Читать книгу Судьба нерезидента - Андрей Остальский - Страница 4

В середине августа 1991 года я собирался в отпуск – купил путевку нам с женой на пару недель в подмосковный санаторий «Дружба». В конце рабочего дня я уже готовился запереть свой кабинет в «Известиях», когда на столе зазвонил телефон. «Господин Остальский, – сказал незнакомый голос в трубке, – меня зовут… (имя мне ничего не говорило). Мы с вами недавно встречались в Мюнхене, на радио „Свобода“»…

Убей бог, я его не помнил. А вслух сказал: «Простите, к сожалению, ничем не смогу вам сегодня помочь, уезжаю в отпуск, нет ни минуты, меня машина внизу ждет». «О, нет-нет, речь не о комментарии на этот раз. Мы бы хотели, чтобы вы записали и сохранили под рукой кое-какую информацию… это очень важно и не займет у вас много времени». «Ну хорошо», – вежливости ради согласился, вздохнув. Взял бумажку, на которой уже были сделаны какие-то записи. Перевернул: обратная сторона листа была свободна. «Я записываю», – сказал. И человек из Мюнхена принялся диктовать имена и фамилии с номерами телефонов. Некоторых из этих людей я знал: это были стрингеры и комментаторы, в той или иной степени связанные со «Свободой». Имена других слышал впервые. Всего около десяти пунктов или чуть больше. Листа не хватило, и две последние строчки пришлось разместить на страничке перекидного календаря. «Что это за список?» – спросил я. «Это на всякий случай. Как бы сеть безопасности. Если что-то случится, звоните по этим телефонам, может быть, кто-то сможет вам чем-то помочь», – отвечал человек из Мюнхена. «А что должно случиться?» – насторожился я. «Нет, ничего! Говорю вам, это так, для профилактики. Как говорят по-русски? На всякий пожарный, да? Подстраховка…»

«Ничего не понимаю…» – сказал я. А про себя думал определеннее: «Чушь какая-то, бредятина».

Потом я много раз вспоминал тот момент и пытал сам себя: неужели действительно не понимал? Как такое возможно? Ведь чуть ли не накануне давал интервью английскому журналисту и рассказывал ему, что идея государственного переворота витает в воздухе, его смертельно боятся, но его же и ждут. Реакционеры – с нетерпением. И многие считают неизбежным.

Но, видимо, сознание раздваивалось: с одной стороны, как аналитик я с готовностью рассуждал об удушливой, предгрозовой политической атмосфере, чреватой громом и молнией государственных потрясений, а с другой, в повседневной жизни, пребывал в состоянии психологического отрицания, не верил ни в какие перевороты, которые в какой-то другой реальности происходят, в других странах и на других планетах. При чем тут наша повседневная жизнь с ее обыкновенными мелкими заботами, делами да случаями? Вот лихорадочные сборы в отпуск, поездка на Клязьму в санаторий – это действительность, это настоящая, подлинная реальность.

А потому аварийный список «Свободы» я благополучно забыл на своем рабочем столе. Даже в сейф не положил. Там же на столе оставил и запрещенную в СССР книгу, написанную в соавторстве с британским экспертом, самым знаменитым чекистом-перебежчиком Олегом Гордиевским – это было разоблачение тайн разведки КГБ. Я собирался убрать книгу в сейф, но в последний момент в панике (терпеть не могу опаздывать) забыл на столе и ее. Тот дипломат имел к тому же дурацкую привычку помечать на внутренней стороне обложки принадлежность книги: из личной библиотеки господина такого-то, посольство США… То есть на столе на всеобщее обозрение был выставлен полный набор доказательств моей «шпионской» или, по крайней мере, антисоветской деятельности. Впрочем, к тому моменту я имел основания полагать, что таких доказательств у «конторы» и так более чем достаточно, и что некоторые из них прибыли на Лубянку прямиком из того же самого Мюнхена, который я имел неосторожность посетить незадолго до описываемых событий.

А ведь вовсе не планировал туда изначально ехать. Эта идея появилась в последний момент, перед самым отъездом в мою первую в жизни частную поездку за границу. Сбылась мечта идиота – я прорвался наконец на Запад, причем не в командировку, а сам по себе, с женой, беспартийной вольной птахой…

Первым моим впечатлением от Европы было то, что границ между странами, собственно, нет. Вернее, нет никакого погранконтроля. А ведь в тот момент даже слова такого «шенген» никто из нас еще не знал. Соглашение, правда, уже было подписано, но до реального его воплощения в жизнь оставалось еще четыре года. Тем не менее на многих границах или вовсе не было проверки паспортов, или она производилась лишь время от времени – символически.

