Читать книгу Сказки Мамы Лошади - Андрей Олегович Дунаев - Страница 2

Тамара знала – скоро, уже совсем скоро. Мужчины в её роду почему-то редко доживали до семидесяти пяти. И уже в прошлое лето, когда она, сдав на отлично сессию, пройдя практику и попрощавшись с очередным ухажером, четверокурсницей вернулась в родное село под Иркутском, уже тогда она это почувствовала.

В свои семьдесят два года отец казался каким-то тяжелым, неподъемным и болезненным. Мать-то была другой. Тамара никогда не сомневалась, что такая бойкая, живенькая старушка, у которой всегда хватало сил обругать продавца за то, что подсунул несвежую селедку, доживет и до ста.

И отец никогда не винил себя вслух, но, когда говорил о ней, было видно, что лицо его напугано, будто с того самого дня его терзает вечная мысль: «Неужели всё в этой жизни так случайно? Неужели можно просто пойти за грибами по старой дороге, известной тебе еще с раннего детства, и попасть под колеса? Неужели это так, Господи?». Разве мог он знать, когда тащил её с утра пораньше, сонную, в эту слякоть, в полный комаров лес? И ведь именно тогда он захотел, чтобы она пошла с ним, именно тогда растолкал её, надавил на жалость, мол, хочется ему с ней вместе побыть. Ходил плохо, а тут и силы появились, и желание. И Тамара ведь помнит, как они уходили вместе, как закрывала за ними дверь. Сама проснулась от оживления, встала в туалет, а потом уже не заснула. Проводила их до калитки, воздух был холодный, свежий; она видела, как они уходили вместе, такие старенькие, но живые, хорошие, теплые. Отец держал большую плетеную корзину, которая, наверное, была старше самой Тамары. Родные люди, которые тем трогательнее смотрятся вместе, чем больше прожили. И пусть тогда уже спали на разных кроватях, но нельзя было не видеть, что мать с отцом это не два, а один человек, состоящий из двух самостоятельных половинок. И эту половинку забрали у отца. Он еще долго не понимал, что это действительно случилось. Звонил потом Тамаре в Москву, говорил, что не верит, что мама её умерла, будто уехала она куда-то и вот-вот должна вернуться.

Забрали частичку себя и у Тамары. Остался в доме только он, старик, красный, пополневший, плохо пахнущий, с трудом встающий с любимого кресла. На футболке постоянно были засохшие полоски его слюней. Зубов почти не было. Пухлая нижняя губа почернела, отвисла, будто старой челюсти стало тяжело держать её на положенном месте. Пухлые губы – родовой признак, который передался и Тамаре. Может быть, поэтому парни с универа так любили целоваться с ней и считали её красивой. А сама она всегда смущалась этой своей черты и еще со школьных лет привыкла постоянно прикусывать губу, чтобы спрятать её.

Тогда, в прошлое лето, за пару дней до её отъезда, они сидели на лавочке у дома, отец говорил ей, как важно быть честным, как её старший брат в школе на несправедливое обвинение учительницы в краже школьного инвентаря встал с места и сказал ей: «А может это ты украла?».

– Да, он мужик, настоящий мужик, – говорил отец.

И вот неожиданно, как бы просто так, он взял дочку за затылок, приложил её лоб к своим губам и поцеловал. И резкий запах, который шел от него: запах старости, гнилой земли, сухой травы, запах конца жизни – был ужасен, но тепло поцелуя было так сильно, что она на минуту забыла, что могут быть какие-то неприятные запахи. И в душе не осталось ничего, кроме чувства любви к этому полному, полуживому, бесконечно доброму к ней старику. Уже потом она подумала, что он как будто попрощался, как будто сам понял, что она может не увидеть его через год.

Старший брат Алёша жил здесь же, в селе. Отучился в иркутском техникуме. Устроился в школе преподавать уроки труда тем семи пацанам, которые не уехали вместе с семьей в город. Завел семью, старшая дочка уже родила мальчика и уехала в Иркутск. Алёша приходил к отцу почти каждый день. Проведывал, помогал в огороде.

