Читать книгу Имам Шамиль. Том первый. Последняя цитадель - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 3

Глава 1

Оглавление

1859 год. Нагорный Дагестан. Андийское койсу.

На склоне горы Килятль, что близ аула Ишичали, куда гумбетовцы – люди Солнечной Стороны – выгнали на летние пастбища баранту, собрались перекусить пастухи. Было среди них немного андийцев, вошедших в долю с чабанами Людей Солнечной Стороны на нынешний приплод и теперь дожидавшихся срока. И те и другие радовались приезду в их пастушеский стан отряда прославленного мюршида Гобзало Урадинского. Тут же зарезали двух лучших баранов. Вола-ги! Такой именитый гость всегда событие для простых пастухов в забытой Аллахом глуши.

Убоина сварилась в котлах, и чабаны приглашали наперебой опаленных солнцем мюридов занять на разостланных бурках и войлоках места, подобающие возрасту и положению каждого.

– Жанире лъугья, хириял гьалбал!

– Ай-е, кушайте, чем богаты…

Совершили омовение и краткий намаз, который позволителен правоверным, коих застал час молитвы в пути. От горячей шулпы в пиалах шел дразнящий запах. Поданы были и зажаренные целиком на трезубых вертелах, докрасна зарумяненные туши баранов. Набросились на еду. Засверкали кинжалы перед носами, отсекавшие куски мяса. Крепкие зубы впились в баранину, капал с сочных кусков расплавленный сладкий жир – едоки урчали как волки, хвалили нежную ароматную, схваченную дымком убоину.

После еды, как водится, заплелись разговоры, грозившие перейти в ожесточенный спор. Уо! Время на Кавказе было военное, опасное, грозовое. Народ разделился надвое: одни горячо настаивали на продолжении Газавата с неверными урусами князя Барятинского, другие стояли на том, что солнце Имама закатилось и Аллах отвернулся от Шамиля за его деспотизм и жестокость к своим одноверцам.

* * *

И то правда…Развязка в полувековой войне на Кавказе наступила в начале этого лета. Русские силы на Северо-Восточном Кавказе пришли в мощное, всесокрушающее на своем пути движение. 1 июля русские штыки и пушки выбили Шамиля из резиденции Дарго-Ведено. Чеченский отряд под командованием генерала Евдокимова вышел в долину Койсу и с боем форсировал ее, произведя панику среди ошеломленных горцев. С севера-запада наступал Дагестанский отряд генерала Врангеля, а с юга – Лезгинский генерала Меликова.

С оставшимися верными пятью сотнями мюридов Имам ушел из Чечни в Дагестан, где его семья и преданные соратники остановились в селении Ишичали и стали в срочном порядке укрепляться на соседней горе Килятль.

«Подступы этой твердыни были упрочены с большими и ревностными стараниями. Арсенал Имама: пушки, ядра и порох, весь скарб и пожитки тех, кто был с ним, перевезли на эту высоту, и по утверждению очевидца мудреца Абдурахмана из Газикумуха, оно было даже дважды укреплено под инженерным руководством Хаджи-Юсуфа».3

Хай, хай…Признаться по совести, по своему расположению это было не лучшее место, ровно как и жители, которые населяли эти края. Мюршид Гобзало был свидетель и помнил: Имам приказал андийцам и гумбетовцам, из ближайших аулов, подняться для работ и защиты на гору Килятль. Билла-ги! Никто этому распоряжению не подчинился, исключая жалкую горсть людей, пришедших с обеих областей. Тем не менее, Повелитель правоверных собирался оказать яростное сопротивление царским войскам: «Бисмиллагьи ррахIманы ррахIим…Клянусь Небом, я намерен драться с гяурами, будь я один или с другими».

Однако звезды сложились иначе. Последующие злополучные обстоятельства заставили покинуть укрепленную высоту.

Русские не стали штурмовать Килятлинскую цитадель Шамиля, а вместо этого быстрым маршем направились в горный Дагестан, оставив в стороне укрепления Шамиля. Они прекрасно понимали: стратегически много важнее успеть в центр Нагорного Дагестана, привлечь на свою сторону горцев и тем самым лишить Повелителя последней надежды.

