Читать книгу Способы думать. История и общество, дискурс и концепт - Андрей Курпатов - Страница 8

Сейчас скучнейший, но весьма важный для нас экскурс в область фундаментальной, академической, не побоюсь этого слова, психологии… Покорно прошу набраться терпения, а я, со своей стороны, постараюсь обойтись почти без ссылок на «авторитетные источники».

Прежде всего, нам нужно осознать одну поражающую воображение, но на самом деле очень простую вещь: память – это и есть время. Больше никакого другого времени как некоей «протяжённости из прошлого через настоящее в будущее» (как, помнится, писала об этом БСЭ), не существует. Оно – то есть время – генерируется нашим мозгом, причём происходит это перманентно, на постоянной основе, здесь и сейчас. По этой самой причине нам и кажется, что есть какое-то там «прошлое», к которому мы бесконечно апеллируем, какое-то «будущее», которое нам грезится, и «настоящее», которое мы, честно говоря, и вовсе не замечаем, потому что именно в нём-то и занимаемся этой крайне важной для нас деятельностью – созидаем свою индивидуальную «стрелу времени». Возможно, конечно, время есть где-то ещё, помимо наших голов (дал бы мне кто-нибудь его пощупать), но, полагаю, это не должно нас смутить – чисто теоретически, наверное, у физиков-ядерщиков, абстрактные конструкты, пусть и в цифрах… А так память – это время, то есть – прошлое, настоящее и будущее в одном флаконе.

Да, мы привыкли думать, что память – это всегда о прошлом, но это наивное, сугубо семантическое заблуждение – плод привычных коннотативных («языковых») игр. В действительности же память – это не только прошлое, это и «сейчас», и «в будущем». Просто память на «прошлое» зовется в психологической науке «ретроспективной памятью», память на «сейчас» – «оперативной», а память «на будущее» – «проспективной». В общем, всякое время есть память и наоборот. А ещё точнее – нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, есть лишь соответствующие образы в структуре нашей памяти. Мы не можем съездить во вчера и съесть сегодня протухший, а тогда ещё свежий суп. Мы не можем отправиться в завтра, чтобы узнать сегодня, не случится ли там, к великому сожалению, ещё какая-нибудь неприятность на японской АЭС, дабы подготовиться и, может быть, предотвратить. Впрочем, мы вполне можем всё это дело «развернуть» внутри своей головы – и «съесть» («Жалко, вчера не съел! Вкусный был супец!»), и «испытать» («Боже-боже, какой ужас, опять прорвало!»), и «предотвратить» («Блокируй твэлы! Опускай поршни на полную катушку!»). К сожалению, правда, эта «развёртка» будет иметь весьма сомнительную эвристическую ценность – причём данный тезис действителен как в отношении будущего (это, должно быть, понятно), так и в отношении прошлого (о чём, как правило, мы совсем не задумываемся).

Из этой абсолютно прагматичной (академической) оценки ситуации вытекают определённые и весьма увлекательные для нас следствия, подтверждённые, не побоюсь этого сказать, всё той же академической наукой.

Во-первых, поскольку «прошлое» является не фактом, а лишь только психическим образом, по сути, интерпретирующим этот когда-то имевший (возможно) место в действительности факт, то прошлое всегда конфабулируется[3]. Иными словами, никакого истинного «прошлого» не существует, есть лишь наша мыслительная деятельность на его счёт.

Во-вторых, «будущее» постоянно конструируется нашим мозгом, в противном случае совершенно невозможной становится целенаправленная деятельность субъекта, ведь «в норме» она проистекает из нашего расчёта на то, что некие наши действия сейчас приведут к определённому результату в будущем. А конструируется это «будущее» из образов «прошлого», которое варится в психологическом бульоне «настоящего», который, в свою очередь, возникает из варки в мозгу интерпретированного мозгом же «прошлого». В общем, это такой эффект как минимум двойной варки. Не знаю, отдавал ли себе в этом отчёт Жан Бодрийяр, но «будущее» – это как раз то, что можно было бы с полным правом назвать «симулякром симулякра». Неудивительно, что частенько оно так всех драматизирует. Даже не столь отдалённое…

