Читать книгу Опрокинутый жертвенник - Андрей Лушников - Страница 3

Через тернии – к звездам, или через терние – и к терновому венцу? Или же вырастет терние и заглушит посеянное в сердце твоем, человек? Что ты выберешь в настоящем, которое есть непреходящее прошлое? И что ты выберешь в прошлом, которое есть бесконечное сегодня?

Сегодня на востоке в дрожащем утреннем эфире ранние пташки сирийской Антиохии увидели яркую звезду. И это блистал Сириус – звезда волхвователей и магов. Наступало урочное время для пиров и жертвоприношений. Божественный Ямвлих Халкидский, великий магистр учений Востока, теург и философ, велел рабам приготовить все для жертвы в его загородном доме, куда пригласил он на пир всех своих лучших учеников.

Ямвлих был аккуратно стрижен, с жесткой седой бородой со следами от частого гребня, как будто он только что вышел от дорогого цирюльника. Как вяз – высокий и сухой, в длинной льняной тунике с широкими рукавами, с некой лукавой тайной в карих глазах, с черными, будто горелые зерна кунжута, крапинками, он шествовал к себе в предместье в святилище Дафны, окруженный преданными эпигонами. А шли на пир к теургу любомудрью Сопатр Апамейский и Феодор Асинский, братья Эдесий и Евстафий из Каппадокии, афинянин Евфрасий и сын красильщика Элпидий из приморской Селевкии – самый юный его ученик, едва расставшийся с отроческой беспечностью. Ямвлих относился к нему по-отечески, как Сократ к Алкивиаду.

Сопатр Апамейский, видать, в знак того, что уже вкусил таинства восточных мистерий, красовался рядом с Ямвлихом в высокой персидской шапке-тиаре. Каппадокийские братья были в одинаковых потертых плащах странствующих философов. Евфрасий – в длинном украшенном египетскими узорами одеянии, а юный Элпидий, сохранивший еще между густыми черными бровями детское удивление, – в короткой алой тунике, выкрашенной краппом в его фамильной красильне.

Выйдя рано утром из Антиохии, Ямвлих неторопливо шествовал по проселку среди виноградников между горой Сильфий и высоким берегом полноводного Оронта и беседовал с учениками о магии и теургии. Тон беседе задавал желчный Феодор Асинский. Он двигал острыми выскобленными скулами так, как будто колол зубами орехи:

– Учитель, как ты отнесешься к тому суждению, что магия – сомнительное дело? Не глупцы же говорят, что приворот замужней, или заговор стрелы убийцы – все это принуждение богов делать зло.

Ямвлих поморщился, услышав в словах Феодора отголоски своего давнего спора с философом Порфирием о символизме жертв и тайнах боговедения. Феодор прежде учился у спорщика и, хотя уже немало утекло воды, он до сих пор в пику великому магистру частенько взвешивал все на весах Порфирия.

– Я верю, друг Феодор, что зерна моего учения дали в твоей душе верные всходы.

Великий маг сделал многозначительную паузу и продолжил:

– И сам ты, я уверен, не думаешь о богах дурно. Благие – причина благих предметов, и во зле они не участвуют.

Феодор нетерпеливо дернул себя за мочку уха:

– Но если не боги, то что тогда злое в магии? Что толкает мага привораживать замужнюю и освящать стрелу убийцы?

Глаза теурга с черными крапинами блеснули темными молниями из-под век.

– Как я уже говорил, друг Феодор, маг получает великий дар использовать в заклинаниях силы мироздания. Дар этот согласуется с гармонией космоса и соединяет в нем то, что разъято. Дар его благ, потому что он – от благих богов. И я бы сказал тебе, Феодор, что это не боги, а истечения их сил не благи. Но и это не так. Маг получает их свободными от зла. Боги, как я уже сказал, – суть благо. Так вот, – Ямвлих посмотрел строго в лицо ученику, – это сами заклинатели направляют божественные силы на злые дела.

