Читать книгу Московский упырь - Андрей Посняков - Страница 2

Январь 1605 г. Москва

– Ну, что стоите, брады уставя?! – ближний родич царя боярин Семен Никитич Годунов прямо-таки дымился от гнева. Черная, чуть тронутая проседью борода его дрожала, толстые губы нехорошо кривились, красный мясистый нос дергался и сопел.

Трое навытяжку стоявших перед боярином юношей – Иван, Прохор и Митрий – обливались потом. И вовсе не потому, что так уж боялись царского родича, просто большая изразцовая печь, занимавшая чуть ли не треть горницы, истекала жаром. Семен Никитич – куратор Земского двора и фактически возглавлявший Боярскую думу, как и царственный брат, любил тепло, зная о том, прислуга топила печи, не жалея ни дров, ни страдавших от невыносимой жары посетителей.

– Ну? – уже потише, но с явным металлом в голосе промолвил боярин. – Что скажете в свое оправдание? Третий растерзанный мертвяк на Москве, – а им хоть бы хны! – Семен Никитич снова повысил голос аж до визгливого крика: – Три мертвяка! Растерзанных! За один только январь месяц! Вы когда душегубца ловить думаете? Или некогда? Что молчите?

– Да мы ловим, – негромко возразил Иван.

Высокий, стройный, с карими чувственными глазами и шевелюрой цвета спелой пшеницы, он отпустил над верхней губой небольшие усишки, а вот бороду еще не успел отрастить, все ж таки неполные девятнадцать лет – рановато для окладистой бородищи, хотя, вот, к примеру, у Прохора борода все же росла, а он был не намного и старше. Окладистая такая, рыжеватая, не особенно-то и красивая на Иванов взгляд, но тем не менее Прохор ею очень гордился, лелеял и холил. Так что выражение «брады уставя», пожалуй, можно было бы отнести лишь к нему одному, если б боярин выражался фактически, а не фигурально. Ну, не было у Ивана никакой бороды, а уж тем более у их третьего приятеля – Митрия, по прозвищу Митька Умник. Тот – худощавый, смуглый, темно-русый, на левой руке родинка около большого пальца – вообще был в компании самым младшим, едва шестнадцать исполнилось. Тоже стоял вот, уткнувшись серыми глазищами в пол, молчал – ну а что тут скажешь? Прав был боярин, кругом прав, как ни крути.

Три трупа за истекшую неделю – это и впрямь не очень-то хорошо, даже по московским меркам, тем более для всей троицы. Ведь парни-то имели к этим мертвякам самое прямое отношение – нет, не убивали, конечно, наоборот: убийц должны были вычислить и найти в самые кратчайшие сроки. Для того и служили в Земском приказе, в самом тайном его отделе, под непосредственным руководством думного дворянина Андрея Петровича Ртищева, старого знакомца ребят еще по французским делам. Он-то и призвал ушлых парней к службе, и весьма благоволил. Приказные же дьяки сию троицу так и прозвали, с насмешкою – «отрядец тайных дел», ну а Митька для благозвучия переиначил в «отряд тайных дел», так и впрямь куда лучше звучало. И в самом деле, сравнить только – «отрядец» или «отряд»?! Что лучше звучит? То-то же.

– И ладно бы черных людишек поубивали, – не обращая никакого внимания на Иванову реплику, продолжал разоряться боярин. – Пес-то бы и с ними… А то ведь – каких людей родичей! Знатных бояр, купцов богатейших… Эх… Да ведь как убили-то препохабно, истерзали всех, яко волчины, Господи, спаси и сохрани!

Семен Никитич мелко перекрестился на висевшие в углу иконы в золотых ризах. Иван тоже хотел было последовать его примеру, но сразу передумал – еще неизвестно, как бы к этому отнесся боярин. Слушок был: третьего дня, после обедни так Семен Никитич изгваздал посохом какого-то заезжего купчишку за то, что тот посмел подойти к висевшим в церкви годуновским иконам, – бедняга едва жив остался. И поделом – нечего креститься на чужие иконы, вот свою икону в церкви повесь, на нее и крестись, ей и молись, а хочешь – ликом к стене поверни, в качестве наказания, такое вот интересное было в Москве православие. Иван с Митрием над этим промеж собою смеялись, а Прохор только рукою махал – пусть себе на что хотят крестятся, хоть на иконы, хоть на тележное колесо, вообще, религиозные споры Прохора мало трогали, иное дело – кулачные бои.

Уж тут ничего не скажешь, боец был знатный. И раньше еще, на посаде Тихвинском живя, в боях удалью славился, и здесь, в Москве, имя не срамил – если было время, с большим удовольствием стенка на стенку хаживал, замоскворецкие супротив скородомских; все трое за Москвой-рекой, на усадьбе, доброхотом Ртищевым – дай ему Бог здоровьица – жалованной, и жили. Не одни – с Иваном с посаду Тихвинского невеста приехала, Василиска, сестрица Митькина. По осени, как и полагается, свадьбу играть решили – к тому оно и шло. Прохор, правда, старался в Василискином тереме без лишней нужды не появляться – все ж когда-то был в нее сильно влюблен, и не совсем заглохла еще в сердце старая рана, еще болела, еще кровоточила. Что ж, Василиска предпочла Ивана, а Прохора назвала братом. Всего лишь братом. Немного. Но – и немало.

