Читать книгу Атака мертвецов - Андрей Расторгуев - Страница 3

Волна всеобщего патриотизма захлестнула и Буторова.

У него была возможность поступить в военную школу для подготовки к экзамену офицера. Но в такой момент, когда каждый готов хоть сейчас надеть форму и, взяв оружие, идти сражаться на фронт, это казалось кощунственным.

Махнув рукой на офицерское звание, Николай остался в Красном Кресте.

Его назначили начальником Передового отряда для помощи раненым. В подчинении Буторова оказались три врача, семь студентов-медиков, две сестры милосердия и сто тридцать санитаров. Парк отряда состоял из тридцати шести санитарных двуколок и четырнадцати транспортных повозок. Немалое хозяйство, нормальную работу которого необходимо еще наладить. Люди не обмундированы и пока не притерлись друг к другу, транспорт не опробован, фуража для лошадей нет. Требовалось получить медикаменты, оружие, инвентарь, униформу, довольствие… А времени мало. Надо спешно готовиться к отъезду на фронт.

Николай с головой ушел в заботы – масштабные, с непременной беготней по различным инстанциям, и помельче. Последних, как обычно бывает, навалилось особенно много. Поначалу справлялся с превеликим трудом, но когда подобрал себе помощников, дело быстро пошло на лад, и в середине августа отряд выехал из Петербурга.

В поезде Буторов достал запечатанный сургучом конверт, который вручили ему перед самой отправкой. Покрутил в руках, разглядывая оттиски Красного Креста и Военного ведомства.

– Ну же, вскрывай, – горячо зашептал Сашка Соллогуб, друг и однокурсник по Александровскому лицею, волей счастливого случая попавший к Буторову в подчинение.

Само собой, Соллогуб и стал одним из первых помощников. Его же Николай назначил своим заместителем. Не из-за дружбы, а потому, что Сашка показал себя толковым организатором, и помощь его в нелегком и новом для Буторова деле руководства санитарным отрядом была неоценимой.

– Да подожди ты, – шикнул на друга. – Сказано было: «Вскрыть в пути следования».

– Но мы почти едем. Погрузились ведь.

– Потерпи…

Терпения обоим едва хватило, чтобы дождаться, когда состав тронется. Переломив сургучную печать, с радостным трепетом заглянули в пакет. В нем обнаружился аккуратно сложенный лист с коротким, по-военному лаконичным распоряжением.

– Значит, так, – медленно, с расстановкой говорил вполголоса Николай собравшимся вокруг него помощникам. – Нам надлежит выгрузиться в Вержболове. Потом, нагнав штаб Первой армии, поступить в распоряжение генерала Ренненкампфа, ее командующего.

– Выходит, мы еще можем застать военные действия! – чересчур громко воскликнул несдержанный Сашка, но на это никто не обратил внимания.

Мысль, что война не успеет закончиться без их участия, радовала и одновременно волновала всех, будоража разгулявшееся воображение.

В приподнятом настроении прошла вся дорога вплоть до выгрузки. Ликование не покидало и после, когда двигались в походной колонне по идеально ровному, хорошо утрамбованному шоссе между симметрично высаженными деревьями, похожими одно на другое, будто близнецы. А какая гордость распирала Буторова при переходе границы Восточной Пруссии, вообще не передать словами.

Люди в отряде, судя по всему, испытывали схожие чувства. Проезжая обгорелыми улицами прусских городов, каждый санитар или врач старался держаться в седле или в двуколке с наибольшим достоинством, на какое только был способен. Радовались, словно дети малые, видя разбитые артиллерией дома или местных жителей, торопливо снимавших шляпы при появлении русских.

Стояли теплые, солнечные деньки. Ехать было приятно. Ласкали глаз яркие, весело отливающие светом, культурно ухоженные и разделенные аккуратными оградками поля, что простирались вокруг. Фермы с уютными домиками под красными черепичными крышами утопали в зелени. Вся эта красота умиротворяла, навевая праздничное настроение. В то же время манили неизвестность, предчувствие всяческих лишений и воображаемых опасностей, которые неминуемо подстерегают на войне. Сколько впечатлений, сколько разнообразных чувств! Вот она, полноценная жизнь, наполненная всем тем, чего так не хватало в скучные мирные времена.

