Читать книгу Разноцвѣтіе. Часть 2 - Андрей Павлов - Страница 3

…смертной казни через повешение. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Сказал, как отрезал. В военное время осужденным не полагалось адвокатов, они сами выступали в этой роли. Но когда применялся смертный приговор, ничего кроме истерик, соплей и слез эти «адвокаты» привести в свою защиту не могли. Не стал исключением и наш подсудимый.

– Вы не имеете права! Ваш суд не справедлив! Вы не можете так поступить со мной, ведь я ничегошеньки не сделал из того, за что можно лишать жизни! Господа судьи! Вы ведь верующие и крещеные, православные люди! Как вы можете отправлять на эшафот того, кто только словом хотел воздействовать на вас, а дел никаких не делал! Помилуйте! Я обещаю, что никогда больше не буду этим заниматься, клянусь!!! Простите меня, господа!!! – его речь переросла из истерики в обессиленный плачь…

…Еще ранним днем, после утверждения членами суда проекта постановления, я дал команду на изготовление виселицы для осужденного. По закону, приговор должен был быть исполнен в день его оглашения.

– Франк! Неужели Вы думали, что все, чем Вы занимаетесь Вам сойдет с рук?! Из—за таких, как Вы и Вам подобных гибнут сотни и тысячи русских людей! Вам не место на этой земле! – в сердцах сказа я ему.

– Я хочу жить… – упавшим голосом ответил он мне.

– Раньше надо было думать, – опять, как отрезал…

Его, двадцатидвухлетнего парня, еще ничего не повидавшего в жизни, одурманенного вымышленной «свободой», «братством» и «равноправием» вели на смерть такие же, как он – двадцатидвухлетние, но знающие и верящие, что они правы. Правы потому, что они дали Присягу верности.

Виселица пахла свежесрубленной сосной. Ее, сосны, сок тихонько стекал вниз к земле. Туда, куда через несколько минут будут стекать нечистоты повешенного… Он уже перестал быть человеком, он даже не сопротивлялся…

– Ты хоть молитву прочти, – сказал ему один из охранников, надевая на голову холщовый мешок и затягивая петлю на шее. Но в ответ из—под мешка раздавалось лишь еле слышное подвывание…

«– Берек? Разве я тебя этому учил, мальчик мой? – слышался Франку голос отца, Израэля Адамовича. – Зачем ты подался в эти рэволюционэры?! Что тебе от них стало?! Вот видишь – сейчас столкнут лавку и тебе придет полный конец! Ты этого хотел, сынок, когда шел к ним?»

Франк ничего не успел ответить, потому что чей—то солдатский сапог (он не мог видеть через мешок) выбил у него из—под ног лавку, и неимоверная боль пронзила все тело! Связанные руки сзади попытались разорвать веревку, но сил не хватило, они покидали его очень быстро… На плацу, где произошла казнь, стоял весь наличный состав Отряда и смотрел на судорожно дергающееся тело агитатора…

Телу положено было висеть три дня. К этому времени часть Отряда под руководством поручика Грибеля вернулась из похода. Проходя по плацу, он спросил, указывая на болтающийся труп:

– Кто это?

– Агитатор, – ответил я, и поразился, как равнодушно к этому событию отнесся командир Отряда.

– За что агитировал? За мир? Ну и поделом ему… – спокойно ответил поручик, глядя на труп….

– Господин поручик, – обратился я к командиру Отряда. – Я обязан Вас кое о чем оповестить. Пройдемте в кабинет.

Мы прошли в мой кабинет, я предложил Грибелю сесть, а сам занял свое место.

– Николай II отрекся от трона в пользу Великого князя Михаила Александровича. Последний отказался, вверив свое будущее Учредительному собранию, которое должно подготовить Временное правительство, ставшее во главе России.

Я с тревогой всматривался в лицо поручика, пытаясь найти в нем признаки растерянности или тревоги. Ничего подобного я не увидел, хотя его голос предательски дрогнул, отвечая мне:

– И как же быть, Ваше превосходительство?

– Вы, как и я, господин поручик, присягу дали. Дали тому, кто не смог удержать власть в стране. Но несмотря на это, Вы клялись «по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять», так что же поменялось?!

– Императора ведь нет, – еще слабым, но уже ровным голосом ответил мне Грибель.

– Нет Николая Александровича, а Россия – вот она – живет и здравствует! И нам ее с Вами оборонять и защищать!

Тогда я еще не осознавал все происходящее в стране во всей полноте, тот трагизм потери всего того, во что верила наша Императорская армия. Немногим позже Император Германии Вильгельм также отречется от власти, но он даст шанс своим офицерам, сказав следующие слова: «…Равным образом освобождаю всех государственных служащих Германской империи и Пруссии, а также всех офицеров, унтер—офицеров и рядовых флота, прусской армии и воинских контингентов союзных государств от присяги, принесенной мне как императору, королю и верховному главнокомандующему…». Наш Император такого шанса не дал, во многом благодаря чему произошли кровавые события после всех русских революций…

– А что Вы такой мрачный, господин поручик? – спросил я Грибеля. – Командир должен выглядеть совсем на так!

– Ах да, Вы же ничего не знаете, Ваше высокоблагородие… Я же уже не командир… Власть в Отряде теперь находится в руках Александра Николаевича Пунина, брата нашего первого командира. Так решили бойцы…

…А. Н. Пунин возглавил Отряд в трудное для Императорской армии время, на фоне резкого спада дисциплины, отсутствия желания воевать, начала братания с противником. В отличие от начальников большинства воинских частей Северного фронта, ему удалось сохранить в Отряде созданные его младшим братом строгую воинскую дисциплину, подчинение командирам, а также верность присяге и долгу. Но все же яд деморализации докатится и до его отряда, и Пунин с группой офицеров перед Октябрьским переворотом покинет Отряд, а затем, и службу в армии, но уже в звании штабс—капитана.

Он останется жить в России, в Ленинграде, посвятит себя биологии и педагогической деятельности, будет директором школы, останется в блокадном Ленинграде в годы Великой Отечественной войны. Его жене и дочке, как и брату Николаю Пунину с семьей, удастся эвакуироваться и выжить, а он скончается от голода 9 февраля 1942 года в больнице на Бронницкой улице…

***

Вскоре, после этих событий, а точнее 12 марта, я был вызван в штаб Северного фронта, который размещался во Пскове. В этом городе, как и в Петрограде, к тому времени установилось двоевластие: был создан Совет —орган власти рабочих и солдат (вернее крестьян в солдатских шинелях) и Комитет общественной безопасности – орган власти, подчинявшийся Временному правительству. Во главе первого стоял солдат Н. Антовиль, а второго – городской голова А. Агапов.

– Я для этого Вас и собрал, господа, – начал свою речь Главнокомандующий армиями Северного фронта генерал от инфантерии Николай Владимирович Рузский. Четвертого дня Николай II прощаясь с офицерами Ставки в Гомеле сказал: «Призываю вас, господа, подчиниться Временному правительству и приложить все усилия для продолжения войны с Германией и Австро—Венгрией до победного конца». Мы все давали ему Присягу, и никто из нас не вправе ее нарушить, как бы не складывалась ситуация, как внутри страны, так и на фронтах.

Сидевший рядом со мной генерал—квартирмейстер штаба генерал—майор Василий Георгиевич Болдырев процедил сквозь зубы:

– Я бы и тех, и других перевешал… Как же легко оказалось развалить то, что строилось 300 лет! И ведь наш «тяжкоум» принял непосредственное участие в убеждении Николая II в том, чтобы отречься от престола.

«Тяжкоумом» Рузского назвал один из офицеров за то, что тот, обладая многими положительными качествами, страдал крайней формой медлительности в принятии решений, а его рассудительность доходила до того, что самый ясный и легкий вопрос он обсуждал настолько продолжительно, что просто раздражал офицеров.

После совещания меня вызвал к себе начальник штаба, генерал Данилов – «Черный».

– Вы слышали о приказе №1 от 1 марта сего года, принятом на объединенном заседании рабочей и солдатской секций Петроградского Совета?

– Так точно, Ваше превосходительство! – ответил я.

– Если бы слышали, то называли бы меня «господин генерал», – с ехидцей в голосе ответил Данилов.

– Этот приказ касается только Петроградского округа и никоем образом не распространяется на войска фронта, – парировал я.

– Если бы так, Алексей Валерьевич, если бы так… – с тяжелым вздохом ответил генерал. – Наш, псковский, Совет также принял резолюцию, поддерживающий это начинание. Армии настал конец…

Данилов встал и начал прохаживаться по кабинету, держа руки за спиной.

– У нас (он так и сказал – «у нас») складывается устойчивое мнение, что дальше будет только хуже, как в стране в целом, так и в армии в частности, – наконец решившись, начал свою речь генерал. – И в этих условиях каждый преданный человек на счету. Кто бы мог предположить, что начальник Псковского гарнизона, заслуженный и уважаемый в нашей среде генерал Михаил Дмитриевич Бонч—Бруевич станет «своим» в этом цирке под названием Исполком Псковского совета рабочих и солдатских депутатов и будет очень активно с ним сотрудничать? Каким, извиняюсь, боком генерал—майор Императорской армии соотносится с советом рабочих и солдат?! Черт знает, что! – в сердцах выругался Данилов.

Он налил из графина стакан воды и залпом жадно его выпил.

– А Вы как, Алексей Валерьевич? Вы Советы поддерживаете? – спросил он и испытывающе посмотрел на меня.

Я выдержал его взгляд и спокойно ответил:

– Любые советы в армии я принимаю только в том случае, если их заслушивает командир в качестве предложений в замысел своих действий. – Я специально акцентировал свою речь на слове «советы» как синоним «подсказки», а ни на как орган управления. – Руководить сражением, операцией или боем должна лишь одна единая воля. А вот под влиянием всевозможных, хотя бы даже полезных советов, эта воля исчезнет и навсегда утратит свою ясность и определенность, а руководимые ею войска будут действовать нерешительно. Так что, Ваше превосходительство мое мнение таково: за пределами воинской части Советы имеют право на существование, а внутри – увольте, им тут не место!

– Браво, Черневский! – раздался голос Главнокомандующего генерала Рузского, выходящего из комнаты отдыха начальника штаба фронтом. – Слова истинного патриота!

Я был сконфужен внезапным появление Главнокомандующего и вытянулся во фрунт.

– Вольно, вольно, – продолжил Рузский и сел на место начальника штаба. – Присаживайтесь, господа, есть серьезный разговор.

Он снял свои очки, не спеша стал их протирать шелковым платком, щурясь и поглядывая на нас с Даниловым поочередно. Это длилось с полминуты, потом он их надел и продолжил:

– Той страны, в которой мы служили теперь нет. Больше того, той армии, в которой мы служили тоже уже нет. – Он сложил кисти рук в замок, уперся на них и еще раз, уже через стекла очков, внимательно посмотрел на нас.

