Читать книгу Иностранец ее Величества - Андрей Остальский - Страница 8

Сантименты и привязанности

Страна, в которой я живу почти уже двадцать лет, называется Блайти. Вряд ли вам удастся разыскать ее на карте, но если вы прогуглите английское слово Blighty, то на вас сразу обрушатся тысячи ссылок. Особенно распространено выражение «good old Blighty» – «добрая старая Блайти». Оно стало практически синонимом, заменяющим слово «родина». Населению этой страны неловко признаваться в собственной сентиментальности, в высоких чувствах, в любви к Отчизне. А потому выручает ирония, Блайти выручает.

Уж не знаю, встречается ли такое где-либо еще в мире – кажется, нигде больше посмеиваться над собственными патриотическими чувствами не принято. Так что, возможно, это чисто местный лингвистический феномен. Мыслимое ли дело: взять слегка пренебрежительное прозвание вашей родины в одной из бывших колоний, основательно его исказить и так называть свою страну. Нет, такое бывает только в Блайти.

Сколько себя помню, всегда мечтал в Блайти побывать. Вернее, я долго не знал настоящего названия этой страны и по наивности именовал ее Англией. Тем более что появившаяся в моей жизни удивительная женщина Елена Александровна Васильева меня в этом наивном убеждении всячески поддерживала.

Елена Александровна казалась мне в мои восемь лет очень взрослой, чуть ли не пожилой тетей. А на самом деле ей было слегка за двадцать, она совсем недавно закончила иняз и начала работать в «Интуристе» переводчицей. Опыта преподавания языка у нее не было никакого. А потому и брала она за свои уроки совсем немного, что очень устроило моих небогатых родителей.

Теперь-то я понимаю, что мне тогда просто очень повезло. Елена Александровна оказалась феноменально талантливым педагогом от Бога (о чем наверное, и сама не подозревала). И центральной, главной составляющей этого таланта была, уж не знаю откуда взявшаяся, пылкая, неистовая любовь – к языку и к стране, в которой ей так и не довелось побывать. Так что любовь была заочная, платоническая. Но, наверное, именно поэтому – страшной силы, на грани одержимости. И было в ней невыносимое желание, которое буквально жгло ее изнутри – передать эту любовь, этот сумасшедший восторг еще хоть кому-нибудь. И тут я и попался под руку.

Заразила она меня англофильской бациллой – навсегда. Даже двадцать лет жизни в Англии меня от этой болезни не излечили. Хотя, конечно, восторг несколько поумерили. На смену страсти пришла ровная, теплая привязанность: так любишь близкую родственницу, тетушку, например, или сестру, к которой прикипел сердцем с детства, и мила она тебе, даже если видишь все ее недостатки и склеротические изменения. Что же поделаешь, возраст, а все равно – родная душа, и связывающая с ней ниточка прочна, не разорвать.

И все это еще наложилось у меня к тому же на пример моего деда, дедуси, как было принято его называть, в соответствии с украинско-польским происхождением семейства. Именно он, Порфирий Феофанович, занимался моим воспитанием, так как родители были заняты на работе с утра до ночи. Дедуся же был на пенсии и всю недорастраченную жизненную энергию и тоску по недосостоявшейся, недосбывшейся своей жизни обратил на внука.

Но в том-то и было все дело, что тоска эта тщательно, самым непроницаемым образом скрывалась. Потому что дедуся мой обладал ярко выраженным и довольно редким в России характером английского типа (о чем я, конечно, при его жизни не знал, да и сам он вряд ли догадывался).

Неправильное социальное происхождение (из священников). Неправильное образование – филолог и историк, да еще закончивший Варшавский университет. Наличие неправильного близкого родственника – православного епископа, причем с той же фамилией, да еще объявленного опасным врагом советской власти – все это надо было тщательно скрывать всю жизнь, не только от чужих, но и от семьи, от своих собственных детей. Дедуся правильно рассудил, что «лишнее знание» может погубить юное поколение – пусть себе безмятежно растут пионерами и комсомольцами, ни о чем не догадываясь. Сам «переквалифицировался» в бухгалтеры и упорно отказывался от постоянно предлагаемых повышений (чтобы не заполнять анкет). И никогда и ни при каких обстоятельствах, ни на работе, ни дома – ни слова, ни намека, ни полунамека о политике. Только с внуком, в шестидесятые годы, начал себе кое-что позволять, отдельные ядовитые реплики подавать, не понятые мною тогда, но глубоко запавшие в душу.