Настоящим шоком для меня стал пустой «стакан» иммиграционного контроля на франко-бельгийской границе.

Мы с женой гостили у ее брата в Париже, он вволю повозил нас по Франции по живописным «националкам» – бесплатным дорогам местного значения, пролегавшим, в отличие от платных и быстрых хайвеев, через города и веси, через живописные леса и поля. В кармане у меня была «вошь на аркане» – сто шестьдесят долларов, с огромным трудом набранных по сусекам. И было, конечно, невероятной наглостью с нашей стороны отправляться в большое европейское турне с такими «деньжищами» – расчет шел на то, что жилье будет бесплатным и благодаря родственникам, друзьям и коллегам транспорт тоже оплачивать не придется – подвезут, ну а с едой тоже что-нибудь придумается. Конечно, нас все время угощали в домашних условиях, но в пути на ресторанчики, даже самые скромные, средств не было. Но выручали, например, базары и ярмарки, где, по французской традиции, можно попробовать содержимое каждого лотка. Помню, в очаровательном Арле прошел не торопясь вдоль бесконечно длинного оливкового ряда, так напробовался – у каждого хозяина свой засол, – что и обедать потом не мог. Заглянули и в Монако – и уже при въезде в княжество я все вертел головой – а где же граница? – и не находил ее. В знаменитом казино исправно проиграл пять заветных долларов в рулетку. Зачем? Ну ради острого ощущения: так хотелось сделать нечто для совка запретное и невозможное. Поставил на черное и завороженно смотрел, как вертится, несется оголтело запущенный крупье шарик, не веря своим глазам, что это происходит со мной, а не с героем какого-нибудь западного фильма, кино ведь было единственным дозволенным взглядом в капиталистическую действительность на протяжении долгих десятилетий моей жизни. На границе документы не проверяли, но при входе в казино потребовали паспорта и даже сняли с них копии. Таков был закон, но меня, согласно нормальной советской паранойе, терзали опасения: а вдруг информация о запретном визите как-то дойдет до советских властей? На последнем этапе нашего путешествия такая паранойя оказалась вполне оправданной, но тогда, в Монако, я совершенно зря себя накручивал.

Недалеко от границы с Монако – легендарный поселок богачей на мысе Кап-Ферра, их там на квадратный метр больше, чем где-либо еще в мире. И чуть ли не половина из них числится монакскими обитателями – чтобы не платить налогов нигде. Ведь для получения заветного статуса достаточно иметь в княжестве этакую небольшую малогабаритку (которая все равно будет стоить как вилла в нормальной стране), правда, реально тесниться в такой богач не станет… Но мне в Кап-Ферра показалось крайне скучно, потому что большинство вилл было скрыто за высоченными каменными стенами, из-за этого некоторые улицы больше похожи на тоннели без крыши. Разве что конфетно-розовая Villa Socoglio, известная также как La Fleur Du Cap, просматривается со многих точек, это образ Кап-Ферра на почтовых открытках и обложках глянцевых журналов – вам ее изображение наверняка где-нибудь попадалось. Там есть спуск прямо к морю и частный небольшой пляж. Этим чудом долго владел Чарли Чаплин, а потом на вилле жил не тужил американский актер-оскароносец Дэвид Нивен.

И как вы догадываетесь, нынче чуть ли не каждый третий на Кап-Ферра – наш с вами бывший, а может, даже номинально нынешний – соотечественник.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что на том же благословенном мысе есть несколько замечательных песчаных и, главное, открытых для публики пляжей и относительно приличная и недорогая по местным понятиям гостиница Hotel La Villa Cap Ferrat – всего-то каких-нибудь пару сотен долларов в сутки за номер. Так что если есть желание пожить рядом с великими мира сего – вам сюда. Недавно продавали в поселке одну «дачку» – La villa Les Cèdres, «Кедровую Виллу», – так она оказалась самой дорогой в мире за всю историю человечества. Около 400 миллионов долларов за нее просили, не знаю, за сколько уж сговорились, но, говорят, отбоя не было от заинтересовавшихся из Северной Америки, Ближнего Востока и России. Ну скажите, не абсурд ли это? 400 миллионов долларов за дачу? Бре-ед!