– Ну что, жильцы, дворяне московские? – Семен Никитич все никак не мог уняться. – Чины ваши не велики ль вам?

Ишь, чины приплел, аспид. За французские дела – розыск грамот самозванца – Ртищев, как и обещал, выхлопотал парням чины: Митьке с Прохором – московских жильцов, ну а Иван так и остался дворянином московским, до стряпчего уж больно молод был, но сказали – жди, все может случиться. Наградили деньгами, и преизрядно – и то хлеб, тем более по нынешним непростым временам. Главное, конечно, что Митька с Прохором выбились из монастырских холопей, в свободные люди вышли, да еще в какие!

Скрипнув дверью – по велению боярина петли специально не смазывали, чтобы слышно было, что кто-то вошел, – в жарко натопленную присутственную горницу заглянул слуга.

Семен Никитич скосил глаза:

– Чего тебе, Федька?

– Думный дворянин Ртищев челом бьет, батюшка. Войти похощет.

Боярин махнул рукой и язвительно прищурил глаза:

– Ну, коли похощет, так уж пусть войдет. Тем более и людишки его уже здесь, парятся.

Иван с Митькой быстро, словно нерадивые ученики, переглянулись с усмешкой: вот уж верно заметил Семен Никитич – «парятся». С такой печкой и впрямь семь потов сойдет.

Поклонившись, вошел Ртищев – высокий, сутулый, не по-московски элегантный, в длинном приталенном польском кафтане черного бархата с серебром, с накинутым поверх него опашнем, при шпаге.

– Чтой-то ты, Ондрей Петрович, все в платье поганском ходишь, – не преминул попенять Годунов.

Ртищев закашлялся.

– Сам знаешь, Семен Никитич, – хвора в груди меня, не могу тяжелое платье носить, задыхаюсь. А что шпагу с собой таскаю, так сам знаешь – многонько врагов у меня.

Боярин неожиданно засмеялся:

– То верно, многонько. Вот о врагах с тобой и поговорим. Не о твоих врагах, Ондрей Петрович, о государевых! Но – чуть опосля, – Семен Никитич хитро прищурил левый глаз и, кивнув на парней, осведомился: – Угадай-ка, чего у меня парнищи твои делают?

Ртищев тут же скривился, словно у него внезапно заболел зуб. Вообще, думный дворянин сильно сдал за последнее время, тут, видно, все в одну кучу свалилось – и болезнь, и старость, и хлопоты.

– Мертвяки, – думный дворянин усмехнулся. – Чего ж еще-то?

– Что, Ондрей Петрович? – деланно удивился Годунов. – Нешто зря твоих парней костерю?

– Меня за них костери, Семен Никитич. Значит, не тому научил, коль поймать не могут. Впрочем, не так долго еще и ловят – всего-то неделю.

– Неделю?! – Боярин едва подавил гнев. – Так за эту неделю сначала один мертвяк, а потом еще два, и каких! Первый – думного боярина Ивана Крымчатого сынок, второй – купца Евстигнеева, третий – воеводы Федора Хвалынца племянник! Сам государь живо сим делом интересуется, меня уже замучил спрашивать – когда убивца поймают? А ты – «неделя»!

– Поймаем, Семен Никитич, не изволь беспокоиться, – поклонившись, заверил Ртищев. – Даже и не сомневайся.

Боярин хохотнул:

– Да я не сомневаюсь. Знаю, что поймаете. Только вот – когда?

– В самое ближайшее время!

– Слыхали? – Приложив ладонь к уху, Семен Никитич грозно обернулся к парням.

– Слыхали, – за всех отозвался Иван. – Поймаем, как сказал Андрей Петрович, в самое ближайшее время. Животов своих не пощадим, ночей спать не будем, но этого гнусного гада выловим!

– Ну, Бог вам в помощь, – Годунов потер руки. – Идите пока… А ты, Ондрей Петрович, останься.

Поклонившись, трое друзей, ускоряя шаг, покинули жаркие хоромы «правого царева уха» Семена Никитича Годунова и со всех ног бросились к Архангельскому собору, возле которого высились обширные каменные палаты для приказных ведомств, недавно выстроенные волею царя Бориса Федоровича. Митька так торопился, что оступился на ступеньках крыльца, едва не сбив с ног какого-то отрока лет шестнадцати, серьезного, с приятным лицом и темными печальными глазами. Тот успел отскочить в сторону, а Митька чуть было не растянулся на площади – хорошо, вовремя ухватился за перила крыльца, так, держась за них, и съехал вниз, проелозив по ступенькам задом.

– Эй, вьюнош, – окликнул парня встреченный отрок. – Не ты ль потерял? – он кивнул на выпавший из-за Митькиного пояса свиток.

