Читать книгу Боярский холоп - Андрей Прохоренко - Страница 2

Учителю и другу, казацкому батьке Василию Галайде, который помог мне в трудный час, когда я, Федор Телепов, будучи гоним, прибыл из Московии на Сечь, посвящаю повесть о трудных временах моей молодости.

Мы вдвоем с батькой решили написать короткий, но запоминающийся рассказ о казацких нравах и обычаях, бытовавших на Сечи и в Украине.

Потомки, как я вижу, вглядываясь в не такое уж и далекое будущее, знать не будут, какими были положение дел и события даже не тысячу, а шестьсот и четыреста лет тому назад. А все потому, что историю переиначат и изменят, сделав из нее продажную девку, которую каждый нагибает так, как ему удобно, лишь бы она делала то, что ему нужно.

Для того чтобы хотя бы отчасти рассеять укоренившееся в будущем невежество и прояснить некоторые моменты истории, рассказать о действительном положении дел не только на Сечи, но и в Московии, в Речи Посполитой, в Литве я, Федор Телепов, которого величают еще Федькой Усом, под конец своей жизни засел за письмо.

Василий Галайда по прозвищу Куйбан начнет повествование, а я по мере сил его продолжу и завершу. Так мы с батькой условились. Так, стало быть, и будет. Помните о нас. В ваших жилах, потомки, течет, пусть еще более темная, чем наша, но казацкая кровь.

Федор Ус, наказной атаман

Вдоволь и не по своему желанию поскитавшись по свету, я, Василий Галайда по прозвищу Куйбан, в возрасте пятидесяти одного года вернулся со старшим сыном из Франции в Украину. Было это поздней осенью 1621 года как раз после Хотинской баталии, когда казаки, воюя против турок, совсем отбили у них охоту воевать. В те времена я еще был молод. На тот момент в моей жизни хватало самых разных событий настолько, что я был сыт ими по горло, но мне не надоело воевать и рисковать жизнью, несмотря на то, что по рубцам на моем теле можно было человеку сведущему прочитать отчасти историю моей жизни.

Глядя на обнаженный торс, сразу становится ясно, где слегка зацепило казака, где были более серьезные ранения, а где просматривались еще следы кандалов. Все-таки, как-никак, пришлось поработать гребцом на галерах, да так, что едва дух не испустил. Если бы не сноровка, не то, чему я научился у казацких батек Вернидуба, Ярия и Гойды, а также у моего отца Задериги, то кормил бы я рыб и крабов где-нибудь на дне Черного моря. А так даже в свои девяносто лет я чувствую себя пока еще не стариком, выбрав себе нелегкий удел казацкого летописца. Кто-то же должен рассказать потомкам о том, как действительно жили казаки, кем они были, что ценили и уважали больше всего в жизни.

Только одно беспокоит меня во все больше опускающемся на Украину темном занавесе: все меньше таких людей, как я, хотя бы частично сведущих в нашем деле, остается казаков-характерников. Мы все больше становимся ненужными, поскольку много знаем. А знание, как говорят наши враги, люди сведущие в том, чтобы совершать пакость, не нужно нашему народу. Чувствуешь себя все больше лишним и задержавшимся на этом свете, чем ближе время подходит к зрелым годам. Ими я назову годы, которые проживаешь после семидесяти лет. Только тогда ты, что называется, начинаешь прозревать. До того ты только лишь, ходя по свету, готовишься зреть, видя все отчетливее отрезвляющую правду жизни.

Саблю свою повесил на стенку я уже в шестьдесят пять лет, но время от времени мне ее еще приходится снимать, чтобы защитить жизнь. Кажется, кому нужен казак, когда ему уже под девяносто? Пусть доживает, так нет, года не проходит, чтобы на меня не охотились, да кто-то в гости не наведывался из тех, кого я не звал. Хорошо еще, что друзья и помощники не оставляют вниманием и заботами, а то бы уже, наверное, ушел бы, а «доброжелатели» в знак благодарности пробили бы на прощанье грудь осиновым колом да в могиле бы перевернули, положив тело на живот, чтобы я на небо не смотрел. Боятся меня, таких, как я. А почему, спрашивается? Лишь потому, что я кое-что умею, немного по-другому смотрю на мир, вижу то, что от других скрыто и больше знаю, а также не хочу жить в невежестве и дикости, называть белое черным и принимать дерьмо за высшее откровение.