Но вообще-то именно на Кап-Ферра, в одном из узких тоннелей-улиц, я, кажется, впервые задумался о том, что, видимо, богачи – чрезвычайно скучные люди. И потом имел немало случаев убедиться в этом. За редкими исключениями они настолько заняты собой, что ни для чего другого в них уже не остается места (наверно, иначе бы они и не разбогатели). Окружающий мир их мало занимает – разве что как сфера материальной эксплуатации, то есть инструмент наращивания богатства. Но это работает и в обратную сторону – им совершенно нечего дать окружающим. Если только вас не гипнотизирует богатство как таковое, но это уже психиатрический случай, хоть и достаточно распространенный. Ну или тщетные надежды питаете как-то улучшить и свое материальное положение с их помощью – поверьте, бесполезно.

Впрочем, есть на Кап-Ферра и необыкновенный музей, открытый для публики и принадлежащий французской Академии изящных искусств, опять же связанный, хотя и косвенным образом, с Россией. Называется он Musée Île-de-France, или «Вилла Эфрусси-де-Ротшильд». Построила ее в начале XX века баронесса Беатрис Ротшильд, успевшая крайне несчастливо побывать замужем за отпрыском одесского рода Эфрусси, российских торговцев зерном и нефтью. Муж был на много лет старше жены, неисправимый игрок, проигрался в пух и прах, да еще наградил жену тяжелой венерической болезнью. Она долго лечилась, прежде чем сумела избавиться от нее, но в результате лишилась возможности иметь детей. С горя посвятила себя коллекционированию произведений искусства, благо унаследовала от отца огромное состояние. И всю нерастраченную женскую и материнскую энергию потратила на строительство этой необыкновенной виллы – 20 архитекторов поменяла в процессе. Результат – потрясающий. Розово-белый дворец с невероятно богатым убранством залов, огромная коллекция живописи и мебели. И завораживающие сады.

Но здесь, в Кап-Ферра, есть места, где можно просто погулять вдоль морского берега, не обращая внимания на богатеев, лелеющих свое тоскливое одиночество в зарешеченных, замурованных каменными стенами виллах, как в тюрьмах. 1 4 километров пешеходных дорожек проложено на Кап-Ферра, и гулять по ним, наслаждаясь небом, морем и солнцем, можно сколько угодно и совершенно бесплатно – да такого за деньги и не купишь. Олигархи сюда и носу не кажут – куда им без батальона охраны и бронированных машин. Матисс обожал эти места, писал: «Здесь первую роль играет свет, потом идет цвет. Но сначала ты должен почувствовать именно свет, наполниться им».

Меня же интересовала еще и вилла «Мавританка», в которой долгие годы – 38 лет своей жизни – обитал замечательный писатель Сомерсет Моэм. Который, кстати, называл соседнее Монако «солнечным местом для людей тени». Но еще больше меня волновал Антиб, где жил другой английский прозаик – Грэм Грин, творчеством которого я в то время безмерно увлекался (настолько, что чуть было по его примеру и под его влиянием не обратился в католичество, но, слава богу, вовремя опомнился, поняв, что достаточно с меня пока выхода из КПСС). Я познакомился с ним, когда он приезжал на какой-то международный конгресс в Москву, взял интервью, потом мы долго болтали, чаи гоняли, он, как мне показалось, почувствовал во мне настоящего ценителя, действительно разбирающегося в его творчестве, в том числе во всяких неизвестных широкой публике нюансах, упивающегося, как редким вином, его фантастическим, филигранным мастерством. Какая же это все-таки вкусная проза! И на русский многие его романы недурно переведены, но по-английски – просто роскошь волшебная. Все это я Грину с упоением изложил, старик расчувствовался и пригласил посетить его в Антибе. Ну, может быть, вежливости ради пригласил, в глубине души полагая, что вряд ли я туда доберусь. А я добрался – но опоздал. В апреле Грин умер. Я перед отъездом успел написать некролог «Гринландия осталась без короля», которым горжусь до сих пор. Хотя правильнее было бы назвать его не королем, а творцом, создателем своего собственного удивительного мира, ни на какие другие вселенные не похожего. Вот уж куда я годами ездил без виз и паспортов… Даже тогда, когда меня еще никуда за пределы совка не выпускали.