Элпидий хотел идти поближе к учителю, но его оттирали – то широкоплечий Сопатр, то грузный Евфрасий, и поэтому он постоянно забегал на два-три шага вперед, выворачивал до хруста позвоночника шею и, как птенец, жадно ловил каждое слово изо рта учителя.

Феодор поставил вопрос иначе:

– А отказ от благой магии, когда она нужна во спасение города? Не зло ли это?

Феодор начал горячиться:

– Вот можно ли назвать злом отказ воеводы Феотекна принести кровавую жертву? Помните, в прошлом году, когда враг стоял у наших ворот и весь город, и стар и млад, приносил богам кровавые жертвы. А христианин Феотекн взял, да и отказался!

– Его поступок не зол, – парировал сухо учитель.

– Как? Но именно за это его и казнили! – горячо выпалил Феодор.

– Феотекн исполнил предначертанное и знал, чем для него все кончится, – не повышая голоса, ответил теург.

– Учитель, ты этим хочешь сказать, что всякий посвященный в тайны может предсказать и собственное будущее? Даже день смерти? – вставил осторожно Элпидий.

– Ты догадлив, мой юный друг, – грустно улыбнулся ему Ямвлих.

– Но коль посвященный все предвидит, то тогда уж и приближается к богам. И становится богоравным. Не так ли? – не унимался Феодор, еще одержимый призраком Порфирия.

Ямвлих вздохнул, вспомнив хитринки в глазах Порфирия, и пошел медленнее.

– Знание о богах идет рядом с нами всю жизнь, с раннего детства и до дряхлой старости. Но знание это превыше всякого рассуждения о них. Можем ли мы, будучи перед лицами богов детьми, встать в своих суждениях с ними вровень? – Ямвлих усмехнулся. – Наш лепет они просто сочтут смешным. Знание о богах – это не то знание, о котором мы привыкли говорить на собраниях и в банях. Оно является через призывание богов, через восходящую к богам теургическую связь, которая превыше всякого суждения. И это неизреченное божественное призывание, эту невидимую нить Ариадны надо всячески чтить и хранить в чистоте. – У Ямвлиха дрогнули ресницы. – Потому что благодаря ей мы и наполняемся смыслами, как светильники маслом. Эта ариаднова нить и позволяет душам теургов гореть к богам. Ибо боги сами обладают своим бытием, и сами открывают двери для нашего познания. И поэтому пусть трепетные души посвященных радуются касаниям божественного бытия, как радуются зыбкие облака скалистым кручам. Но ни в коем случае пусть не исследуют его при помощи своих несостоятельных суждений. Все суждения получают начало во времени, а боги выше времени, они вечны.

Ямвлих остановился и посмотрел в сизое прокаленное небо. Там, высоко-высоко, еле различимой точкой парил одинокий орел. Теург, увидев его, нахмурился и прикрыл глаза.

– Пусть души касаются богов своими самыми чистыми помыслами, которые они получают от них в дар. Ибо познание божественного не подчинено мирским законам, как, к примеру, колокольный звон во время торговли рыбой на базаре, а существует в душе изначально. Боги же обязательно дадут о себе знамение. Как вот этого орла, который явно нам что-то хочет сказать. – Ямвлих взмахнул белым рукавом туники.

Феодор проследил за движением руки учителя, но так и не смог ничего разглядеть в толще эфира.

– Я не вижу орла, учитель. Но в Риме и в Медиолане я участвовал в общественных гаданиях, на которых жрецы удивительно точно предсказывали не только по полету птиц, но и по звуку их крыльев.

– И что ты скажешь? – прищурил карие глаза великий теург.

Феодор смутился:

– Я думаю, что боги примут наши жертвы благосклонно.

– А я вижу иное. – Ямвлих еще раз посмотрел пристально в небо, опустил взгляд долу и отступил в сторону. – Эта нечистая дорога, – сказал он с расстановкой, внимательно смотря себе под ноги. – По ней только что провезли покойника. Нам надо поискать другую.