Оставшийся же нам – третий – вывод мы можем сделать лишь с привлечением данных нейропсихологии, поэтому я позволю себе чуть отступить в сторону и вытащить из копилки научных фактов экспериментально доказанную теорию «нейронного дарвинизма» Джеральда Эдельмана, плюс к этому драматические опыты психолога Х. П. Бахрика на мозге крыс и, наконец, патологоанатомическую сущность корсаковского синдрома. Впрочем, вытащить-то мы вытащим, но, чтобы не испытывать терпения читателя, сразу же и перейдём к искомому выводу.

Понимаю сомнение всякого разумного человека, которому говорят – мол, извини, прошлого нет, будущего нет, ничего нет, все симулякр, даже симулякр симулякра. И отчасти это недоумённое, а может быть, и возмущённое сомнение вполне оправданно. Всё, конечно, чуть сложнее. Сложность состоит в том, что наш мозг – это не цифровой архив сколь угодно сумасшедшего айтишника и даже не публичная библиотека с известной только бабушкам-хранительницам системой кодификации фолиантов. Мозг – это сложным образом, иерархически выстроенная машина, находящаяся в неустанном движении.

Местом хранения содержательных элементов памяти, её энграмм, является так называемый неокортекс (то есть «новая кора»), а вот за поддержку и оперирование этими энграммами памяти отвечает гиппокамп и прилегающие к нему структуры «старого и древнего мозга». Ситуацию усложняет тот факт, что два указанных этажа психического живут каждый в своей логике и по своим законам, соотносясь друг с другом как зелёное с круг-лым. Причём управление лежит на более древней и примитивной структуре (как если бы Британией пыталась управлять какая-нибудь её полинезийская колония). Такая системная разнесённость по этажам психического центров хранения информации, с одной стороны, и управления ею – с другой допускает возможность (которую мы и наблюдаем в её экстремуме – в клинике корсаковского синдрома) достаточно свободного, а подчас даже абсолютно произвольного оперирования данными энграммами. В результате могут возникать поразительные ансамбли «воспоминаний» и убеждений, которые вполне способны благодаря взаимному складыванию и вычитанию отдельных энграмм вступать в любое противоречие с исторической достоверностью, при этом не вызывая никакого внутреннего противоречия в носителях этой самой истории, а скорее наоборот.

И ещё один нюанс: для формирования долговременной памяти – той, которую, собственно, мы в обиходе и называем «памятью», – не у крыс, правда, а у человека, необходимы годы, если быть точнее – более трёх лет (крысы, кстати сказать, справляются за пару часов). В противном случае, если это время потрачено не будет, причём целенаправленно – с регулярными воспоминаниями о данном конкретном событии, с проигрыванием его в памяти, дополнительной его внешней стимуляцией и проч., и проч., рассматриваемый нами исторический факт благополучно канет в Лету ещё до того захватывающего момента, когда мы сами пересечём эту речушку на утлой лодочке товарища Харона. В этом уточнении и заключается, кстати, упомянутый нами «нейронный дарвинизм» – воспоминания постоянно борются друг с другом за право сохраниться в нашем мозге, стать долговременной памятью. Но насколько «разумной» и «осмысленной» с точки зрения логики и здравого смысла является эта бесконечная «борьба за выживание» отдельных наших воспоминаний? Отвечу однозначно: никакой разумности здесь и не предполагается – тут кому как (из воспоминаний) свезёт, да ещё как со стороны внешней стимуляции карта ляжет.

Насколько объективной выйдет картина в конечном итоге? Большой вопрос. Да что уж там говорить, если даже наша собственная история – «автобиографическая память», как её называют, – судя по огромному массиву современных исследований, от ссылок на которые я читателя избавлю, позволяет себе самые чудесные превращения! Мы способны «помнить» себя не только такими, какими мы не были, но и такими, какими мы в принципе не могли быть (учитывая наш возраст на тот момент, багаж знаний и т.д., и т.п.).

Время, история и память… Перечисляя эти слова, трудно отделаться от ощущения, что невозможное действительно возможно.