним кто-нибудь, и, никого не увидев, протянул Кремлевскому Мечтателю руку на прощанье.

Мечтатель перестал плакать, поднялся, что-то сказал солдату и пожал его руку.

Солдат забросил мешок на плечо и, счастливо улыбаясь, скрылся за шалашиком.

Первые капли дождя упали на землю.

Банов увидел, как Кремлевский Мечтатель озабоченно глянул вверх, на недавно синее небо. Поднялся и забежал в свое жилище.

Капли зачастили. Одна упала прямо на нос директору школы.

– Пошли! – заторопился Карпович. – Хватит на сегодня.

– А можно будет еще прийти? – спросил Банов, возвращая товарищу бинокль.

– Посмотрим, как будет… – ответил Карпович.

Минут пятнадцать они шли под дождем по траве, пока не вышли на уже знакомую тропинку, которая вывела их обратно к двухэтажному зданию.

– А почему этот солдат забрал у него письма? – спросил Банов.

– Так положено, – ответил Карпович. – Все письма потом идут в Институт марксизма-ленинизма и там вроде как изучаются, ведь это не простые письма!

Банов понимающе кивнул.

Вошли в уже знакомое здание. И тут же за дверью нос к носу столкнулись с военным постовым.

Постовой безразлично глянул на них и ни слова не сказал.

Снова прошли коридором и в конце концов оказались в той самой комнате, куда они попали, выбравшись из почтового лифта.

В комнате было пусто, видно, смена земляка Карповича окончилась.

Снова забрались в почтовый лифт. Карпович защелкнул дверцу и нажал какую-то кнопку внутри.

Лифт медленно пополз вверх.

– Через двадцать семь минут будем выпрыгивать! – предупредил Карпович, посмотрев на свои часы.

Время тянулось невыносимо медленно. Свет от мощной лампочки, висевшей в лифте, резал глаза.

Банов пытался сесть так, чтобы быть к лампочке спиной, но это не получалось.

– Через минуту прыгаем! – предупредил Карпович.

В узкий колодец шахты лифта ворвался вдруг поток затхлого воздуха.

Карпович рванул дверцу на себя и тут же, оттолкнувшись ногами от задней стенки, выкатился в темное пятно начинающегося подземного коридора. Банов едва успел прыгнуть за ним. Еще лежа на холодном бетоне возле шахты, он обернулся. Лифта уже не было видно, только уши услышали удаляющееся жужжание.

Карпович вывел Банова наверх и даже проводил до ворот, где они попрощались.

– Звони! – сказал напоследок старый боевой товарищ.

Директор школы еще минут пять стоял, приходя в себя.

Усталость огромной тяжестью навалилась на его плечи. Хотелось где-нибудь присесть и отдохнуть, но надо было идти, надо было возвращаться в школу.

И Банов пошел.

Через пять минут он наткнулся на плотную очередь в Мавзолей.

Остановился, внимательно посмотрел на лица стоявших в этой очереди людей и задумался. Задумался глубоко и решил, что обязательно надо ему тоже попасть туда, в Мавзолей, чтобы своими глазами увидеть…

Пошел искать конец очереди. Минут через двадцать нашел и стал за крайним гражданином, одетым в серое драповое пальто. И тут вспомнил о школе.

– Гражданин! – обратился Банов к впереди стоящему мужчине. – Вы не знаете, сколько тут стоять надо?

Мужчина в сером драповом пальто обернулся.

– Если все будет нормально, то завтра к вечеру попадем, – сказал он.

– Значит, до завтра надо стоять?! – вырвалось у удивленного директора школы.

Мужчина заинтересованно глянул на Банова.

– А вы что, в первый раз сюда пришли? – спросил он и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: – Давайте договоримся! Будем стоять вместе по системе дежурств. Я сегодня до полуночи, потом вы до семи утра, потом снова я до трех…

– Хорошо, – Банов кивнул. – Так я могу сейчас идти, значит?

– Да, – подтвердил мужчина. – Но к двенадцати вы должны вернуться. Очередь к тому времени продвинется, найдете меня возле третьего или второго столба, вон там, возле поворота…

Банов посмотрел в нужном направлении, увидел, где очередь поворачивала за угол, отсчитал три столба и, запомнив примерное место встречи, кивнул.

В школе никого, кроме Петровны, не было. Петровна домывала полы первого этажа. Сегодня она была очень довольна своей работой. Никто ее не подгонял, никто не выпроваживал ее из школы, и она успела вымыть не только полы, но и подоконники, что ей удавалось чрезвычайно редко.

– Здравствуйте, Василь Васильич! – улыбнулась она, увидев в дверях Банова. – Как здоровьице?

– Хорошо, хорошо, – сказал Банов. – Вы уж не задерживайтесь, внуки, небось, ждут?

– Иду, иду уже! – Петровна закивала седой головой.

Банов постоял над ней минуты три, пока она не собрала свои вещи и не вышла на улицу.