– Но я не теряю надежду, – очень четко и твердо заявил наш «тяжкоум», – что время все расставит по своим местам, и этот сумасшедший мир опять примет правильную форму. А вот тогда и армия, и страна опять станут теми, которым мы с Вами присягали. И нам понадобятся время и средства на их восстановление, а об этом нужно думать уже сейчас.

– Wie geht es dir mit der deutschen Sprache, Tscherniewski? (Как у Вас с немецким языком, Черневский?), – спросил меня Рузский.

– Ich kann es nicht genau beurteilen, Ihr Exzellenz, aber es scheint er istmir ziemlich erträglich. (Я не могу судить, Ваше превосходительство, но, кажется, он вполне терпимый), – ответил я без колебаний.

– Вполне, вполне. – подтвердил мое предположение генерал. – У нас к Вам, Алексей Валерьевич, есть одно очень ответственное поручение. – Он еще раз взглянул на меня, потом на Данилова, который, как мне показалось, одобрительно кивнул.

– Так вот, – собравшись с духом начал свой монолог Главнокомандующий, – в бытность мою Главнокомандующим армиями Северо—Западного фронта под моим началом служил генерал—лейтенант Фаддей Васильевич Сиверс, командующий 10—й армией. – Рузский достал платок и вытер пот, обильно выступивший у него на лбу.

– В начале 1915 года наш фронт сильно ударил по австро—венгерским войскам и возобновил наступление на немцев в Восточной Пруссии и других районах Прибалтики. Наступление на первых порах развивалось весьма успешно, при этом одной из наступающих армий была 10—я, под командованием генерала Сиверса. После нескольких суток упорных и тяжёлых боёв наступило сравнительное затишье и наши части спешно начали подтягивать резервы. Погода была прескверная, разыгралась метель и пошел сильный снегопад. – Главнокомандующий встал из—за стола и стал прохаживаться по кабинету, как будто бы переживая все то, о чем он нам говорил.

– Фаддей Васильевич не знал, что германская разведка сумела расшифровать секретные переговоры и оказалась в курсе планов его армии. Пользуясь этими данными, немцы в срочном порядке сумели перегруппировать свои силы и в эту непогоду предприняли контрнаступление.

Удар во фланг 10 армии с прорывом немцев в ее тыл оказался внезапным и весьма сильным. Генерал Сиверс решил выровнять линию фронта, чтобы избежать окружения и печальной судьбы погибшей армии генерала Самсонова. Он отдал приказ на отступление и с тяжелыми боями начал пробиваться на восток. Немцы висели на плечах отступающих русских войск.

Союзники, как всегда, даже не думали помочь тем, кто ценой собственных жизней спасал их. В конце концов, 10—я армия оказалась в Ковенской губернии, где на одном из совещаний генерал Сиверс сказал узкому кругу офицеров штаба:

« – Господа! Положение критическое. Есть реальная опасность попасть в окружение или погибнуть в неравных боях с превосходящими силами противника. В штабе находится казна армии, а в ней – значительная сумма в монетах золотой чеканки. Их необходимо надёжно скрыть от противника.

В этот же день группа офицеров штаба приняла от армейского казначея кованый сундук с золотом, погрузила его на подводу и направилась выполнять секретное поручение командующего. Золото решили зарыть в приметном месте, ведь все надеялись за ним вернуться. Двигались крайне осторожно, ожидая возможной встречи с немецкими разъездами. Лесистая местность и пурга сводили видимость практически к нулю. Вперёд выслали разведку, которая вскоре сообщила, что поблизости есть подходящее место.

– Вокруг сплошной лес, за полем селение, в котором видны верхушки башен костёла. Снег не тронут, никаких следов.

Минут через сорок офицеры достигли опушки леса. Капитан сделал условные пометки на схеме и начали копать яму. Вскоре к ней поднесли кованый сундук, завернули его в просмолённый брезент, и бережно в нее спустили. Через полчаса яму закопали, аккуратно уложив на место землю и снег, а сверху замели сосновыми ветками. Не спеша, ступая друг за другом, вышли на лесную дорогу и опять замели следы. Но вдруг раздался голос офицера охранения: «Немцы!» … Бой был короткий, и превосходящие силы противника положили всех наших воинов в неравной схватке. Германцы собрали их оружие, документы и ушли, а когда на место боя прибыл наш разъезд, один из офицеров ещё был жив. Он успел сказать:

– На опушке… передайте генералу… Там видно костёл… – и отдал душу Богу».

Главнокомандующий налил стакан воды и выпил маленькими глотками. Затем достал платок, вытер им усы и опять сел за стол.

– Прошло уже более двух лет, Черневский, а золото так и не нашли… Эту информацию мы получили в тот день, когда Фаддей Васильевич сдавал дела и должность. Сейчас он не удел, передавая нам эту тайну, он очень надеялся, что, в дальнейшем, сможет принести пользу России.

Снова встал, прошелся по комнате. Было видно, что он колеблется.

– Я готов выполнить любое поручение, которое пойдет на благо России, Ваше превосходительство, – видя его сомнения сказал я.

– Ну что ж, так тому и быть! Мы направляем Вас на поиски этого золота, Черневский. Вам предстоит нелегально, по поддельным документам, через Финляндию и Швецию прибыть в Швейцарию. Там, трудами Алексея Николаевича Куропаткина в начале века была создана сеть наших агентов, которые помогали разбираться в хитросплетениях закулисной европейской политики в отношении России, однако перед войной эта сеть была разоблачена и уничтожена германскими и австро—венгерскими спецслужбами. Как мы предполагаем, не обошлось без предательства. Раскрыли всех, – генерал на секунду замолчал и продолжил, – почти всех. Вот эти «почти все» и помогут Вам легализоваться в стране. А дальше Ваш путь будет лежать в Ковно, на поиски золота. Кем Вы предстанете я не знаю, в этом Вам помогут наши люди в Швейцарии, но замысел Вашего вояжа я представил Вам максимально приближенным к реальному. Все детали Вы обсудите с генералом Даниловым. И связь будете держать с ним или со мной. Какие будут вопросы, Алексей Валерьевич?

– На этом этапе у меня только один вопрос: сколько Вы мне даете времени, и кто будет мне помогать?

– С учетом неразберихи, творящейся как у нас, так и в Европе, мы полагаем, что года для внедрения Вам будет достаточно, так что к концу марта 1918 года жду от Вас конкретных результатов изысканий. А помощников Вам определит наш человек в Швейцарии. Еще вопросы? Нет? Тогда я, с Вашего позволения, убуду по делам службы, – уже спокойно улыбнулся генерал Рузский и вышел из кабинета Данилова.

– Как это все понимать? – напрямую спросил я у Данилова, когда за Рузским закрылась дверь.

Начштаб в упор посмотрел на меня и очень жестким голосом сказал:

– Мы выводим Вас из—под удара, Алексей Валерьевич. Будьте уверены, удар будет страшной силы и от него мало кто оправится. Но нам нужно, чтобы там, за пределами России, был человек, преданный нашему делу, человек, на которого мы сможем положиться, когда придет время.

– Почему Вы не выбрали профессионалов, тех, кто на этом, как говорится, «съел собаку»?!

– Вы же слышали, господин полковник, что практически вся агентурная сеть за рубежом раскрыта, а те, кто остались там – под жестким контролем контрразведки местных властей.

– А наши здешние, которые учились этому не один год? – продолжал я «пытать» генерала.

– А их в любой момент могут «сдать» сторонники демократии, такие как те, которые уже перешли и состоят во всяких комитетах и советах, – сказал, как рубанул шашкой Данилов. – Вы – вне подозрения. Вы не раз выполняли специальные и скрытые задания, не светились на «паркете» дворцов и мостовых при парадах. Вас мало кто знает, а если и знает, то не догадывается о Вашей роли. Поэтому выбор пал на Вас.

– У меня есть время подумать? – спросил я, так, для проформы, понимая, что с моим отказом может завершиться не только моя карьера, но и моя жизнь.

К моему удивлению генерал Данилов ответил утвердительно:

– Конечно, Алексей Валерьевич, время еще есть, но мне кажется, что Вы уже приняли решение. Правильное решение, – его голос излучал спокойствие и уверенность, которые передались мне.

– Когда приступать? – спросил я.

– Прямо сейчас. – ответил начальник штаба фронта, открыл сейф и достал папку с документами. – Присаживайтесь.

***

…Ранним утром 10 мая на пограничном пункте между Финляндией и Швецией, в городке Торнио, в моем лице появился неприметный гражданин в темно коричневом фраке, галифе и в высоких сапогах.

Погода никак не соответствовала времени года: дул холодный северный ветер, поэтому на голове у меня было кепи. Здесь и далее я не буду воспроизводить мои разговоры с иностранцами на их родном языке, а представлю дословный перевод наших бесед.

– Ваши документы? – суровый шведский пограничный стражник внимательно изучил мой финский паспорт. – Цель Вашего прибытия в Швецию?

– Я покидаю Российскую Империю через Швецию чтобы объединиться со своею семьей в Швейцарии, господин лейтенант, – робко ответил я, и потупил взор.

– Странно, Вильгельм Вольф, – назвал мои новые имя и фамилию лейтенант. – Насколько я знаю, немцев из России стали выдворять с началом Мировой войны?

– Точно так, господин лейтенант. Тогда моя семья и выехала, но мне дали возможность доработать положенный контракт. Вы же понимаете, что в каждом правиле существуют исключения…

– А кем Вы трудились в России? – не унимался пограничник.

– Я занимался мелиорацией земель в Поволжье, господин лейтенант.

– И что? Это был повод Вас оставить на целых три года в России?

– Точно так, господин лейтенант. Война заставила русское правительство обратиться лицом к необходимости получения высоких и устойчивых урожаев сельскохозяйственных культур, а для этого нужны были профессионалы…

– Чем же Вы собираетесь заниматься в Швейцарии? – продолжил допрос лейтенант.

– Я планирую забрать свою семью и перебраться в Американские Соединенные Штаты, чтобы там продолжить трудиться по своему профилю.

– Ну что же, господин Вольф, счастливого Вам пути! – завершил нашу беседу пограничник, поставил штамп в документах, потерял ко мне всякий интерес, переключившись на следующего прибывшего…

У меня горло разрывало от сухости. Так я никогда не волновался и не буду волноваться в дальнейшем. Это был мой первый нелегальный переход…

Из Швеции я на новеньком пароходе Wilhelm Tham переправился в Данию, а оттуда – в Голландию, откуда через Бельгию и Францию 1 июля 1917 года прибыл в Швейцарию, в город Биль, как говорят немцы, или Бьен, как говорят французы. Небольшая заминка произошла на франко—бельгийской границе, но увидев мои документы вынужденного переселенца из союзной России, пограничники меня пропустили без вопросов.