Все его ученики недоуменно уставились на каменистую дорогу, как будто на ней могло быть написано, что вот здесь, в этом самом месте недавно провезли мертвеца. Ямвлих посмотрел по сторонам и, увидев между виноградниками другой проселок, перешел на него и зашагал уверенно дальше. Пристыженный Феодор, Евфрасий и Элпидий послушно двинулись за ним, однако Эдесий удержал за плащ брата Евстафия и сказал:

– Учитель, наверное, неосмотрительно доверился столь легкокрылому оракулу. Он так высоко воспарил к богам, что его не увидел даже искусный в гаданиях Феодор. Я уверен, что мы пройдем в Дафну этой дорогой и не встретим по пути ни могильщиков, ни плакальщиц.

Юный Элпидий прислушался к словам Эдесия и встал в нерешительности на полдороге. Сам он бывал в Дафне до этого только дважды, но тогда он ехал с отцом не по этому проселку, а по мощеной дороге стороной. Ямвлих же совсем недавно переехал в Антиохию из Апамеи и еще плохо знал ее окрестности. Юноша посмотрел вслед учителю. Философ шел не оглядываясь. Элпидий подумал: «А все же интересно, кто же окажется прав, учитель или Эдесий?» Его красивые брови сдвинулись, он еще постоял с минуту в нерешительности и побежал догонять друзей-философов. Юношеское любопытство победило, он заспешил по «нечистой» дороге вслед за братьями-каппадокийцами.

Отойдя от учителя совсем недалеко, ученики теурга увидели возницу, который вел им навстречу под уздцы мула, впряженного в пустую повозку. Следом шли несколько мужчин и женщин в темных траурных одеждах, они несли нехитрый поминальный скарб и твердили заупокойные молитвы. За ними с изможденными лицами плелись уставшие флейтисты.

– Эта дорога ведет на кладбище? – спросил Эдесий у возницы, поравнявшись с его повозкой.

– Здесь только один путь к праотцам. И вы идете верной дорогой, – ответил тот невозмутимо.

Элпидий зябко передернул плечами. Слова возницы прозвучали слишком зловеще, совсем как шутка самого Харона. Он глянул в небо, как бы ища в нем ямвлихова орла, и вдруг вспомнил рассказ учителя о гении Сократа. Тогда с Сократом произошло именно так, как сейчас с Ямвлихом: он услышал голос гения, каким путем надо идти, но ученики не послушались его и пошли неверной дорогой, а в конце ее вывалялись в грязи со свиньями. Юноша хотел напомнить этот случай Эдесию, но тот в своем упрямстве оставался неумолим.

– Что, друзья, пойдем скажем умершему «Спи с миром»? – обратился к спутникам Эдесий.

Евстафий неуверенно пожал плечами. Элпидий во избежание несчастия поплевал себе за пазуху и нащупал под туникой яшмовый амулет, на котором с одной стороны был вырезан бог Серапис с таинственной полуулыбкой и хлебной мерой на голове, а на другой – магическая формула: «Серапис Защитник от стрел». Юноша мысленно обратился с молитвой к Серапису и, резко повернувшись, чуть ли не бегом пустился в обратный путь. А Эдесий напротив, не боясь оскверниться и посмеявшись удачной шутке погонщика, начал расспрашивать его о том, как звали покойного, своей ли смертью он умер, или ему кто помог? И это означало, что Эдесию пошло в прок знакомство с философией киников в Афинах.

Когда запыхавшийся Элпидий нагнал неторопливо идущую четверку, Ямвлих по-прежнему вел неспешную беседу. Юный ученик, опустив голову, зашагал рядом с учителем. Ямвлих по-отечески похлопал его по плечу и, как будто на самом деле ничего не произошло, пустился дальше в разговор с Феодором, Сопатром и Евфрасием о сути магической практики. Феодор хитро подмигнул Элпидию, в глазах Евфрасия возник немой вопрос. Юноша, отвернувшись от великого магистра, незаметно кивнул ему.