Щелкнул замок – двери в школу были закрыты, – и Банов, сунув длинный ключ в карман брюк, поднялся на второй этаж.

На столе в кабинете лежала телефонограмма из Наркомпроса.

«Передал дежурный Бутенко, принял завуч Кушнеренко», – прочитал Банов. Поставил чайник, сел за стол и взял телефонограмму в руки.

«19 октября в 11.00 утра быть в Кремлевском Дворце Съездов. При себе иметь несколько сдвоенных листов бумаги, ручку, бутерброды для перерыва. Состоится собрание директоров школ Москвы и Московской области, после чего все директора будут писать сочинение на тему: «Что изменилось в СССР за последние десять лет».

– А что изменилось? – спросил сам себя Банов, дочитав телефонограмму.

Пока он искал ответ на вопрос, заболела голова.

Потом вскипел чайник.

К двенадцати надо не забыть вернуться в очередь.

Банов снял телефонную трубку, накрутил номер Ройдов.

– Алло? – прозвучал женский голос на другом конце провода.

– Алло, Клара?

– Да. Товарищ Банов? Где вы пропадали?

– Много работы… Очень много работы… – ответил директор школы. – Как Роберт?

– Хорошо, товарищ Банов. Можно, я к вам сейчас приду? На улице сухо…

Банов тяжело вздохнул. Ему хотелось побыть одному, но, кажется, это было уже нереально.

– Приходите! – сказал он.

Через полчаса Банов и Клара сидели на крыше и пили чай.

Уже вечерело.

– Вы такой взволнованный сегодня! – проницательно заметила Клара. – Что-то произошло?

– Да, – начал было говорить Банов, но тут же замолк, поняв, что не имеет права рассказывать об увиденном, особенно женщине. Но все-таки хотелось как-то поделиться новостью, и он осторожно, почти шепотом сказал: – Клара, он жив!

– Кто? – спросила Клара.

– Он… Кремлевский Мечтатель… ну, который жил, жив и будет жить…

Глаза Клары широко раскрылись.

– Как?! – воскликнула она.

– Я только прошу вас никому об этом не говорить… Я сам его видел сегодня… в бинокль…

Что-то заклокотало в горле Банова, словно он захлебнулся словами.

– Где вы его видели?

Директор школы только отрицательно замотал головой, не добавив к сказанному ни единого слова.

Допили чай и уже спускались через слуховое окошко, когда Банову стало неприятно, показалось, что он обидел Клару, и тогда в темноте чердака он обнял ее, прижал к себе и произнес:

– Может быть, мы вместе пойдем к нему…

Когда Клара ушла, Банов глянул на часы. Было около одиннадцати.

Через час надо было быть в очереди.

Мужчину в сером драповом пальто он нашел без труда. Очередь к полуночи продвинулась почти до поворота.

Усталость. Усталость. Усталость.

Банову хотелось спать, слипались глаза.

– Я вам утром чаю принесу, – пообещал мужчина в драповом пальто. – У меня термос есть!

Банов запомнил свое место – впереди теперь стоял старик с длинной черной бородой, позади – несколько крестьян.

«Попробую дремать стоя», – решил директор школы.

Хорошо, что ночью очередь не двигалась.

В конце концов Банов взял пример с крестьян, тех, что были за ним, и тоже, как они, уселся прямо на тротуар, прижав к себе колени, обнял их и так вот задремал.

Когда очнулся, услышал за спиной разговор.

– А если это он? – говорил кто-то из крестьян. – Как узнаешь?

– Та не, оно видно должно быть… Я с собой старую газету взял!

– Покажь!

– Не, она далеко, чего зря вытаскивать?

Банов обернулся, и тут же крестьяне замолкли, уставившись на него с опаской.

Наступало утро. Сумрак начинал рассеиваться. Но фонари еще горели.

Директор школы посмотрел на часы, висевшие на ближнем столбе.

Двадцать минут седьмого.

Через сорок минут должен прийти мужчина в сером драповом пальто и принести чаю.

Сорок минут пролетели быстро. На самом деле мужчина пришел даже раньше, без пяти семь. И принес он не только чай, но и бутерброд с салом, так что Банов смог и позавтракать.

– Ну идите, отдохните! – говорил мужчина жующему соседу по очереди. – А к трем подходите, может, к тому времени совсем близко будем, тогда вместе постоим!

Около пяти часов пополудни Банов уже вплотную приблизился ко входу в Мавзолей. Крестьяне, стоявшие за ним, напряженно молчали. Это немного радовало директора школы, уставшего от их бестолковых споров, в которых чаще всего звучали две фразы: «Он!» и «Не он!».

Мужчина в драповом пальто, стоящий впереди, тоже молчал. Где-то в полчетвертого ему стало плохо, и кто-то из соседей по очереди поделился с ним сердечными таблетками. Теперь он вроде чувствовал себя получше, но был страшно бледен.