И вот прошел год, и Тамара – уже с красным дипломом – возвращалась домой, и её сильно жгло чувство, что вернется она после этого лета сюда – если вообще вернется – нескоро. Может быть тогда стариком с отвисшей черной губой будет уже её старший брат, а может быть, и его тогда уже не будет. А, может быть, она просто не сможет больше видеть это покосившееся коричневое крыльцо, от воспоминаний о котором сразу слышен запах теплого козьего молока, цыплячьего помета и почему-то старых фотографий. Можно ли будет назвать этот опустевший старый поросший травой участок, где больше не будет слышно шарканья больных ног и гордого кудахтанья наседки, домом?

Автобус ехал из Иркутска почти пять часов. Тамара сидела позади, ерзала на потертом черном сидении, пыталась спать – бесконечные поля и леса за окном утомляли. Наконец, остановка, родная глушь. Сразу же осадила туча комаров. И вот – после нескольких минут борьбы с маленькими, но кусачими сибирскими комарами, на пыльной разбитой дороге, сворачивающей от этого бесконечного шоссе – машина брата.

И вот родной дом. Отец уже бежит навстречу. Двигается он медленно, не быстрее, чем ползает младенец, но он так перебирает больными ногами, что нельзя сказать иначе – бежит. И говорит что-то, понятно что. Кто это приехал? Кто же это? Как же мы тебя ждали!

Дома окунь в кляре – Алёшкин улов, Алёшка и пожарил, готовил он хорошо, в этом пошёл в мать. Потом пели песни, в этом Алёшка тоже пошел в мать. Сам пел, сам ронял слезу. Чокнулись рюмками, выпили, закусывали окунем. Окунь был хорош, почти не костлявый, не байкальский конечно, но хорош. Пьянели, говорили. Тамара почти не пила, водка казалась гадостью, пила ровно столько, чтобы утолить тоску, ещё не вполне понятную ей, тягучую взрослую тоску.

И потом начиналось опять – Алёшка, его взгляды. Они были ещё до того, как за ней начали бегать парни из универа. Тогда она еще не понимала их. Но вот она взрослая и уже понимает, что собой вполне хороша, и от этого же понимания ей мерзко. Алёшка был таким хорошим, даже слишком, пока Тамара не узнала, что бывают у мужчин вот эти ужасные взгляды, и вот уже она чувствует, что опасается его. Ведь взрослый сильный мужик, жена постоянно то в городе, то зубы лечит в больнице, то ещё что. Дети все в Иркутске. Кто его знает? «Боже, и это я про своего брата, про самого доброго человека из тех, кого я только знаю, после отца…» – думала она.

И Алёшка скоро уходил к себе, были дела – хозяйство у него большое, один уход за свиньями чего стоил. И тогда начинались эти до жути одинаковые дни, состоящие из разговоров с отцом, из помощи ему в огороде и по хозяйству, просмотр вечерних сериалов с ним по первому – единственный канал, который телевизор мог ловить. Обязательно хоть раз ходила в гости к Алёше – не сходить было нельзя, это стало уже традицией, да и он часто звал. Приезжали из города его дочь Маша с внуком Андрюшкой – тогда вся родня из села, человек восемь, собиралась у отца, как семья у очага, и до вечера сидели, и было что-то приятное в этих посиделках. Тамара любила возиться с детьми, хотя из города еще года три назад привезла модную среди молодежи идею чайлдфри. Был даже тяжелый спор с отцом, но после этого она уже никогда не заводила эту тему – боялась за здоровье отца, а все-таки детей иметь не собиралась.

И вот тогда-то, после очередной такой посиделки, всё и началось. Отец много выпил. Ему почему-то долго не спалось. Тамара знала это. Она слышала, как он тяжело дышит в своей комнате. Вдруг она услышала даже, как отец сказал на выдохе: «Нина!», как будто хотел попросить уже мертвую жену принести что-то. А, может быть, она причудилась ему в полусне, в складках её кровати, стоящей у противоположной стены во мраке комнаты.