Грудь распирало приятным волнением. Николаю было только в радость избавиться вдруг от порядком поднадоевшего размеренного прозябания в уездном городке, затерянном в необъятной Российской империи. А будущее рисовалось в одних лишь игриво-розовых тонах…

Неподалеку от города Гумбинена[6] остановились на привал рядом с какой-то виллой. Внешне она смотрелась вполне уютно, и Буторов не удержался, чтобы не заглянуть внутрь.

Всегда интересно увидеть, как живут другие люди. К тому же не у себя на родине, а в чужой стране. Любопытство разобрало и Соллогуба, поэтому пошли вдвоем.

– Чей это дом? – спросил Сашка у пожилого пруссака, проходившего мимо с теленком на длинной веревке.

– Лейтенанта Кунце, герр офицер, – почтительно поклонился тот, сняв шляпу.

– Понятно, немец, – презрительно протянул друг.

Внутри вилла оказалась безжалостно разгромлена. Видно, что хозяева собирались в явной спешке, захватив с собой лишь самое необходимое. По всем комнатам валялись разбросанные письма, фотографии, белье, игрушки, одежда, посуда, различная домашняя утварь.

Посреди гостиной напоминанием о безмятежной жизни стоит разбитое фортепиано. Паркетный пол вокруг, словно выпавший снег, устилают груды бумаг. В основном это нотные листы. Тихо шуршат, приподнимаясь, потревоженные сквозняком, а то и переворачиваются лениво…

Носком сапога Буторов поддел какую-то карточку. Поднял ее. На изображении эта же комната, только уютно обставленная, в полном убранстве. За фортепиано, еще вполне целехоньким и не утратившим своего полированного блеска, сидит славная пухленькая девчушка лет шести. Надула губки, пробуя, видимо, разобрать ноты. Другая девочка, чуть постарше, стоит рядом и наблюдает.

Контраст между тем, что было, и тем, что видели сейчас, был так разителен, что Николай тут же поделился впечатлением, показав карточку Соллогубу:

– Смотри. Вот как раньше здесь было.

Помощник без особого энтузиазма скользнул по ней взглядом.

– Бабство, – бросил весьма воинственно и, потеряв к вилле всяческий интерес, направился к выходу.

* * *

Вслед за Буторовым в одном из многочисленных эшелонов, что в спешном порядке перебрасывали семимиллионную русскую армию к западной границе, отправился на фронт и Борис Николаевич Сергеевский. Незадолго до объявления войны он, будучи офицером Генерального штаба, получил назначение в Финляндию, в штаб 22-го армейского корпуса, и, не мешкая, выехал в Гельсингфорс.

Неопытного, совершенно не знающего всех нюансов новой для него работы, Сергеевского в самый разгар мобилизации с головой затянула штабная рутина. Он буквально погряз в ничуть не уменьшающемся день ото дня бумажном потоке разного рода приказов, распоряжений, планов, наставлений, докладных…

Требовалось довести штаты всех частей и учреждений до предусмотренной военным временем численности. Заново сформировать новые, о которых до этого никто и слыхом не слыхивал, для чего призвать находящихся в запасе солдат и офицеров и переместить их к местам службы. А еще нужны лошади, которых надо принять у населения на сборных пунктах по военно-конской повинности, осмотреть, выбрать и направить куда следует. Значит, туда необходимо вовремя прислать приемные комиссии с командами нижних чинов. Чтобы перевезти запасников и взятых лошадей. В нужное время на нужных станциях должны находиться поездные составы и паровозы. А еще что люди, что животные всегда хотят кушать. То есть требовалось организовать довольствие. Ко времени прибытия их в части там должны быть готовы жилые помещения и конюшни. Вновь принятых на службу людей нужно обмундировать, вооружить и немедля начать обучение, ведь находясь в запасе, они кое-что подзабыли, а о многих нововведениях и вовсе не ведают. Лошадей надо приучать к их будущей работе, а некоторых вообще объезжать заново, поскольку они, вероятнее всего, никогда не знали упряжи.