Очередь двигалась едва заметно, но движение это отличалось постоянством.

Вот уже и мраморный порог. И ступенька.

Банов горел от нетерпения увидеть вождя.

Крестьяне за спиной снова зашушукались, но тут их кто-то одернул.

Медленно поворачивала очередь направо. Вот еще полторы ступни, и он увидит… Но нет, там был еще один поворот.

Наконец Банов увидел его. Он лежал под стеклом, желтый, словно сделанный из церковного парафина.

Медленно плывя мимо, директор школы нагнулся к лежащему под стеклом и внимательно посмотрел на его лицо. Что-то там показалось подозрительным Банову, и он успел еще раз пониже нагнуться – и действительно, показалось ему, что увидел он едва заметные трещинки, какие случаются иногда на старых глиняных горшках.

– Ненастоящий! – прошептал сам себе Банов, и тут же словно полная тишина окружила его.

Он испуганно оглянулся – крестьяне, замерев и выпучив глаза, смотрели на него. Банов посмотрел вперед, но мужчина в драповом пальто, а впереди него и вся очередь, уже выходили из этой комнаты, а значит они не услышали по небрежности произнесенное слово.

– Ненастоящий? – шепотом переспросил один из крестьян, показывая взглядом на лежащего под стеклом.

Отступать было некуда, да и был Банов уверен в своей правоте.

– Нет, – подтвердил он шепотом. – Ненастоящий.

Лица крестьян просветлели. Угрюмость и напряжение исчезли, один из них даже улыбнулся.

Банов поспешил догонять очередь.

Крестьяне отстали.

Мужчину в сером драповом пальто он догнал уже на булыжнике Красной площади. Собственно, очереди там уже и не было, люди, выходя из Мавзолея, как бы сосредоточивались на себе и расходились, рассыпались, и каждый шел в одиночестве, думая о чем-то сокровенном, или, может быть, это только так казалось.

Банов тоже шел в одиночестве, шел медленно, и в голове его крутилось одно-единственное слово: «НЕ-НА-СТО-Я-ЩИЙ!..»

Дней пять спустя наступил серый рассвет. К этому времени у Добрынина и урку-емца кончились дрова и осталась только одна бутылка спирта.

Несколько дней полной темноты оказались серьезным испытанием для народного контролера. Сначала он пытался что-то сделать, трощил оставшиеся дрова, желая вновь изобрести древнюю лучину, но ничего не получалось, а щепки сгорали во мгновение ока и ничего, кроме самих себя, не освещали. Запустить динамо-машину ни Добрынин, ни Ваплахов даже не пытались, были они в технике людьми темными и оба чувствовали смешанные страх и уважение по отношению к любой механике, а тем более к такой, которая рождала электричество.

Но вот засерело за окном, рассеялась темнота, и в холодной тишине дома, согреваемые только выигранным в карты у военных спиртом, обрадовались контролер и урку-емец, и оба подошли к окну.

– Ну вот, выжили-таки, – вздохнув, сказал осипшим голосом Добрынин. – Теперь можно и в дорогу собираться.

Ваплахов кивнул.

– К старухе пойдем? – спросил Добрынин, припомнив одновременно, что говорила эта старуха о русском народе.

– Надо пойти, – наконец нарушил молчание Ваплахов. – Собак даст.

– Ну хорошо, – произнес народный контролер, как бы успокаивая самого себя. И тут же задумался он о том, что надо бы старухе что-то подарить от имени русского народа. Но как ни задумывался, а ничего придумать не мог. Полез он в свой вещмешок, нашел там пачку обрезанных кожаных страниц с древними письменами, книжки, но ничего такого, что сгодилось бы для подарка, оттуда не выудил.

– Я к этому загляну! – сказал неопределенно Добрынин и пошел в комнату радиста «Петрова».

Комната была раза в два меньше той, в которой они жили. На специальном столике громоздились странные железные аппараты, составлявшие радиостанцию. Тут же справа стоял комодик, а в углу – тумбочка. Вместо кровати в комнате на полу валялся матрас, возле которого чернела перегоревшими углями бочка-буржуйка.

«Скромно жил японец!» – подумал Добрынин.

Заглянул в комод и тут же обрадовался, заметив разные мешочки с провизией.

– Эй, Дмитрий, глянь сюда! – крикнул он погромче, чтобы урку-емец в соседней комнате мог его услышать.

Урку-емец, зайдя в комнату и оценив содержимое комодика, улыбнулся многозначительно.

– Как ты думаешь, если это вот старухе подарить, она обрадуется? – спросил Добрынин.

– Как не обрадоваться! – урку-емец кивнул. – Каждый человек обрадуется!

– Я о каждом не говорю, – перебил его народный контролер. – Я о той старухе, у которой собак возьмем.

– Обрадуется, обрадуется, – Ваплахов снова закивал.