Тем не менее, на Сечи и на Запорожье я пока еще не гоним и могу в окружении помощников делать, как считаю, едва ли не самое важное дело в своей жизни: написать истории о действительной жизни казаков, а не то в своем большинстве, что будет известно потомкам о нас. В будущем, как я вижу, появится масса «сведущих» знатоков казаков и казацкого образа жизни, которые с пеной у рта будут утверждать то, чего не было, делая из нас чуть ли ни иконы, которыми мы никогда не были. Во всяком случае, все те казаки, с которыми я был знаком, не вписываются в те лубочные картинки, которые я вижу, просматривая из прошлого будущее и то, что напишут о казаках.

И тут, видя некоторые произведения потомков и бегло просматривая их, я с удивлением задаю себе вопрос: о ком написано то, чего не было на самом деле? Где те казаки, которые соответствуют тому, что написано? В моем окружении в большинстве своем таких казаков не было, да и быть не могло.

Может, я излишне резок в высказываниях, но казаки не уповали в своем большинстве на некую высшую силу, опирались только лишь на себя, на свои навыки, умения, на сообразительность и силу, которая пока еще с нами, хотя, чем дальше идет время, тем все больше она работает на наших врагов. Если бы этого не было, то не было бы и большинства казацких побед, то не нанимали бы казаков во все армии мира и не становились бы многие из них телохранителями в Европе и в других частях света. Грустно мне становится, когда я смотрю в будущее. С другой стороны, а что я хотел? Мир постепенно сходит по тропинке все глубже в бездну.

Меня не понимают современники, чего же я хочу от потомков? Наверное, если бы я жил в будущем, меня бы просто убили или упекли за решетку за упрямый казацкий характер. Но сейчас не об этом. История, которую я хочу рассказать потомкам, удивительна даже для казаков. Может показаться, что многое, о чем говорю, вымысел. На самом деле – ничего кроме правды. Возможно, что меня упрекнут в некоторой непоследовательности, но по-другому, без экскурсов в историю, эту казацкую историю просто-напросто нет смысла рассказывать. В таком случае потеряется колорит, не будут освещены события, отображающие связь времен и поколений, а также воплощений духа, идущие из прошлого в будущее.

Мне бы вкратце рассказать о воплощениях духа, об их преемственности в начале рассказа, но не буду. Надеюсь, что хоть какие-то данные у потомков по этому поводу имеются. Невежество все больше укореняется в наших краях. Как-либо справиться с этим пока что не представляется возможным. Кому-то что-то объяснять и доказывать не имеет смысла. Даже ученикам приходится не все говорить. Трудные времена настают на Сечи, а будет еще горше. Впрочем, мне не привыкать делать то, что трудно и невозможно. Так меня воспитывали и так я сам воспитался. Повезло, что воспитывали и обучали с детства казацкие батьки.

Так вот, возвращаясь к истории, написанию которой я каждый день уделяю два-три часа времени, скажу, что мне потребовалось со многим разобраться и проявить то, что я не являл ранее, чтобы развернуть перед потомками ее полную картину. Не так-то и легко, как оказывается, увязать все события в единое целое и передать колорит нашего времени, как мне изначально казалось. Приходится постоянно учиться делать то, что раньше не делал. С одной стороны, такая необходимость радует, поскольку многому учишься. С другой стороны – слишком много времени уходит, как тебе кажется, для самосовершенствования. Везде надо успеть. Если бы мог, то не спал бы, но отдыхать-то надо. А то еще раньше времени уйдешь из жизни, оставив недоделанными дела.