Мюриды Гобзало из Урады знали, что когда Шамиль укрепился на горе Килятль, князь Барятинский (Ак-паша) со своим войском расположился на горе Танду, а генерал барон Врангель встал лагерем в селении Аргвани. Их целью было: Барятинский выступил через Андийское Койсу в земли каратинцев, а Врангель – в Аварию через мост Сагри. Лишь тогда люди Шамиля прозрели, – их обвели вокруг пальца, оставив на горе Килятль без всякого внимания, так как задача врага была пряма и выверена, как брошенное в цель копье, – захватить Дагестан, подчинить его племена – и только! Оттого же, что Имам избрал эту гору крепостью, русским ровным счетом ничего не угрожало, и они могли спокойно, без помех отправиться своим путем.

В горах роптали: «Каждый урус начальник выступал из своего края со своими последователями. И были с ними грузы «красные и белые» – «злато и серебро», которые захватывали сердца народов и держали рабами свободных».

Талла-ги! Люди гор теперь радостно встречали войска командующего князя Барятинского, который до глубины души поражал горцев своей щедростью и теплым отношением.

Да-дай-ии! Сколотить оборону Килятля и поднять горцев ближайших селений, Шамилю и его сподвижникам так и не удалось. Обескровленный народ безмерно устал от беспрерывной войны; уже не было ни физических, ни духовных, ни материальных сил продолжить Священную войну против огромной империи. В тоже время золото и серебро Белого Царя было в тысячу раз сильнее в деле покорения горцев, чем штыки и пушки.

Предчувствуя близкий крах Имама, «Шамиль спешно создавал в начале июля 1859 года в Хунзахе совет наибов, алимов, вождей и предводителей обществ и представителей государственной власти на местах. О созыве съезда было известно и царскому командованию. Генерал Меликов рапортовал генералу Евдокимову, что Шамиль созвал в Хунзахе военный совет с наибами и духовными лицами о том, как противодействовать наступающим царским войскам».

Шамиль остановился в большом селении Геничутль, в сакле аварского наиба Дибира. Съезд открылся на живописной скальной возвышенности возле аула. Гаджи-Али Чохский отмечал: «Прозорливый Шамиль замечал, что наибы и народ стали другими, хотят изменить ему и предаться русским, а потому приказал всем наибам, ученым и сотенным начальникам, старейшинам и другим почетным лицам поклясться, что они не изменяют ему. Уо! Все поклялись на Коране, что если они изменят, то пусть жены и дети бросят их. Уо! Однако, все изменили ему!»

Хай, хай…Аллах свидетель, не прошло и одной луны, как большинство «верных» наибов и почетные лица Шамиля, давшие клятву бороться до конца, один за другим, как листья по осени отлетают от дерева, начали переходить на сторону царских войск со своими крепостями и мюридами. Воллай лазун! Изменники охотно принимали щедрые подарки и подношения от генералов Белого Царя. Как позже говорили в горах, «они валом и в розницу продавали свою честь и достоинство за царские монеты».

Потрясенный повальными предательствами Шамиль, со своими близкими и семьей, в тяжелых раздумьях покинул гору Килятль, после чего наиб кадий из Ишичали по приказу Имама сжег оставшееся на этой горе снаряжение и уничтожил пушки. Биллай лазун! Так и не вступив в сражение, перестала существовать крепость – резиденция Имама Шамиля на горе Килятль выше селения Ишичали.

Летучий отряд мюршида Гобзало был оставлен уходившим в Гуниб Шамилем, у Килятля, для наблюдения за русскими полками. Не ввязываясь ни в какие стычки и перестрелки, не обнаруживая себя, они должны были посредством гонца, всякий раз упреждать своего Повелителя о любых передвижениях неприятеля.