И с той ночи он начал постоянно вставать и ходить на кухню, сидеть там, доставать из холодильника еду, жевать что-то. С утра она то и дело находила на столе остатки недоеденного сала. Отец резал ночью тонкие кусочки, макал в соль и заедал черным хлебом. Может быть, запивал водкой. И дышал тяжело, особенно, когда лежал. Она знала, как отец обожал сало. И вид этого недоеденного сала напоминал ей про другое, про их общую любовь, которую в семье никто не разделял. Тогда-то она и начала подумывать о том, чтобы пойти на охоту и сделать отцу такой подарок. Как будто не хотелось отпускать отца с пустыми руками. «Глупость какая» – думала Тамара, когда в голову приходили мысли о том, как вместе с мертвецом древние люди хоронят и те вещи, которые он больше всего любил. Она не хотела, чтобы он забрал это уже после того, как уйдёт, она хотела сделать ему эту радость при жизни, пусть хотя бы и последнюю… И он, конечно, никогда не просил её об этом вслух. Но ночи всё шли, отъезд в Москву приближался, а бессонница отца не проходила. Он по-прежнему тяжело дышал, вставал по ночам, тяжело ходил. И вскоре она решилась.

В ту ночь отцу, как всегда, не спалось. Тамара подождала, пока он притихнет, засопит, зашла на кухню, вытащила из шкафчика стальной охотничий ножик с зубастой пилкой на обратной стороне. Булатная сталь, красивый темно-серый узор, а лежит в шкафчике с остальной посудой, из оружия превратился в обычный кухонный нож. Ничего, сегодня для тебя настоящее дело! Она проверила печку – все ли дрова догорели, нет ли угольков – закрыла железной заслонкой трубу и мышкой прокралась в сени. В сенях набросила на себя старую рабочую курточку, взяла ключи от сарая и вышла на улицу. Она не хотела, чтобы он знал, куда она идет. Он бы наверняка остановил, сказал бы, что не нужно так рисковать ради него, но она уже твердо решила…

Август подходил к концу, и уже к двадцатым числам резко похолодало. То и дело дождило, и Тамара каждый день топила печь. Было тихо, после вечернего дождика ночной воздух казался свежим, хотя от него и веяло приближающимся сентябрём. Но в черном небе плыли тучи, Тамара знала, что ночью снова пойдет дождь. И это было ей только на руку.

Она надела кирзовые сапоги и по сырым доскам прошла в сарай. При свете запыленной лампочки нашла в ящике чехол для ножа. Нож был подарком отцу. Подарком от Алешки и всей его семьи на шестидесятипятилетие. Он и в деле побывать почти не успел, отец располнел, разболелись ноги, за грибами и то уже не ходил – ездил вместе с Алёшкой на машине.

Тамара вложила ножик в чехол – подходит, конечно. Вытащила, провела по пальцу, совсем тупой, достала из ящика большой точильный камень, с усердием начала точить, долго шаркала серым камнем по красивому, изгибающемуся на конце к острию лезвию, пока оно, наконец, не заблестело, не стало тонким, пыльным от точильного камня. Она вытерла его тряпочкой, снова провела пальцем, теперь уже осторожно, лезвие оставило белую полоску на большом пальце. Вложила в чехол. Здесь же в сарае был шкаф со старой одеждой, Тамара вытащила оттуда какие-то дырявые отцовские брюки, сняла с них кожаный ремень, с помощью гвоздя и молотка ловко проделала в нём несколько дырок, затянула ремень на бедре и закрепила на нём чехол с ножом. Туго, но иначе будет видно.

Всё было готово. И в таком виде – в одной белой ночнушке до колен и наброшенной сверху курточке – она вышла через заднюю калитку и пошла прямо к окраине села в сторону фермы, где жил знакомый отца – дядя Игорь.

Блестели от света луны грязные полосы луж на дороге. Ни звука вокруг. Только шлепали по скользкой дороге Тамарины сапоги. И дышала робким трепетом её грудь. Она не охотилась с первого курса и после такого перерыва сильно переживала. Ведь мало ли что может случиться, что-то ведь может пойти не так. Но она уже решилась, она уже шла по дороге, уже видны были вдали очертания конвейеров, по которым перегоняли навоз.