Сколько мелких предварительных договоренностей между всевозможными органами военной и гражданской власти нужно было соблюсти, чтобы правильно работала колоссальная машина единовременной мобилизации всех российских вооруженных сил!

В придачу к этим несоизмеримым по размаху объемам работы штаб корпуса дополнительно решал вопросы обороны побережья, мостов и других сооружений на важных в военном плане железнодорожных путях. Отнимало время и постоянное отслеживание ситуации на шведской и норвежской границах. Еще прибавилось хлопот с гражданским управлением края, переподчиненного с введением военного положения командиру корпуса. Нерусское население, особенности его законодательства, сношения с флотом – все это лишь осложняло работу, выпавшую на долю Сергеевского в те исключительно тяжелые дни.

Да, почти весь труд по проведению мобилизации лег на его плечи. Немного позже, правда, прибыл еще один офицер – причисленный к Генеральному штабу штабс-капитан Земцов. Но тот, совсем недавно вышедший из строевых командиров, еще меньше разбирался в службе штаба. Вот они вдвоем и впряглись в эту лямку. «Вы же генштабисты, – сказало начальство. – Вам и карты в руки…»

Командиром корпуса был пятидесятипятилетний генерал-лейтенант Бринкен Александр Фридрихович. Участник Русско-японской войны, потом долгие годы служивший начальником штаба войск Гвардии и Петербургского военного округа. Человек довольно независимый и самолюбивый, он терпеть не мог вмешательства посторонних в дела своего штаба. На дух не переносил всяких штукмейкеров, зачастую резко пресекая их «наглые позерства». Седой, как лунь, с большой лысиной, зато с огромнейшими, пышными усами. Офицер старой закваски, которому явно не хватало новых технических знаний для должного командования столь большим воинским формированием.

Начальником штаба при нем состоял генерал Огородников. Грубиян и циник, каких мало. Тоже не умевший как следует организовать нормального управления корпусом. Впрочем, желанием работать он явно не горел и с Бринкеном отношения имел натянутые, если не сказать враждебные.

Помощник Огородникова носил громкое название «штаб-офицера для поручений», вовсе не дававшее своему носителю того служебного авторитета, который он, по идее, должен иметь в соответствии с должностью, особенно в военное время. Им был полковник Фалеев, который буквально ненавидел своего начальника. Во время мобилизации он в резкой форме прямо так и заявил командиру корпуса в присутствии Огородникова, показав на того рукой: «Или он, или я. А вместе мы служить не можем!» Но инциденту не дали перерасти в нечто большее, добросовестно похоронив его в стенах штаба.

Был там еще офицер. Старший адъютант Генерального штаба, капитан с довольно простой фамилией Иванов. Служил довольно давно. Слыл нелюдимым, с другими общался мало и никоим образом не позволял себе вмешиваться в деятельность командиров. А вмешаться бы стоило, раз уж старшие чины оказались несостоятельны в деле управления корпусом.

И вот в этот очаг неприязненного противостояния и всеобщей апатии прибыл капитан Сергеевский, ставший офицером Генерального штаба буквально на днях, не имея никакого опыта штабной службы, не зная никого ни в штабе, ни в самом корпусе и не будучи склонен по своему характеру делать что-либо иначе, нежели предусмотрено уставами.

В первые дни он еще не мог по достоинству оценить того хаоса, что творился в штабе. И немудрено, коль скоро видел только бесконечные кипы бумаг и телеграмм. Вновь прибывший «обер-офицер по поручениям» занимался вопросами самого различного толка: от боевого приказа войскам побережья до высылки за границу германских подданных и других распоряжений по линии полиции включительно. Приходилось отдавать работе часов по восемнадцать в сутки, прерываясь на короткий обед и пяти-, а то и четырехчасовой сон. Спал Борис на своей походной койке, в квартире капитана Иванова, который оказался настолько любезным, что предложил свое гостеприимство.