Какими же воистину английскими свойствами характера надо было обладать, чтобы всю жизнь свою вот так зажать в кулаке? Беспощадно загнать вглубь, захоронить свои взгляды, вкусы и интеллектуальные запросы, запрятать всего себя истинного и так держать в железной узде всегда и везде, ни разу не сорвавшись. Благодаря этой железной воле и выдержке дедуся исхитрился не попасть под каток репрессий, ушел, как Колобок, от ЧК-ГПУ-НКВД, спас себя и семью, хотя чемоданчик со сменой белья и сухарями всегда стоял наизготовке: вероятность ареста он все же считал очень высокой.

К окружающему миру дедуся – тоже вполне по-английски – относился с легким, скрытым презрением. Чего стоили одни только прелести обитания в большой коммунальной квартире, в которую превратился предназначавшийся когда-то для его семьи отдельный домик в Замоскворечье. Грязь, пьяная ругань, клопы и тараканы, мелкое и крупное хамство со стороны случайных, неряшливых и полуграмотных соседей (не все они были такими – но большинство). Все это близко знакомо, без сомнения, моим соотечественникам старшего поколения. Ничего нового я им тут не открою, это англичанам надо объяснять, что такое коммуналка и почему она сыграла столь значительную роль в формировании советского образа жизни и мышления…

Все терпели, все как-то выживали, хотя душа и протестовала иногда яростно. Но дедуся переносил все невзгоды и превратности судьбы стойко и гордо, отвечая ей, этой несправедливой, нелепой жизни, лишь все тем же внутренним молчаливым презрением, раз и навсегда запретив себе всякие жалобы и нытье и неизменно демонстрируя ту самую знаменитую «жесткую верхнюю губу», которой так гордятся англичане.

Лишь в одном он нарушал неписаные правила джентльмена – позволял себе иногда открыто саркастические, издевательские реплики в ответ на хамство и оскорбления. Мог, например, витиевато, с никому вокруг не понятными аллюзиями, извиняться перед пьяным жлобом, отдавившим ему ногу в трамвае. Настоящий англичанин в такой ситуации просит прощения искренне, без всякого сарказма, просто даже машинально, так крепко в него это вбито с детства – говорить «сорри», если тебя невзначай толкнули или наступили тебе на что-нибудь.

А мой дед доводил иногда жлобов почти до исступления и рисковал спровоцировать их на насилие. Но в большинстве случае хамы просто терялись, не понимая такого языка и не зная, как на него реагировать. Иногда даже имел место желаемый педагогический эффект, когда обидчик решал вдруг повиниться: «Ну что вы, это же я вас толкнул, а не вы меня».

Сарказм – штука в Англии весьма популярная, но применяемая обычно за глаза. Очень даже принято в разговоре с общим знакомым поиздеваться над отсутствующим или – и того лучше – над правительством, местными властями или, например, глупой модой. Но почти никогда, даже в легкой форме, сарказмом не бьют человеку в глаза: это запрещенный прием, удар ниже пояса. Несколько раз я попадал впросак, и друзья и даже начальники в ужасе восклицали: «God, Andrei, you are being sarcastic!»

Реакция при этом была такая, как если бы я выругался в чей-то адрес трехэтажным матом. Поначалу мы с женой недоумевали: разве не лучше сострить, пусть едко, чем прямо сказать резкость? Нет, не лучше, утверждают англичане. Ведь сарказм – по определению – преувеличение, нечто противоположное традиционному преуменьшению, недосказанности. Здесь на такое попрание неписаных правил хорошего тона идут разве что, когда хотят кого-то сильно обидеть…