Она, конечно, всё помнила, ведь именно память сейчас больше всего придавала ей уверенности. Она помнила их с отцом причуду поохотиться, которую они так усердно скрывали от матери. Тамара любила вспоминать: уезжали вечером в другое село, приезжали только поздней ночью, чуть не под утро, с тяжелой тушкой, заносили её в сарай, там и обрабатывали вместе. Подвешивали головой вниз, обмывали, обрабатывали горелкой. Она всё умела и всё помнила, отец научил.

Наконец она на месте. Ни забора, ни изгороди, только кучи навоза, а за ними тянется длинная белая стайка для коров. Стайка почти пустая, Тамара знала, что коров в селе осталось совсем мало, поить было особо некого. Рядом со стайкой большие черные навозотранспортеры, направленные вверх, широкие ямы, обложенные бетоном, кучи грязного сена, и, за всем этим, двухэтажный домик с длинной пристройкой, где жили куры. Здесь была мастерская дяди Игоря, у которого мама Тамары когда-то покупала бройлеров и коровье молоко. Там же был и хлев для свиней. Тамара знала, что лучшее сало во всем селе делает дядя Игорь. Даже Алёша, мастер коптить сало, всё-таки не знал всех тонкостей выращивания и забивания поросят – а это влияет на вкус едва ли не больше, чем процесс засаливания и копчения. Однажды в детстве она видела, как ловко дядя Игорь зарезал поросенка. Ткнул тонким ножом под левую ногу, туша задергалась, дядя Игорь, приговаривая поросенку «Уй ты, красавец мой!», резво всадил ножичек глубже, и свинка вскоре успокоилась. Тамара помогала, поднесла тут же тазик, в который из проткнутого сердца хлынула кровь, прижимала ещё дергающуюся голову, чувствовала, как шевелится влажный пятачок, щекоча ей ладонь. Ей тогда, конечно, было жалко поросенка, но что поделать, ведь человек не травоядное, ему необходимо мясо.

К дяде Игорю каждое лето приезжал внук из Иркутска – Витька Саянов. Она видела его каждое лето, мальчик еще совсем, старшеклассник. Однажды даже вместе рыбачили в местном пруду, потом ходили в старый заросший зверобоем и коноплёй двор училища, давно не работающего, где стоял полуразваленный советских времен комбайн. Тогда они сидели в нем, болтали, слушали с телефонов музыку, и она подумала как-то, что, будь он старше, она бы даже ответила на все эти его ужасно неприкрытые взгляды. Но он был совсем еще мальчик, к тому же с какого-то Иркутска, она-то на столицу замахнулась, пусть и жила в общаге, пусть и сама деревня, но планы на будущее были огромные.

Тамара приблизилась к крыльцу и спряталась за большой кучей чернозема, накрытого с одной стороны пленкой.

Она выжидала долго, минут двадцать просидела на черной куче. Ноги давно затекли, испачкались коленки, она не вытерпела и облокотилась на кучу, так что испачкала всю куртку. Она подняла голову – серые тучи плыли над ней, вскоре закрапал дождик, сначала слабый, но скоро сорвался на ливень. Тамара враз промокла, и легкая курточка на ней стала тяжелее в несколько раз. Через пару минут дождь стих, но не перестал совсем, а лишь ослаб. Наконец дверца веранды отворилась, и на ступеньках показались огромные помятые башмаки на тонких белых ногах. Витя был в одних трусах и наброшенной на майку чистой ветровке. Он спустился на последнюю ступеньку и остановился. Посмотрел на небо, улыбнулся и приспустил белые боксеры. Тамара увидела, что его пах уже весь порос жесткими черными волосами. Головка члена, аккуратно утолщавшаяся к стволу, была ровной, красивой, блестящей не то от предэякулята, не то от сильного дождя. И под всем этим толстым вялым стволом висел розовый мешочек, который мальчик чуть сдавливал ладонью.