За беседой о магии они не заметили, как вошли в священную рощу Дафны – рощу Зевса Олимпия и Пифийского Аполлона, окруженную роскошными виллами сановников, и приблизились к скромному дому теурга. Дом Ямвлиха стоял, оттененный лаврами Дафны, на равном расстоянии и от вычурного роскошества вилл, и от блестящей на солнце брусчатой дороги, разрезающей долину за излучиной Оронта. Тень под священными лаврами темнела, словно глубокий грот, и из нее вытекал широкий ручей. Он делал у дома теурга резкий поворот и рушился в водопад высотой в три локтя, разбиваясь внизу о круглые позеленевшие камни. У дверей гостей уже ожидал раб-смотритель ямвлихова дома Евтих, коротконогий и улыбчивый. Гости магистра медленно проследовали за ним в полутемную прохладу дома.

Сноп света падал сквозь квадратное отверстие в потолке на фреску на стене. Он ослеплял на ней Стреловержца Аполлона, стоящего во всей полноте божественного сияния, и из-за этого солнечный бог казался еще более светоносным.

Элпидий заметил, как в лучах света в квадратном проеме блеснула паутинка и медленно опустилась в бассейн с дождевой водой. В доме царила тишина, пахло благовониями и кухней. За тяжелыми шерстяными занавесями угадывались входы в соседние комнаты.

В это время в вестибюле послышался стук дверного молотка, Евтих отворил дверь и впустил отставших. Эдесий сразу же оживленно о чем-то разговорился со смотрителем. Раб провел каппадокийцев через атриум и что-то прошептал на ухо своевольному ученику Ямвлиха. Эдесий удивленно взглянул на Евтиха, достал из прорех плаща монету и незаметно для хозяина сунул ему в ладонь. И, будто ни в чем не бывало, подошел к сирийскому Сократу.

– Учитель, ты оказался прав, это оказалась нечистая дорога. Сегодня похоронили горшечника Прокопия, который лепил горшки пятьдесят лет кряду. Но это я узнал уже не через орла, – сказал Эдесий с плохо скрываемой иронией.

– Нам все же сдается, что ты, божественный, узнал о покойнике благодаря своему тонкому обонянию, – добавил, осмелев, Евстафий.

Ямвлих насупился, повернулся и повел, молча, учеников в обеденный зал. Здесь было все уже приготовлено для пира. В углах, тихо потрескивая, горели светильники, пиршественные ложа были покрыты орнаментными покрывалами и маленькими подушечками, набитыми верблюжьей шерстью.

Палисандровый столик упирался львиными лапами в мозаику, красиво выложенную из тысяч крохотных агатов, мелких кусочков яшмы и стекла. Это красовались три сюжета из подвигов и страстей Аполлона: Стреловержец, поражающий из серебряного лука змея Пифона, Дафна, бегущая от влюбленного в нее бога, и Феб, склоненный в горе над телом Гиацинта. Элпидий обвел взглядом зал и восхитился тем, с каким тщанием, но, однако, без роскоши подобраны одна к другой вещи в доме учителя.

Рабы принесли воду для омовения, Ямвлих и ученики смыли с ног пыль антиохийского предместья. Учитель, согласно ритуалу, надел белые одежды и возлег в центре, на самом высоком ложе. Сопатр, Феодор и Евфрасий легли по правую руку от теурга, каппадокийцы – по левую. Элпидий, как самый молодой участник пира, разместился в конце ложа у дверей.

Не глядя на гостей, два мальчика внесли закуски, поставили на стол полный кратер вина и тихо удалились. Остался один Евтих, выполняющий обязанности виночерпия. И свое дело он выполнял легко и быстро. Опершись левой рукой о подушки, ученики теурга подняли чаши и выжидающе посмотрели на учителя. Ямвлих прочитал гимн Аполлону и пролил из чаши вино на мозаику, все последовали его примеру и затем залпом допили оставшееся. Чтобы не оставались на полу винные лужи, Евтих положил под каждым ложем большие сплетенные куски губки. Ямвлих протянул руку к столу, призывая друзей к трапезе, и ученики сдержанно, не выказывая признаков чревоугодия, как и подобает настоящим философам, придвинулись к яствам.