Из Парижа мой шурин любезно повез нас на своей машине в Брюссель. Мы немного нервничали перед выездом из Франции – бельгийские визы у нас с женой были транзитные, и я лишь смутно понимал, на что мы имеем право. Но проверить паспорта оказалось некому – ни при въезде, ни потом при выезде.

Переночевали в известинском корпункте в Брюсселе. Сходили на Гран-Плас, рты разинули – такой она нам показалась ошеломляюще красивой, чему немало способствовал застилавший площадь ковер с яркими узорами из живых цветов. Тысячи разноцветных бегоний создают рисунок общей площадью 1800 квадратных метров. Полюбовались на дворец городской ратуши, настоящий шедевр готической архитектуры; глядя на него, хотелось себя ущипнуть – неужели мы это видим своими глазами? Или это все-таки фильм? В пивных вокруг площади перепробовали десять сортов пива (капля в море, их в Бельгии четыре сотни), но главное все-таки – вишневка, диво дивное: Kriek. Хотя, если подумать, то с плотным обедом гораздо лучше пойдет Blanche, белое нефильтрованное пиво, например Hoegaarden, но в тот первый приезд я до него просто не дошел. В первый раз тогда услышали изречение: «В Бельгии поесть плохо можно, но трудно». Правда, с ходу убедиться в этом не смогли – денег на ресторанчики у нас не было. Но потом мы бывали в бельгийской столице часто, даже со счета сбились сколько. И вот уж в эти новые времена получили предметные доказательства той сентенции.

Manneken Pis, «Писающий мальчик», особенного впечатления не произвел, но после ханжеского советского общества даже он выглядел скандально недопустимым. Чтобы в самом центре столицы Европы в качестве всемирно известной достопримечательности – вдруг воспевание в бронзе столь низменного процесса… И легенды эти глуповатые, гласящие, что якобы какой-то там ребенок в древние времена, видите ли, спас Брюссель то ли от пожара, то ли от катастрофического взрыва таким способом. Впрочем, этим нас, гордившихся вдруг обретенным вольномыслием совков, уже было не пронять – очень даже мило, говорили мы друг другу, хотя и ничего особенного. Но вот обнаружив неподалеку от Гран-Пляс колонну с сотнями слепков мужского полового органа – об этом-то нас никто не предупредил, – неподготовленные, мы чуть-чуть смутились, хоть виду постарались и не подать. Переглянулись между собой незаметно: ну это уж, может, как-то чересчур все-таки? Разве такое допускается? Не оскорбление ли это общественной нравственности? Но все бельгийцы ходили мимо как ни в чем не бывало, ничего особенно экстраординарного в этом не находя. Опытные туристы тоже остро не реагировали, только новички глазели раскрыв рты и знай щелкали фотоаппаратами. Оказалось, это так некие мастеровые давних времен отмечали свои производственные успехи. Не удалось выяснить технологию процесса, и потому осталось неизвестным, как именно они делали эти слепки и как потом отливали их, оставляя наследие для потомков на века. Наверно, хохотали при этом как сумасшедшие. Хотя не у всех же одинаковое чувство юмора, кое у кого вообще его нет. Некоторые творили оттиск естества с протокольно серьёзными рожами. Но тем смешнее было другим…

А потом мы сели в Брюсселе в поезд и поехали в Кёльн. И опять никто не проверял наши уже теперь куда более солидные, настоящие туристические немецкие визы. Я упорно высматривал границу из окна. И, естественно, ничего не высмотрел. Но в какой-то момент четко понял: едем по Германии. Потому что контраст был, конечно, не такой резкий, как при пересечении советской границы по дороге из Венгрии (впечатления 1988 года), когда каждый второй столб вдоль железнодорожной трассы почему-то оказывался покосившимся – но все же ощутимым. И в Бельгии все было достаточно чисто и аккуратно, но в неметчине в глаза бросалось нечто просто сказочное – картинка любовно вычищенной, чуть ли не вылизанной действительности. Все эти безупречные, точно вчера отштукатуренные и покрашенные в мягкие тона домики, палисадники, дорожки, невысокие зеленые изгороди казались почти декорацией. О, это была Германия!