– Ой! – Митрий округлил глаза. – Вот я тетеря-то! Фуражная грамота! Благодарствую, мил человек, спаси тебя Боже! Иначе б чем мы лошадей кормили?

Приятели – Иван с Прохором – вернулись к крыльцу и чинно поклонились отроку. Тот с улыбкой кивнул и вошел в дверь. Позади проследовала свита… Ага, у него еще и свита.

Митька посмотрел на друзей:

– Не слишком ли низко вы тому парню кланялись?

– Не слишком, – ухмыльнулся Иван. – Поверь мне, Митя, не слишком.

– Вообще-то, именно ему мы обязаны кормом для наших коней, – смущенно заметил Митрий. – И все же – кто это? Кажется, я его уже где-то видел. На редкость приятный и серьезный молодой вьюнош, сразу видно, не из всяких там щеголей…

Иван с Прохором вдруг переглянулись и, не сговариваясь, захохотали.

– Во ржут! – обиделся Митька. – Лошадины нормандские.

– Митя, так сказать тебе, кто этот серьезный юноша, коего ты едва не сбил с ног, в неумном усердии слетая с начальственного крыльца?

– Я бы помолчал про неумное усердие – сами-то ведь не лучше.

– Не лучше, не лучше, согласны, правда, Прохор?

Прохор ничего не ответил, лишь молча кивнул, а потом, хлопнув Митрия по плечу, негромко промолвил:

– Митька, тот парень – царевич!

– Царевич?!

– Ну да – Федор Борисович Годунов. Будущий царь.

– Ох ты, мать честная! А вы не врете, часом?

– Ей-богу! Клянусь святым Обером!

– Господи… – Митька задумчиво покачал головой. – Царевич… А вроде бы неплохой парень, а?

– Все они неплохие… – начал было Прохор, но тут же замолк – Иван предусмотрительно ткнул его кулаком в бок.

– Ну, пошли, что ли? Дел у нас на сегодня – выше крыши.

Митька расхохотался:

– Уж это ты верно заметил, Иване! Дел – выше крыши. И мне почему-то кажется, что не только на сегодня.

В приказной избе – так именовались недавно выстроенные каменные палаты – парни получили для изучения все требуемые документы и, потеснив на время одного из старших дьяков, уселись в одном из присутствий – изучать.

– Жаль, мы не всех мертвяков видели, – усаживаясь на лавку, негромко посетовал Митрий. – Только последнего.

– Мне и того хватило, – Прохор покачал головой. – Поймать бы убивца – удавил бы своими руками.

– Ну, раскудахтались, словно куры, – оторвавшись от грамот, буркнул Иван. – То им не так, это… Работать надо получше, вот что!

– Главное – побыстрее, ваша милость, – съязвил Митька. – Tres vite, monsieur, tres vite!

Бумаги изучали недолго – выписали каждый себе то, что потребно, а далее разделились – каждый взял себе по трупу, в фигуральном смысле, конечно, для того чтобы, встретившись вечером на усадьбе, все можно было бы, как выразился Митька, сложить в одну картину.

– Только бы получилась она, эта картина, – вздохнул Иван и, покосившись на Митьку, добавил: – Тоже мне, Леонардо!

Трупы поделили по-честному, кинув жребий. Потом вышли из приказной избы, сели на коней и разделились. Митрий, коему достался убиенный сын думного боярина Ивана Крымчатого, направился в Белый город, Прохор – в хоромы купца Евстигнеева, на Скородом, ну а Иван – на Чертолье, на принадлежавший воеводе Федору Хвалынцу постоялый двор – сам воевода почти постоянно проживал в Ярославле.

Пока Иван скакал, погода изменилась: сияющее в небе солнышко проглотили мерзкие серые облака, задул ветер, бросая в лицо поваливший хлопьями снег. Юноша поплотнее запахнул однорядку, пожалев, что не надел еще и шубу. Пришпорив коня, по небольшому мосточку пересек Неглинную, проехал Белый город и, миновав крепостную стену, повернул налево, к Чертолью. Поначалу и здесь, как за стеною, маячили с обеих сторон высокие, рубленные в обло хоромины, отгороженные от улиц крепкими частоколами. Мела пурга, на редких прохожих из-за заборов лаяли псы. Чем дальше, тем ехать стало труднее: хоромы сменились курными избенками, какими-то заброшенными садами, оврагами, ямами; пару раз даже пришлось спешиться, осторожно провести коня под уздцы, иначе б точно угодил в припорошенную снегом ямину, на дне которой уже барахтался какой-то черт. Иван даже остановился – может, нужна помощь?

– Н-на-а-а-а! – поднявшись с четверенек на ноги, вдруг заорал «черт» – небольшого роста мужик с заснеженной бородой. – Н-на-а-а!

Пошатнулся и снова упал в снег… поднялся:

– Н-наливайте, братцы, чаши, да подай на опохмел!

Тьфу ты, господи! Иван сплюнул. Не хватало еще с пьяницей-питухом связываться. Ишь, распелся…

– Н-наливайте, братцы-ы-ы… Здрав будь, мил человек! – Ага, питух увидал-таки юношу. – Куды путь держишь?

