Читать книгу Черно-белый сад - Андрей Ромм - Страница 4

Самостоятельная жизнь началась с теткиного благословения.

– Голову тебе сломать, дрянь такая! – сказала она и плюнула мне вслед.

– И вам не болеть! – ответила Катерина, всю жизнь обращавшаяся к тетке только на «вы». – Успехов на новом месте.

Тетка не хотела разменивать квартиру. «Не ты ее получала, не тебе и делить! – говорила она, выразительно потрясая перед носом племянницы кукишем. – Не хочешь жить со мной, выметайся к такой-то матери!» Пришлось пригрозить продажей своей доли каким-нибудь «черным» риелторам, специалистам по принудительному выселению одиноких пенсионерок. Поняв, что племянница настроена решительно, тетка согласилась на размен. Трешка в сталинском доме, полученная дедом во время работы председателем профсоюзного комитета в НИИ, легко, без доплаты, разбивалась на две окраинные однушки. Тетка, конечно же, рассчитывала на большее. У нее была своя арифметика. Она считала, что трехкомнатная квартира должна размениваться на двухкомнатную и однокомнатную. Двухкомнатную ей, однокомнатную – племяннице.

– Квартира – в большом доме! – напоминала она всем: и риелторам, и потенциальным покупателям-сменщикам с таким апломбом, будто речь шла о Доме на набережной. Дом, в котором они жили, местные жители называли «большим», потому что когда-то он был единственной многоэтажкой среди бараков. А еще его называли «красным» за цвет кирпича, но «красный», по мнению тетки, звучало не так значительно, как «большой». Смирившись с тем, что ей придется переезжать в однушку, тетка начала ревностно следить за тем, чтобы племяннице ненароком не достался бы вариант получше. Обращала внимание на все – не только на метраж и этаж, даже расстояние до остановки мерила шагами. Вымотала все нервы, но Катерина не сдавалась. Она не могла после того, что случилось, жить с теткой и не могла бесконечно кочевать по подругам. Ей было нужно свое жилье. Пусть комната в коммуналке, пусть соседи будут какие угодно… Все равно, хуже тети Полины никого не придумаешь.

Разъехались «диаметрально противоположно», как выразилась риелтор Света, в разные концы Москвы. Тетка – в Выхино, Катерина – на Планерную. Катерина собралась переезжать сразу же после того, как получила ключи от новой квартиры, а тетка назначила переезд на последний день срока, отведенного им новыми жильцами.

– Хоть поживу напоследок одна, без всяких… – то и дело повторяла она.

– Вы теперь до конца жизни будете одна, – сказала, не выдержав, Катерина. – Про меня забудьте. Помирать станете – не приду!

– А вот и придешь! – усмехнулась тетка. – Квартиру захочешь унаследовать и придешь! На пузе приползешь, шестерить будешь ради квартиры-то!

И столько звучало уверенности в ее голосе, что Катерина не выдержала. Взяв с теткиной тумбочки Библию, она положила на нее правую руку и поклялась, что никакого наследства от тетки не ждет, а если и получит от нее квартиру, то продаст ее, а деньги переведет тому детскому дому, в котором воспитывались дед с бабкой. Или какому-нибудь другому, без разницы. На тетку клятва произвела впечатление. Катерину всегда удивляло, как легко при всей своей показной набожности тетка преступает различные заповеди и запреты, начиная с «не судите» и заканчивая… Неизвестно, на чем это заканчивалось. Главной христианской добродетелью тетка считала не любовь к ближнему, а ревностное соблюдение постов. Запреты и ограничения вообще составляли высший смысл ее жизни. Это называлось емким словом «дисциплина».