– Ну так давай, выбери, что нам с собой взять, а остальное ей отдадим! – приказал Добрынин и ушел в большую комнату.

В большой комнате народный контролер уселся на свою кровать, посмотрел на морозные оконные узоры. Задумался.

Путаные мысли перебивали друг друга в его голове и вообще вели себя, как дети, так что захотел было даже Добрынин прикрикнуть на них, чтоб умолкли. Вот опять предстояла ему дорога и опять неизвестно куда. Что оставит он здесь позади себя? Что толку от того, что проверил он количество заготовленной пушнины, если пушнина эта поехала в чужую страну? Почему о том, что здесь происходит, должен знать товарищ Волчанов и какие-то неизвестные члены Политбюро, но это же самое неизвестно товарищу Тверину? Почему тот же Волчанов, приехав проводить его на аэродром, ничего не сказал ему о японских революционерах? Вопросы сыпались на Добрынина, и, казалось, мысли его больше не подчиняются голове и не пытаются помочь народному контролеру разобраться с происходящим. А тут еще некстати вспомнилось ему прошлое пребывание в Хулайбе, вспомнился коммунист-оборотень Кривицкий, которого судили национальным якутским судом. За что судили? За исчезновение урку-емцев, за то, что по ночам японцам отдавал заготовленную пушнину… Уж не этим ли самым японцам отдавал он соболей? Неужели зря его принесли в жертву? Но как же быть с двумя погибшими контролерами, навечно оставшимися в полупрозрачном льду? «Нет, – думал Добрынин, – не был он невиновным…» Но тут же какая-то другая мысль перебивала предыдущую и твердила шепотом: «Был, был… а контролеры сами случайно погибли!»

Мотнул народный контролер головой, разгоняя утомительные мысли. Поднялся с кровати, взял вещмешок и вышел.

Заглянул в комнатку «Петрова».

– Ну че ты копаешься? – спросил уставшим голосом у помощника Ваплахова.

Урку-емец оглянулся. Вид у него был растерянным.

– Все хорошее, лучше с собой бы взять! – сказал он.

– Не будь кулаком! – неодобрительно покачал головой Добрынин. – Все люди братья, надо делиться!

А сам внутренне согласился с урку-емцем. Но обида за русскую нацию была сильнее, и он твердо решил подарить этой старухе как можно больше, и чтобы знала она, что это ей русский человек подарил.

– Пополам все подели! – приказал он урку-емцу.

Ваплахов тяжело вздохнул.

Через несколько минут две одинаково тяжелые тряпичные военные сумки с провизией были готовы и завязаны.

– Ну что, пошли? – спросил Добрынин.

Забросил одну сумку Добрынин себе на плечо вместе с вещмешком.

Вторую взял урку-емец.

Вышли на мороз.

– А там… одна бутылка спирта оставалась?! – взволнованно сказал вдруг Ваплахов.

– Взял я, взял! – успокоил его народный контролер.

Свежий снег скрипел под ногами. Был он неглубоким и очень мягким, так что ноги плавно тонули в нем, пока не натыкались на плотную корку старого снега.

– Далеко к ней? – спросил шедший позади урку-емца Добрынин.

– Нет, – ответил тот, не оборачиваясь. – Ее чум чуть за городом.

Шли, должно быть, час. Сперва увидели поднявшихся и замахавших хвостами пушистых собак, потом разглядели и чум, сшитый из оленьих шкур и оттого издалека не видимый и сливающийся со снегом.

– Чудные собаки! – сказал сам себе Добрынин. – Не лают!

– А чего им лаять? Пасть откроет – холодно во рту станет! – объяснил Ваплахов.

– А мой Митька в любую погоду лаял, – припомнил вслух Добрынин. – Как только чужой где покажется – сразу лает так, что все соседи просыпаются… А эти ваши собаки воют? – спросил вдруг народный контролер.

– Бывает, – ответил Дмитрий. – Но редко очень. Чего им выть-то? Тут жизнь хорошая, кормят их хорошо, рыбой сушеной, мясом…

Добрынин уже не слушал помощника. Он шел позади – след в след – шел и грустил. Так хотелось сейчас нормальный собачий лай услышать – чтоб хоть секунду почувствовать себя дома, в деревне, чтобы отвлечься от этого дикого края, где происходят странные, непонятные вещи, а ему приходится в них разбираться.

Из чума вышла старушка. В шубе колоколом, расшитой какими-то украшениями. Вышла, остановилась и трубку закурила, поджидая, пока приблизятся к ней мужчины.

Оставалось, может, шагов десять до чума, когда Ваплахов остановился, поклонился слегка и что-то сказал ей на нерусском языке. Она ему ответила и вернулась в чум.

Внутри было сумрачно, и только маленький костер на буром полу своим пламенем освещал скудную обстановку северного жилища.

– Тут вот подарок, – заговорил Добрынин, снимая с плеча тяжелую военную сумку. – От русского народа!