Но документов у нас опять никто не проверил. Даже досадно: зачем же было напрягаться, использовать знакомство с пресс-атташе, добывать вожделенную немецкую визу?

Уже перед самым отъездом в то сугубо частное турне мои знакомцы из бюро Радио «Свобода», узнав, что я несколько дней планирую провести в Германии, пригласили меня «заскочить на огонек» в мюнхенскую штаб-квартиру. Несколько минут я колебался, все-таки страшновато было… Но потом, тряхнув головой (была не была, все равно терять уже особенно нечего!), согласился, хотя по спине бежали мурашки. Было в этом остром ощущении и нечто очень приятное, прилив адреналина. Подумать только, я могу оказаться там, в самом логове. Радио «Свобода», Мюнхен! От самого сочетания этих звуков советский человек должен был замирать от ужаса. Десятилетия напролет внушали нам, что это самая что ни на есть сатанинская обитель. Пристанище мирового зла. В институте нам лекции читали «по враждебным радиоголосам». Их глушили, тратя на это сумасшедшие деньги (больше, чем на всё собственное радио- и телевещание вместе взятые), но находились сноровистые ловкачи, умевшие поймать в эфире забиваемую всей мощью советского государства волну. И что-то иногда умудрялись расслышать.

В конце 80-х назло родной власти я стал время от времени комментировать внешнеполитические новости сначала на волнах Би-би-си на английском языке, а потом до меня добралась и «Свобода». С какого-то момента глушение прекратили – кажется, Яковлев уговорил Горбачева, получил поддержку Шеварднадзе, вялое сопротивление Лигачева удалось преодолеть. Мои не слишком частые выступления стали слышать друзья и недруги. Вот тогда-то я и стал получать предупреждения то ли от доброжелателей, то ли от каких-то «заинтересованных лиц», пытавшихся отбить у меня охоту давать интервью голосам из-за бугра. Но меня это только еще больше раззадоривало.

А потом вдруг однажды на адрес «Известий» пришел таинственный чужеземный конверт с непривычным пластиковым «окошком», сквозь которое просвечивала странная зеленая бумага с моим именем. Внутри оказался бибисишный контракт на уже состоявшееся интервью, обещавший мне, при условии, что я его подпишу, 2 9 английских фунтов стерлингов. То есть примерно 45 долларов. Ничтожная вроде бы по нынешним меркам сумма, но тогда… О, это были времена, когда как-то «срубленные» десять долларов означали сказочный поход в магазин «Садко» напротив метро «Киевская», с массой (как нам в то голодное время казалось) вкусных вещей для всей семьи. А здесь – не 10 долларов, а больше 40! Четыре скромных похода или одно огромное пиршество!

Правда, я поначалу не знал, как можно контракт тот превратить в деньги. Колебался даже: может, стоит попросить британцев ничего мне за мои интервью не платить? Зачем дразнить гусей – тех самых, что вышли из шинели Дзержинского? Но потом подумал: черт возьми, ведь если денег брать не буду, все равно не поверят. Неприятностей в любом случае не избежать, и копию контракта они, эти самые «гуси», наверняка уже изготовили и к делу приобщили, для них это – само по себе доказательство, что продаю родину за деньги.

Так что лучше хоть надышаться перед смертью, насладиться магазином «Садко» напоследок…

Московское бюро Би-би-си предложило мне помощь в «монетизации» моих контрактов. Потом стали приезжать корреспонденты из Лондона, призывали меня на помощь и как комментатора, и как эксперта, и как советчика. Тоже платили – очень скромно по западным стандартам, о которых я, впрочем, имел в то время самое смутное представление. Но таким образом и накопил те 160 с небольшим долларов на первую поездку в Западную Европу. Ведь до этого бывал только на Арабском Востоке, в Африке, да еще вот в Чехословакии и Венгрии – по путевке Союза журналистов. И вот такой прорыв!

Радио же «Свобода» никогда никаких разговоров об оплате со мной не заводило. Да и мне (не поверите, наверно, но это были такие странные времена) в голову такое не приходило.