«На кудыкину гору» – хотел было сказать молодой человек, но тут же прикусил язык: пурга-то разыгралась не на шутку, снег летел в лицо, и не видно уже было ни зги. А питух-то, скорее всего, местный. Иван улыбнулся:

– Не знаешь, где тут постоялый двор Федора Хвалынца?

– Как не знать? – Питух поднял уроненную в сугроб шапку. – На Кустошной улице, рядом с царевым кабаком… Я ить туда… и-ик… и иду. Да вот, свалился… Пожди-ка, мил человек. Вылезу – вместях доберемся.

Иван протянул пьянице руку, но помощь не потребовалась – питух довольно проворно выбрался из ямы и, почти не шатаясь, уверенно зашагал впереди, время от времени запевая песню. Все ту же – «Наливайте, братцы, чаши».

Так они и шли, продвигаясь меж сугробами и серыми покосившимися заборами, питух – впереди, а уж за ним – Иван с конем. А пурга уж так замела, так забуранила – настоящая буря, глаз не продрать от снега!

– Эй! – перебивая вой ветра, закричал юноша. – Долго еще идти-то?

– Ась? – обернувшись, питух приложил ладонь к уху.

– Скоро ль, говорю, придем?

– А! Скоро, скоро… Во-он за той избой аккурат кабак и будет. Ты, мил человек, за лошадкой-то своей поглядывай – не ровен час, уведут! Чертольские тати – ловкие.

– Я им сведу! – Иван поправил висевшую на поясе плеть, но все ж таки стал оглядываться почаще.

И вовремя!

Глядь-поглядь – вынырнула из бурана чья-то жуткая рожа в заснеженном армяке. Оп! Потянулась рука к поводьям…

Недолго думая, Иван огрел ее плетью.

– Ай! – четко произнес тать и тут же скрылся за ближайшей избою.

Юноша погрозил ему вослед кулаком:

– Ужо, смотри у меня!

И едва не напоролся на застывшего на месте пьяницу.

– Пришли, слава Богу, – радостно поведал тот. – Эвон, «Иван Елкин».

Иван разглядел маячившую саженях в пяти впереди избу с прибитыми над крыльцом еловыми ветками – знаком «государевых кабаков», по этой примете прозванных в народе «Иванами Елкиными».

– Ну, мил человек, пошли погреемся!

Питух решительно зашагал к крыльцу.

– Постой, – крикнул юноша. – Что с конем-то делать – боюсь, украдут.

– А, – обернувшись, питух махнул рукой. – Кабацкую теребень попросишь – присмотрят.

– Ну, разве что…

Недоверчиво шмыгнув носом, Иван покрепче привязал коня к коновязи и вслед за своим провожатым вошел в кабацкое чрево.

Пахнуло, ожгло застоялым перегаром, прокисшими щами, гнилой капустою и еще чем-то таким, кабацким. Вообще-то, в кабаках особой закуски не полагалось: не корчма, сюда ведь не есть – пить приходили. Но все ж Иван углядел на длинном столе миски с каким-то черным месивом – то ли с капустой, то ли с черт знает чем. Выпив, питухи брали месиво пальцами и, запрокинув головы, с хлюпаньем отправляли в рот. Юноша брезгливо поморщился.

– Вона, туда, в уголок присядем, – питух дернул парня за рукав. – Тамо почище будет.

В углу, за низеньким столиком, и впрямь было почище, но и потемнее – горящие (вернее сказать – чадящие) сальные свечи имелись только на «главном» столе.

Вынырнувший, словно черт, неизвестно откуда, целовальник с прилизанными патлами без лишних слов поставил на стол глиняный кувшинец и две деревянные чарки.

– Капусточки принеси, Мефодий, – усевшись, попросил питух и повернулся к своему спутнику. – Я – Михайло, Пахомов сын, человеце вольный.

– Иван, – представился юноша, о своем социальном положении он пока предпочел умолчать. Так, пояснил неопределенно, что, мол, тоже из вольных людей. Правда, после чарки не удержался, съязвил: – В немецких землях считают, что у нас вообще вольных людей нет. Все – от боярина до крестьянина – холопи государевы.

– Так-таки все и холопи? – Михайло посмотрел на собеседника с хитроватым прищуром. – Ну, допустим, дворяне да дети боярские – понятно, от царя-батюшки зависят. Захочет – отберет землицу. Бояре – те наполовину, у них ведь, окромя вотчин, и поместья имеются… О холопях не говорю, о заповедных летах да беглых – тоже… А вот казаки? А купцы? Артельщики? У них-то совсем нет хозяина, кроме самих себя.

– Однако, прав ты, похоже. – Иван еле скрыл удивление и повнимательнее присмотрелся к новому знакомцу – больно уж правильной оказалась его речь, слишком уж философской для простого пьяницы.

– Выпьем, – Михайло плеснул в чарки водку.

Юноша, конечно, предпочел бы вино, но сильно подозревал, что в подобном заведении никаких других напитков, кроме водки, не водится – приходилось пить, что дают.

Выпив, Иван поморщился, занюхал рукавом.