Из мебели в новую квартиру Катерина забрала только мамино пианино. Сама она играть не умела, вообще была немузыкальной, но пианино было не просто инструментом, а памятью, вещью, которой часто-часто касались мамины руки. Было очень приятно усесться на вращающийся стул, осторожно поднять крышку и долго гладить клавиши руками. Пожелтевшие от времени клавиши были теплыми, казалось, что они хранят тепло маминых рук. А если закрыть глаза и прислушаться, то начинала звучать третья соната Шопена, которую мама играла не очень часто, но с особенным удовольствием. Пианино встало в новой квартире у стены, на самом видном месте, напротив двери, и гости, те, что из новых, нередко просили Катерину сыграть что-нибудь. Услышав, что она не умет играть, удивлялись. Зачем одинокой женщине пианино, если она не умеет на нем играть? Но не станешь же каждому рассказывать про маму и про ее заветную мечту посвятить себя музыке. «Лучше бы на медсестру выучилась, как я, – ворчала тетка. – Хоть толк бы был. Лучше медицинское училище окончить, чем три раза в консерваторию не поступить!» Маме не хватило везения и настойчивости. Срезавшись на вступительных экзаменах в третий раз, она решила, что больше пробовать не станет. Поступила в мастерскую эстрадного искусства на ВДНХ, стала хореографом. По теткиному мнению, «танцульки» не считались профессией, но мама была довольна своей работой. Или просто делала вид, что довольна.

Когда было очень плохо, можно было положить на клавиши голову и подумать о маме. Это помогало безотказно. На душе становилось легче, пусть и не до конца, но легче, появлялись какие-то мысли. Иначе и быть не могло, ведь в любимый инструмент мама вложила частицу своей души, и теперь эта частица жила в нем. Катерина считала, что в ее любимом мольберте тоже, наверное, живет частица ее самой. Она вообще была склонна думать о предметах, как о живых. А что? Взять, к примеру, кисти. На вид они одинаковые, а на самом деле у каждой свой характер. Одна скользит по холсту гладко, другая вредничает, цепляется, третья подличает, брызгая исподтишка краской… А если кисть крепко обругать (с Катериной однажды такое случилось), то она от огорчения начинает облезать, теряя щетину. А уж про мольберты и говорить нечего. Катерине повезло, ей по случаю достался уникальный мольберт. Она подобрала его на помойке, наверное, умер художник, а родственники или соседи выбросили мольберт. Была осень, моросил мелкий дождик, мольберт одиноко и гордо стоял возле контейнеров с мусором, и от его вида у Катерины защемило сердце. Она взвалила мольберт на плечи (а он был тяжелым, буковым), принесла домой и начала сушить-обтирать. Когда мольберт высох, прошлась по нему наждачными шкурками, покрыла морилкой, а сверху – прозрачным бесцветным лаком. Мольберт ожил, можно сказать – расправил крылья, и в благодарность за спасение и реставрацию верно служил Катерине. Его не надо было долго устанавливать, выбирая наилучшее освещение. Достаточно было легко подтолкнуть его рукой – и он сам становился так, как надо. А если Катерина уставала, подбадривал ее своим задорным видом: «Эй, не раскисай, бери пример с меня!» Небольшой переносной мольберт, с которым Катерина выходила на натуру, был просто набором досочек и реечек, а вот большой мольберт был личностью и заслуживал личного имени. Недолго думая, Катерина назвала мольберт Альбертом. Созвучно и прикольно. «Знакомьтесь, это мой мольберт! – важно представляла она своим гостям Альберта. – Его зовут Альберт». Художники понимающе улыбались, у доброй половины были мольберты с именами, а все остальные улыбались иначе, вежливо, как улыбаются шуткам. Альберт, подобно Катерине, был ревнителем этикета. Если кто-то случайно наскакивал на него, платил за неучтивость по-своему: падая, больно ударял по ногам. Сначала Катерина укрывала мольберт старой простыней, но очень скоро ей стало стыдно, и Альберт получил чудесную бархатную накидку цвета ультрамарин, под которой выглядел этаким испанским грандом, закутавшимся в дорогой плащ.

Сразу же после переезда Катерина попала в передрягу. Так она про себя называла это – «передрягой». Не «трагедией» (что такое трагедия, Катерина знала хорошо), не «геморроем», потому что не любила режущих слух слов, не «неприятностью», поскольку масштабы были покрупнее, а именно «передрягой». Передряга – это когда из огня да в полымя, когда, пытаясь решить одну проблему, получаешь другую, покрупнее. Передряга – это когда, кроме себя, винить некого.

