Читать книгу Пиковая дама – червоный валет. Том второй - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 5

В горле Алексея вновь запершило, вспомнились едкие, полные яда, уточнения Мити:

– Ах, ах! Мой младший брат по уши влюблен! Глупый, неужели ты в самом деле еще вздыхаешь о ней?

Этот разговор-ссора случился две недели спустя после той пресловутой ночи в «корнеевке». Они пили пиво и бойко шелушили икряную воблу в трактире, в компании Митиных друзей-однокурсников. Было весело, шумно, занятно. Воздух мутно густел от винных испарений, табачного дыма, рыбацких ругательств и песен хоровых, голоса коих неслись под потолок с крохотной сцены.

– Так это правда… любезный братец? – Дмитрий подмигнул приятелям и повертел у своего виска пальцем. – Сдается мне, Лешка, что ты так ни черта и не понял… пропустил мимо ушей все, что я тебе говорил… чему учил корнет Белоклоков.

Алексей попытался слукавить, чтоб как-то выгородить себя и оберечь Марьюшку, но это ровным счетом ничего не меняло. Митя лишь улыбался в усы, раскалывая, как орехи, все уловки младшего. Алешке претило и становилось особенно гадко на душе оттого, что брат затеял этот разговор в присутствии посторонних людей, которым и дела-то не было до его мальчишеской жизни.

– Мило, господа, не правда ли? – отхлебывая из кружки пенное пиво, покачал головой Дмитрий. – Убей – не понимаю… И чем приворожила она тебя? Скажи, как на духу, я, может, и пойму… Что ты нашел в ней? Только врать не моги, я все наперед знаю.

– Пожалуй, человека, – едва слышно обронил Алексей.

– Будет тебе, Митрий… Ну, влюбился парень… С кем не бывает. Радоваться надо, значит, у твоего братца сердце на месте, – встал на защиту юнца веселый кудрявый Смирнов.

– Брось, Колек! Это для шлюхи-то сердце иметь? Она его старше на десять годов! Погоди, Алешка, еще пяток лет… Она тебе седые волосы на пуговицы наматывать станет, чтоб удержать тебя, глухаря! – грубо заверил Дмитрий, прибавив циничное ругательство. – Или, быть может, эта стерва тебя фокусами под одеялом очаровала? Ну!

– Митя… зачем так? Это же… скверно… – Алешка растерянно, сгорая от стыда, протянул руку к своему высокому крахмальному воротничку. Но Дмитрий ухватил его за запястье твердым и крепким, как железное кольцо, пожатием. – Пусти, больно! – оскорбленный, но с виду еще спокойный Алексей в упор смотрел в глаза брата, следя за каждым его движением.

– Это хорошо, что больно, – торжествующе и зло усмехнулся основательно захмелевший Дмитрий. – Ты о матери нашей вспомнил? Подумал, как она, бедная, переживет твои выкрутасы?! Какая молва поползет по домам? Ославить таким почетом нас хочешь? Ты что же, артист, в гроб ее уложить решил? Хватит с нее папаши нашего, тот тоже… земли под собой не чует…

– Руку отпусти! – глухо, насилу сдерживая желание ударить по лицу брата, прохрипел Алексей. Атмосфера за столом становилась угнетающе враждебной. Приятели Дмитрия встали из-за стола и дипломатично вышли на крыльцо потравить табак.

Митя ослабил хватку, но руки не выпустил. Глядя на младшего с тяжелой внимчивостью, он цедил пиво и ждал ответа.

– Что молчишь, голова с ушами? Дураком был, дураком помрешь. Только не надо оваций, здесь не театр. Ты послушай меня спокойно, без сердца. Я же люблю тебя. Давай договоримся по-людски, как братья кровные, по-честному, ну…

Он отпустил руку, поправил сбившийся набок галстук и, продолжая смотреть на Алешу, серьезно сказал:

– Корявый ты у меня какой-то… Ей-Богу, с вывертом. Тебе сахар в рот кладешь, а ты выплевываешь. Тише, не кипятись. Я все разумею. Ну, корсаж у нее на груди лопается – богатое добро нажила… Все в первый раз… Вот ты и запал на нее. Не спорю, она баба яркая… Помню, тебя чуть глазами не съела. Но ты пойми и другое – шлющая она…

– Ты же сам… сам! – теряя контроль, вспыхнул Алешка, с отчаяньем и болью глядя на Митю. – Ты сам приехал в училище и повез меня с Белоклоковым в этот… А теперь… наповал меня бьешь!

