Читать книгу Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения - А. М. Ренников, Андрей Ренников - Страница 27

Постепенно познакомился я со старыми соратниками А. С. Суворина – с Бурениным, с Геем, с M. М. Ивановым112, с Гофштеттером113. Сейчас я бы сказал, что это были люди среднего возраста; но тогда казались они мне глубокими стариками. Да и неудивительно. В наше время, теперь, все лица обоего пола до 60 лет считаются молодежью; совершеннолетие сейчас наступает приблизительно в шестьдесят пять лет, когда люди начинают ощущать свои годы. А в прежние времена – не то. Кто из нас, нынешних совершеннолетних, может без возмущения читать тургеневские «Записки охотника», где сказано: «Вошел старик, лет пятидесяти»? Как глупо и бестактно! Наверно, Тургенев сильно раскаивался в этом легкомысленном определении, когда доживал свою жизнь возле Парижа в Буживале.

Так вот, суворинская седая старая гвардия внушала мне не только уважение, но и некоторый страх. Держались все они как-то особняком от нас, молодых сотрудников, и редко удостаивали своими беседами. Тогда мне казалось, что они нас презирали; но теперь понимаю, что у них, наверно, что-нибудь болело в какой-нибудь части организма. Помню, например, жуткую картину, которую пришлось видеть в первые месяцы своего сотрудничества… Идет по коридору мрачный Богдан Вениаминович Гей, редактировавший отдел внутренних известий. Голова опущена, седая борода своим концом упирается в пояс. А навстречу ему легкой походкой, с жизнерадостным видом, движется молодой репортер К. Шумлевич114.

– Здравствуйте, Богдан Вениаминович! Как ваше здоровье? – учтиво спрашивает тот.

– Убирайтесь к черту! Какое вам дело до моего здоровья?

Впоследствии я убедился, что Богдан Вениаминович – добрейший человек, и что сердитым был не он, а его желчный пузырь. Но тогда мне стало страшно.

Суровым и необщительным казался мне и M. М. Иванов, известный музыкальный критик, гроза композиторов, дирижеров и солистов. Каковым он был в самом деле, я так и не выяснил: за несколько лет совместной работы в газете мы только обменивались словами «здравствуйте» и «до свиданья», что мало способствует проникновению в душевный мир собеседника.

А вот передовик по вопросам внутренней политики И. А. Гофштеттер оказался очень приветливым и разговорчивым. Он даже несколько раз пригласил меня к себе в гости в Финляндию. Однако, несмотря на приветливость и гостеприимство, я боялся часто навещать его. Считал он себя толстовцем, воспитывал детей по-толстовски и был вообще чудаком. В квартире царил полный хаос; мебель состояла из голых некрашеных столов, табуретов: умывался Гофштеттер из бутылки, которая была привешена веревкой к потолку и которую надо было толкать головой или рукой, чтобы из нее добыть тонкую струйку воды. А во время завтрака или чаепития в столовой каждый гость должен был соблюдать сугубую осторожность и проявлять напряженное внимание, чтобы не подвергнуться сбоку или сзади внезапной атаке детей. Они ждали, пока гость углубится в беседу, и с победными кликами сбрасывали гостя на пол, выхватывали из-под него стул, или вскакивали к нему на колени и дергали за нос. В нынешнее время эта толстовская педагогика, развивающая детскую самодеятельность и инициативу, широко распространена и в Западной Европе, и в Америке; но тогда, в эпоху отсталого воспитания, глубокие идеи Толстого только слегка проникали в русское общество.

Впрочем, после революции, когда русским интеллигентам пришлось опрощаться поневоле, без всяких толстовских рецептов, Гофштеттер потерял вкус к умыванию из бутылки, a дети выровнялись и стали симпатичными молодыми людьми.

Из старых сотрудников А. С. Суворина особое мое внимание привлекал Виктор Петрович Буренин, писавший под псевдонимом «Граф Алексис Жасминов». Во время поездки Алексея Сергеевича на балканский фронт в качестве военного корреспондента, Буренин заменял его на посту редактора и вообще был впоследствии одним из ближайших помощников. Виктор Петрович считался выдающимся литературным критиком; его фельетоны, помещавшиеся обыкновенно по пятницам, весьма нравились читателям своим едким тоном и беспощадностью ко всяким литературным фиглярам, которые в изобилии стали появляться уже с начала нашего века. Он стойко защищал русскую литературу от всевозможных новаторов и реформаторов модернистского, символистского и футуристического толка, чем, конечно, создал себе немало врагов.