Старушка смотрела на народного контролера не мигая и не меняя серьезное застывшее выражение лица.

– Она по-русски понимает? – спросил Добрынин, повернувшись к помощнику.

– Говорит, что нет, но, может, и понимает! Они – народ умный!

– Ну так дай ей это и объясни, что я сказал! – повторил Добрынин, протягивая сумку урку-емцу.

Ваплахов взял сумку, опустил ее на пол чума около костра и что-то сказал старухе на ее языке. Она едва заметно улыбнулась, потом что-то спросила.

– Она спрашивает: это не от Петрова подарок? – перевел урку-емец.

Добрынин внутренне чертыхнулся.

– Скажи ей, что это от русского народа!

Урку-емец кивнул и перевел ей слова народного контролера.

Старуха вдруг огорчилась и посмотрела на народного контролера с очевидной жалостью во взгляде.

– Чего это она? – озадачился Добрынин.

Запричитала она что-то, потом перебил ее Ваплахов и, проговорив длинное-длинное предложение, перевел дух и, обернувшись к начальнику, сказал:

– Она подумала, что ты последний русский, раз ты от народа ей это даришь!

– Тьфу ты! – усмехнулся Добрынин. – Придумала же! Ну ладно, бери у нее собак и спроси, как в ближайший город добраться.

Разговаривал урку-емец с хозяйкой чума долго. Добрынину даже надоело ждать. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу. И вдруг пришла к нему мысль интересная и не такая занудливая, как предыдущие. А что, подумал он, если показать ей эти знаки на шкурках? Может, она поймет, о чем там написано.

Дождавшись конца разговора, он вытащил из вещмешка шкурки, передал их урку-емцу и объяснил свою мысль.

Урку-емец показал шкурки старухе. Она уселась с ними у костра. Пристально стала рассматривать знаки.

В возникшей тишине лишь шипение пламени звучало, подтверждая продолжающуюся жизнь.

Старуха беззвучно шевелила губами, и Добрынину показалось, что она молча читает эти старинные письмена. Хотелось сразу же спросить ее, но народный контролер решил подождать.

Наконец она оторвала взгляд от замысловатых черных знаков на пожелтевшей коже. Посмотрела на костер, потом встала.

– Ну? Что там? – спросил Добрынин, забыв, что старуха не говорит по-русски.

Тут же урку-емец проговорил что-то, видимо, переводя вопрос начальника.

Старуха, вздохнув тяжело, произнесла несколько фраз, делая между ними задумчивые паузы.

Добрынин теперь уперся взглядом в своего помощника, ожидая от него перевода.

– Это трудно сказать по-русски… – смущенно заговорил Ваплахов. – Там как бы письменная карта к какому-то месту…

– К какому месту? – оживленно спросил народный контролер.

– Она сказала, что понимает, к какому месту, но не скажет.

Обидно стало Добрынину после этих слов. Он ей от имени русского народа подарок сделал, а она не хочет им рассказать, что на старинных кожаных листках написано. Такая вот благодарность! И захотел Добрынин отобрать назад у нее подарок русского народа, раз нет у нее никакого уважения к ним. Захотел, но тут же подумал, что некрасиво это, так как после такого дела она еще больше гадостей про русских будет говорить. Быстро перегорела обида.

«Сказки все это! – подумал народный контролер. – Черт с ней!»

Взяв молча из ее рук рукописные шкурки, перевязал Добрынин их снова кожаным шнурком, положил в свой вещмешок и, оглянувшись на помощника, сказал:

– Бери у нее собак и поехали! Нечего нам тут больше делать!

Минут пять спустя вышли они втроем на мороз.

Старуха, остановившись, раскурила свою потухшую было трубку, потом спокойно объяснила что-то Ваплахову и указала рукой куда-то вдаль.

Потом помогла вытащить из-под свежего снега длинные деревянные сани.

Народный контролер пересчитал собак в упряжке. Было их семь.

Оглянулся на Ваплахова – тот стоял один. Старуха куда-то исчезла.

– Где она? – спросил Добрынин.

– Хочет подарок сделать, – кратко ответил урку-емец.

– Русскому народу? – поинтересовался народный контролер.

– Нет, нам, – ответил Ваплахов. – Говорит – дорога может быть трудной!

Добрынин хотел еще что-то спросить, но тут увидел старуху. Она вышла из чума – в руках у нее был большущий сверток, перетянутый кожаной полоской.

– Что это? – спросил народный контролер урку-емца.

– Оленьи шкуры, чтобы теплее было ехать! – объяснил Дмитрий.

– А-а, хорошо, – Добрынин кивнул. – Скажи ей спасибо!

Попрощавшись со старухой и устроившись поудобнее на санях, Добрынин и Ваплахов тронулись в путь.

Сани скользили легко и плавно. Собачки дружно бежали в упряжке, и казалось, что совсем нетрудно им тянуть в общем-то нелегкую поклажу.