– Полно, то ясно, голубь. Я же просто развеять хотел… мужчиной тебя сделать, а ты? Любовь-морковь… Тьфу! Ну что ты на меня опять жеребцом косишься?

Дмитрий отпил пива, закурил папиросу. В скулах у него что-то так и ходило, двигалось, будто под кожей бегал какой-то живчик, хотя в целом лицо оставалось спокойным, серьезным, отчасти расстроенным.

– Ты говоришь пошлости, Митя, – откликнулся Алексей. Он говорил по-прежнему тихо, но твердо, и от его голоса складывалось такое впечатление, словно он сразу весь придвинулся к брату.

– Ничуть! – насмешливо прозвучал ответ. – Вот выдумал. Окстись, отец дознается – за волосы рвать начнет. Уж достал меня: «Кто да кто у него завелся?». Мослы, мол, у тебя еще не выросли по бабам ходить.

– Ну да-а? – Алексей точно с лица сошел. Пальцы нервно нащупали и вытянули из коробки брата длинную папиросу.

– Вот тебе и «да». – Дмитрий поднес ему зажженную спичку.

– Что ты? – Алешка судорожно затянулся и тут же подавился табачным дымом.

– Известное дело – молчу. Так и без меня… доброхоты найдутся. То ты не знаешь эту породу змеиную? У них языки так и шают сплетней, как угли в печи.

– Спасибо тебе, – смущенно пробормотал Алексей и искоса бегло взглянул на брата.

– Да я не о том, – плохо скрывая досаду, отмахнулся Митя и с раздражением посмотрел, как неумело затягивается Алексей. Курил тот действительно неважно, как любой новичок, да и папиросу держал как-то неловко, по-женски, между двумя напряженно выпрямленными пальцами.

– Ну вот… окостыжил пальцы… Ты и курить-то, брат, толком не можешь! – Не удержался старший и брезгливо вырвал папиросу из его губ. – Брось, не умеешь – не начинай. Тебе на сцене выступать, а ты легкие гробишь.

– Опять заводишься?

– Да, опять!

– За что, брат? А если я люблю ее? Способен постичь? И что мне отец? Он вечно пьяный – света Божьего не видит, вконец потерял лицо… Очень мне надо у него благословения спрашивать…

– Ой, Лешка, Лешка… Ну, в кого ты у нас такой? Чай, крещеный, не нехристь, а болтаешь что? Да черт с ней, с любовью, ее с кашей не съешь.

– Нет, погоди! – Запальчиво обрывая собеседника, теряя последние крохи воли, как перед каменной глухой стеной, младший схватил старшего за плечи и, с силой сдавив их, наклонился близко, к самому лицу, к самым глазам: – Я что ж, по-твоему, нелюдь какой? Горбатый или припадочный? Что «Лешка»? Что «Лешка»? Я не хуже других, такой же человек! И будет тебе известно: кое-чего добился в жизни! Знаешь ли ты, какие визитки и приглашения сыплются мне на голову?! Я… я!

Алексей со слезами на глазах тряс брата за плечи, и его пальцы сжимались и разжимались, царапая сквозь сорочку кожу Дмитрия.

– Что ты мне душу всю измотал? Поучаешь! Только и знаешь – свою красоту да значимость при друзьях рисовать. Ты мне сердце до дыр прогрыз, понимаешь ли? А ко мне… брату своему… ты ни разу, ни разу!.. не пришел на спектакль! Не спросил, как мне там, в доме казенном, живется, как можется? Что же ты делаешь со мной, Митька? В лицо плюешь мне, ведь так? Да! Да! Да!!

– Заткнись! Что ты, как баба! – Дмитрий сбил руки Алексея и в гневе отшвырнул его от себя, так, что он шумно, роняя вилки и пепельницу, ахнулся на свой стул.