Меня снабдили номером телефона знаменитого редактора программы «В стране и мире» Савика Шустера, и я позвонил ему из парижского телефона-автомата. Как сейчас помню: стою внизу, в раздевалке великого музея Musee d’Orsay, голова гудит от обрушившейся лавины слишком сильных впечатлений – шутка ли, сразу столько любимого импрессионизма! Мане, Моне, Ренуар (ах, как много Ренуара на самом верху, и можно встать близко, и рассматривать не спеша каждый гениальный мазок).

И вот после этого всего еще и в «логово», в Мюнхен надо звонить – я даже спрашивал себя: а может, ну их, целее буду? Чересчур много всего в этой поездке. Открытие свежих багетов – глаза на лоб лезли, как вкусно. А круассаны, черт бы их побрал – в дублированных французских фильмах их называли рогаликами – кто бы мог подумать, что они так тают во рту! А эспрессо в Bar-Tabac, совершенно непохожий на то, что я почитал за кофе (хотя в Венгрии он тоже был недурен), а прогулки по большим бульварам? Это потом, после двадцать какого-то посещения Парижа, они мне станут казаться скучноватыми и однообразными, но в тот, самый первый, заветный раз в момент лишения советской «девственности», казалось, что ничего не могло быть на целом свете красивее. А синее море Лазурного берега, а Английская набережная в Ницце, а уже упоминавшееся Монако? Каждый день щипал себя и говорил: да-да, я там бывал, да, да, я сам, лично играл в рулетку в Монте-Карло! В Авиньоне стоял на всемирно знаменитом мосту и распевал с женой песню XV века, которую с детства знает каждый француз: Sur le pont d’Agignon on y danse, on y danse, Sur le pont d’Agignon on y danse tous en rond – все танцуем в круг на Авиньонском мосту. В кружок у нас не получилось, но так, символически, ногами подрыгали и музыкально поголосили. И не важно, что, как выяснилось, в седые века французы плясали под мостом, а не на нем – слово sous (под) так коварно похоже на слово sur (на) – в общем, сюр! Но какая, впрочем, разница…

Много еще всякого другого, для описания чего и нескольких томов не хватит, не то что ярких, а просто сумасшедших впечатлений от улыбчивого, красочного, сытого мира, совсем не похожего на совковую промозглую серость и слякоть. Что касается изобилия в магазинах, то, казалось бы, Ливан и Кувейт меня все же в некоторой (но не полной) мере подготовили. Но, во-первых, именно что не в полной, а во-вторых, не только в магазинах и рынках дело. Настроение в этом новом для меня мире было совсем другое, солнечное и расслабленное, без угрюмого напряжения, без боязливых озираний, без умолкания испуганного при вольных речах.

Конечно, я не мог сразу стать таким, как они. Но полюбоваться можно было. Запомнить постараться, поскольку ни малейшей уверенности в том, что удастся вернуться сюда еще хоть когда-нибудь, не было и не могло быть. Вполне даже вероятной представлялась ситуация, что это будет первая и последняя вылазка на Запад.

И вот я стоял в подвале у телефона-автомата и не решался набрать мюнхенский номер. Вспоминал, как пару недель тому назад позвонили домой – это был какой-то молодой, незнакомый ведущий. Он вел прямой эфир – опять же дело в те времена в советской радио- и тележурналистике практически невообразимое. Ведущий по очереди обращался к эксперту в мюнхенской студии, потом к корреспонденту в Вашингтоне, а потом ко мне – по телефону. Темой передачи было очередное обострение ближневосточного кризиса. «Как будут действовать США? – спрашивал ведущий у американского корреспондента. – А как Западная Европа?» На этот вопрос отвечал эксперт в студии. Ну и потом доходила очередь до меня, чтобы я изложил позицию Москвы. Все шло благополучно, но в конце сюжет как-то вдруг персонализировался. «Вот вы, господин Остальский, говорите о том, какую позицию озвучил советский МИД. Но известно ли, что по этому поводу может думать сам Горбачев? Есть ли какие-то нюансы? Или он целиком и полностью полагается в этом на Шеварднадзе?»

«Есть основания предполагать, – заговорил я, – что Горбачев…»

«Андрей, Андрей, мы вас вдруг перестали слышать! – заволновался ведущий. – Ваш голос пропал…»

«А я вас прекрасно слышу», – отвечал я.