Хлебосольный Ямвлих принимал гостей так, как сенаторы принимают новых префектов претория. Ученики великого мага ели выловленных из Оронта угрей, устриц из приморской Селевкии, перепелиные яйца и грибы, лучшие изделия антиохийских колбасников, фрукты и сирийские сладости. Сам же Ямвлих, вскормленный идеями Плотина быть непритязательным в пище, практически ничего не ел, лишь время от времени подставлял Евтиху свою чашу.

Когда те же мальчики принесли на длинном блюде зажаренного барашка, Эдесий, глядя на его аппетитную тушу, затеял разговор о кровавом жертвоприношении.

– Неужели, учитель, боги нуждаются в том, чтобы им приносили в жертву животных? Может быть, им достаточно наших возлияний и благовоний?

Ямвлих обвел взглядом своих учеников и увидел в их глазах этот же вопрос. Он отставил чашу:

– Ты же не станешь отрицать, друг Эдесий, что богов почитать надо? А почитать мы их можем как материально, так и нематериально. Материально богам мы возносим молитвы в виде кровавых жертв и сами через эти жертвы им уподобляемся. А нематериально – приносим жертвы в виде неизреченных символов и знаков и также приобщаемся к сонму богов. – Ямвлих помолчал и добавил. – Такие соприкосновения светлых душ с богами очень редки. Плотин за всю свою жизнь достигал этого четырежды, Порфирий всего лишь раз.

– А ты, учитель? – подал голос из своего угла Элпидий, – разве ты не такой же очищенный, как и они? Разве благодать Плотина и Порфирия не перешла к тебе по наследству?

Ученики Ямвлиха стали возбужденно переглядываться.

– Божественный, наш юный Элпидий выдал всех нас с головой, – подхватил Эдесий. – Неужели ты что-то скрываешь от нас? Разве мы недостойны всей полноты твоего учения? Мы узнали кой от кого, что иногда, в теургической молитве, ты озаряешься золотым сиянием и поднимаешься над землей на несколько локтей.

Ямвлих на эти слова улыбнулся и сказал:

– Что ж, у кого длинен язык, у того короток ум, – он бросил колкий взгляд на Евтиха. Раб, уже предчувствуя гнев хозяина, робко выглядывал из-за дверного проема. – Хотя не все то правда, но я обещаю, что впредь я ничего не буду делать от вас втайне. Я полагаю, что в богопознании вы достигли многого и уже способны не только ушами воспринимать мое учение, но и душами – сами божественные силы. Если желаете, то оставайтесь у меня до утра, яств и вина у меня хватит, а завтра на рассвете мы вместе вознесемся молитвой к Гелиосу в моем саду.

Все ученики радостными возгласами встретили последние слова. Эдесий тут же предложил за это тост. Пирующие выпили за учителя и за его школу, за божественные силы, и еще за что-то. Элпидий, впервые бывший на пире у Ямвлиха как взрослый и как равный среди равных, на радостях немного перебрал и уже клевал носом. Ямвлих, заметив это, дал знак Евтиху, и раб, как заботливая няня, приобняв нестойкого юношу, проводил его в темноту спален, положил его на ложе и укрыл одеялом.

Засыпая, Элпидий вообразил себя триумфатором, въезжающим в Рим через арку Константина навстречу ликующей толпе. В легкой шелковой тунике, опоясанный парчовым поясом с вытканными на нем магическими заклинаниями, в небрежно наброшенном на плечо пурпурном плаще, он стоял в колеснице, запряженной четверкой оленей. Олени цеплялись рогами и дико косили большие, будто подведенные глаза. На голове Элпидия сиял золотой венок, в руках он держал свиток с диалогами Платона и хрустальный модий бога Сераписа, полный свежих лепестков роз.