Рядом тут же мелькнула набрякшая враждебной предупредительностью рожа полового, но Митя вовремя сунул ему в лапу пятак и уладил дело. За столом сделалась непривычная тишина, от которой, казалось, был слышен отчетливый перестук сердец. Под потолком слабо колыхался и таял в желтушном тумане масляных ламп табачный дым. Но через минуту уже опять грянула музыка, от топота ног взвизгнули половицы, и дрожь заплясала по полу. За дальней водочной стойкой, которую отгораживал от пивного зала красный плюшевый занавес, кто-то пьяный отчаянно гикал, ровно стабунивал лошадей в степи, а вслед ему вторил звоном букет женских голосов, один из которых ярче иных заливался хохотом и с развратным нажимом выводил:

Для тебя одного, соколик,

Я как цвет ароматный цвела…

– Лешка, что с тобой?

Дмитрий растерянно и сурово одновременно, устремив на брата разглядывающий взор, наложил на себя крест.

– Господи, Мать Пресвятая Богородица, ты мне чуть шею не располосовал своими ногтищами… Ну, ты и «златоуст», черт тебя подери… не слова, а жабы. Хватит пиво булькать! С резьбы сходишь. Откуда в тебе столько яри и лютости?

– А коли и так, тебе не все одно? – Алексей отвернулся, но, судя по его напряженным плечам и шее, он слушал внимательно. И когда поймал на себе пристальный взгляд молчавшего Дмитрия, еще пуще набычился и уставился в одну точку, глядя под ноги.

– Ох, Лешка, голова бедовая… – нарушая глухую тишину молчания, снова повторил брат. – И в кого ты родился такой хороший, а я плохой да с изъяном?.. Ведь из одной купели, тем же местом на свет шел, как и ты! Ан нет… поди ж ты!

– Мне откуда знать? Должно быть, родился такой, – подчеркнуто сухо отрезал Алексей.

– Допустим, – насмешливо ухмыльнулся Митя. – Но насчет своих мыслей о любви и женитьбе – забудь! И позволь покуда мне решать за тебя – твоему старшему брату. Я теперь тебе за отца… Так и мать велела тебе передать. Ты ведь нынче у нас гость редкий в доме… все больше на сцене предпочитаешь порхать… Мирские заботы побоку – не для тебя…

– А ты меня куском хлеба не кори. У родичей денег лишь на тебя хватило. На, погляди! Не больно-то я разбогател на казенном пятаке, а ежели что и имею в кармане, так за то сто потов пролито. Ай, тебе один шут не понять. Что-то своему дружку Грэю ты таких лещей не отвешиваешь!

– Дак… то гусар! Кость белая, а мы от сохи. Этот бабий черт всех покрыл, кто на глаз попался. Ты за него не бойся… Уж он, забубенный, будет жить в самой халве, хоть кутежи его под шпоры износят. Ему, брат ты мой, ей-ей, бес ворожит.

– Вот и наворожил с Ланским… слышал я от людей.

– Слышал, и славно. То не секрет, да он и на Кавказе забаву-любаву отыщет. Он ведь только усами пошевелит – у бабы мороз по коже бежит. Глядишь, еще и героем вернется. Здесь-то, в казармах, кресты с орденами на подушках не приколоты. А теперь слушай и запоминай, – через душную паузу раздумчиво сказал Дмитрий, остановившись глазами на Алексее. – Угодишь мне… себе угодишь. Только уговор – не обижаться… Покуда ты мал, соплив и кривоног, – не преминул ввернуть свою обидную шутку Митя. – В голове твоей еще темно и рано. Взять хотя бы эту твою Марьюшку. Ты говоришь, она «благородного фасону»… На первый взгляд, быть может… Но это только на взгляд новичка. Тише, не кипятись. У нас уговор. Ты прежде, друг любезный, в борделях не бывал-с, не так ли? Во-о-от! Поэтому не ведаешь, что в каждом уважаемом доме терпимости имеется одна, а то и парочка таких «невинных жертв судьбы», как твоя зазноба. Эти сучки и одеты-то как монашки иль юные вдовы, взгляд скромный, что в церкви… Боже ты мой!.. Ах, что вы, что вы, на лицах как будто ни пудры, ни румян, и губы помады не знают… Ну, так это все враки, Алеша, для новичков-ослов, вроде тебя, кто в б… доме ищет порядочность и правду. А правды там отродясь нет. Ну нет, понимаешь ли, не-ет! И не будет! Ты же актер, должен смекнуть. Роль у этих продажных стерв такая – иллюзию чистоты создавать, цыпочек нетоптанных. Вот в таких-то и влюбляются пьяные школяры-гимназисты… мечтают, дурни, о всякой чепухе и на коленях слезно упрашивают начать с ними новую биографию, так сказать, с белого листа. А ведь эта хитрющая лярва, братец, когда уединится в нумер с мужиком, всенепременно нажрется вина, как свинья, и на столе спляшет, сверкая голыми ляжками, а еще, чего доброго, и в волоса вцепится, ежели посчитает что денег ей мало дали… Вот и твоя Саломея – одна из них. Богом клянусь, ни чуточки, брат, не лучше! А ты – «любовь»…