Месяц в трудах, которым, казалось, не видно конца, пролетел незаметно, и четвертого сентября штаб 22-го армейского корпуса погрузился в отличный финляндский вагон первого класса, чтобы проследовать на фронт. Одно купе занимал командир корпуса, другое – Огородников, в остальных разместились офицеры Генштаба: Сергеевский со штабс-капитаном Земцовым, инспектор артиллерии генерал-лейтенант Головачев с адъютантом, а также два корнета 20-го Финляндского драгунского полка, приписанные к штабу в качестве адъютантов командира корпуса.

Мирная обстановка уютного вагона, спокойно-размеренный перестук колес под убаюкивающее качание, разнообразные мысли и ощущения… Не верилось, что через несколько часов корпус уже, возможно, будет в бою. Разлука с близкими, предстоящая незнакомая обстановка, наверняка сопряженная с постоянной опасностью, неопределенное, не поддающееся никаким прогнозам будущее. Непостижимые, совершенно дикие для человека мирного времени чувства.

Борис вдруг вспомнил, как ему в руки попал номер «Русского инвалида», где вся первая страница и часть второй были заняты обычным Высочайшим приказом от 28 июля. В самом конце статьи прочел о себе: «Назначается причисленный к Генеральному Штабу Л. Гв. Стрелкового Артиллерийского Дивизиона Штабс-Капитан Сергеевский обер-офицером для поручений при Штабе XXII арм. корпуса, с переводом в Генеральный Штаб и с переименованием в Капитаны».

Ниже, сразу под этими строками, во всю ширину листа тянулась жирная линия, словно граница между безвременно ушедшим периодом благого мира и началом Великой войны. Далее следовал текст «Высочайшего указа о мобилизации» с крупно набранным заголовком.

«Странная у меня судьба, – рассуждал Борис. – В девятьсот первом я окончил гимназию в последнем выпуске, шедшем при полной классической программе. Потом артиллерийское училище в год его переформирования. Академию тоже довелось кончать в последнем выпуске по старому порядку. Наконец, и в Генеральный штаб переведен последним из своего выпуска и последней же статьей приказа уходящего мирного времени…»

В купе зашел Земцов. Где уж он бродил и что делал – одному богу известно.

– Господин капитан, не изволите составить компанию?

Вообще-то два генштабиста, в поте лица трудившиеся последний месяц плечом к плечу, давно привыкли обращаться друг к другу по имени. Вроде бы и сдружились, а времени поговорить по душам да подробнее рассказать о себе все как-то не находили. Теперь же сам бог велел. Пока едут, почитай целые сутки без дела сидеть.

– Смотря в чем, – осторожно отозвался Борис.

Рослый, широкоплечий Земцов был старше всего на четыре года, но выглядел столь внушительно, что вместо исполнившихся двадцати пяти ему смело можно приписать все тридцать. По довольному виду и блестящим глазам стало ясно, что штабс-капитан слегка навеселе. Подтверждая эту догадку, он показал плоскую, не совсем полную бутыль коньяка:

– Предлагаю скрасить наш военный поход. А то пить в одиночестве, знаете ли, одна тоска.

– О чем речь, дорогой Мишель! – Сергеевский не замедлил достать два стакана, кивком приглашая Земцова присесть: – Милости прошу. Вы, как всегда, ко времени. Мне требуется разогнать хмурые мысли…

– Так давайте этим и займемся.

Он с готовностью наполнил стаканы ровно до половины и, заткнув бутылку пробкой, водрузил ее на столик.

– Что ж, – поднял свой стакан, – будем надеяться, наш с вами труд не пропал даром, и мобилизация прошла успешно. За победу.

– За победу, – эхом откликнулся Борис, чокаясь.

Отпив глоток, закусил шоколадом, который все тот же Земцов достал из кармана.

– Что-то нас ждет впереди, – вздохнул штабс-капитан. – О поражении Второй армии слышали?

Сергеевский поморщился:

– Еще бы. Наслышан уж.