– Не боись, Иване! – похлопал его по плечу новый знакомец. – Целовальник здешний, Мефодий – давний приятель мой, перевар не подсунет. Ишь, водочка-то – как слеза! А ну, намахнем еще по одной!

– А квасу у них, случайно, нет? – негромко осведомился Иван. – Ну, для запивки.

Михайло хитровато улыбнулся в усы:

– Может, для кого и нет, а для нас завсегда найдется! Гришка, эй, Гришка! – он поманил к себе кабацкую теребень-служку – рыжего и веснушчатого отрока с хитрым лицом пройдохи.

– Что угодно, дядько Михайло? – подбежав, угодливо изогнулся служка. – Водочки? И это… – Он оглянулся и перешел на шепот: – Хозяин сказал: только для дорогих гостей – грибочки соленые есть. Принести?

– Квасу принеси, – ухмыльнулся Михайло. – Ну и заодно, черт с тобой, грибочков.

– Исполню в един миг.

Гришка умчался и весьма быстро нарисовался вновь – принес и грибочков, и квасу.

– Ну, Михайла! – аппетитно похрустев груздем, восхитился Иван. – Ты прям волшебник, колдун!

– Вот с ворожеями ты меня не путай, – обиженно отозвался Михаил. – Я их на дух не переношу, особливо после того, как в лихую годину они человечьим жиром торговали – для всяких снадобий.

– Неужто человечьим? – Юноша недоверчиво скривил губы.

Его собеседник размашисто перекрестился:

– Вот те крест!

– А жир этот они с кого брали?

– Так время-то какое было, вспомни! Голод! Ладно кошек – навоз ели, кору. Мертвяки на Москве друг на дружке валялись – бери, не хочу.

Михайло быстро наполнил чарку и одним махом выпил. Захрустел грибочками:

– Эх, хорошо!

Странный он был, этот Михайла. Одет неважнецки – рваный зипун, армячишко, треух, – но глаза смотрят вокруг с этакою циничной насмешкою, а речь питуха, несомненно, речь умного человека. Видать, он знавал когда-то и иную долю, нежели валяться по пьяному делу в сугробах, быть может – да скорее всего! – имел небольшое поместьице, потом разорился, запил. Ой, много таких дворян да детей боярских по всей Руси-матушке мается, много. Одним уже и на войну не с чем идти – коня нет, людишек, вот и подаются в пищальники, а кто и вообще – в холопы к сильному боярину запродается! Недаром государь особый указ издал, запретил обнищавшим дворянам верстаться в холопы. А тем, бедным, куда деваться? Кушать-то хочется, да и семьи кормить надо. Тут либо в холопи, либо в тати. А еще можно к самозванцу, на юг, податься…

Михайло быстро приметил грустное настроение собеседника:

– О чем задумался, парень?

– О доле нашей тяжкой, – признался Иван. – Я ведь вижу, ты из дворян…

– С чего бы?

– Больно уж говоришь умно да правильно. Я ведь и сам из детей боярских, а рыбак рыбака…

– …видит издалека, – Михайло мрачно усмехнулся. – Выпьем!

Иван придержал чарку:

– Погодь. Поговорим хоть немного. Да ты не бойся, я не соглядатай какой…

– А я и не боюсь, – пожал плечами питух. – Поди меня на Чертолье сыщи… А отсель на правеж еще никого утянуть не удавалось. – Михайло совершенно трезво прищурился. – Так о чем разговор будет? Ты не смотри, я ведь не пьян еще. А что в яму попал – так туда в такую пургу кто угодно угодить может.

– А песни чего орал?

– Для куражу.

– Ну, вот что, Михайла… – Иван помолчал, лихорадочно соображая, как половчей повернуть разговор в нужное русло. Наконец сообразил, улыбнулся. – Хочу к воеводе Федору Хвалынцу в войско наняться. Знаешь такого?

– Знаю, как не знать? – усмехнулся Михайло. – Так он далеко, в Ярославле.

– Неужто в Москве от него никого нет?

– В Москве? Племянник него, Егорий, делами дядькиными на Москве занимался, да только ты, парень, к нему опоздал.

– А что такое?

– Да третьего дня убили Егория, да еще как-то премерзко… – Михайло оглянулся вокруг и понизил голос: – Говорят, на теле живого места нет – все истерзано. Эх, такой парень был! Богат, красив, статен. И молод – всего семнадцать годков. Казалось – все дороги открыты, жить бы да жить, ну или умереть с честию на поле брани! Но не так вот, как помер…

– А что, убивцев не поймали еще? – осторожно поинтересовался Иван.

Собеседник усмехнулся:

– Ага, поймаешь, как же! Говорят, и не человек это был, убивец-то! Упырь, волкодлак! Оборотень диавольский! Вот я и пел в яме-то: говорят, они, упыри-то, шуму да веселья, да громкого слова не любят.

– Вон оно что, – задумчиво кивнул Иван. – И что, как убили, никто не видел?

– Ясно, не видели… Снегопад тогда был, а Егор, вишь, домой откуда-то возвращался – у Хвалынца хоромы на Черторые и постоялый двор, – вот и захотел спрямить путь оврагом… Там и смертушку свою отыскал.