– Они дорогу знают! – довольно произнес Ваплахов, то ли похваливая пушистых лаек, то ли просто сообщая об этом своему начальнику.

Солнце над ними было тускло-белое и большое. Оно не грело и не светило.

– Сколько нам ехать? – спросил народный контролер.

– Дня два будет, если пурга не заметет, – рассудительно ответил урку-емец. – Старуха говорила, что совсем недавно пурга была, так что, может, проскочим.

Лес вокруг отступал, и на смену ему приходило какое-то странное редколесье. Одинокие деревья вдруг возникали посреди снежного поля, и были эти деревья сильные и высокие, с крепкими толстыми ветвями. На ветвях лежал снег.

Добрынин смотрел по сторонам в поисках разнообразия, но все вокруг было одинаково и знакомо.

Через некоторое время народный контролер почувствовал пронизывающий все тело холод. Он пожаловался урку-емцу.

Дмитрий остановил собак, дернув поводья и крикнув что-то непонятное. Потом развязал подаренные старухой оленьи шкуры и помог Добрынину закутаться в них так, что незащищенными оставались только глаза и часть лба.

Мороз сразу отступил.

Снова побежали резвые собачки.

День был длинным и, как казалось Добрынину, бесконечным.

Вдруг урку-емец снова прикрикнул на собачек, и они повернули вправо.

Добрынин занервничал, посмотрел по сторонам, но ничего особенного не увидел.

– Мы куда? – спросил он урку-емца.

– Счас, на минутку! – проговорил, полуобернувшись, Ваплахов. – Там Эква-Пырись, поклониться надо!

Присмотревшись вперед по ходу саней, народный контролер увидел небольшой холм, а на нем один столбик с набалдашником.

Подъехали. Урку-емец встал с саней, подошел к столбику, поклонился и запричитал что-то на своем языке.

Добрынину не хотелось разматываться, сбрасывать с себя эти теплые оленьи шкуры. Он только присмотрелся к столбику, узнал сверху голову вождя и окончательно успокоился.

– Че ты ему говоришь-то? – спросил.

– Спасибо за то, что народ мой жив! – объяснил уже закончивший кланяться урку-емец.

– А дорогу дальше ты найдешь?

– Собаки знают! – ответил Ваплахов. – Мы только чуть-чуть в сторону отъехали.

Сани скользили легко и плавно. Только полозья выдавливали иногда из снега какой-то свистящий звук, негромкий и нерезкий.

– А ты знаешь, что Эква-Пырись очень животных любил? – спросил вдруг Добрынин.

– Эква-Пырись всех любит! – охотно поддержал беседу Дмитрий. – Медведей любит, людей любит, моржей и рыбу любит…

– И кошек любит! – добавил Добрынин.

– А кошки – это кто?

– Звери такие домашние…

– Молоко дают? – поинтересовался урку-емец.

– Нет.

– Пушнину?

– Ну, в общем, они… да… пушистые такие…

Ваплахов, не оборачиваясь, кивнул.

– А знаешь, как по-русски Эква-Пырись будет? – спросил оживившийся народный контролер.

– Как?

– Ленин! – ответил Добрынин.

– Так коротко?

– Да-а. – Добрынин кивнул. – Большой человек был! И скромный, не жадный совсем…

– Откуда так много про Эква-Пырися знаешь? – удивился урку-емец.

– У меня две книги о нем есть.

– Дашь почитать? – спросил Ваплахов.

– Дам, – ответил Добрынин.

Сани скользили легко и плавно. Все реже встречались на пути одинокие деревья. Чаще по обе стороны белела снежная пустыня, бесконечная и безжизненная.

Однако народный контролер чувствовал себя хорошо. Оленьи шкуры не пропускали холод, и только брови и глаза ощущали его колючее присутствие.

– А еще Ленин, Эква-Пырись по-вашему, подарки получать не любил, – припомнил вслух Добрынин.

Ему хотелось говорить. Дорога впереди была длинная. А скрип полозьев уже порядком надоел народному контролеру.

Урку-емец с интересом выслушал рассказ Добрынина о том, что Эква-Пырись не любил получать подарки.

А день все продолжался, и белое солнце, казалось, висело неподвижно на своем месте, словно вмерзло оно в небо, как те два народных контролера – в лед.

Добрынину уже хотелось чего-нибудь съесть, однако тут же он представил, что для этого придется размотаться, вытащить из-под оленьих шкур руки. Вздохнув, он решил подождать еще немного.

Еще одно сильное одинокое дерево пронеслось мимо саней и осталось позади, посреди снежной пустыни.

Урку-емец запел негромко свою национальную песню.

Песня Добрынину не понравилась, была она какой-то заунывной, да и непонятной совсем.

Хотел было он запеть русскую песню, про замерзающего ямщика, но передумал, так как для этого надо было открывать рот, а значит можно было простудиться.