«А, так теперь и мы вас. Вы вернулись. Продолжайте, пожалуйста. Вы говорили, что Горбачев…

«Да, – продолжил я. – Дело в том, что позиция Горбачева определяется тем…»

«Андрей, вы опять пропали…»

То же самое повторилось еще пару раз. Меня прекрасно было слышно до тех пор, пока я не произносил фамилию Горбачева. В тот момент мой голос чудесным образом исчезал из эфира. А я и не подозревал, что существуют такие технические возможности.

Но ведущий не собирался сдаваться.

«Господа из КГБ, – сказал он в микрофон, и тысячи, десятки, а может, и сотни тысяч слушателей, наверно, вздрогнули в этот момент. – Пожалуйста, позвольте нам закончить передачу! Это ведь прямой эфир! Вся наша аудитория умирает от любопытства узнать, что творится в голове у советского лидера. Просим вас очень вежливо, но настоятельно: ради бога, дайте господину Остальскому договорить!»

И – можете себе представить! – дали. Связались, наверно, с каким-нибудь генералом, и тот сказал: «Ладно, не нужно нам скандалов. Черт с ним, пусть договорит. Но вы только запишите. Мы ему это в скором будущем припомним».

А теперь я стоял перед французским телефоном в великом музее и размышлял: стоит ли на самом деле звонить в Мюнхен? Ведь так все хорошо, так безоблачно, так весело. А после поездки в «логово» настроение как раз может испортиться. Липкий страх залезет во все поры – вон он уже и так где-то там шевелится, в глубинах организма.

И все же диск крутанул – кнопок тогда ведь еще не было.

И Савик сказал: «Да, ждем. Закажем вам пансион. Переночуете. Оплатим вам ночлег. Но проезд до Мюнхена вам придется самому осилить. Но ведь вы тут у нас получите накопившиеся гонорары».

– Гонорары? Правда? – спросил я, а сам лихорадочно думал: этого еще не хватало. Хотя, с другой стороны, семь бед, один ответ. И потом, иначе мне проезд не потянуть, и так придется, наверно, где – то денег одолжить… Ладно, пусть платят свои сребреники…

– Конечно, гонорары, а как же! – удивился моей наивности Савик. – У нас в этот день обычно касса закрыта, но мы постараемся договориться с кассиром, чтобы он для вас специально открыл на несколько минут.

По дороге из музея я как бы между делом сказал жене: «Представляешь, кажется, мне деньги какие-то полагаются на „Свободе“».

– Сколько? – тут же переспросила практичная жена.

– Понятия не имею. Ну, наверно… несколько сотен. Долларов или марок, не знаю. Ну, в общем хватит, чтобы оплатить проезд до Мюнхена и обратно. И еще останется что-нибудь на магазины в Бонне.

Жена заметно повеселела, а то ведь наш жалкий бюджет был уже совсем на исходе. А я все никак не мог понять, радоваться мне или наоборот.

В Бонне гостеприимный корреспондент «Известий» предоставил ночлег и свою милую жену – в качества гида по городу. И так они все мне легли на душу – и сам корреспондент, и его жена, и город, – что я рискнул, открылся: попросил коллегу помочь купить железнодорожный билет подешевле, надо, дескать, съездить в гости в Мюнхен, догадываешься, к кому…

Оказалось, что каждый иностранный журналист, аккредитованный в то время в Бонне, имел право раз в год на один бесплатный железнодорожный билет в один конец до любого города Германии. Применение тем билетам не часто находилось, поскольку все журналюги гоняли по сумасшедшим германским автобанам на сумасшедших немецких машинах. Так вот, корреспондент «Известий» отдал мне свой билет, да у кого-то из советских коллег выпросил еще один. В результате я и туда, и обратно прокатился на волшебном немецком поезде совершенно бесплатно. Я такого комфорта, да что там, ничего к тому близкого и не испытывал никогда, не знал, что такое бывает. Поезд не ехал, а летел, без шатаний и тошнотворной тряски и подпрыгиваний на рельсовых узлах. Я сидел в удобном, ласково обнимающем тело кресле, а мимо, в огромных стеклянных окнах, проносилась беспредельно чистая, сияющая незнакомой, непривычной красотой природа, вылизанные и выскобленные поля и рощи, точно нарисованные, без трещинки и щербинки станции и полустанки. Сияли под мягким солнцем декоративные уютные городки, а прямо к креслу то и дело подкатывал буфет на колесах с немецким пивом, которое в то время мне казалось чем-то вообще неземным, потусторонним, и вкуснейшими ветчинно-колбасными и сырными бутербродами.