– Угу… – Иван задумался. – А откуда Егор возвращался?

– Из Кремля, говорят. К какому-то важному боярину за новым назначеньицем ездил. А ты чего спрашиваешь-то?

– Так. Любопытно просто. Ну, что ты сидишь, Михайла? Давай наливай.

После полудня пурга утихла, в небе показалось солнышко, а выпавший снег вдруг стал золотистым, пушистым, искрящимся. Любо-дорого было ехать! Вывалившая на улицу ребятня с криками неслась в санках с черторыйских горок, где-то играли в снежки, где-то пытались лепить снежную бабу – только вот беда, снег был сухой, не лепился.

Щурясь от солнца, Иван, наклонившись в седле, спросил у пробегавших мальчишек дорогу. Услышав ответ, благодарно кивнул и дернул поводья. Верный конь без всяких приключений домчал молодого дворянина до хором, принадлежавших воеводе Федору Хвалынцу. Невеликие хоромы – две избы с теремом, конюшня, амбары – прятались за высокой оградой. Спешившись, Иван постучал в ворота и услыхал, как, загремев цепью, залаял во дворе пес. Долго не открывали – покуда достучался, юноша сбил все кулаки.

– Кто таков? – высунулся наконец из маленькой калиточки слуга – седенький хитроглазый старичок.

Иван вытащил загодя припасенный тархан, где было сказано – кто он и что. Правда, привратник, похоже, оказался неграмотным. Что ж, следовало ожидать…

– Думного боярина Семена Никитича Годунова посланец! – важно приосанился юноша. – Разбойного приказу дворянин московский Иван Леонтьев.

Привратник поспешно согнулся в поклоне.

– Веду дознанье по важному делу – убивству Егора Хвалынского. Давай отворяй ворота, да поскорее.

Еще раз поклонившись, дед шустро загремел засовом.

– Коня куда привязать?

– А ты давай поводья-то, родимец, я и отведу твово коника куда надо. А сам во-она в горницу поспешай. Солнышко-то наше ясное, Егорушку, как раз сегодня и схоронили… – Старик вдруг сморщился, так что показалось, будто вот-вот заплачет. – Так ты, господине, уж не обессудь, посиди с нашими. Там и расспросишь кого надо.

– Так воевода что, приехал на похороны?

– Что ты, что ты, – замахал руками привратник. – Мыслю, вестники еще токмо до Ярославля добрались. Покуда соберутся, покуда приедут… Да и воевода батюшка Федор Иванович по зиме-то поохотиться любит, поди и посейчас уехал – ден на десяток, никак не меньше. Потому и порешили Егорушку схоронить, не дожидаясь. Правду сказать, воевода не особо-то его и долюбливал, сироту, при себе не держал. Так что уж мы схоронили… Али неправильно сделали?

– Почему ж, – Иван вздохнул. – Правильно. Куда, говоришь, идти?

– Эвон, – показал рукой дед. – На крыльцо поднимайся, а там пройдешь сенями.

Доверив старому слуге коня, юноша снял шапку и быстро взбежал на крыльцо.

За столом, накрытым не столь уж и обильно, собралось человек двадцать, судя по одежке, людей не особенно знатных, впрочем, среди них мелькнула пара знакомых лиц, из тех, что постоянно ошивались в Кремле. Дьяки или дворяне. Иван негромко поздоровался, кивнул. Знакомые – а ведь и впрямь знакомцы – кивнули в ответ, подвинулись, уступая место. Кто-то поставил напротив нового гостя миску холодца и бокал с водкой. Юноша, как и подобает, молча выпил за помин души. Покривился – водка оказалась жгучей, – тяпнул скорей холодца.

– Выходит, и ты знавал парня, Иван? – тихо произнес сосед – чернявый молодой человек с острой бородкой, одетый в длинное темное платье из тех, что предпочитают писцы да дьяки.

– Знал, – на всякий случай соврал Иван. – Но не близко. А ты?

– И я так, шапочно, он в наш приказ заходил частенько, мы уж думали – к нам на службу верстается, ан нет, к вам, на Земский двор…

– Не успел. – Иван шмыгнул носом. – А ты из какой избы?

– Федор я, Разрядного приказу дьяк. – Чернявый вдруг улыбнулся. – Не помнишь разве, к вам заходил частенько.

– А, ну да, ну да, – Иван наконец вспомнил чернявого Федора – и в самом деле, тот к ним в приказную избу захаживал, то по поручению начальства, то просто так, поболтать. Вот это славно.

– Слушай, Федор, ты ведь завтра на службе будешь?

– Буду, – дьяк кивнул. – Как не быть? К тебе, что ль, зайти?

– Если нетрудно.

Федор хохотнул:

– Нетрудно. Только навряд ли я тебе чем помогу.

– Ну, хоть чем-нибудь… Мне б сейчас здешних опросить, пока не упились.

– А это запросто. – Дьяк встал и, подозвав какого-то длинного человека в темной ферязи, представил гостю: – Алексий, управитель местный. Он тебе, Иван, все и обеспечит. Ну а мы пока поминать будем.