Его тонкие пальцы блистали перстнями, на запястьях отливали золотом и серебром изящные браслеты. Колесницей, украшенной широкими гирляндами из алых и белых роз, управлял сам Великий магистр, одетый в свои магические одежды. Теург озорно посматривал по сторонам, размахивал серебряным бичом, и кричал по-молодецки:

– Эвоэ! Эвоэ!

За колесницей Элпидия шествовали все маги и философы Востока и Запада. Самодовольные грамматики и софисты, выхоленные риторы с брезгливо поджатыми губами, киники в нарочно разодранных плащах, размахивающие, как дубинами, суковатыми палками. Шли среди них и изнеженные адепты Бела и Митры, хранители тайн Сераписа, и несшие изображения священных животных смуглые жрецы Нильской долины с белыми повязками на головах и с амулетами на черепашьих шеях. Семенили персидские маги в желто-черных полосатых одеждах и плоских тиарах, халдейские мудрецы, белые, как снег Антиливана, иерофанты, понтифики в тогах с красным подбоем, тщательно уложенных на их больших животах, и первые римские авгуры в своих просторных одеждах, с жезлами и священными предметами из храма Весты. Далее, за золотой колесницей с бубнами, тарелками, флейтами и треугольными арфами ритмично двигались девушки, одетые в прозрачные розовые пеплосы. Они, радостные, танцевали, выставляя всем напоказ свои точеные ножки, и, как наяды, распевали гимны в честь триумфа Элпидия. С гепардами и молодыми львами на цепях, опоясанные шкурами, проходили суровые мускулистые эфиопы. Дикие кошки утробно рычали, обнажая клыки, и рвались в толпу, но эфиопы били их по бокам посохами и так же, как и звери, показывали свои крепкие белые зубы.

Следом за эфиопами, ударяя мечами и копьями в щиты, в блестящих рельефных доспехах с пышными султанами на шлемах пылила преторианская гвардия. Под играющими на солнце штандартами легионов двигались строгими рядами щитоносцы. Мягко ступали рыжие галльские лучники, ехали стремительные, как ветер, верховые с дротиками. Сотрясались грузно тяжелые кавалергарды с длинными устремленными в небо пиками, все с головы до ног в чешуйчатой кольчуге – как будто это плыли диковинные рыбы с человечьими лицами. На вылощенных лошадях в одних набедренных повязках гарцевали африканцы. Змеились пестрой лентой разноплеменные союзники, среди которых злобно зыркали сарацины с обнаженными кривыми саблями, сверкали белками темные как ночь мавры, укутанные в белые одежды, служившие одновременно попонами их лошадям. Несли свою преданность вслед Элпидию и гордые армяне в островерхих шлемах, и персы с тонкими тараканьими усиками, вооруженные, как гладиаторы, короткими мечами. Над круглыми щитами плыли длинным апельсиновым облаком крашеные головы варваров-германцев, и на медлительных верблюдах ехали полуголые, покрытые до бедер пестрыми плащами бедуины.

Замыкало триумф Элпидия мычащее стадо быков, которых приготовили для торжественной жертвы. Рога их украшали разноцветные ленты, а бока лоснились от благоухающих эссенций. Жертвенное стадо гнали веселые пастухи и кричали что-то по-сирийски. Загорелые, в козьих шкурах, с полупустыми винными мехами, они проследовали в пыли, как призраки и исчезли за триумфальной аркой. Сзади жертвенных быков подгонял пастушок, почти ровесник Элпидия. Ученик теурга увидел, как у него развязался ремешок на сандалии, юноша присел его завязать и вдруг растерянно посмотрел в сторону. Убирая волосы с пыльного лба, пастушок подался вперед и, когда в невероятном удивлении он наклонился почти к самому лицу спящего, – Элпидий проснулся.