Мысленное письмо требует от тебя спокойствия, прилежания, силы и выдержки. Иной раз кажется, что не выйдет то, что задумал. В такие моменты приходится отдыхать, чтобы потом с новыми силами и с новым видением происходящего довести до ума начатое. Готовая повесть, даже две повести, радуют тебя. Федор, который начал рассказ, дополнит его. Он моложе меня на тридцать лет. Федор обещал к моему уходу прийти с Дона на Сечь. Буду рад его видеть, чтобы сказать несколько слов, в том числе поручить довести до ума записки. Может, он что-то увидит из того, что не заметил я.

Федор, конечно, уже не тот двадцатитрехлетний детина, который сбежал из Московии в поисках лучшей доли. Даже чуть ниже стал, слегка суше, а был, что называется, кровь с молоком в свои лучшие годы. Таких, как он, единицы на Руси. Только сейчас понимаю, как и ему, и мне повезло, что мы встретились, а встретившись, какое-то время шли по жизни вместе. Наши линии судьбы и жизни тянулись параллельно друг другу на протяжении почти пятнадцати лет. А потом, как это часто бывает, пришла пора нам разойтись. И это объективно было для нас самым лучшим решением на то время. Тем не менее, мне даже сейчас, с высоты прожитых лет, немного грустно. Многое мы не доделали. Надеюсь, что, возможно, в будущих воплощениях, хотя на это, если честно, нет надежды, мы снова встретимся и доведем до конца начатое нами.

Казацкие мечты, тем не менее, могут сбыться. Над этим и работаю, зная, какие трудные времена наступят в ближайшем будущем.

Шел второй год с того момента, когда я вернулся домой. Ненька встретила своего сына чистым небом, шумом дубрав и свежим ветром в степи. Славута-Днепр все также величаво катил воды в Черное море. Все также на сотнях хуторков, поселений и местечек жители встречали весну, чтобы заняться привычными делами, начав сев. В тот год весна вступила в свои права с некоторым опозданием, но все-таки существенных смещений в сроках посевов не было. Холода прошли. На деревьях вот-вот должна была распуститься первая зелень. Мы с сыном жили в Чигирине на постое у одного из моих давних добрых знакомых. Вскоре я должен был отправиться на Сечь, чтобы продолжить, как и двадцать лет назад, службу в Войске.

Франция, в которой я жил больше шестнадцати лет, так и не стала для меня родным домом. Тем не менее, я добился там немалых успехов, даже стал на короткое время дворянином с помощью друзей, но в один прекрасный момент ко мне пришло понимание той простой истины, что только в Украине я смогу выполнить свое призвание, помочь не только себе, но и другим. Об этом я сказал жене. Она отпустила меня. Расставание было трудным, но по-другому я не мог поступить. Сыну исполнилось уже двенадцать лет. Я взял его с собой с условием, если ему не понравится, то он вернется домой.

Париж, в пригороде которого я некоторое время жил, частенько напоминал о себе во снах. Я жил во Франции, честно делал свое дело: обучал рукопашному бою и владению оружием любого вида сыновей аристократов, мушкетеров и гвардейцев кардинала. Был, можно сказать, этаким учителем-невидимкой. Зарабатывал я достаточно. За жизнь сыновей их богатые родители щедро платили, понимая, одно неверное движение оружием и сын любого из них – труп. Поэтому я не только не бедствовал, а сколотил даже некоторое состояние. Впрочем, большую часть состояния я оставил Жизели – своей второй жене, от которой у меня за пятнадцать лет жизни было трое детей.

Нелегко резать по живому, но я покинул Францию, жену и детей. Тому было несколько причин, кроме тяги к родным краям. Меня ко всему прочему начала преследовать тайная полиция из ордена иезуитов, представители которой обвиняли меня в колдовстве, в магии и в других подобных делах, считая еретиком. Я-то ведь не был католиком, не состоял в протестантах, и как говорили за глаза «добрые люди», которых в любой стране предостаточно, якшался едва ли ни с дьяволом. Жил я так, как считал нужным, без крыши над головой. А это во Франции считалось непорядком. К тому же мои конкуренты, а я потеснил многих учителей фехтования, прямо указывали иезуитам и инквизиции на мою связь якобы с дьяволом. Ведь я умел то, что им было не под силу.