Город я изучил по карте и фотографическим снимкам досконально, поэтому, немного поплутав по нему, чтобы убедиться, что нет слежки (так меня проинструктировали), я попал в отель «Zur Krone» («Корона»), где должен был встретиться с агентом. По инструкции, которую я получил у Давыдова – «Черного», со 2 по 10 июля я должен был ежедневно завтракать в ресторане отеля с 9 до 10 часов, и ждать агента, который должен подсесть ко мне со словами: «Позвольте скрасить Ваш досуг. Вы, я вижу, не из наших мест?». В ответ я должен был сказать: «Извините, но я жду своего попутчика». Агент должен был ответить: «Вы его дождались». Если бы агент не появился к 10 июля, то я должен был самостоятельно добраться до границы с Германией и остановиться в местечке Райнфельден, доложить об этом установленным способом Данилову и ждать дальнейших инструкций.

Поселившись в этом отеле, я на следующее утро отправился на завтрак, который включал в себя классические нотки Швейцарии: свежий хлеб со сливочным маслом и сыром грюйер, варенные яйца, фруктовый сок и кофе.

Не успел я «разделаться» с яйцами, как в зал вошла пожилая, лет 65—ти, женщина, в модном, цельнокроенном темно—синем платье с достаточно глубоким круглым вырезом, «смягченным» воротником фишю. На голове у нее была шляпка черного цвета в стиле треуголки Петровских времен, окаймленная перьями такого же глубокого темно—синего цвета, как и платье, а на ногах – аккуратные шнурованные ботинки, также темно—синие. Она рассеяно осмотрела зал, который к этому времени был на половину пуст, веером подозвала к себе официанта, а сама проследовала в мою сторону и села за мой столик.

– Мне, пожалуйста, как всегда – чай и сладкую булочку, – сказала она официанту и мило улыбнулась.

– Сию минуту, мадам, – ответил официант, вежливо поклонился и скрылся за дверью кухни.

– Так рано и неимоверная жара, Вы не находите? – то ли утвердительно, то ли вопросительно произнесла она, даже не взглянув на меня.

– Мне трудно судить, мадам, – ответил я, – я тут всего второй день.

– Позвольте скрасить Ваш досуг. Вы, я вижу, не из наших мест? – ее голос даже не изменил интонацию!

Меня как будто ударило током! Неужели это агент?! Я пару секунд промедлил с ответом, но этого хватило, чтобы ее рассеянные взгляд вмиг превратился в цепкий, орлиный взор!

– Извините, но я жду своего попутчика, – немного волнуясь ответил я.

Ее глаза снова стали равнодушными, и она промурлыкала под нос:

– Вы его дождались. После завтрака Вы вернетесь к себе в номер, а ровно через час я буду ждать Вас в сквере, за углом.

– Хорошо, – ответил я и как ни в чем не бывало развернул свежий номер «Neue Zürcher Zeitung» (Новой цюрихской газеты) углубился в чтение передовиц, поедая свой завтрак.

Через пару минут официант принес моей собеседнице завтрак, она его съела с аппетитом минут за пять, расплатилась и покинула обеденный зал. Я, вслед за ней, завершив свою трапезу, удалился в свой номер, и стал ждать назначенного часа.

***

– Не надо так волноваться, молодой человек, – на чистом русском языке сказала она мне, когда мы встретились на лавочке в сквере. Необходимо отметить, что с официантом в ресторане она общалась также на чистом, но немецком языке. – Самое страшное уже позади: Вы смогли вырваться из России, пересекли шесть границ и попали в один из самых захолустных и провинциальных городков Швейцарии. Сейчас, когда идет война, – продолжила она, – все силы военных контрразведок иностранных государств—участников, сосредоточены в Цюрихе, Лозанне, Базеле, Берне и Женеве. Если бы у них были агенты во всех городах и городках, то тогда бы эта милая страна превратилась в логово жутких хищников, охотящихся сами на себя, – сказала она и засмеялась своей шутке.

– Вы меня извините за столь яркую и продолжительную речь, – сменила она веселый тон на, довольно, грустный. – После событий августа—сентября 1914 года, то есть почти 2,5 года, я не общалась с русскими, а сейчас хочется размять язык родной речью! – опять повеселев сказала моя новая знакомая.

– Совсем я стала старухой! – засмеялась она. – Даже забыла Вам представиться!

Я попытался открыть рот, но она жестом показала мне, чтобы я ничего не говорил:

– О Вас я знаю все, Алексей Валерьевич, он же – Вильгельм Вольф, немецкий эмигрант из России, который прибыл в Швейцарию для воссоединения с родственниками для последующего переезда в США. Теперь я должна представиться Вам: Эмма Вольф, Ваша родная тетка по «Вашему безвременно ушедшему отцу», – сказала она и мило улыбнулась.

– Но как же так? – смутился я. – Ведь в отеле, насколько я понял, Вас знают, а я также остановился в нем под фамилией Вольф!

– Не волнуйтесь, мой мальчик, – уже начала примерять на себя тетушкины заботы обо мне Эмма. – Для них я совершенно другая особа, но Вам об этом знать нет необходимости. Через два дня Вы съедете из этого отеля, и мы с Вами отправимся в дальнее путешествие, – сказала она и лукаво подмигнула мне. – По легенде вся Ваша семья погибла при переходе кораблем из Швеции в Данию в результате подрыва на мине. Вы, конечно, об этом не знали, и теперь, когда встретили свою единственную кровную родственницу, разбитый горем, решили вместе с ней вернуться на землю предков, в городок Schirwindt, что на границе Восточной Пруссии и Литвы.

– Я Вас понял, мадам Эмма, – ответил я. – Но каково Ваше настоящее имя? – этот вопрос не давал мне покоя с момента нашего знакомства.

– Мое настоящее имя – Елена Владимировна Малахова. Мой прапрадед, Пётр Васильевич Малахов, служил в конце XVIII века сначала военным врачом, а, затем, врачом Черниговского наместничества и инспектором Черниговской врачебной управы. Прадед, Александр Петрович, участвовал в Отечественной войне 1812 года и во время похода 1813—1814 годов, с позволения Его Императорского Величества, остался во Франции оказывать помощь тяжелораненым воинам русской армии. Там он познакомился с моей бабушкой, француженкой Николь Алькан, женился на ней, в результате чего родился мой дед, Сергей Александрович. По настоянию отца его отправили обучаться в Россию, где он, в последующем, закончил Императорскую Медико—Хирургическую Академию в Санкт—Петербурге. В этом городе он встретился со своей будущей женой, Александрой Пафнутьевой, моей бабушкой, в браке с которой появился на свет мой отец, Владимир Сергеевич. Именно он стал для меня идеалом и маяком в моем восприятии мира – он был разведчиком. Но об этом я узнала гораздо позже… Моя мама умерла при родах и все мое воспитание легло на плечи отца… После Русско—турецкой войны мы переехали сюда, в Швейцарию, где вели скромное и обыденное существование… В 1882 году, когда мне исполнилось 25 лет, отец посвятил меня в свою «вторую» жизнь. Я очень им гордилась за то, что вдалеке от России, он трудится на ее благо и с полной ответственностью согласилась ему помогать….

– Конечно, женщины приходят в разведку разными путями, – продолжила Эмма—Елена, – но их отбор на нелегальную работу проводится особенно тщательно. Отец мне не рассказывал, но у меня нет сомнений в том, что он заранее испросил разрешения из Санкт—Петербурга о вовлечении меня в разведывательную деятельность, и что за мной наблюдали некоторое время. Ведь нелегалу недостаточно хорошо владеть иностранными языками и основами разведывательного искусства. Он должен вжиться в свою роль, стать в некотором образе артистом. Нужно ли говорить о том, что большинство женщин прекрасно владеют искусством перевоплощения?!

Она перевела дух и снова заговорила:

– К нам, работающим нелегально за рубежом, всегда предъявляли повышенные требования, в том числе к выдержке и психологической выносливости, ведь нам приходится отказываться от многого, в том числе, зачастую, от того, что нормальные женщины ждут всю жизнь – женского счастья… А у нас по—другому. Как там у Мережковского?

Она на пару секунд умолкла, потом встряхнула головой и бодрым голосом продолжила:

– Что—то я совсем ударилась в романтику! Хватит. Прощаемся. Послезавтра выезжаете из Биля и едете в Кенигсберг. Там размещаетесь в любой понравившейся Вам гостинице и 8 июля около гарнизонного лазарета, у Фридеманнштарссе, встречаемся в 12 часов пополудни. Ждете меня не более 15 минут и, если я не появлюсь, возвращаетесь в гостиницу, сдаете номер и переселяетесь в другую, расположенную в противоположной стороне от этой. На следующий день, 9 июля встречаемся в это же время на набережной в районе Нового рынка. Если и в этот день я не появлюсь, тогда езжайте в Ширвиндт сами. Этот город был почти стерт с лица земли в ходе боев, несколько раз переходил из рук в руки, коренного населения в нем практически не осталось и сейчас он отстраивается заново силами жителей Бремена и других городов Германии под руководством окружного архитектора Курта Фрика.

– С прибытием в город найдите почту. Если ее еще не восстановили, попросите, чтобы Вас сопроводили в ближайший населенный пункт и отправьте телеграмму по этому адресу, – и она передала мне записку, – с текстом следующего содержания: «Ну вот я и на родине. Как обустроюсь – сообщу. Вильгельм». Это будет знаком для Санкт… Простите, для Петрограда, что Вы добрались до нужной точки. В дальнейшем, как подберете жилище, сразу же телеграфируйте об этом. После инструкции получите на месте.

– Ваши предки жили напротив кирхи Ширвиндта, номер дома Вы не знаете, – продолжила она инструктаж. – Об этом Вам рассказывала бабушка, двоюродная сестра которой проживала в этом городе. Вы, потерявший семью, решили вернуться в Германию и оказать посильную помощь в восстановлении Ширвиндта. Вот такая не сложная легенда. Вам все понятно?

Я кивнул головой в ответ.

– Ну тогда до встречи в Кенигсберге.

Эмма поднялась и не спеша пошла в сторону от сквера. Я остался сидеть в размышлениях и не мог себе представить, что больше никогда не увижу эту женщину. Ту, которая не была в России почти 40 лет, но искренне любила ее и отдавала все свои силы, свою молодость, свою жизнь на ее благо! Уже прибыв в Ширвиндт и разместившись в квартире одного из новеньких домов на Бергштрассе я получил телеграмму от указанного в записке, переданной мне Эммой, адресата со следующим текстом: «С прискорбием сообщаем, что Ваша тетушка Эмма скончалась 8 июля. Примите наши соболезнования». Я так и не понял, действительно ли она умерла или, получив новое задание, переключилась на него, но в душе я все же верил, что она жива…

***

Приграничный город Ширвиндт в Восточной Пруссии располагался недалеко от государственной границы между Германией и Россией, которая находилась прямо у моста через реку Шешупа. От него до Ковно, места моего основного пункта деятельности было не более 140 верст. Но до начала этой деятельности было еще очень долго. Мне предстояло стать «своим» в Ширвиндте, для того, чтобы потом, спокойно, выехать в Ковно.