Ученик теурга открыл глаза и прислушался. Поверх сопения и храпа, доносившихся из соседних комнат, где-то в глубине сада звенел-заливался самозабвенный сверчок. Зябко тянуло предутренней свежестью. Элпидий накинул на плечи одеяло и вышел в сад. Огромное звездное небо, подпертое с четырех сторон крытой колоннадой, уже немного поблекшее на востоке, всей своей глубиной нависало над ним. Пегас в стремительном беге распластал свои крылья, Рыбы уплывали в светлеющую бездну, Юпитер подпер половинку Луны, и она светила невыразимо ярко в глубокие глаза юного ученика теурга.

– Что, не спится?

Элпидий не сразу разглядел Евтиха. Он что-то делал у большого белого камня, лежащего посредине сада.

Юноша посмотрел снова задумчиво в небо:

– Скажи, Евтих, правда, что тот, кого выбирают боги, живет долго? Вот наш учитель, ему уже скоро семьдесят.

– Не знаю, что тебе и сказать, Элпидий. Ямвлих великий теург и маг. Я сам видел, как на него проливался золотой дождь Зевса. А о других, кого отметили боги, я, наверное, знаю и твоего меньше. Знаю, что Пифагор прожил сто лет. И что богоизбранный Плотин умер от какой-то ужасной язвы, а Порфирий вроде бы от неядения мяса…

Евтих осекся и прислушался. Из глубины дома раздался звон хозяйского колокольчика.

Раб извинился и ушел. Элпидий остался наедине со своими мыслями о богоизбранных и о влиянии богов на длину их земной человеческой юдоли. Но так ни до чего определенного не додумавшись, вышел через калитку на заднем дворе дома в рощу Дафны.

Дафна в этот предутренний час была чарующе таинственна и тиха. Среди темных свечек кипарисов белела новыми стропилами крыша храма Зевса. Рядом, погруженное во мрак, угадывалось небольшое святилище Артемиды. Ласково журчала родниковая вода, собираясь в ручьи и наполняя бассейны и фонтаны, скульптуры, как привидения, отсвечивали белесой дымкой между лаврами. А в центре этого таинственного великолепия, над пирамидами кипарисов возвышался величественный храм Аполлона. Даже сквозь темноту аллей ученику теурга виднелись отсюда и широкие белые мраморные ступени храма, и массивные колонны, подпирающие свод этого огромного параллелепипеда. И все эти формы красоты священной рощи, казалось ему, держались на одном пронзительном звоне сверчка. Священная Дафна притаилась, ожидая рождение бога-солнца.

Элпидий вернулся в сад, положил на ограждение портика одеяло и увидел Евтиха на том же месте, у камня, как будто он никуда не уходил.

– Что это за камень, Евтих?

– А ты разве не знаешь? – удивился раб.

– Нет. Мне никто не рассказывал о нем, – ответил Элпидий смутившись.

– Это священный камень. Говорят, что именно здесь, на этом месте Аполлон высыпал стрелы из колчана, горюя о потере любимой Дафны.

– И что, при помощи этого камня учитель будет общаться с богами? – В голосе Элпидия дрогнуло сомнение.

– А ты ожидал чего-то иного? – услышал он за спиной и повернулся: из дома в сад выходил Ямвлих, уже одетый в белые одежды мага. Он выглядел бодро, как будто не спал вовсе и не пил вина на пиру.

– Господин наш Гермес трижды Величайший говорил, что общение с богами происходит с помощью трав, камней и ароматов. А через теургическую молитву боги являют себя нам не далее, чем на расстоянии вытянутой руки.

– И так может быть всю жизнь? – загорелись глаза Элпидия.

Ямвлиха умилила наивность ученика:

– Даже всю жизнь, мой юный друг, – и он улыбнулся ему как ребенку.

Юношу воодушевила эта улыбка:

– А что для этого надо сделать прежде всего, учитель?

Теург, благословляя, положил Элпидию на голову руку.

– Закуй тело в цепи воздержания, и обрящешь свободу от Духа, который тебя наполнит.