Так и мчались сани под монотонное пение урку-емца Ваплахова.

И вдруг он замолчал.

Как-то уже привыкший к этой бесконечной урку-емецкой песне, Добрынин удивился и заерзал на санях, пытаясь привлечь внимание помощника.

Ваплахов, однако, сам обернулся, и лицо его выразило озадаченность.

– Там русский танк! – сказал он, показывая рукой вперед.

Собаки бежали по-прежнему дружно.

Сначала Добрынин увидел впереди и чуть справа большое одинокое дерево, а потом, через минуту, наверное, – зеленый русский танк с родной красной звездой на броне кабины.

– Заблудился, наверно! – предположил урку-емец.

Он заставил собак повернуть прямо к танку.

Когда сани остановились рядом с боевой машиной, стало чрезвычайно тихо.

Собаки улеглись в снег, и только одна из них, белая лайка, повернула свою морду и, высунув красный язык на морозный воздух, смотрела напряженно на двух людей. Дмитрий помог Добрынину вылезти из оленьих шкур, потом положил их одна на другую мехом вниз и, скатав в рулон, перевязал кожаной полоской.

Народный контролер сразу почувствовал себя незащищенным перед северным диким климатом. Рыжий кожух – подарок полковника Иващукина – грел, конечно, но ногам, обутым в валенки, было холодно.

Дмитрий Ваплахов постучал по кабине – металл гулко прошумел и затих. Никто не ответил на стук.

– Полезь, в люк загляни! – приказал помощнику Добрынин.

Урку-емец вскарабкался на кабину, потянул на себя едва приоткрытый люк и заглянул вниз.

– Плохо! – сказал он, скривив губы.

– Что там? – спросил народный контролер, предчувствуя что-то недоброе.

– Замерзли совсем, – упавшим голосом ответил Ваплахов.

Добрынин тоже залез на броню, заглянул в люк, и комок стал в горле – внизу, внутри танка он увидел трех военных: один лежал на спине, неуклюже подогнув ноги под себя, раскрытые глаза были мутными, как речной лед; двое других сидели скрючившись, уронив головы к коленям. От этих трех неподвижных фигур повеяло холодом смерти.

Замер Добрынин, глядя вниз. Рядом на корточках сидел Ваплахов. Сидел и тоже молчал.

Тишина сгущалась вокруг них, становилась все глубже и глубже, отвердевала, обволакивала их слух белой стеною, и становилось Добрынину страшно.

Пять человек в этой бесконечной белой пустыне – трое мертвых и двое живых. А вокруг тишина, одно дерево, сильное, ветвистое, но как бы тоже мертвое, заснувшее на время холода; собаки, но что с них возьмешь – выпусти их сейчас – разбегутся и погибнут поодиночке, если, конечно, не доберутся назад к старухе. Солнце, неподвижное, ледяное. Присутствие жизни среди этих снегов казалось чем-то чужим, случайным, каким-то временным недоразумением.

И Добрынин это чувствовал. Именно чувствовал, а не думал об этом: мысли его, тоже испугавшись, замерли, и такая же зловещая тишина заняла их место в голове. По спине пробежали мурашки.

– Похоронить надо… – проговорил он негромко. – По-человечески… Здесь где-нибудь военный склад есть?

Урку-емец отрицательно мотнул головой.

– Как же тогда? – скорее сам себя, чем помощника, спросил Добрынин.

– Дерево там, – тоже негромко ответил Ваплахов и сам обернулся, чтобы посмотреть на это одинокое дерево.

Народный контролер тоже бросил на него взгляд.

– Под деревом?! – спросил он, выказывая недоумение.

– Нет, – проговорил Дмитрий. – По-человечески надо… как мы делаем… замотать в оленью шкуру и повесить за ноги на сильных ветках.

Добрынин посмотрел на урку-емца странным горьким взглядом.

– Это по-человечески? – с сомнением спросил он.

– Если оставить на земле – звери или Ояси съест, а так никто не тронет, – объяснил Ваплахов. – У нас так всегда делали…

Добрынин помолчал, думая и внутренне рассуждая. В конце концов согласился он с урку-емцем, посчитав, что как ни крути, а иначе похоронить их не получится.

Оба спустились в кабину.

Надо было как-то вытащить погибших наружу, но сделать это оказалось непросто. Взявшись вдвоем, Добрынин и Ваплахов подняли лежавшего на полу кабины военного – мертвая тяжесть его тела заставила народного контролера напрячь все мускулы. Однако усилие было тщетным. Вытолкнуть его как бревно через люк наружу Добрынин и Ваплахов не смогли из-за подогнутых ног погибшего. Люк оказался узковатым.

Снова опустили его на пол. Добрынин, поворачиваясь, задел сидевшего мертвого солдата, и тот тоже повалился боком на железный пол, гулко зазвеневший от удара.