К сожалению, лично мне сблизиться с Бурениным не удалось. Как и все остальные старые сотрудники преклонного возраста, он тоже не проявлял особого внимания к молодым нововременцам. А навязываться ему не хотелось.

Узнал я, однако, за время совместного сотрудничества, что мнение публики о нем, как о человеке злобном и черством, совершенно ошибочно. Много хорошего слышал я о нем в редакции. Все близко знавшие его говорили, что Виктор Петрович – в частной жизни человек очень добрый, отзывчивый, деликатный и совсем незлобивый. Его сатирический ум был сам по себе, а сердце – само по себе.

Между тем, сколько нелепых обвинений возводилось на Буренина литературными врагами! Говорили, например, будто именно он своей «травлей» вогнал в чахотку поэта Надсона115. Надсон был в те времена очень популярным среди многочисленных читателей, не обладавших изысканным вкусом. Над его стихами, насыщенными слащавым пессимизмом, вздыхали и проливали слезы умиления гимназистки, институтки, акушерки, а главное – старые девы. Его произведения к 1908-му году выдержали уже семнадцать изданий. Таким образом «травля» Буренина нисколько не отразилась на успехе поэта, а может быть даже оказалась своеобразной рекламой. И говорить, что буренинские насмешки отражались на здоровье Надсона, по меньшей мере наивно. Гораздо больше нервничал бы поэт, если бы «Новое время» его совершенно замалчивало, как это делали и до сих пор делают газеты специфически-левого толка, чтобы не рекламировать враждебного автора.

Ведь Буренин впоследствии гораздо больше чем над Надсоном издевался над декадентами и футуристами. А, между тем, никто из этих нервных людей, ни Валерий Брюсов, ни Вячеслав Иванов, ни Гиппиус, ни Маяковский не получили из-за буренинских сатир и пародий не только туберкулеза, но даже легкого насморка.

И, все-таки, молва о злобности Буренина прочно укрепилась в левых кругах. Поэт Минаев116 написал даже на него едкую эпиграмму, которую с удовольствием смаковали враги «Алексиса Жасминова»:

Эпиграмма острая, слов нет. Но зато наводящая на мысль о дальнейшем развитии этой жуткой картины: впереди собака, за нею Буренин, а за Бурениным – поэт Минаев и целая свора его единомышленников…

Помимо Буренина в области сатирического фельетона работал и другой старый сотрудник Суворина – Вентцель117. Буренин, разумеется, затмевал его. Но Венцеля публика хорошо знала не столько по «Новому времени», сколько по блестящему юмористическому и сатирическому журналу «Плювиум». Этот журнал в общем был правого направления, но без узкой партийности, высмеивая и революционеров, и правящие круги, и буржуазию, не считаясь ни с кем из сильных мира сего. Бывали случаи, когда в редакцию являлись лица, попавшие под обстрел журнала, поднимали скандал или резко требовали объяснений и опровержений.

Чтобы обезопасить себя от таких визитеров, редакция придумала оригинальный план самозащиты. В качестве ответственного редактора «Плювиум» пригласил одного негра, бывшего сначала борцом, а потом швейцаром одной из петербургских гостиниц.

Два раза в неделю, в приемные часы для посетителей, этот негр снимал с себя пиджак, рубашку, и, оголенный до пояса, садился в редакторском кабинете за стол, объявляя секретарю, что прием начинается. Мирных посетителей, обычно приходивших с рукописями, секретарь направлял в боковую комнату, куда на это время укрывался настоящий редактор, a посетителей возбужденных и нервных впускал к негру.

Оскорбленный врывался туда, намереваясь излить на редактора поток бранных слов и внезапно останавливался у порога.

Перед ним за столом возвышалась могучая фигура с блестящей темно-коричневой кожей, под которой зловеще играли мощные мышцы.

– Чем могу служить? – со странным акцентом спрашивал редактор, вставая и расправляя грудную клетку.

– Ничем… – растерянно отвечал посетитель. – Я лучше в другой раз…