Им было невдомек, что все, что я умею – есть предмет постоянной работы над собой с четырехлетнего возраста, когда я, подражая отцу, уже приседал и делал движения, которые он мне показывал. С семи лет я начал впитывать в себя азы казацкой науки, чтобы только лишь к двадцати трем годам кое-чему научиться. К двадцати семи годам я на сборе казацких батек прошел все испытания и стал кандидатом в характерники, а еще через два года меня обманом пленили и продали в рабство. И сделали это не враги, а казаки-завистники, враги моих учителей – батек Вернидуба и Задериги. С тех пор и началось мое вынужденное путешествие по заморским странам.

Да-да, потомки, не удивляйтесь. Многое из того, что вы знаете о казаках, выдумка. Правда же в том, что черные характерники в войске в большинстве своем не состояли, ревностно относились к группе казацких батек, тренировавших преимущественно казаков из куреня разведки. Было противостояние между разными группами батек, а также между старшиной. Да и где его не было? С другой стороны, все равно житье на Сечи было на тот момент, несмотря на строго соблюдавшиеся порядки, самым раздольным и свободным в Европе. И это я говорю не с чужих слов. Мне пришлось побывать везде. Мог, наблюдая, сделать выводы.

Если так можно сказать, краткую предысторию своего появления на Сечи я рассказал. Остальное произошло быстро и само собой. Я умудрился еще поучаствовать в Хотинской баталии, после чего вернулся домой.

Родина, как я она ни есть, все равно краше и милее сердцу, чем чужбина, хотя, если честно, Франция очень похожа по условиям на Украину. Я не тосковал, но Сечь, места лагерей, где я тренировался, Чигирин, в котором проживал в детстве, – все это снилось мне ночами, когда я жил во Франции и в других странах. Я знал, что вернусь и вернулся.

Что тебя больше всего поражает, когда ты приезжаешь, так это глаза людей, которых ты встречаешь. Чем дальше я ехал на восток, тем все больше свободы и силы видел в людях, проживавших в местечках. Украина за двадцать лет моего отсутствия изменилась. Шло, как я видел, все большее наступление на права и свободы мещан и селян. Еще относительно свободное население закабалялось. Католики и униаты получали преференции по отношению к другим вероисповеданиям. В общем, как и в Европе, правила балом темная сила, которая постепенно и все больше расправляла свои руки-сети, охватывая все большее количество населения.

Общая казацко-польская победа под Хотином только лишь еще явственнее обострила противоречия, накопившиеся в Речи Посполитой. По сути, казачество, сыгравшее ведущую роль в отражении турецкой агрессии, осталось, как говорят, с дыркой от бублика вместо реестра в сорок тысяч воинов. То, что было провозглашено шляхтой, сеймом и королем, как только казаки сделали дело, оказалось забытым, а казаки вдруг стали опасными смутьянами, а не защитниками страны. Хуже было то, что Сагайдачный, чей полководческий и организационный талант проявился в эти годы с необычной силой, сразу после баталии умер от раны. Казачество осталось без вождя и дипломата, который знал, что делать и умел на время сгладить противоречия между казацкой старшиной и голотой, объединив их общей целью.

После смерти гетмана в казацкой истории начался, наверное, до времени прихода Богдана период некоторой нестабильности и отчаянного сопротивления наступлению и распространению панских законов на восток. Казацкие восстания следовали одно за другим, а кровь щедро орошала землю. Война и до этого времени была частой гостьей в здешних местах, а тут и вовсе прописалась. Татарские набеги, происки отрядов шляхты, которые преимущественно содержали магнаты, частые стычки на территориях, прилежащих Запорожью, – все это было в те годы постоянным и само собой разумеющимся явлением.

Наличие же Запорожского Войска было, это понимали все, фактором стабильности и порядка, с которым нельзя было не считаться. Огромная территория, контролируемая казацкими отрядами, жила по своим законам, лишь номинально относясь к Речи Посполитой. По сути, это была отдельная территория, на которой Корона, скажем так, веса не имела, как и большинство законов, соблюдающихся в Речи Посполитой. На то были свои причины и условия, в которых жили казаки и казацкий люд.