Выслушав Ивана, Алексий, понятливо тряхнув головой, предоставил в его распоряжение смежную горницу, в которой из мебели имелся стол да огромный сундук, обитый медными, позеленевшими от времени и отсутствия чистки полосками.

– Чернила, перо – нужно ли?

– Нет. Хотя… – Подумав, молодой человек махнул рукой. – Тащи! Может, и запишу что. Неча зря голову перегружать. А ты вот что, Алексий, зови-ка по очереди сюда тех, кто с покойничком был наиболее близок, с кем он обычно куда-нибудь ездил, ну и тех, кто хозяина вашего последним видал.

– Понял. – Управитель чуть улыбнулся. – Спроворим.

Первым в горницу вошел совсем еще молодой парнишка, лет, может, пятнадцати на вид, а то и поменьше. Белобрысый, щупленький, с каким-то загнанным и потухшим взглядом.

– Вот… – отрок поклонился и смущенно потер руки. – К тебе, стало быть, господине. Алексий сказал…

– Ты кто таков? – обмакнув перо в чернильницу, живо поинтересовался Иван.

– Онисим, Егория нашего холоп… – парень вдруг всхлипнул. Совершенно непритворно всхлипнул, а из глаз хлынули слезы, – видать, отрок искренне любил своего погибшего господина.

– Садись вон, на лавку, Онисим, – Иван махнул пером. – Да сырость тут не разводи, говори по делу.

– Спрашивай, господине.

– Когда ты в последний раз видел своего господина?

– Тогда… – Онисим сгорбился и, глотая слезы, зашмыгал носом. – В тот самый день, когда… Господи, Господи, да разве ж…

– Господа молить опосля будешь, – безжалостно прервал Иван. – Сейчас подробненько расскажи: как там все в тот день было? С самого утра и до… Ну, ты понял.

– Дак обычно все было. – Парень поднял заплаканное лицо. – С утра самого в Кремль поехали, в приказ.

– В какой именно?

– В… Земский вроде…

– Так-так-так! Интересно! И зачем же вы туда поехали?

– Знамо, зачем. Господине службу искал. Вот тятенька его, Федор Иванович, и написал письмишко самому Семену Никитичу Годунову… Тот и должен был пособить. Семен Никитич – человек важный…

– Знаю я, кто такой Семен Никитич. – Иван задумчиво почесал подбородок. Вот как оказывается! Этот погибший Егорушка вполне мог претендовать на важный пост в приказе! И молодость тут не помеха, не молодость главное и не знания – но знатность рода!

– Ну вот, поехали, – продолжал Онисим. – То есть это Егорушка поехал, а язм, грешный, за стремя держась, рядом с конем побег.

– По пути никого не встретили?

– Не… В Кремле только, у самых приказов… да там много народу толпилося.

– Так… а потом?

– А потом боярин мой к Семену Никитичу зашел, язм покуда во дворе у коновязи ждал. Потом вышел – радостный. Скоро, говорит, в Разбойном приказе служить буду. Не простым, конечно…

– Уж ясно, что не простым… – Иван на миг ощутил нечто вроде зависти к погибшему парню. Да уж, как говорится, не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей семейство родовитое, старинное, знатное! Уж тогда – все дороги открыты. А тут служишь-служишь, ночей не спишь, со всякой пакостью возишься – и на тебе, до сих пор – дворянин московский. Хоть бы до стряпчих повысили, так ведь нет, куда там… Ладно. – А что, кто-то знал про новую господина твоего должность?

– Не-а… Хотя… В корчму по пути заглядывали – господин пиво пил.

– В корчму или в кабак?

– К Ивашке Елкину.

– Поня-а-атно.

Выходит, в кабаке Егорий и протрепался. За это и убили? Хм… Вряд ли. Кому надо-то? И главное, так вот зверски – все внутренности повырывали… Лекаря еще раз допросить… Да-да, обязательно.

Больше ничего существенного по делу Онисим не показал, как и те из дворовых, коих удалось опросить, – остальные попросту уже опьянели, да и вряд ли они знали что-то такое-этакое, что помогло бы пролить свет на это мерзкое дело. За стеной уже раздалась песня – как и всегда бывает, поминки постепенно перешли в обычную пьянку. Ну, правильно – они ж для живых…

Опрокинув еще одну чарку на помин души убиенного, Иван самолично отвязал коня и поехал прочь. Следовало поторапливаться – смеркалось, а ездить в одиночку по ночной Москве означало без нужды рисковать головой, о чем неоднократно предупреждал Ртищев.

Когда Иван приехал домой, там еще не было ни Митьки, ни Прохора. Не вернулись еще парни, работали. Поднявшись в натопленную горницу, юноша уселся на лавку, расстегнул кафтан и, скинув сапоги, блаженно вытянул ноги. Неслышно скользнув в дверь, приникла к плечу Василиска – Иван обнял невесту, провел рукою по волосам:

– Саян на тебе какой… переливчатый…

– С твоих подарков аксамиту купила… Красивый?