* * *

Самого Гобзало ныне у пастушеского костра не было. Жизнь воина-гази коротка, да и могила его не на кладбище. Храбрость, что молния – она мгновенна. Потому, пользуясь случаем, он рискнул отправляться в свой аул Ураду, до которого от Ишичали верхом на коне был день пути. Вместо себя он оставил кунака-одноаульца Магомеда сына Исы, по прозвищу Одноглазый Маги. Смелый и быстрый на расправу, весельчак, играющий своей и чужими жизнями, он вместе с Гула и Али составлял кулак отряда Гобзало. Кулак, как доказало время, способный пробивать самую крепкую броню.

Красавец Али сын Будуна, стройный, как тополь, сдержанный и молчаливый, вполне преданный своему мюршиду, олицетворял достоинство и благородство.

Иным был Гула по прозвищу Львиная Лапа, – сильный и твердый, что кремень, он всегда оставался скрытным, себе на уме и всегда непроницаемым для собеседника. Одно в нем было просто и ясно, как медный пятак: он оставался не только предан Шамилю и Газавату, но и испытывал непреодолимое отвращение и презрение, гадливость и ненависть ко всему русскому, за исключением их оружия, которое любил и ценил, пожалуй, даже больше, чем наложниц и лошадей. Даже среди урадинцев суровых друг к другу и беспощадных ко всем остальным представителям человеческого рода, Гула сын Басыра, выделялся своей жестокостью, кровожадностью и цепким расчетом.

Хай, хай… Никто не ведал, сколько велика его скрытая сила. Гула никогда не мерился ею на состязаниях в Гидатлинском сообществе: ни с силачом Удуратом сыном Ханапи, ни с Гобзало, ни с Малачи. Но все знали, что тот, кто становился на его пути, неизменно терпел поражение. И счастлив был багатур из другого аула, отделавшийся одним увечьем; многие кровники и урусы расстались с жизнью, и Гула присоединил их головы к своим прежним трофеям.

Между тем, народ, собравшийся у радушного костра чабанов, долго волновался и горячился, но ни к какому решению так и не мог прийти.

Тогда слово взял до сроку молчавший Магомед и сразу, у дремлющих под седым пеплом рубиновых углей, наступила почтительная тишина.

– Братья, я, как и вы, озабочен. Волла-ги! Четыре солнца назад, великий Имам покинул эту гору, так и не приняв бой. Это плохой знак. Э-э, урусы сильны и хитры, как шайтаны. Скоро здесь будут солдаты, много солдат! А значит, и много горя. Но хуже то, что наибы – изменники, клявшиеся в вечной верности Шамилю, предали нашего Пророка! Предали вас – свой народ!

Все сидевшие двойным кругом у костра, подняли на него глаза и замерли в ожидании. Худой, но жилистый, крепкий, как сыромятный ремень, наголо выбритый, со свинцово-голубым проследком рубленой раны через правую бровь, с выправкой джигита, Магомед внушал уважение. Он по очереди ответил на каждый взгляд своим не вытекшим, но белесо-мертвым, немигающим, как у варана, глазом, (на второй живой и подвижный, почему-то никто не смотрел) затем раскурил трубку. После нескольких секунд тишины, щелкнувшая сушина в костре, прозвучала, словно выстрел.

– Уо! Я тоже видел Барабанные Шкуры на Сулаке. Их видимо-невидимо! А будет еще больше! – не удержался Рашид, и его юные глаза полыхнули черным огнем.

– И мои глаза видели их! – вспыхнул Ташав из тухума Людей Солнечной Стороны. – Вах! Они, как черви в туше буйвола, кишат на нашей земле.

– Тише пастух! Придержи язык, когда говорит воин-мюрид.

Суровый взгляд Львиной Лапы, будто пуля обжег щеку Ташава. Впрочем, и этот скупой окрик Гулы был лишним. Все его лицо напоминало изрубцованный шрамами и царапинами кулак. Глаза горели фиолетовым отсветом. Волосатые руки казались особенно длинными при коренастом торсе, а плечи – непомерно широкими. Мало кто хотел встретиться с ним взглядом. Весь облик урадинца говорил о его чудовищной силе: звериной, свирепой, не знающей пощады.