По прибытию в Ширвиндт я, как было установлено в военное время, представился исполняющему обязанности обер—бургомистра города Карстену Брауну, который был двоюродным братом прусского политика Отто Брауна (не путать с революционером Отто Брауном).

– Конечно, мелиорация, дело нужное, гер Вольф, – поприветствовав меня сказал обер—бургомистр. – Но сейчас самое главное – восстановить наш город, чтобы сюда вернулись жители. Без этого – никак.

– Я готов отдать все свои силы в том направлении, которое Вы укажите, гер Браун, – парировал я.

Он внимательно посмотрел на меня и ответил:

– У Вас интересный акцент, совсем не немецкий!

– Я достаточно долго прожил в России, наверное, это причина акцента.

– Возможно, возможно… Ну что же! Я Вас направлю с рекомендательным письмом к архитектору Фрику, и он, я надеюсь, найдет возможность использовать Ваш опыт.

Получив от Брауна рекомендательное письмо, я направился в контору к Фрику, но не застал его на месте.

– Гер Фрик сейчас на Шешупе, ловит рыбу, – ответила мне его секретарша. – Приходите завтра к 9 часам утра, я Вас записала, он примет.

То, что в эти трудные дни архитектор находит время для рыбалки говорит о многом, но в первую очередь о том, что он не изменяет своим привычкам в угоду обстоятельствам. Его увлечение рыбалкой может мне помочь, подумал я.

– А где обычно ловит рыбу господин Фрик? – как бы для проформы спросил я.

– В полутора верстах выше по течению нашего города, – ответила секретарша.

Я поблагодарил милую женщину и вернулся в свою квартиру.

На следующий день к установленному времени я прибыл к Фрику.

– Добрый день, господин Вольф, – поприветствовал он меня. – Чем могу быть полезен?

– Здравствуйте, господин Фрик, – ответил я ему. Несмотря на то, что он был младше меня на два года, его внешность вызывала ряд вопросов. Достаточно сухощавый, с явно выделяющимися залысинами и болезненно блестящими глазами он выглядел гораздо старше своих 33 лет.

– Я прибыл к Вам по рекомендации обер—бургомистра города и хочу оказать посильную помощь в восстановлении Ширвиндта, – ответил я ему, протянув письмо Брауна.

Фрик не спеша развернул его и медленно прочел, слегка двигая губами.

– Значит Вы – мелиоратор, господин Вольф?

– Так точно, господин Фрик.

– Хм… Отвечаете как заправский военный… Откуда у Вас это?

Легкая дрожь в одно мгновенье пробила меня от шейного отдела позвоночника до поясницы.

– В Русско—японскую войну 3 месяца служил вольноопределяющимся в Манчжурии и на меня очень сильно повлияла негативная обстановка в русской армии, гер Фрик!

Я знал, что сам архитектор с началом Первой мировой войны добровольно ушел в армию, но уже в 1915 году завершил службу из—за тяжелого нервного расстройства, вызванного непереносимостью каждодневного созерцания крови, ранений и смертей.

– Да, да… – ответил он, опустив глаза, и стал нервно перебирать листки бумаги у себя на столе. – Война – это плохо, – продолжал бормотать он себе под нос. – Война несет смерть и разрушения… А я, – голос его повысился, он поднял глаза и вызывающе посмотрел на меня, – восстанавливаю города! Именно поэтому я люблю войну! Она позволяет мне раскрыть мои таланты! Война сносит все старое и дает возможность проявить себя прогрессу!!!

Я тут же вспомнил письмо врача из Майкопа своим родным в 1914 году… Ну да, прогресс… Но виду не подал.

– Я предлагаю Вам должность помощника управляющего компании по строительству дорог в городе. В Ваши функции будут входить контроль поставок строительного материала, их распределение по бригадам и ведение отчетности об их использовании. Вашим начальником будет гер Штейнц, но он основное время проводит в Кенигсберге, координируя действия всех подразделений компании на территории Восточной Пруссии. Вам подходит такая роль?

Я утвердительно кивнул головой.

– Ну вот и славно. Ваше рабочее место оборудуют к завтрашнему утру, в этом же здании, на первом этаже. Приходите к 9 утра, представитель Штейнца введет Вас в курс дела.

Я откланялся и вернулся к себе в квартиру, чтобы составить план действий.

***

Тем временем положение как на фронтах, так и в тылу ухудшалось с каждым днем. Армия разваливалась. Многим позже я понял, что коли бы тогда офицеры проявили бы жесткость и приверженность Присяге, то наша армия была бы спасена. Трусость, а в отдельных случаях и подлость руководства, стали причиной ее разложения, ведь солдаты, как дети, почувствовав свободу, стали сначала невыносимыми, а потом опасными. А Антанта требовала от России и ее нового правительства во главе с А. Ф. Керенским нового наступления! В последующем Л. Д. Троцкий вспомнит:

«Наступление 18 июня было организовано Керенским под явным давлением Антанты, которая была заинтересована в том, чтобы немецкие войска были отвлечены на Восточный фронт. Подготовляя это наступление, Керенский и военное командование знали, что армия не обладает ни техническими, ни моральными предпосылками для его проведения… В конечном итоге это наступление обратилось против его организаторов, ибо новое преступно провоцированное поражение сильно революционизировало солдатские массы и тем самым создало благоприятную почву для большевистской агитации за мир». Так, на Юго—Западном фронте несмотря на героизм отдельных частей, наступление стремительно захлебнулось, при этом причиной этого стали не крепость защиты неприятеля, а преступный пацифизм, который начал разъедать души не только рядовых, но и офицеров. В тыл потянулись, никого и ничего не боясь, сначала ручейки, а потом и реки дезертиров. Конечно, у русской армии бывали поражения, но этот позор превзошел по своему характеру Русско—японскую войну!

Словно предчувствуя эту неудачу и роль в ней Керенского Марина Цветаева в конце мая 1917 года написала:

Все это вынудило Временное Правительство назначить в июле 1917 года Верховным Главнокомандующим генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, человека заслуженного и уважаемого в армии, но в то же время очень жесткого. С его приходом в армии стала чувствоваться его «крепкая рука», командиры, почувствовав поддержку и содействие сверху, приободрились и стали значительно увереннее, дисциплина среди младшего состава подтянулась.

Зная и видя положение дел в армии, Корнилов решительными, а порой и суровыми, но так необходимыми в те дни методами, вернул армии боеспособность и восстановил деятельность фронтов. Бесспорно, в этом ему помогли недавно или вновь назначенные Главнокомандующими армиями фронтов генералы от инфантерии В. Н. Клембовский (Северный фронт) и П. С. Балуев (Западный фронт), а также генерал—лейтенант А. И. Деникин (Юго—западный фронт). С этого времени генерал Корнилов и его сподвижники в глазах большинства патриотов России видится как народный герой, спаситель страны, на него стали возлагаться большие надежды.

Но даже их поистине героических усилий не хватило на то, чтобы остановить нарастающий в армии поток пораженческой пропаганды законспирированных большевистских агитаторов и членов Временного Правительства, пытающихся «заигрывать» с рядовыми и младшим командным составом во время своих редких поездок на передовую, сами испытывая, при этом, достаточно серьезный кризис. В итоге этот кризис вылился в вооруженную демонстрацию, которая проходила в Петрограде 3—4 июля 1917 года, с призывами к окончанию войны, передачи власти Советам и которую поддержали большевики. Разгон демонстрации войсками Временного Правительства был жесток и говорил об окончании двоевластия в России и поражение Советов, а партия большевиков вновь стала нелегальной.

Но в Восточной Пруссии об этих событиях практически ничего не знали…

***

Первое, что я сделал, это заказал с доставкой на дом канцелярские принадлежности, рыболовные снасти и большой чугунный казан на треноге, чтобы можно было его вешать над костром и готовить еду на природе.

Мои новые обязанности не представляли из себя что—то из ряда вон выходящее: бумаги, бумаги, бумаги… Пару раз я выходил на объекты строительства, чтобы формально убедиться в его объемах. К моим отчетам претензий не было, и уже к середине июля 1917 года моя деятельность приняла системный характер, благодаря чему я мог спокойно планировать свое свободное время на перспективу.

Я несколько раз, под различными предлогами, специально наведывался в контору Курта Фрика, чтобы изучить его распорядок работы и убедился, что он каждую субботу рано утром направляется на рыбалку на Шешупу. Учитывая это, а также зная место, где он любит ловить рыбу, я, в ночь с пятницы на субботу, с 28 на 29 июля, выдвинулся на речку, но остановился ниже того места, где обычно рыбачил Фрик, чтобы попасть ему на глаза, когда он утром пойдет на рыбалку.

С вечера я расставил донные удочки и закинул обычные. Очень быстро на последние я наловил десятка полтора карасей и окуней, освежевал их и приготовил к дальнейшему использованию. В ночь, где—то с 23 до 3 часов очень хорошо на донные шли лещи и карпы, вышло штук по пять. В общем, к четырем утра у меня все было готово для встречи архитектора…

Утро было прекрасно… Оно было не похоже на утро над Великим Доном, раскатистым, щебечущим и стрекочущим всей летающей своей июльской живностью, от птиц, до стрекоз и комаров, так характерных на Донских просторах… Оно было не похоже на утро над рекой Белой в Адыгее, мечущейся среди камней, обдающей холодом всех, кто к ней прикоснется… Оно было не похоже на утро над рекой Хмарой в Смоленской губернии, узкой, что можно перепрыгнуть, но быстрой, как будто сбежавшей с гор Кавказа…… Оно было не похоже на утро над рекой Ангарой, величественной и спокойной, говорящей о том, что она единственная несет в себе воды Байкала… Утро было прекрасно…

К этому времени я уже развел костер и повесил над ним на треноге казан, чтобы закипела вода. Где—то в полшестого ко мне приблизился Фрик. Уже было достаточно светло, и я смог разглядеть его силуэт, но, при этом, не подал виду, что узнал его.

– Господин Вольф?! – тихо, как исинный рыболов, чтобы не спугнуть поклевку, обратился он ко мне. – Как Вы здесь?

Я приподнялся с настила, сделанного мной из камыша, и подошел к нему.