В Мюнхене меня поселили в очень скромном (но, как и всё в Германии, чистом) пансионе, с общей ванной и туалетом на этаже. Не важно, я тогда вовсе не был избалован гостиничной роскошью, к общему нужнику было не привыкать. Зато я смог посмотреть Мюнхен. Поездил по городу на трамвае, узнал, где находится тот самый печально известный «гитлеровский» пивной зал, откуда началась смертельная для миллионов людей, в том числе и немцев, карьера помешавшегося на ненависти к евреям психопата. Пожилая женщина, указавшая мне дорогу, печально покачала головой: «Зачем вам это? В Мюнхене есть много чего другого, интересного. А это… а это лучше оставить в покое». Но я упорствовал, добрался до пивного зала Hofbräuhaus. Пивная мне показалась большим, просторным и унылым, совершенно неуютным заведением, выпил я там из огромной кружки прекрасного пива – ну так оно и везде в Германии прекрасное. Ничего не почувствовал, никакого содрогания или прикосновения к истории. Одну только скуку. Потом выяснилось, что настоящее здание-то давным-давно снесли, а потом выстроили на его месте точную копию. Так что понятно, почему не осталось никаких роковых следов в атмосфере. Фрики со всего мира, бывает, сюда ездят в свои ненавистнические паломничества, но я никого подобного в зале не разглядел. А еще, оказывается, здесь, вернее в прежнем здании-оригинале, и Ленин бывал. Ну и что с того?

Проникнуться от этого благоговением, которого я никогда и в мавзолее не испытывал, что ли? В общем, не ходите, дети (и взрослые), в Хофбройхаус гулять. Ничего там нет интересного. А вот знаменитая на весь мир центральная площадь Мариенплац – это как раз место роскошное, и история там без сомнения витает в воздухе. Застроена площадь чрезвычайно эклектично – из-за того, что во время войны город разбомбили и его пришлось в значительной степени отстраивать заново. Вот почему Новая ратуша выглядит гораздо древнее ратуши Старой, и тут же, бок о бок, совсем уже современные коммерческие здания. Но в этом разностилье как раз и возникает яркое ощущение естественности движения полноценной жизни.

Но вот штаб-квартира «Свободы» меня разочаровала – внешне она была совсем не презентабельна. Так, нечто неброское, светлое, двухэтажное, вызвавшее у меня ассоциации со старым школьным зданием, в котором я когда-то учился. Зато у меня почти челюсть отвисла, когда я увидел, как тщательно охраняется вход в «логово», – сверхчувствительная аппаратура, сквозь которую пропускали ваш портфель, рамки, сквозь которые вы должны были пройти, – с таким уровнем мер безопасности я до тех пор не сталкивался. Ведь акты терроризма в то время были еще совсем редким явлением. Особенно меня поразило, что, пока вас и ваш багаж не осмотрят самым доскональным образом, вы оставались в замкнутом пространстве, между запертыми на мощные замки сверхпрочными дверями – ни ворваться в здание, ни бежать прочь.

Настроенный на лирический лад прогулками по Мюнхену, теперь я попал совсем в другой мир: это была территория холодной войны и высоких рисков, здесь не шутили, а ожидали диверсионного нападения. Как я узнал позднее, эти меры были ужесточены после того, как румынская агентура заложила в здание бомбу, от взрыва которой пострадали шесть человек. Ведь здесь же располагалась и радиостанция «Свободная Европа», вещавшая на восточноевропейские социалистические страны и заслужившая личную ненависть румынского диктатора Николае Чаушеску.

Встретили меня довольно торжественно и повели по начальственным кабинетом. Был я, оказывается, важным гостем, потому как впервые станция заполучила во внештатные авторы человека, официально все еще числящегося не просто советским журналистом, а сотрудником второй по политическому значению газеты СССР, официального органа Верховного Совета! Да еще из привилегированного международного отдела. В какой-то момент меня даже кольнула мысль: «А что, может, я и правда – того-с, предатель? Но чего и кого? Мертвой лживой идеологии, чуть было не угробившей мир? Или, может, это я Константина Михайловича Харчева предал? Ха-ха! И вообще, холодная война подходит к концу, будем надеяться…»