Евтих посмотрел от священного камня снизу вверх на хозяина:

– Все готово, мой господин.

– Ну, где эти лежебоки? – громко воззвал Ямвлих в глубину дома.

На его голос один за другим в сад стали выходить его ученики. Заспанные, наспех одетые, они показались почему-то Элпидию кучкой странствующих актеров, застигнутых грозой в поле. Такими неказистыми они казались на фоне магических одежд учителя.

Ямвлих снял домашние сандалии, воскурил у священного камня ладан, смешал вино с эссенцией, наполнил им чашу, поднял ее на вытянутых руках, коснулся ее лбом, преклонил колено и медленно вылил вино на каменнное темя. В этот момент Элпидий отметил сходство позы Ямвлиха со скульптурой Аполлона в дафнийском храме. Исполинский Аполлон так же стоял на одном колене и возливал из золотого фиала-чаши вино богине Деметре, умоляя вернуть ему любимую Дафну.

Вылив вино, Ямвлих передал фиал Элпидию. В это время угрюмое темное небо начало оживать. Розовые и алые сполохи заколыхались где-то над отрогами Аманских гор. Первые несмелые лучи коснулись вершин кипарисов и лавров рощи Дафны, где-то робко пискнула первая утренняя пичуга, сверчок, как будто напуганный священнодействием в честь Гелиоса, затих в доме теурга. Казалось, вся природа притаилась в ожидании волшебного мига, когда вслед за Солнцем нехотя оторвется от горизонта священный Сириус и пошлет смертным в своих лучах весть от бессмертных богов. Ямвлих раскинул руки, развернул ладони к небу, поднял лицо к тающим звездам и, прикрыв глаза, начал торжественно произносить магическое заклинание:

– Я призываю тебя, величайшего бога Гелиоса! Вечного господа нашего и властелина, дарующего свет, и восходящего над всем космосом от всех его начал, и уходящего за его предел! Воззри на меня, о восходящий из четырех ветров всесильный радостный господин, для которого небо есть дом истины! Я призываю твои священные и великие сокровенные имена, которым ты, слыша меня, радуешься и посылаешь свою благодать. Возликовала земля, когда ты просиял над нею, и принесли плоды растения, когда ты засмеялся, и умножились животные, когда ты повернул к ним свой лик. Яви же свою милость, и дай великую славу, честь и силу этой молитве и Дафнийскому камню, который я посвящаю сегодня Элпидию!

Услышав свое имя, юноша вздрогнул. А Ямвлих, не открывая глаз и все выше поднимая руки, продолжал чеканить слова молитвы, которые ударяли в колонны дома как золотые монеты:

– Я призываю тебя, величайшего в небе господа! Абаот! Саваоф! Адонай!

Ученики теурга стояли в оцепенении полукругом у камня и смотрели на учителя во все глаза, начиная понимать, что присутствуют при чудесном явлении божественной силы. У Элпидия внезапно похолодела спина. А тучный Евфрасий даже открыл от удивления рот, когда философы заметили, как босые ноги Ямвлиха оторвались от земли и он начал медленно подниматься.

– О Величайший! О дарующий свет Гелиос, озаряющий из чрева всю вселенную! – содрогались колонны дома от грозного голоса Ямвлиха. – О, ты, предводитель всех богов, владеющий всеми ее началами и концом!..

С замершим сердцем Элпидий посмотрел вверх и пришел в ужас. Волосы и борода учителя развевались как будто на сильном ветру. Но ни один лист не шевелился на деревьях в саду. И за стеной, над лаврами Дафны, стояла магическая тишина, в которую, как в колокол, только и били слова теурга.

Руки у Элпидия от страха онемели, он выронил чашу, и та пронзительно зазвенела, упав на камень Аполлона. Ямвлих сбился, открыл глаза и тут же быстро опустился на землю. Все его ученики с укоризной посмотрели на неловкого Элпидия.

– Един Зевс Серапис, – закончил теург разочарованно оборванную молитву.