Под казаками я все же подразумеваю профессиональных воинов. Казацкий же люд был той средой, на основе которой и благодаря которой казачество, как явление, привольно и раздольно себя проявляло, поскольку без поддержки широчайших масс населения и, не буду скрывать, престижности воинской профессии казачество не просуществовало бы и нескольких лет.

А так, несмотря на все попытки Короны и панов самых разных мастей во что бы то ни стало подчинить себе казачество, ожидаемый результат все выскальзывал из рук панов, шляхты и духовенства. Происходило разделение внутри самой шляхты. Многие шляхтичи сами были казаками или выступали на стороне Войска. Эта двойственность, в конечном итоге, очень дорого стоила Речи Посполитой, руководство которой попросту не знало, что ей делать с десятками тысяч хорошо вооруженных и обученных воинов, готовых по первому зову кошевых или полковников отправиться на войну.

Реестр, сколько бы тысяч казаков в него не входило, не мог даже при условии сорока тысяч реестровых воинов решить всех проблем. Казацкое братство было к тому же еще пока сильно тем, что, несмотря на отличия, реестровые и голота, а именно так назывались по большей мере казаки, которые были предоставлены сами себе в плане обеспечения, не очень-то разнились и ополчались друг на друга. В этом плане во времена, когда я вернулся на Сечь, а шел тогда 1622 год, казацкое сообщество было достаточно единым.

Подачки Польской Короны не оказывали существенного влияния на большинство казаков. Учитывая недавние события, восстания под руководством Косинского и Наливайко, а также пустые обещания маршалков, сейма и короля, которыми щедро кормили казаков, даже реестровые знали, что в один прекрасный момент могут оказаться вне реестра. К тому же поляки после Хотина взятых на себя обязательств не выполнили, а это значило только лишь одно: войну внутри Речи Посполитой. Причем войну, которую Корона в любом случае не могла выиграть, разве что, кроме как, истребив под корень подавляющую часть населения.

Однако, что в таком случае представляет собой человек, который сам себе отрубил ноги? Он в лучшем случае будет калекой. Так и Речь Посполитая, образовавшаяся после слияния Великого Княжества Литовского и Княжества Польского преимущественно перед угрозой агрессии Московии, начав наступать на права и свободы населения, проживавшего на огромных территориях от Карпат и до Запорожья, заведомо попадала в ловушку. Выхода из нее, если не менять политику и не ограничивать аппетиты зарвавшихся магнатов и шляхты, насильственное окатоличивание населения, не было.

Рим все активнее правил балом в Речи Посполитой, побуждая магнатов и шляхту к решительным действиям, чтобы оторвать себе как можно большую часть пирога, закабалить селян и мещан, чтобы за их счет «достойно» существовать. И в данном случае одни должны были работать до изнеможения, а вторые – жить за их счет, развлекаясь. Конечно, на все было так однозначно, но сути происходящих процессов это не меняет.

Казаки к тому времени уже стали самыми большими врагами большей части магнатов и шляхты, которая все дальше расширяла свои владения на восток. Что творилось здесь, на переднем пути завоевания и приведения к покорности населения, не опишет, наверное, ни одна книга. Ведь народ спокойно не смотрел, как его приводят к покорности. Самая свободная часть населения, в особенности молодежь, сбегала все дальше на восток, оседая на Запорожье и на Дону. Исходя из их видения, лучше было пойти в неизвестность, пусть даже жить под угрозой непрестанных татарских набегов, чем быть под панской пятой. Поэтому на Сечи, хотя, говоря Сечь, я понимаю чаще всего под этим словом все Запорожье с окрестностями, население постоянно прибывало.

Десятки лагерей, о жизни которых никто не расскажет, обосновывались на огромных просторах, начиная от порогов, контролируя всю территорию Великого Луга (плавни в местах от Днепра до речки Конки) и Базавлуцких плавней (район Никополя). Здесь можно было привольно жить с середины весны до поздней осени, после чего большая часть населения перебиралась на зимовки вверх по Днепру, чтобы с весной вновь навестить и обживаться в этих краях.