– В цвет глаз. Синий. А бусы, что я подарил, чего ж не носишь?

Василиска притворно отпрянула – статная, красивая, синеокая, с толстой темно-русой косою. Сверкнула очами:

– Как это – не ношу? Ты просто не видел, Иванко! – улыбнулась загадочно. – Хочешь взглянуть?

– Хочу…

– Прикрой-ка дверь поплотнее.

Встав с лавки, Иван подошел к двери, прикрыл, задвинул малый засовец, обернулся…

Девушка уже расстегивала саян… Вот нарочито стыдливо повернулась к стене, обернулась:

– Ну, что ж ты у дверей стал, любый? Садись.

Иван вновь уселся на лавку, не в силах отвести от невесты восхищенного взгляда. А та и рада стараться – сбросила на пол саян, медленно стянула через голову рубаху, обнажив стройное тело с точеной талией… Сбросив кафтан, Иван вскочил с лавки, обнял девушку за талию, провел рукой по спине, повернул, погладив грудь, поцеловал в губы, чувствуя, как ласковые девичьи руки стаскивают с него рубаху…

А потом оба уселись прямо на полу у печки, на разостланную волчью шкуру. Сидели, крепко прижавшись друг к другу, молчали и улыбались.

– Так ты бусы-то рассмотрел? – вдруг поинтересовалась Василиска.

Юноша вздрогнул:

– Бусы? Какие бусы? Ах да… Ой! – Чуть отодвинувшись, он еще раз осмотрел девушку. – Чудесно! Как есть чудесно! Только вот что-то мелких бусин никак не разгляжу… Ну-ка, иди-ка сюда, поближе…

– Да зачем же?

– Иди…

Митька с Прохором явились уже ближе к ночи, не успели и в церковь зайти, так, наскоро помолились дома да сели вечерять – хлебать вчерашние щи. Заодно доели и кашу да выкушали изрядный кувшинец вина, не так давно приобретенный в складчину у одного из торговцев-фрязинов. За трапезой и рассказали каждый про свое, сначала Митька, а потом Прохор.

Митькин мертвяк – сын Ивана Крымчатого Тихон – появился близ своего жилища, в Белом городе, точнее, в той его части, западной, что примыкала к Чертолью… Это уже наводило на вполне определенные мысли. Как пояснили слуги, Тихон – молодой человек лет двадцати – служил с боевыми холопами по воинской части и как раз недавно вернулся из-под Путивля, где дислоцировались войска самозванца, именующего себя «царевичем Димитрием». Опять же, по словам слуг, молодой боярин вовсе не горел желанием возвращаться обратно на поле боя, а напряг все батюшкины связи, чтоб только остаться в Москве, пристроившись на какую-нибудь не особенно пыльную должность, скажем, возглавить какой-нибудь приказ.

Убили Тихона под вечер, можно сказать, перед воротами родного дома – море крови, а больше никаких следов. Правда, шубу все ж таки сняли, вместе с узорчатым дорогим поясом.

– Может, просто обычные тати орудуют? – предположил Прохор. – Сам же говоришь, Митька, что шубу и пояс взяли. Иная шуба как несколько деревень стоит!

Митрий кивнул:

– У Тихона как раз такая и была.

– Ну, вот видишь!

– Да, но зачем тогда тело терзать? Стукнули кистенем по темечку, схватили шубу – и ищи-свищи. Ан нет…

– А терзают, чтоб боялись все! Мол, есть такая шайка, что… – Прохор стукнул кулаком по столу. – Не забалуешь!

– Может, оно и так, – тихо протянул Иван. – Может… А ты сам-то что скажешь, Проша?

– А чего говорить, – Прохор махнул рукой. – У меня как раз дело ясное. Меньше надо было б этому черту за жонками чужими ухлестывать – глядишь, и прожил бы дольше. А так… Что и говорить… Ходок был – от того и помер. Пристукнули его, не говоря плохого слова, по пути от очередной зазнобушки… я так полагаю, что внезапно возвратившийся муж. Ничего не докажешь, конечно…

Более подробно, так сказать, в деталях, полученную информацию решили обсудить утром, уже на работе.

Правда, обсудить им не дали – в приказ, в окружении оставшихся за дверьми прихлебателей и слуг, изволил самолично явиться думный боярин Семен Никитич Годунов. Выстроил всех троих вдоль стеночки, бросил косой взгляд на Ртищева и ехидненько так поинтересовался:

– Ну что, соколы мои? Нашли?

Парни потупили взгляды.

– Вот что, Ртищев, – Годунов повернулся уже к их начальству. – Сегодня же к обеду чтоб твои орелики предоставили мне списки подозреваемых и свидетелей. По всем трем! Покажу вам, как работать надо, коли сами не можете. Ясно?

Не дожидаясь ответа, боярин повернулся на каблуках и ушел, громко хлопнув дверью.

– Слышали? – Ртищев холодно посмотрел на ребят. – Извольте исполнять, господа, Семен Никитич ждать не любит… а за ним сам государь стоит! Недаром ведь прозван – «правое ухо царево»!