Не по себе стало народному контролеру. Руки задрожали, бешено застучало сердце. И опять повеяло холодом смерти, таким обычным в этих местах холодом, холодом, окаменившим трех военных, сделавшим их более мертвыми, чем мертвые могут быть.

– Ноги выпрямить надо! – негромко сказал урку-емец, наклонившись над трупом.

Они приподняли замерзшее тело и снова опустили его на пол лицом вниз.

Дальше говорили глазами – произносить слова не хотелось.

Урку-емец опустился на корточки, потом коленями придавил спину погибшего, а Добрынин, тяжело вздохнув, взялся руками за сапоги лежавшего и потянул их на себя. Одна нога, неестественно скрипнув, подалась и почти полностью разогнулась. Взявшись обеими руками за вторую, народный контролер рванул ее на себя что было силы. Страшный звук, словно ветка дерева переломилась, прозвучал в кабине, и народный контролер скривился, отшатываясь от лежащего тела.

Теперь труп лежал ровно.

Передохнув минутку, снова подняли его Добрынин и Ваплахов и вытолкнули наружу. Потом вылезли, перенесли на снег и вернулись в кабину.

С двумя солдатами, оставшимися в танке, им пришлось помучиться больше часа.

В конце концов, выпрямив скованные морозом тела, вытащили они солдат из танка и положили рядом с санями, рядом с их товарищем.

А солнце неподвижно, замутненным молочно-белым взглядом безучастно смотрело вниз.

Собаки спокойно лежали в снегу, словно мороз их не касался.

Урку-емец размотал оленьи шкуры, вытащил три штуки и расстелил их в ряд. После этого вдвоем они положили каждого погибшего на отдельную шкуру. Урку-емец достал нож и, взяв с саней еще одну шкуру, нарезал из нее полосок.

Потом он сам, без помощи Добрынина, четкими движениями, словно уже не раз это делал, плотно замотал погибших в оленьи шкуры, затянув каждого кожаными полосками в плечах и в щиколотках. Потом выбрал еще три полоски покрепче и привязал их в несколько узлов к закрученным в оленьи шкуры ногам погибших.

После этого посмотрел на Добрынина. Тот все понял.

Перенесли они всех троих под одинокое дерево. Урку-емец забрался на нижнюю толстую ветку, подняли первого и положили его поперек, после чего и народный контролер вскарабкался на ту же ветку. Потом Добрынин, с трудом держа равновесие, стоял на нижней ветке, обнимая и удерживая за плечи перевернутое кверху ногами и закрученное в оленью шкуру тело одного из солдат. Урку-емец, забравшийся выше, завязывал свободный конец кожаной полоской вокруг сильной, толщиной в две человеческие руки, ветки.

– Все! – наконец выдохнул Ваплахов, и Добрынин опустил тело.

Большой «сверток», кожей наружу и мехом внутрь; этот мягкий, может быть, даже уютный «гроб», закачался немного.

Народный контролер глянул вниз, посмотрел на лежащие на земле два других «свертка». Он даже не знал, кто из военных где. Хотя и так он не знал их, он не встречал их раньше. Мог только сказать, что первый вытащенный из танка военный был постарше, а два других – совсем мальчишки, один русый и, наверно, русский, а второй, чернявый, был, должно быть, откуда-то с Кавказа. Он даже не посмотрел – были ли у них документы! Они так и останутся безымянными…

Урку-емец уже спрыгнул вниз и ждал народного контролера, чтобы повторить еще два раза то, что они уже сделали.

Оставшиеся два «свертка» повесили на другой стороне дерева, на разных ветвях.

Последний раз спустившись вниз, остановились.

Добрынин осторожно и как-то боязно дотронулся взглядом до каждого «похороненного». Хотелось что-то сказать на прощанье, однако картина была странной, если не сказать – нелепой и, прошептав: «Пусть земля будет вам пухом…», народный контролер отвернулся, сдерживая в глазах слезы, и медленно, слушая скрип снега под своими ногами, пошел к саням.

«Какая земля! – думал он, вспоминая только что произнесенные шепотом слова прощания. – Какой пух… снег тут только…»

И вдруг он услышал монотонное пение. Обернулся.

Дмитрий Ваплахов, стоя перед деревом-кладбищем, пел какую-то грустную урку-емецкую песню. Пел негромко, с надрывом. И припомнил народный контролер, как совсем давно, когда ему было, может быть, лет пять, умер его прадед, и тогда дед и бабушка позвали из соседнего села воплениц и плакальщиц, и старухи эти целый день завывали у гроба пожелтевшего бородатого прадеда, а он, совсем мальчишка тогда, прислушивался к ним из другой комнаты, но никак не мог разобрать слов.

Остановился Добрынин и прислушался к песне уркуемца. Чужой язык был ему непонятен, но слова и звуки он разбирал легко и чувствовал в них скорбь и грусть, и большое горе.

– Энд вар пын, – пел-причитал Ваплахов, —