Да, победоносные известия предшествующих двух недель вселяли уверенность и надежду на скорое окончание войны. Однако тяжкая неудача генерала Самсонова[7], о которой стало известно уже в поезде, посеяла зерна сомнений в собственные силы. А зная недостатки своих начальников, Борис и вовсе не был уверен, что на фронте удастся быстро переломить ситуацию к лучшему. К тому же командный состав корпуса лишился двух наиболее опытных офицеров Генштаба. Полковника Фалеева оставили в Гельсингфорсе, а капитана Иванова отослали в Ивангород. «Не иначе потому, что фамилия у него созвучная», – посмеялся тогда Земцов.

Сегодня ему, похоже, не до смеха.

– И что думаете по этому поводу? – спросил Мишель, имея в виду поражение Самсонова.

– Что тут думать… Сколько мы с вами занимались доведением численности нашего корпуса до норм военного времени? Долго?

– Угу.

– И то не скажешь, что выдвигаемся на фронт укомплектованными всем и вся на сто процентов. Чего уж говорить о тех армиях, которые первыми вошли в Пруссию месяц назад?

– Зачем же их туда кинули раньше времени?

– Кто вам такое сказал? Просто, я думаю, мы упредили наступление германцев. Иначе воевали бы сейчас не в Восточной Пруссии и Австрии, а в России, где-нибудь под Петербургом…

– Петроградом, – поправил Земцов.

Действительно, три дня тому назад столицу переименовали, отказавшись от немецкоязычного названия. Пора привыкать к новому.

– И потом, – продолжал Борис, не отреагировав на замечание товарища, – не забывайте, мы помогаем союзникам – сербам.

– А я уверен, что дело здесь не только в сербах, – заговорщически прошептал штабс-капитан, снова вытаскивая пробку и наливая коньяк, хотя в стаканах его было еще достаточно. – Вспомните плачевное положение бельгийцев. Да и французы наверняка насели на Государя, умоляя о помощи.

Сергеевский усмехнулся. Грустно усмехнулся, ведь слова Мишеля вряд ли так уж далеки от истины. Чего только не сделает Россия-матушка ради своих союзников. Не посмотрит ни на какие трудности, пойдет на любые жертвы. В лепешку расшибется, а друзей из беды всегда выручит.

– И что эта Германия так за Австрию дрожит? – с горечью в голосе обронил Земцов после того, как отпил из стакана чуть ли не половину налитого. – По логике вещей австрияки первыми должны были объявить нам войну.

– Не вижу особой разницы. Все равно воевать пришлось бы с обеими. Помните визит Пуанкаре[8]? В его честь тогда в Красном Селе давали парад войск Петербургского военного округа. Мне довелось в нем участвовать. Мы стояли позади приглашенных иностранцев. Когда проходили войска, я прекрасно видел реакцию военных агентов. Особенно германца с австрияком. Они, как понимаете, сидели рядом. Уже тогда это были не просто гости, а представители двух враждебных нам армий. Смотрели, оценивали, запоминали… Вы только представьте: вся наша гвардия идет церемониальным маршем, все войска Петербургского округа, плюс некоторые полки других округов. Чеканит шаг пехота, проносится артиллерия на рысях, бесконечные полки конницы скачут галопом. Войска проходили два с половиной часа! Они шли блестяще. Мерный, точеный шаг. Огромные колонны. Каждый человек обращен в автомат, а вся колонна как огромная величественная машина. Мощь, дух, порядок и красота. К тому же походная форма. Представляете? Обычные защитные рубахи. Это еще прибавляло воинственности. Оба наших будущих неприятеля были настолько впечатлены, что порой забывались, выдавая себя волнением… И тут пошли пулеметы. Раньше-то их на парад не выводили. Сначала стрелковые бригады с пулеметами на вьюках. Потом кавалерийские вьючно-пулеметные команды. То рысью, то широким полевым галопом. Немец и австриец волновались все больше. Наконец, один из них в запале наклонился к соседу и давай за мундир дергать, на пулеметы показывая. Оба наперебой стали делиться впечатлениями, постоянно тыча пальцами то туда, то сюда. Я тоже тронул рукой своего соседа, кивнув на будущих врагов. Он понял меня правильно, а после парада сказал практически одновременно со мной: «Война будет – это ясно, как божий день!»