– Да… Теперь много гяуров из Чечни и Тифлиса придет к нам в горы. И будут хозяйничать на земле наших отцов, – мрачно согласился Одноглазый. – Я говорил с одним из этих гяуров. Он уверен: Белый Царь скоро раздавит Шамиля железным каблуком, как тарантула, и присоединит весь Кавказ к России…

– И ты не вырезал его поганый язык, брат? – снова не выдержал Рашид. В расширенных зрачках сверкали искры ненависти и отчаянья.

И тут чабанов прорвало:

– Ай-е, брат! Что будет с нами?

– С нашими пастбищами и барантой?

– Волла-ги! Сколько будем терпеть зло от урусов? – горячились другие. В их руках подпрыгивали и сверкали кремневые ружья.

– Тише! СихIкъотIи! – Магомед поднял руку. – Честью клянусь, именем своим, нашей вины в том нет, но оправдываться я не буду. По мне, враги Дагестана должны быть убиты. Иншалла.

– Аллах Акба-ар! Твои слова, уздень, согрели наши сердца.

– И наши души не спокойны, люди! – с горечью, словно надорванным голосом, продолжил урадинец. – Сами видите: каждое ваше слово, каждый вопрос и меня, и его, и его, и его… – он указал на своих кунаков-мюридов, – ранят, как стрела, но я повторяю! Не мы предали Имама! Не мы продались неверным за золото! Помните слово Шамиля: «Изменникам лучше находиться под землей, чем на земле».

– Нам придется защищать наши горы! – взял слово Али. – Идти некуда! После смены двух лун, все, кто, остался предан Газавату, соберутся с оружием в Гунибе. Там мы будем защищать Имама и свою свободу! Там, в последней битве с гяурами, решится судьба Дагестана, Чечни и всего Кавказа!

До этого, сидевшие в плотном кругу пастухи, шепотом говорили о переходе на летние пастбища, о том, что станется с их хозяйствами, лошадьми и скотом, если придется снова терпеть притеснения от урусов. Но после слов Али Хижалова, – заговорили все. Разговор разом принял бурный характер, подобный сходу на годекане. Выше остальных поднял голос престарелый чабан Юсуф, по прозвищу Душа Ножа:

– От наших дымов не пойдем! Я первый отдам своих коней сыновьям, возьму ружье и буду биться с ними! Билла-ги! Да будет нам Аллах в помощь!

– Ты мне на горло петлю не накидывай! – рычал другой соседу. – Кровь так кровь! Мало мы ее проливали?! Я готов! Смерть от руки неверного угодна Аллаху!

– Кхэ-э… Плетью огня не потушишь, Хасан! Лишь сыновей потеряешь. Что делать будешь, когда офицер придет с солдатами? А-А?..

– Зарежу собаку! Потом его псов! Потом его жену и ублюдков. Если есть скот, зарежу и его!

– Э-э, напугала мышь кошку! Барабанные Шкуры удавят тебя вместе с твоими сыновьями и бросят в канаву!

– Вах! Сам мышь пыльная! Заткнись! Не то дурную башку отстрелю!! Эй, гумбетцы-ы! Что несет этот андиец?

Одноглазый Маги сидел, как и другие, скрестив ноги, в мягких сафьяновых без каблуков сапогах и курил. Малиновый «огненный глаз» хищно вспыхивал в чубуке при каждом вздохе. Он курил и глядел, не мигая на брызжущих слюной чабанов, чувствуя бритой головой дуновение теплого воздуха. Видел, как мюриды охладили пыл чабанов; растащили гумбетовцев и андийцев, готовых в споре перегрызть друг другу глотки… Со всех сторон, он, как и Али, как Гула, был под обстрелом глаз единоверцев; повсюду были лица, исхудавшие после голодной зимы, утомленные тяжелым трудом, с блестящими глазами, жадно и с надеждой взиравшими на них. Коричневые, перепачканные, изработанные руки горцев, крепко сжимали оружие.

Магомед выбил прогоревший табак о край сапога. Легко поднялся.