– Мне посоветовали тут попробовать половить рыбу, и этот совет оказался очень компетентным, господин Фрик. – ответил я ему. – Для ухи рыбы предостаточно! Мне нужно каких—то 1,5 часа, чтобы позволить угостить Вас отменным блюдом, так популярным в России!

– Премного благодарен, господин Вольф. Я сейчас займу свое место и, может быть, внесу свой посильный вклад в Вашу уху!

– Как бы не сложилось, господин Фрик, – ответил я с учтивым поклоном, – к 10 утра я Вас жду на завтрак!

Мы раскланялись друг другу, и архитектор удалился на свое прикормленное место. Но не прошло и трех часов, как Фрик снова подошел ко мне.

– Погода меняется, клева нет, – с явно выраженной досадой сказал он. – Что Вы там говорили об ухе?

Я жестом пригласил его сесть на камышовый настил, достал алюминиевые глубокие тарелки—миски и зачерпнул из казана несколько половников ухи.

– Подождите! – воскликнул я, видя, что архитектор пытается попробовать уху. – Без этого в России уха – рыбный суп! – И достал ранее охлажденный в речке бутыль первоклассного самогона, купленного мной у русскоязычного населения в приграничном районе. Посеребренные стопки придали игривость происходящему действу, и после их опрокидывания в горло мы зачерпнули ухи по полной солдатской ложке из казана в себя.

– Мммм…!!! Какая прелесть! – воскликнул архитектор. – Вы просто обязаны поделиться со мной этим рецептом!

Я улыбнулся и начал свой рассказ:

– Сперва необходимо сварить мелкую рыбешку, после чего процедить бульон через сито или марлю. После этого в казан кладется крупная рыба, нарезанная большими кусками и доводится до кипения. Туда же кладем мелко порезанный лук, морковь кубиками или колечками, несколько плодов гвоздики, душистого перца, а вот черный острый и мускат – на вкус. Когда это все закипело добавляете несколько порезанных картошин, слегка солите и опять дожидаетесь кипения. Как только суп (это еще суп!) закипел, то кладете в него очень много зелени укропа, петрушки и сельдерея. После очередного вскипания определяете необходимость добавления соли, добавляете в суп рюмку водки или самогона и обязательно тушите в нем горящую лучинку. Все! Теперь это – уха!

– Прекрасный рецепт! Именно гвоздика, сельдерей и самогон придают ухе эту пикантность! Спасибо Вам, господин Вольф! – рассмеялся от души Фрик.

Клевать к тому времени вообще перестало, и мы провели время до обеда, употребляя уху, самогон и делясь впечатлениями о ходе строительства.

***

В Ширвиндте дни тянулись неспешно, событий, заслуживающих отдельного упоминания практически не было, чего не скажешь о России.

В начале августа 1917 года генерал Корнилов пошел на отчаянный шаг: он представил Временному Правительству программу реорганизации армии, которая предусматривала восстановление дисциплинарной власти командиров и начальников с одновременным ограничением прав и полномочий всевозможных советов, комитетов и комиссаров, введение смертной казни не только на передовой, но и в тылу. Для утихания протестных настроений в России и благополучного продолжения войны он настаивал на переводе военной промышленности и железных дорог на военное положение с запретом проведения различных стачек, забастовок, митингов и агитаций. Выступая в середине августа на Государственном совещании в Петрограде, Корнилов главной причиной кризиса в армии назвал «безрассудные законодательные меры» Временного Правительства, настаивая на приравнивании тыла к фронту. Кроме того, ходили слухи, что Корнилов готов взять всю полноту власти в России в свои руки, объявить Петроград на военном положении и отправить все правительство в отставку… Конечно А. Ф. Керенскому это не могло понравиться и в конце августа он снял с должности генерала Корнилова и ряд других военачальников, открыто поддерживающих Верховного Главнокомандующего, а в начале сентября арестовал по обвинению в подготовке мятежа. Сам же Александр Федорович назначил себя Верховным Главнокомандующим, вернув на должность начальника штаба генерала от инфантерии Михаила Васильевича Алексеева, находившегося до этого в распоряжении Временного Правительства.

В Германии и Австро—Венгрии с любопытством наблюдали за всем происходящем в Ставке русских и только потирали от радости ладони. Еще бы! О какой плановой подготовке к военным действиям могла идти речь, если только с 1 января по 1 сентября 1917 года в русской армии сменилось шесть Верховных (Николай II, Николай Николаевич, Алексеев, Брусилов, Корнилов, Керенский) и шесть начальников штабов Верховных (Алексеев, Гурко, Клембовский, Деникин, Лукомский и опять Алексеев)?! Получается, что в среднем каждый из них руководил русской армией 40 дней! Немыслимо!…

В это время, где—то в кулуарах рейхсканцелярии, новый руководитель Германии Георг Михаэлис с ухмылкой говорил своим коллегам из Немецкой национальной народной партии:

– Поразительно, каким слабым провидцем являлся мой предшественник (Теобальд Теодор Фридрих Альфред фон Бетман—Гольвег – прим. автора), когда он в мае подготовил проект сепаратного договора с Россией, а наша Ставка – проект перемирия на Восточном фронте! Ведь стоило подождать каких—то 3—4 месяца и русская армия практически перестала существовать! А с таким Верховным, как Керенский, она уже никогда не возродиться! Про Восточный фронт можно забыть!

Вместе с тем и в стане противников России происходили кровавые события.

К середине весны 1917 года в Германии бастовало более 300 тысяч рабочих заводов и фабрик, а революционная отрава все больше и больше просачивалась в армию Германской империи. На Восточном фронте прошла «волна братания» немцев и русских. В августе восстали матросы Военно—морского флота Германии, но вследствие плохой организации и отсутствия связи с немецкими рабочими восстание было жестоко подавлено, так же, как и восстание рабочих города Брно в Чехии, входившей тогда в состав Австро—Венгрии. В отличии от русского правительства, руководители этих государств не жалели сил, чтобы навести порядок в своих странах…

***

– Господин Вольф! – как—то обратился ко мне архитектор. – Как Вы смотрите на то, чтобы прокатиться на лодке и порыбачить в диких местах?

За окном стояла теплая сентябрьская погода и в конторе сидеть совершенно не хотелось.

– Я не против, господин Фрик! А что это за место?

– На северо—востоке от Ковно, верстах в пятнадцати, на притоке Мемеля реке Вилии расположен застенок Шешува. Очень живописное место! Недавно оттуда приехали мои друзья и очень лестно отзывались о местной рыбалке! Сейчас там прекрасно идет язь, сырть, усач и форель!

При упоминании Ковно я на мгновение напрягся, но тут же взял себя в руки. Появилась реальная возможность побывать в тех местах, где, возможно, проходили боевые действия армии генерала Сиверса.

– Я готов составить Вам компанию, – ответил я ему.

– Вот и замечательно! Предлагаю 8 сентября, в пятницу, с утра отправиться в Ковно, а оттуда на лодке – в Шешуву. Согласны?

– Конечно! – ответил я. На том и порешили…

Автомобиль архитектора мягко покачивался на пружинистых рессорах по дороге в Ковно. За рулем его сидел личный водитель Фрика, а мы с ним расположились на заднем сиденье, обитом мягкой кожей.

– Как Вы считаете, Вильгельм, – обратился ко мне Фрик, – что принесет эта война нашим странам?

Мы перешли к общению с использованием имен, благо возраст позволял.

– Она уже начала приносить свои плоды, дорогой Курт. Монархия в России рухнула и, поверьте, это же ждет и Императора Германии. Ведь все понимают, что он практически отстранен от управления своей армией. Вильгельм теряет контроль над военными действиями, а решения по всем основным операциям фактически принимают немецкие генералы Гинденбург и Людендорф. И это только начало, дальше будет еще хуже.

– Куда же еще хуже? – воскликнул Фрик.

– Мне кажется Антанта и примкнувшие к ней Североамериканские соединенные штаты задались целью уничтожить не только своих врагов – Германию и Австро—Венгрию, но и своего союзника в лице России, – с горечью в голосе ответил я ему.

– Все может быть, Вильгельм, все может быть… – и мы в задумчивости замолчали.

О чем думал Фрик я мог только догадываться, а я, в свою очередь, думал о том, как найти этот лес, с опушки которого был виден костел. Прошло уже более двух с половиной лет с момента захоронения золота 10—й армии. Эта опушка могла зарасти. Лес могли вырубить для восстановления разрушенных войной зданий и сооружений. Да все могло произойти, вплоть до разрушения этого костела! Мне стало не по себе от этих мыслей, и я передернул плечами.

– Замерзли? – глядя на меня спросил архитектор.

Я усмехнулся и ответил:

– Нет, что Вы! Просто стало немного укачивать в автомобиле. У него очень плавный ход, а тут весьма ровные дороги!

– Ну ничего, – ответил он мне, – через пару десятков минут мы приедем в Ковно. – и он показал рукой вдаль, где уже стали проявляться окраины города.

– Вам доводилось бывать в этом городе? – спросил я его.

– Да, был несколько раз по делам службы, а что?

– Насколько я знаю, тут много исторических мест и очень недурной городской музей, – ответил я.

– Это верно. Хотите сделать остановку в нем?

– Нет, нет, что Вы! В этот раз – только рыбалка! – и мы в голос засмеялись.

– Хорошо, как вернемся в Ширвиндт, разберемся с текучкой, я предоставлю Вам пару дней выходных, чтобы Вы смогли его осмотреть.

– Премного благодарен Вам, Курт, – ответил я.

К застенку Шешува мы добрались без приключений и провели прекрасное время на берегу реки Вилии, наловив достаточное количество рыбы, которую использовали в ухе, жарили, коптили и даже немного засолили, взяв с собой в Ширвиндт, куда мы вернулись к исходу воскресенья, 10 сентября.

***

– Конечно, господин Вольф, до войны мы могли гарантированно Вам сказать, сколько в Ковенской губернии костелов в каждом деканате, в том числе содержащихся как филии или каплицы, но сейчас только Бог знает, какие из них сохранились.

Управляющая отделением религии Ковенского городского музея Сваёне Сайлюкайне участливо взяла меня под локоть, и мы продолжили просмотр экспозиции.

– Стоит отметить, что в Ковенской губернии существует свой деканат, так сказать, своеобразный административный округ в составе епархии, объединяющий несколько приходов, расположенных вблизи друг с другом. – продолжила она свой неспешный рассказ. Ее голос, тихий и глубокий, замечательно сочетался с мрачными стенами средневековых помещений музея и отдавался еле слышным эхом на фоне его экспонатов…

– Для нашей губернии характерны филии – этакие филиалы католической или лютеранской церкви на местах, а также каплицы – небольшие часовни или божницы. Люди, не сведущие в этих тонкостях называют любое строение на их основе костелами. Особенно это характерно для православных верующих. Но в этом нет ничего удивительного, ведь для того, чтобы понять разницу, нужно принять эту веру и окунуться в нее с головой. А Вы, господин Вольф, веруете в Бога?