– Врешь! Врешь!! Все врешь!! – Алешка закрыл пальцами глаза, словно вдавливал их в самую глубь, и, бухнувшись ничком на стол, беззвучно зарыдал в нестерпимой муке, как могут рыдать люди лишь над чем-то значимым и дорогим, потерянным в жизни навсегда. – Что ты понимаешь в любви? – Алешка вскинул взлохмаченную голову, и старший увидел под светом фонаря бесконечно злые, красные от слез глаза и рот, сжатый ненавистью и обидой.

– Да уж побольше тебя, будь уверен. – Дмитрий вынул руки из карманов и нервно прикурил новую папиросу.

А вокруг гремели радостные голоса разговлявшегося на Светлую Седьмицу народа, натуженно-пьяно разводила меха двухрядка-гармонь и камнем грохотали каблуки пляшущих вприсядку извозчиков.

– Леха, ты что? – Дмитрий раздраженно отмахнулся, как от мух, на голоса подошедших приятелей. Таких слез брата он еще не видал и крепко смутился, торопливо обошел стол, присел на корточки рядом и доверительно положил ладонь на плечо младшего. – Лешка, чего ты, чего? Ну-к, хватит голову клонить, выпей пивка, Ну пожалуйста, ради меня… У нас ведь был уговор, – сердечно шептал он на ухо младшему и гладил, гладил вздрагивавшие лопатки. – Ну прости ты меня, прости, Алешка!

Но плакал Алешка и что-то невнятно бормотал, чего никак не мог распознать Митя. А между тем он рыдал навзрыд отнюдь не только из-за грубости Дмитрия, а именно из-за правоты всех сказанных ему слов, горький и беспощадный смысл которых бил в самое сердце, не оставляя и камня на камне от его веры, надежды, любви. Все рушилось и крошилось вокруг него, как гнилой сыр, и жизнь становилась бессмыслицей. Но даже осознав еще прежде всю ошибочность и нелепость своих наивных фантазий насчет Марьюшки, когда она сама выставила его, как щенка, за дверь, – он не хотел сейчас мириться с диктуемой правдой Мити. Мятежная память вставала на дыбы и открывала свои незаживающие раны. Дмитрий и его студенты-друзья продолжали тормошить Алешку за плечи, что-то убежденно доказывали, двигали к его онемевшим рукам кружки янтарного пива, но он уже не слышал их… Сквозь искрящуюся соль слез он видел одну и ту же картину: темное небо с ярким крошевом звезд и зарешеченное окно на втором этаже, в тяжелом окладе красных портьер. Он приходил к корнеевскому трактиру ежедневно всю неделю, и всякий раз за подсвеченным оконным стеклом мелькали неясные тени, и Алешке казалось, что он слышит веселый Марьюшкин смех и деликатный звон шпор, который бывает лишь у молоденьких офицеров…

– Тебе лучше, братец? – Митя накрыл горячей рукой сжатые в кулак пальцы Алеши и услышал рваное, налитое слезами:

– Да пошли… вы… все…

В следующую секунду тот, словно слепой, расширенными глазами глянул в пространство, куда-то выше голов, к нему склонившихся, и, не говоря ни слова, бросился прочь.

Опешившие Митины друзья так и застыли с кружками в руках. Зло хлопнула трактирная дверь, точно съела Алешку, а из-за плюшевой занавески все продолжал гикать и хрипеть, будто борова давили, ошалевший от водки голос; наперерез ему неслись высокие женские голоса, и кто-то из пожарных, в углу за соседним столом, с важными усами, громко заказывал:

– Гуся мне с кашей в полнейшем порядке, по-расплюевски, и водки графин – со льда, чтоб зубы ломило.