– Бисмиллагьи ррахIмани ррахмим… Люди, я рад вашей решимости. Воллай лазун! Мы вместе будем защищать Гуниб и могилы предков. Небеса не купить, а землю нельзя продать. Если есть жизнь, есть и надежда. Биллай лазун! Мы будем драться. И если суждено, умрем все, как один. Эти горы – наши, и мы их никому не отдадим. Хо! Мой язык все сказал. Аминь.

– Да продлит Аллах твою жизнь, джигит! – старый Юсуф, буро-красный, с мокрой от пота спиной, жадно облизал зачерствелые губы. – Твоим голосом, уважаемый, говорит Небо. Воин-гази дерется там, где может, где его враг… А пуховое перо летит, куда дует ветер. Уо, правоверные! Встанем за Шамиля, как прежде! Если гяуры придут к нам. Вырежем их сердца и скормим собакам!

– Аллах Акбар!

– Аллах Акба-ар!! Аллах Акба-ар!!

* * *

Огненные слова мюрида упали на сидевших в круге людей, как гром среди ясного неба. Мало кто ожидал такой воинственной и решительной речи. Время ныне в горах было другое… Время скорби, позора, предательства. Но слова прозвучавшие… Это были слова мужчины. Защитника. Воина.

Ошеломленные и подавленные сидели люди. Кое-кого пробрал озноб от дурных предчувствий грядущего. За спинами дагестанцев горный ветер трепал и косматил пышную зелень сосен по склону горы Килятль, и тихий шорох ветвей и хвои напоминал не то неуловимый рокот боевых барабанов, не то потусторонние стоны и голоса, павших в битвах воинов.

Внезапно многие ощутили накатившуюся на них волну сыпкой дрожи, как перед боем… Люди быстро ощутили в воздухе запах прогорклого дыма. В реальности его не было, но они все равно чувствовали его, как волки – загонщиков. Казалось, он исходил от их собственных несвежих одежд: черкесок, бурок, папах от веку пропахших потом, дымом костров и кислой овчиной. Так пахнут горящие сакли, где сгорает хозяйское добро: кожи и войлоки, звериные шкуры, мотки шерсти и одеяла, ковры и циновки, мука и зерно, трупы убитых людей… Так пахла война – рагь, пахли засады и сечи, спаленные коши, загоны для баранты… Так пах расстрелянный ветер, так пахла сожженная жизнь…

Уо! Сказанное слово – пущенная стрела. Не высказанному слову ты хозяин, высказал – ты его раб. А сказано андийцами и Людьми Солнечной Стороны было довольно.

Класться Кораном и бунчуком тухума – суровая клятва. Слову данному перед этими святынями – нельзя изменить, и каждый дагестанец скорей перережет себе горло кинжалом, отречется от брата, и даже любимой своей.

Волла-ги! Да и дело, ради которого теперь «перекипал» народ, собравшийся у подножия Килятля, было нешуточным делом. Вольным обществом угрожали оковы и цепи. Грозный северный сосед, опрокинувший на лопатки воинственную Чечню, готов был со дня на день вторгнуться в их родной край. Ненасытный белый человек, как лев, рыкающий, в неумолимой жажде славы и все новых земель, готов был обратить меч против Дагестана, жаждал подчинить и его своей власти, пусть даже пролив новые реки крови.

Горцы понимали грозящую им опасность и мрачно молчали, сжимая в руках оружие, поглядывая, то на отары овец, усеявшие зеленые уступы скальной гривы, то на прогоревший костер, то на свои нехитрые пожитки, лежавшие в куче у прокопченной пастушеской хижины.

Вдруг далекий гулкий хлопок выстрела, со стороны селения Ишичали заставил всех разом повернуть головы. Сухой треск выстрела постоял в ушах и пропал. Никому не подвластное эхо долго гуляло в гудящих скалах.

– Уо!! Воре! Смотрите! Вон там! – зоркоглазый Ташав возбужденно указал стволом старой кремневки на черную точку.

3

Мухаммед-Тахир аль Карахи «Блеск дагестанских сабель в некоторых шамилевских битвах», Махачкала, 1990г.

Имам Шамиль. Том первый. Последняя цитадель

Подняться наверх