– Интересный вопрос, госпожа Сайлюкайне! – ответил я. – Я впервые сталкиваюсь с тем, что меня так спрашивают: «веруете», а не «верите»! А в чем разница?

Она мило улыбнулась, остановилась и посмотрела мне в лицо своим светлым взглядом. Ей было чуть за 50, но морщины уже немного покрыли ее лоб, уголки глаз и краешки губ. Я не мог даже догадаться, что в этой войне она уже потеряла мужа и сына, которые погибли, причем первый от бомбежек немцев, а второй – от русской шальной пули… Но она нашла в себе силы выжить и посвятила остаток своей жизни Вере, потому, что Надежду и Любовь у нее отняла война…

– Знаете, мой друг, – опять заговорила она, – мне кажется, что когда говорят «верю», то подразумевают кого—то, какого—то конкретного человека, то есть верят кому—то. А когда говорят «верую», то говорят о чем—то, и «веруют» во что—то…

Эти слова мне врезались в память, и я до конца дней ощущал эту разницу…

– Так просто! – искренне воскликнул я. – Как жаль, что мне это не объяснили в моем раннем детстве, тогда, может быть, наряду с верой в кого—то, я бы стал верить во что—то!

– Ну? И каков Ваш ответ? – не унималась она.

– Увы, госпожа Сайлюкайне, я только верю. Верю в себя, в своих родных, близких, друзей, наставников, коллег… Верю в то, что они меня не предадут, не подведут, когда мне будет нужна их помощь, в любом качестве. Верю в то, что и я всегда смогу прийти им на помощь, как только они меня призовут! Я только верю…

– Это тоже не плохо, уважаемый Вильгельм! Значит у Вас есть Вера, и, коли Вы уже «верите», то «уверовать» у Вас тоже есть шанс. Не меняйтесь, оставайтесь таким, каким Вы есть сейчас, и, возможно, Божия Благодать явится к Вам.

Мы прошли еще несколько залов музея молча, пока не очутились в служебном помещении, загроможденном огромным количеством стеллажей и папок. Это был архив, скрытый от обычных посетителей.

– Одну минуту, господин Вольф, – сказала мне управляющая. – Я сейчас посмотрю точные данные на начало войны.

Она взяла стремянку и неуклюже взобравшись на нее с фонариком в руках стала рассматривать корешки папок.

– А! Вот! Нашла! – воскликнула она. – Ну ка, примите у меня папку, а то я боюсь не удержаться и упасть!

Я подскочил к ней, взял запыленную папку в одну руку, а вторую протянул ей, чтобы помочь спуститься со стремянки.

– Спасибо, Вильгельм, – сказала она, перехватила из моей руки папку и присела за рядом стоящий стол. – Присаживайтесь и записывайте. У Вас есть чем и на чем? – с усмешкой спросила она.

– Конечно, госпожа Сайлюкайне!

– Сразу видно – немец. Хотя бы и из России, – пробурчала она с ухмылкой, перелистывая папку.

– Вот, нашла. Пишите. Называю населенный пункт и вид возможных костелов. Вам понятно, господин Вольф?

– Точно так, госпожа Сайлюкайне!

– И так: Кейданы. Там две каплицы: Нацуны и Орвистов во имя Иисуса Христа. Успеваете? – бодрым голосом спросила она?

– Вполне!

– Тогда продолжим. Жеймы. Каплица Юцуны. Есть?

– Есть! – ответил я.

– Скорули—Янов. Там две филии: Кулва и Янов.

– Готово, – отрапортовал я.

– Село Кормялов или по—литовски Кормелава. В нем филия Лопи.

Меня как током ударило. Это же то место, вблизи которого мы с Фриком ловили рыбу! Но я быстро пришел в себя и продолжил записывать.

– Румшишки. Там каплица на кладбище. Вензягола. Информации о костелах нет. Опитолоки. В ней филия Свентобросць и каплица Лапчунов. Все! – выдохнула управляющая, повернулась ко мне и спросила:

– Вы довольны?

– Вполне, уважаемая Сваёне! Я не представляю, чтобы делал без Вас!

– Все то же самое, только медленнее и менее приятней! – ответила она с элементом кокетства.

Я откровенно рассмеялся и от души обнял ее.

– Выходит в Ковенской губернии может быть всего девять костелов, не считая местечка Вензяголы?

– Именно так, господин Вольф. Это максимум, потому что в эти лихие годы ни одного костела построено не было. А вот какие из них разрушены, я не знаю…

Мы зашли в одно из кафе, расположенное в Ганзейском квартале и с удовольствием выпили по чашечке крепкого кофе, так необходимого после столь трудного дня.

– Спасибо Вам, дорогая Сваёне, – сказал я от всей души. – Вы так много сделали для меня сегодня, что я даже не знаю, как Вас благодарить!

– Все нормально, Вильгельм! – ответила она, – Все нормально… Общение с Вами мне помогло вспомнить моих мужа и сына… Все те, кто приходит в музей, интересуются его экспонатами, но не состоянием души экскурсовода. А я, меж тем, отдаю ее на благо приходящим. И Вам удалось ее зацепить. Нет! Ни как мужчиной, а как человеком, благодарным и благородным слушателем. Спасибо Вам, Вильгельм, и дай Бог Вам всего наилучшего!

Мы обнялись, и я подумал, что никогда больше не увижу эту замечательную, благородную, добрую, но, в то же время, вследствие сложившихся обстоятельств, несчастную женщину, которая, придя домой, с любовью и слезами посмотрит на желтеющую со временем семейную фотографию, на которой она стоит в окружении своих любимых мужа и сына, и горько заплачет, потому что знает, что их уже не вернешь…

***

Итак, что у меня есть в «сухом остатке»? Сведения о месте захоронения золота из рассказа генерала Рузского:

1) «Вокруг сплошной лес, за полем селение, в котором видны верхушки башен костёла»;

2) «Минут через сорок офицеры достигли опушки леса»;

3) «Не спеша… вышли на лесную дорогу…»;

4) «На опушке… Там видно костёл…».

Все. Теперь пошли предположения и расчеты на их основе, а также основе рассказа генерала Рузского.

Все данные говорили о том, что штаб 10—й армии к моменту рассматриваемых событий был либо в Ковно, либо рядом с ним. Резона везти и прятать золото на западном направлении (северном или южном – не меняет смысла, так как все одно на встречу немцам) не было. Оставалось только на северо—восток, юго—восток или просто – восток. Действо происходило зимой, в лютые морозы и пургу, поэтому скорость передвижения подводы с золотом, даже по очень хорошей дороге, но с учетом приближения немецких войск, не могла превышать 20 верст в час. Таким образом, зная приблизительную скорость подводы и время достижения опушки леса, я мог построить ориентировочный круг диаметром того расстояния, которое подвода преодолела за сорок минут. Я взял карту и циркулем нарисовал круг диаметром 14 верст (с запасом) от центра Ковно. Из всех костелов, о которых мне поведала госпожа Сваёне Сайлюкайне, в него попал только филия Лопи в Кормелаве…

На этом я решил остановиться и немного прогуляться по городку. Конец сентября давал о себе знать: дул малоприятный северный ветер, гонящий свинцовые дождевые тучи, которые роняли на землю то мелко моросящую водяную пыль, то крупные капли дождя. Но меня это ничуть не отвлекало. С большой долей вероятности я нашел тот костел, на который смотрел умирающий офицер генерала Сиверса! Теперь оставалось найти поле, за которым видны его верхушки, а также лесную дорогу, на которую вышли русские офицеры для того, чтобы принять героическую смерть…

Что было там еще? «Лесистая местность и пурга сводили видимость практически к нулю» … Но, все же, офицер смог разглядеть костел! На какое расстояние может видеть человек в таких условиях?

До конца сентября я не мог вырваться из Ширвиндта, но 1 октября все же смог попасть на железнодорожный вокзал Ковно, где к тому времени была развернута метеорологическая станция, оборудованная метеорологической площадкой с психрометрической будкой и флюгером, и отвечающая требованиям метеостанции второго разряда.

– Знаете, молодой человек, – сказал мне начальник Ковенской метеостанции, – в пургу горизонтальная видимость на уровне 2 саженей обычно составляет от 1—2 верст до нескольких сотен и даже до нескольких десятков саженей…

По прибытию на квартиру в Ширвиндт я опять взялся за циркуль и теперь уже от центра филии Лопи в Кормелаве начертил круг диаметром 2 версты. Именно в этом круге находится золотой запас 10—й армии!

В этот же вечер я направил в назначенный адрес телеграмму следующего содержания:

«Как и планировалось, поставки леса и других строительных материалов в районы восстановления будут оформлены через Ковенские торговые предприятия и конторы. Лично присутствовать при погрузке не смогу, необходимы будут представители нашей фирмы. Как будете готовы направить их в Ковно прошу сообщить.

Вольф».

Это означало, что я нашел район, где был спрятан золотой запас генерала Сиверса, но для того, чтобы его достать, мне нужны помощники.

А пока не выпал снег, мне необходимо было найти место, где его закопали. Вот тут—то мне и пригодились уроки Николаевкой академии и наша практика в Осиновой Роще! И я был уверен, что нашел это место…

***

Я так и не получил ответ на свою телеграмму, а в конце месяца в России случился Октябрьский переворот, произошедший не во всей стране, а только в Петрограде. В дальнейшем ход истории много раз подтвердит, что достаточно смуты в столице и двух—трех больших городах, чтобы поменялась вся власть в стране. Даже в те дни, у революционных подразделений не было единого руководства. Отрядами Красной гвардии управлял их Главный штаб, матросскими отрядами – Центробалт, частями гарнизона столицы – Военно—революционный комитет, а также Комитет по военным и морским делам. Все эти силы действовали разрозненно, без единого центра управления и будь у Временного правительства хотя бы чуточку проработанный план по нейтрализации этих сил – переворот можно было предотвратить или, по крайней мере, не дать ему захлестнуть всю страну. Но, увы…

Поздним вечером 10 ноября ко мне в дверь постучались. Я никого не ждал, поэтому был весьма удивлен столь позднему визиту.

– Кто там? – спросил я.

– Господин Вольф, – на ломанном немецком языке послышалось из—за двери, – я к Вам от господина Даниэля Шварца.

Это был пароль, означающий, что прибывший явился по поручению Данилова – «Черного».

Я открыл дверь. На пороге стоял невысокий молодой человек, лет 25, одетый в темно—коричневое пальто, такого же цвета брюки и шляпу. Я пропустил гостя в квартиру и закрыл дверь.

– Давайте мне пальто и шляпу, можете не разуваться и проходите в гостиную, – сказал я ему. – Что—нибудь выпьете?