Территория Запорожья в те времена была разбита на паланки (отдельные территории), каждая из паланок прикреплялась к тому или иному куреню. На паланках существовали свои хозяйства, свои поселения, чем-то схожие с хуторами и слободами, только подчиненные Запорожскому Войску. Здесь во всей своей красе процветал казацкий образ жизни, соблюдались права и свободы, ковалось оружие и происходило многое другое из того, о чем собираюсь рассказать. Так долго подвожу читателей к рассказу лишь потому, что не хочу, чтобы сложилось поверхностное впечатление о казацком крае, о казаках, как о каких-то бездарях, которые только и делают, что льют кровь.

Случалось, конечно, разное, но казацкое товарищество жило по рыцарским законам столетиями. Даже старшина не осмеливалась их нарушать. Казацкое братство в своем большинстве блюло законы чести выше всего. Во многом эта свобода, следование закону, возможность прославиться в битвах, привлекала в казаки не только селян и мещан, но и шляхту. Если ты был умен, сообразителен, удачлив, то мог сделать в казацкой среде головокружительную карьеру, став из рядового воина атаманом, полковником, кошевым или даже гетманом. И в данном случае не имело значение твое происхождение, как и чья-то протекция. Твои дела говорили сами за себя.

Конечно, не все было так однозначно, но все-таки казацкая среда во многом была наиболее вольной и свободной, предоставляющей наиболее равные возможности для реализации. И не беда, что во многом казацкий век был недолог. Все-таки погибших и раненых были десятки тысяч в череде непрестанных войн. Желающих стать казаками всегда хватало. По крайней мере, на своей памяти, а мне сейчас уже девяносто три года, я не помню, чтобы среди казаков был недобор. Что же говорить о времени моей зрелости, когда я только в 1621 году вернулся в Украину? Десятки тысяч воинов, вне зависимости того состояли они в реестре или нет, считали себя казаками и выполняли в своем большинстве неписаные казацкие правила и законы.

Тем не менее, казацкое житье-бытье не было легким. От казаков иной раз требовалось очень многое для того, чтобы отстоять свою жизнь и достойно заявить о себе миру. Походы походами, а все-таки повседневный труд, на чем я вынужденно заострю внимание, казацкий быт и служба Войску – были основными приоритетами. Может, я приоткрою потомкам некоторые секреты своим рассказом. Что-что, а секреты казаки хранить умели. По большей мере товарищество можно было сравнить с полузакрытым рыцарским орденом, хотя никто и никого в рыцари не посвящал. Тем не менее, на моей памяти официально зачислялись в курень только казаки, прошедшие суровый отбор, у которых были рекомендации от бывалых и видавших виды товарищей. Что же касается куреня казацкой разведки, о котором пойдет речь, то отбор туда был еще строже.

Вот такая короткая предыстория моего появления на Сечи как раз в то время, когда, как я уже говорил из жизни ушел Сагайдачный. Он очень многим стоял и в Московии, и в Речи Посполитой, и в Порте, говоря просторечным языком, поперек горла. Сечь при нем, как единый и сложный организм, стала еще более организованной единицей, силой, с которой нельзя было не считаться.

Смерть Сагайдачного после ранения однозначно открывала новый период существования Сечи. И период этот во многом стал периодом активных, но не на достаточном уровне организованных выступлений казаков и казацкого люда против поляков. Со времен разгрома казацкого лагеря под Солоницей, казни Наливайка и его ближайших сторонников начала крепнуть вражда между народами. Именно с того времени поляков стали называть ляхами, что было далеко не самым худшим прозвищем, которое мне доводилось слышать.

Я, вернувшись домой, ожидал увидеть что угодно, но только не встретиться с тем, что довелось. По некоторой наивности я думал, что самые отчаянные приключения и коллизии в моей жизни уже остались позади, но я ошибался. Как оказалось позже, все только лишь начиналось. Не зря Вернидуб при нашей последней с ним встрече говорил, слегка щурясь: «Ты видишь на небе только лишь облачко. Само небо пока что не попадает в поле твоего зрения. Путь к себе лежит через понимание и осознание того, кто ты такой, кем тебе нужно стать и становление в соответствии со своим видением и пониманием».