– Если можно – чашку крепкого чая, я немного продрог, – наш разговор продолжался на немецком языке, что его, похоже, несколько стесняло.

– Вы говорите по—русски? – спросил я его на русском языке.

– Да! – с радостью выдохнул он. – Мне трудно изъясняться на немецком, языки мне всегда давались очень тяжело.

И даже после перехода на русский язык я уловил в его речи очень интересный акцент, какую—то смесь холода Прибалтики и гор Кавказа.

– Позвольте представиться, – продолжил он. – 2—го Кавказского саперного батальона Русской Императорской армии поручик Винча Витольд Брониславович.

У меня даже сердце защемило от этих слов. Как давно я не слышал русскую речь, а, тем более, речь русского офицера!

– Пожалуйста присаживайтесь, Витольд Брониславович, и угощайтесь чаем и францбрётхенем, очень свежим!

– Благодарю Вас, господин Вольф, – ответил он и с нескрываемым удовольствием стал есть предложенную сладость.

Я не спешил с расспросами, тем более он, похоже, не знал моего настоящего имени и задач, стоящих передо мной.

После завершения трапезы он попросил разрешения закурить, но тут я проявил негостеприимность и, сославшись на астму, попросил его повременить с табаком. Он тяжело вздохнул и начал свой рассказ:

– Меня к Вам направил генерал Рузский, с которым знаком мой батюшка, Бронислав—Поликарп Семенович. Сейчас в Петрограде и Москве твориться что—то невообразимое! Поэтому мне поручено передать Вам вот это, – и он, расстегнув свой пиджак, слегка надорвал его подкладку под карманом и вытащил оттуда тонкий, свернутый в трубочку, листок бумаги. – Я не знаю, что это, мне перед отъездом принесли этот костюм и сказали, чтобы я достал эту записку только при Вашем присутствии. – С этими словами он протянул ее мне.

Я взял свернутый листок и подошел ближе к лампе, чтобы прочитать записку. Она была на немецком языке:

«Вильгельм! Я получил Ваше сообщение о Ковно и очень рад за Вас и наше общее дело, но ситуация складывается так, что сейчас нет возможности направить Вам надежных помощников. Как говорил Ники: «Кругом измена, трусость и обман»! Нам с Д—Ч пришлось отойти от дел, но, надеюсь, что это не на долго. Настоящие патриоты не сдаются!

Теперь о главном: Вам необходимо покинуть Ширвиндт и перебраться во Францию или Англию. Если нам не хватит собственных сил для борьбы с большевиками, то тогда нам понадобится помощь наших союзников по Антанте. У человека, который Вам передал эту записку, для Вас есть документы, подтверждающие Ваше право проживания в этих странах. Как разместитесь, сразу же дайте знать по ранее определенному каналу, и мы скажем Вам, на кого нужно будет выйти в случае крайней необходимости. И помните, что гарантией наших возможностей является Ковно! С надеждой на Вас и храни Вас Бог! Р.».

Я еще раз перечитал записку, поднес ее к камину и сжег. После этого я повернулся к сидевшему поручику и спросил:

– У Вас есть еще что—либо для меня?

– Так точно! – он засунул руку во внутренний карман пиджака, достал оттуда бумажный конверт и протянул мне. Я взял его и, не вскрывая, положил в верхний ящик письменного стола.

– Что еще Вам поручено? – спросил я его.

– Это все, господин Вольф.

– Какие Ваши планы?

– На улице меня ждет экипаж, и я еду в Ковно, а, затем, поездом в Ригу. Планирую там обосноваться и устроить свою жизнь.

– А почему Вы не остались в России?

– Понимаете, господин Вольф, – начал он свой откровенный монолог, – то, что сейчас происходит у нас в стране не поддается логическому объяснению, особенно для меня, как военного… Как тот, которому мы присягнули, мог нас предать! Я понимаю, что это случилось не сразу… Но, поистине, трусливое его отречение от престола переполнило чашу моего терпения! Взвесив все, вспомнив о Ходынской трагедии, бесславно проигранной Русско—японской войне, «Кровавом воскресенье», поддавшись слухам о дворцовых предательствах и распутинщине, я понял, еще до отречения, что все то, что в меня вдалбливали с детства оказалось мыльным пузырем! А что придет этому на смену? И как долго эта смена будет происходить? Ведь ясно же, по опыту 1905 года, февраля, июля и октября 1917 года, что будет очень много крови. Россия в ней попросту захлебнется! Это, мое мнение, не последняя революция в нашей стране и мне очень не хотелось бы оказаться измельченным в их жерновах… Царя нет, Отечество уничтожается, а Вера… Вера всегда со мной, где бы я не был…

…Многим позже, в 1922 году, я прочитал стихи русского поэта Сергея Есенина:

«Да! Теперь решено. Без возврата

Я покинул родные поля.

Уж не будут листвою крылатой

Надо мною звенеть тополя.

Низкий дом без меня ссутулится,

Старый пёс мой давно издох.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, сулил мне Бог.

Я люблю этот город вязевый,

Пусть обрюзг он и пусть одрях.

Золотая дремотная Азия

Опочила на куполах.

А когда ночью светит месяц,

Когда светит… чёрт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролёт, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

Сердце бьётся всё чаще и чаще,

И уж я говорю невпопад:

– Я такой же, как вы, пропащий,

Мне теперь не уйти назад.

Низкий дом без меня ссутулится,

Старый пёс мой давно издох.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, сулил мне Бог».

И подумал: а сколько таких в России, которые, волею судеб или из—за складывающихся обстоятельств, покидали родные края! Ехали, плыли, шли на встречу неизвестности, таща за собой свои семьи, свой с трудом нажитый скарб, а то и просто, с котомкой через плечо… По пыльным дорогам, по бушующим штормами морям и океанам, под стук железнодорожных пар… В соседнюю деревню, город, страну, а то и за океан…

Он тяжело вздохнул, поднялся:

– Я получил благословение родителей на отъезд, господин Вольф и, когда обустроюсь, надеюсь их забрать к себе. Разрешите мне уйти?

– Конечно, Витольд Брониславович, только позвольте один вопрос: откуда у Вас этот необычный акцент?

Он слабо улыбнулся:

– Мы, наша семья, римско—католического вероисповедания, и дома старались говорить на латышском. А вот дом наш находился в Тифлисе, где трудился мой отец. Оттуда такая гремучая смесь.

– Спасибо Вам, господин поручик. Желаю Вам, чтобы все, что Вы задумали – сбылось, – сказал я ему, и мы пожали друг другу руки. Он развернулся и вышел из квартиры, а я закрыл за ним дверь. Тогда ни он, ни я не могли и подумать, что поручик Витольд Брониславович Винча все же обустроится в Латвии, но в 30—х годах переберется в Польшу, а потом, будучи схваченным немецкими фашистами, умрет в концентрационном лагере в Освенциме в 1942 году…

***

Итак, мне предстоял переезд. Вариант с Англией я сразу взял за резервный, так как давно не любил эту страну. Франция, конечно, тоже была той еще «штучкой», но она, хотя бы не юлила, а шла со всей своей прямотой и «европейской вежливостью» напролом!

В своих «Воспоминаниях о походах 1813 и 1814 годов» Андрей Федосеевич Раевский так описал результаты наполеоновского наступления на Россию 1812 года:

«– Села и грады, обращенные в пепел, поруганные храмы, повсюду воздымающиеся могилы старцев, юношей и дев, похищенных смертью преждевременной, останутся вечными свидетелями просвещения и душевных доблестей великой нации!».

Если с Францией мы бились не на жизнь, а на смерть, открыто, честно, что на своей, что на ее территориях, то Англия всегда действовала исподтишка, хитро, коварно, чужими руками, будь то морские сражения 1807—1812 года, или коалиционная Крымская война против России 1853—1856 годов.

Таким образом я выбрал Францию, куда прибыл в середине ноября 1917 года. Для начала мне нужно было осмотреться, определиться с дальнейшими планами, поэтому для начала я решил поселиться в небольшом городке Сен—Серван провинции Морбиан области Бретань. Квартиру я снял недалеко от ратуши, практически в центре городка.

Сам он представлял из себя достаточно уютное местечко, не затронутое войной. В то время в нем проживало чуть меньше 1300 человек и, в основном, женщины, так как практически все мужское население сражалось на фронтах.

Кроме вышеуказанной ратуши достопримечательностей в городе было не много: церковь Сен—Сервай, часовня Сен—Гобриен, замок Кастель, Руженский крест и больница Робина, на базе которой был развернут военный госпиталь для лечения и реабилитации раненных.

Однажды днем, прогуливаясь по городу, я не спеша шел в раздумьях мимо госпиталя. Стояла теплая, для конца ноября, и солнечная погода, поэтому многие из пациентов сидели на лавочках, курили или читали газеты. Внезапно мой слух воспринял до боли знакомую речь – русские! Еще находясь в России, я слышал, что по просьбе французского правительства в эту страну хотели направить русские войска для борьбы с немцами на западе, но я не знал, что эти планы сбылись.

Подойдя поближе я увидел двух молодых людей, одетых в больничные халаты, которые спорили друг с другом. Тот, что сидел слева, круглолицый, с красивым лицом, неспешно мотал головой, как бы давая понять, что он не согласен с собеседником или в чем—то разочарован. Второй, справа, очень худой, что—то доказывал первому. До моего уха донеслись, похоже, заключительные слова монолога второго:

– Вот попомните мои слова, Родион! России нет, и мы ей больше не нужны!

– Ну уж нет, Савелий! Нет той России, из которой мы уезжали. Теперь там строится что—то новое и, на мой взгляд, весьма интересное… Поживем – увидим!

Тут они заметили меня и умолкли.

– Добрый день, господа! – поприветствовал я их на русском языке, специально делая немецкий акцент.

Они удивленно переглянулись и поприветствовали меня, причем второй, Савелий, сказал:

– С кем имеем честь?

– Вильгельм Вольф. Мелиоратор из Поволжья, русский немецкого происхождения, вынужденно уехавший с родины сначала в Восточную Пруссию, в поисках родственников, а затем сюда, чтобы обрести покой и стабильность. Я давно не встречал своих земляков и поэтому очень обрадовался, услышав русскую речь, и не смог себя сдержать, чтобы не подойти к Вам! – и я открыто улыбнулся.

Савелий несколько смягчился, привстал и протянул мне руку:

– Позвольте представиться: Русского экспедиционного корпуса подпоручик Вяземский, Савелий Феофилактович, ныне доброволец Русского легиона Чести, – и слегка кивнул головой.

Первый, Родион, также встал, но протянул руку с некоторой настороженностью:

– Русского экспедиционного корпуса ефрейтор Малиновский, Родион Яковлевич, также доброволец Русского легиона Чести, – представился он.