Я, не скрою, слова батьки считал больше назиданием и умностью, которая ко мне имеет не такое уже и большое отношение. В свои двадцать девять лет, когда состоялась моя последняя беседа с Вернидубом, я считал, что уже многое умею. Оставалось, разве что, «бога за бороду схватить». Вот только схватили меня…

Сечь, когда я вернулся, а не прошло и двадцати двух лет с момента, как я покинул Неньку, показалась мне другой, более зрелой, но в этой зрелости я про себя отметил нотки постепенного увядания. Основные казацкие победы были еще впереди, а уже непонятная печаль легла на сердце, когда я снова ступил на ее территорию. Что-то тогда оборвалось во мне. Я понял, что таким, как раньше, двадцать лет назад, я уже не буду.

Год мне понадобился для того, чтобы заняться привычным для себя делом – обучением молодежи. У меня уже тогда был более чем двадцатилетний стаж в этом нелегком и трудном деле, требующем от каждого усердия, внимания и прилежания, но, что главное, соответствующего отношения к делу. Мне уже тогда не составляло особого труда, взглянув на казака, сказать, каких успехов он может добиться и добьется, если будет делом заниматься.

Способных парубков было много. А тех, кто умел и хотел трудиться – в конечном итоге оставались единицы. Я, пройдя подходящую школу под руководством батек и обучая в разных странах бойцов, подтверждая собственные умения опытом в десятках схваток, хотел прислужиться Родине. Однако, о чем не могу не сказать, вынужден был за первый год пройти ряд суровых испытаний и проверок, чтобы доказать казацкому товариществу, что я достоин обучать казаков из куреня казацкой разведки, как до этого их обучали Вернидуб, Ярий, Дзига и еще много казаков, имена которых совсем не на слуху.

Деталей не описываю. Подробнее расскажу о них в записках о своей жизни. Отмечу лишь, что, так или иначе, мне пришлось померяться силами чуть ли не со всеми ведущими в то время характерниками. Ведь не только я один имел виды на преподавание, и не где-нибудь, а среди казаков куреня казацкой разведки. Во многом я был чуть ли не чужестранцем, после двадцатилетнего отсутствия свалившимся на головы тех, кто уже предвкушал, как он будет заниматься и чему обучать.

Пришлось, что делать я не любил, демонстрировать мастерство. Почему не любил, поскольку тот, кто оказывается на земле, уж точно в своем большинстве тебе это припомнит, причем в самый неподходящий момент. У меня и так врагов было немало, а тут еще привалило. Не все, конечно, были врагами. Побратимов и друзей хватало, но, сами знаете, нет худшего врага, чем тот, который маскируется под друга. К сожалению, скрывать не буду, казаки, как и характерники, были разными. Никто конкурентов не любит, особенно, когда они тебя обходят и умеют больше, чем ты. И где здесь справедливость? Ее нет.

Как бы то ни было, осенью 1622 года атаман куреня казацкой разведки в присутствии кошевого и старшин выразил мне доверие тем, что я стал, по сути, несмотря на самые разные происки врагов, батькой, тренирующим казаков куреня. Само собой, решение было тайным и не афишировалось в силу само собой разумеющихся причин. Свои секреты раскрывать – только врага радовать. Подготовка воинов была делом секретным и тайным даже от большинства казаков из других куреней. По сути, я тогда возглавил вместе с Славком Вереницей, Тимофеем Паливодой, Мекшой по кличке Сутима и их помощниками одну из казацких школ.

Весной 1623 года я по договоренности с куренным атаманом должен был явиться на Сечь, где в одном или в нескольких лагерях приступить к выполнению добровольно взятых на себя обязанностей. Как, что и в какой последовательности преподавать, было согласовано. Оставалось только лишь начать заниматься привычным для меня делом. Конечно, я подозревал, что столкнусь с сопротивлением своему делу, но я не думал, что невежество настолько успело укорениться в головах даже не у мещан и селян, а у части казаков. Меня не понимали даже те, кому нужны были обученные бойцы, каждый из которых мог бы в одиночку управиться с несколькими противниками.

Да, забегаю вперед, делясь наболевшим. Итак, все по порядку.