– Про экспедиционный корпус я читал в газетах, а вот про Русский легион Чести слышу впервые! – искренне удивился я. – Не могли бы Вы мне рассказать о нем?

– Да рассказывать особо нечего, господин Вольф, – усмехнулся подпоручик. – После Февральской революции экспедиционный корпус был расформирован, многие вернулись в Россию, но некоторые остались тут, чтобы продолжать борьбу с немцами. Усилиями генерал Лохвицкого и полковника Готуа в районе Лаваля из их числа и был сформирован этот легион.

– И что же? Вы теперь в составе регулярных французских войск и действуете на их манер? – поинтересовался я.

– Нет, но французский штаб определяет нам задачи. При этом мы не забываем, что мы – представители Русской армии! Форма, знаки различия и другая фурнитура – все русское! – бодро ответил Вяземский.

– Как—то не вполне вяжется с Вашим выводом, о том, что России больше нет, – ответил я.

– Что?! Вы нас подслушивали?! Ну знаете ли… Будь у меня возможность, я бы вызвал Вас на дуэль! – с этими словами он круто развернулся и двинулся быстрым шагом в сторону госпиталя.

– Простите! Я не хотел Вас обидеть, – крикнул я ему в след, но было уже поздно.

– Не переживайте, господин Вольф, – спокойным голосом сказал Малиновский. – Савелий моментально взрывается, но, поверьте, он еще не закроет за собой дверь палаты, а уже забудет об этой ситуации.

Он еще раз внимательно посмотрел на меня:

– Мне тоже пора идти, у нас сейчас по распорядку обед. Прощайте, господин Вольф. Рад был знакомству.

Он протянул мне руку, крепко пожал ее и на секунду задержал в своей:

– А ведь Вы не совсем мелиоратор, верно? Если Вы, конечно, не служили в армии до этого лет 20… – его глаза прищурились, он освободился от моей руки и, не оборачиваясь, пошел в больницу.

Я стоял и смотрел ему в след, даже не представляя себе, что только что жал руку будущему Министру обороны новой России, Маршалу СССР Родиону Яковлевичу Малиновскому…

***

«Ваш переезд санкционирован. Раскрытие истинных целей Вашей деятельности допускается на Ваше усмотрение. С размещением – сообщите адрес».

Такую телеграмму я получил после того, как сообщил о возможности выхода на связь с командованием Русского легиона Чести в Лавале. Через них я планировал выйти на представителей Генерального штаба французских войск. В этом городе я остановился в маленькой, недорогой гостинице на пересечении Конной улицы и улицы Шпор.

Перед новым, 1918 годом, прогуливаясь по Липовой аллее, я беседовал с генерал—лейтенантом Николаем Александровичем Лохвицким, командиром русской военной базы в Лавале.

– Вам не обидно, Ваше превосходительство, что про Вас в России забыли? – спросил я его на прямую.

– Это Вам так кажется, господин полковник, – ответил мне генерал. – Мы дали присягу и свято ее выполняем. Война не прекращена, поэтому мы бьемся с противником так, как считаем нужным.

– Но ведь уже понятно, что участие в этой войне России было выгодно, в первую очередь, Англии и Франции! Не проще ли сейчас прекратить им помощь и вернуться в нашу бедную страну, чтобы там навести порядок?!

Он печальными глазами посмотрел на меня:

– Как Вы точно подметили. Алексей Валерьевич: бедная страна, хотя и самая богатая из всех стран мира… Вот послушайте:

– Эти стихи были написаны еще до войны, но они, как мне кажется, отражают сегодняшнее состояние союзников. Первая сестра – Англия, жестокая, попирающая все принципы и правила. Вторая – Франция, думающая только о себе и своих любимых. А вот третья – Россия, печется о других, но не о себе и своих подданных.

– А кто автор этих стихов? – спросил я.

– Тэффи, – ответил генерал. – Моя любимая младшая сестренка, Надежда Александровна Лохвицкая, – с любовью в голосе произнес генерал. Я был поражен!

– Не может быть! Ее же очень почитал сам Император Николай II!

– Более того, – засмеялся Лохвицкий, – ее именем названы конфеты и духи!

– Поразительно! – откровенно воскликнул я. – Насколько же тесен мир и как непредсказуемы встречи в нем!

– Это верно, господин полковник! – весело ответил мне генерал и мы дальше, в приподнятом настроении, пошагали по Липовой аллее.

***

Сразу же, после Рождества 1918 года я получил телеграмму следующего содержания:

«Ваш общий друг (Д—Ч) перешел на сторону большевиков. Возможно Вас будут искать, чтобы выяснить результаты Вашей работы в К.

Р. все еще не у дел, находится в Кисловодске.

Будьте внимательны».

Это было очень неприятно. Данилов—Черный перешел к большевикам, и, вполне возможно, расскажет им о моей миссии… Рузский бездействует и находится в Кисловодске. Хорошо, что еще есть агент, который мне сообщает новости, но на долго ли?…

Следующий раз с Лохвицким мы встретились в окрестностях старинного замка Шато де Лаваль. Стоял легкий мороз, и сыпал мелкий снег, январь подходил к концу.

– Мне нужна Ваша помощь, Николай Александрович.

– Я давно ждал эти слова, Алексей Валерьевич. Вы хотите встретиться с представителями французского командования?

– Точно так, Ваше превосходительство.

– Чтобы понять, к кому Вам нужно обратиться, я должен знать, какую цель Вы преследуете. Вы меня понимаете?

– Безусловно, Ваше превосходительство. Есть мнение, что без помощи Запада Россию не удастся вытащить ни из клещей революции, ни из этой войны.

– А насколько весомо это мнение? – с легким сарказмом спросил он.

Я решил пойти на блеф и, поэтому, ответил:

– Это мнение тех людей, которые возглавляли русскую армию до октябрьского переворота. И у них есть очень большое желание вытащить Россию из смуты.

Лохвицкий отряхнул налипший снег со своей шинели, несколько раз стукнул хромовыми сапогами по мостовой, то ли согреваясь, то ли очищая их от снега и дорожной слякоти.

– Не желаете перекусить? – вдруг спросил он у меня.

Я понял, что ему нужно время, чтобы обдумать ответ. Я знал, что если человека в этом случае торопить, то можно получить нужный тебе, но не правильный ответ, вредящий делу. Поэтому я предпочел дать ему возможность все хорошо взвесить, прежде чем получить ПРАВИЛЬНЫЙ ответ.

– Почему бы и нет, Николай Александрович! – как можно непринужденнее ответил я.

Мы зашли в ресторан L’Aromance на улице Трех Крестов.

– Здесь очень популярно местное меню, поскольку для приготовления блюд в нем применяются продукты лишь регионального производства, – проинформировал меня Лохвицкий, который, кажется, уже принял решение по ответу мне. – Обязательно закажите суп из брюквы и салат из редиса. Мясные и сырные нарезки также очень прекрасны. Ну и, конечно, попробуйте местное Barton et Göstier Chateau Toinet Laval.

Приняв заказ, официант удалился, и мы продолжили беседу.

– Я знаю, как Вам помочь, Алексей Валерьевич. В резерве французской армии состоит дивизионный генерал Морис Бальфурье, один из сторонников командующего группой войск в Шампани генерала Луи—Феликса—Мари—Франсуа Франше д́Эспера. А он, в свою очередь, крайне негативно отнесся к переворотам в России, и к февральскому, и, особенно, к октябрьскому. Не знаю, что ими движет, но, по крайней мере, они заинтересованы в стабилизации ситуации в нашей стране.

Он на несколько секунд замолчал, пока официант раскладывал нам обед.

– Так вот, – продолжил генерал. – Я организую Вам встречу с генералом Бальфурье. Вы говорите по—французски?

– Немного, – вступил в разговор я. – Но прекрасно все понимаю.

– Замечательно! Тогда ждите информации от меня или моих людей о месте и времени встречи с ним.

На этом наши конспиративные речи завершились, и мы продолжили обед под ничего не значащие разговоры.

***

Напротив меня сидел очень аккуратно и красиво одетый старичок лет 65 с полностью седыми волосами и такого же цвета небольшими усиками и клиновидной бородой. Мы встретились с генералом Бальфурье в первых числах марта в Париже в «Buffet à la Gare de Lyon» (буфет на Лионском вокзале). Буфетом, в нашем понимании, это заведение можно было назвать с «натяжкой», настолько его интерьер был прекрасен и неповторим! Мы сидели в золотом зале с анфиладами, и я не мог скрыть своего восхищения!

Видя это, генерал жестом остановил подходящего к нам официанта, дав возможность мне еще немного получить удовольствия от этого чудесного вида!

– Это просто восхитительно! – наконец—то промолвил я.

– Мне очень приятно, что гостю нашего маленького городка так понравился привокзальный буфет, – съязвил генерал, чем сразу вызвал во мне плохое расположение к нему, но виду я не подал.

– Вы знаете, у нас еще есть места, на которые можно посмотреть, – продолжил он, явно получая удовольствие от того, что ставит меня в неловкое положение.

– Знаете, что, господин Бальфурье, – решил утереть нос я зарвавшемуся генералу. – Если бы русские солдаты в 1813—1814 году вели себя во Франции также, как солдаты Наполеона годом ранее в России, то нечего бы было смотреть в вашем «маленьком городке» еще лет 100!

От удивления у него приоткрылся рот и слегка выпучились глаза, но он тут же взял себя в руки, извинился и кивком головы пригласил официанта. Мы заказали пирог с уткой и утиным фуа—гра, жареную тюрбо, салерс с говядиной и тартаром, ассорти выдержанных сыров, на десерт взяли профитроли с ванильным мороженым и по бокалу красного Кроз—Эрмитаж.

Молча обедая, мы несколько раз посматривали друг на друга исподлобья и только перед десертом у генерала не выдержали нервы.

– Вы хотели о чем—то меня спросить, господин Черневский, не так ли?

Я не спеша вытер краешек губ салфеткой, отложил ее в сторону, взял нож и стал рассматривать в его отражении красоту зала.

– Чего Вы больше всего боитесь, господин генерал? – спросил я его.

Он удивленно приподнял брови.

– Вы только это хотели узнать?

– И все же, – настаивал я.

– Ну что же, я Вам отвечу. Большего всего на свете я боюсь потерять семью.

– Допустим. А если бы у Вас не было семьи? – не унимался я.

Генерал заерзал на стуле.

– Наверное боюсь потерять родину. – как—то тихо сказал он.

– Вот и я, господин Бальфурье, больше всего боюсь потерять родину, потому что семьи у меня уже нет.

Он отставил тарелку с десертом, поставил локти на стол, скрестил кисти рук и уперся на них подбородком, показывая своим видом, что слушает меня очень внимательно.