Зарабатывать деньги Катерина начала рано, в девятом классе. Работала по принципу «куда возьмут»: носилась савраской по Москве в качестве курьера, раздавала листовки, занималась обзвонами, была Снегурочкой у соседа Геннадия Петровича, отставного актера больших и малых театров. Геннадий Петрович держал, как он выражался, «семейную антрепризу». Сам он исполнял главные роли, его супруга обеспечивала музыкальное сопровождение на аккордеоне и губной гармошке, сын был шофером, грузчиком и актером второго плана, а жена сына играла женщин и детей. Брал Геннадий Петрович недорого, заказчиков не подводил, поэтому работал много, преимущественно на детских праздниках. Новый год был у семейной антрепризы самой урожайной порой, той самой неделей, точнее – двумя неделями, которые кормили целый год. Когда забеременевшая невестка «подвела» труппу, Геннадий Петрович предложил Катерине ее заменить. На роль Снегурочки высокая голубоглазая блондинка Катерина подходила идеально. Актерских талантов она в себе не обнаружила, но «на подхвате» у ведущего все представление Геннадия Петровича сработала хорошо. И заработала тоже хорошо, было что вспомнить. Тетка, правда, ворчала: «Пост, а ты кривляешься в компании придурков», но Катерина давно научилась пропускать ее ворчание мимо ушей.

Поступив в художественный институт, Катерина стала работать больше. Расходы у студентки совсем не те, что у школьницы, стипендия была небольшой, а на тетку рассчитывать не стоило, несмотря на то что деньги у нее водились. У тетки все было четко разграничено, вплоть до полок в холодильнике. Это твое, а то – мое и попробуй только посягнуть. Она всю жизнь неплохо зарабатывала: что-то «обламывалось», как она выражалась, сверх зарплаты в больнице, что-то приходило с надомных уколов, а что-то – с «добрых дел». «Добрыми делами» тетка называла посредничество в разного рода медицинских услугах. Она всю жизнь проработала в одной и той же многопрофильной больнице, знала всех (и ее все знали) и могла устроить все, что угодно, начиная от аборта на позднем сроке и заканчивая освобождением от армии. Врачи, с которыми она вела «левые» дела, ценили тетку за пунктуальность и молчаливость. Все, что ей было известно, тетка хранила в себе, ни с кем не делилась. Да и как ей было делиться, если она никогда ни с кем не дружила?

Катерине очень понравилось работать на промоакциях. Из-за модельной внешности ей доставались лучшие, самые «хлебные» предложения, начиная от рекламы парфюмерной продукции и заканчивая работой на выставках. Сеть парфюмерных магазинов «Пальмира-престиж» предлагала Катерине постоянную работу, но она отказалась, потому что такую работу совмещать с учебой было невозможно, а учеба стояла у Катерины на первом месте. По двум причинам. Во-первых, ей очень нравилось рисовать. Она рисовала всю жизнь, сколько себя помнила, рисовала всем, что попадалось под руку, и не видела себя в какой-нибудь иной профессии. Во-вторых, не имевшей высшего образования маме очень хотелось, чтобы Катерина его получила.

– Диплом вуза – это совсем другие перспективы, – часто повторяла она с ноткой горечи в голосе.

– Перспективы! – хмыкала тетка. – У нас некоторые санитарки побольше докторов заколачивают!

«Заколачивать» Катерине не хотелось. Ей хотелось заниматься любимым делом и иметь большие перспективы.

События, предшествовавшие разъезду с теткой, надолго выбили Катерину из привычной колеи. Вернуться к жизни ей помогла работа. Когда тебе не на кого надеяться, когда у тебя закончились последние деньги, то выходов два: помирать с голоду или сделать над собой усилие и пойти работать. Но с работой стало хуже. Подурневшую, поникшую, осунувшуюся Катерину на промоакции больше не брали. «Поглядитесь в зеркало! – грубо сказали ей в одном агентстве. – Вам же только на Хэллоуине выступать!» В сущности, сказали правду: на роль живого мертвеца или оголодавшего вампира Катерина подходила идеально. Правильные черты лица, заострившись, стали карикатурно-зловещими, круги под глазами просвечивали сквозь тональный крем, как их ни замазывай, волосы поредели, потеряли шелковистость, превратились в какую-то паклю. Катерина с горя попробовала подстричься коротко, но вышло еще хуже – узница концлагеря, да и только. С такой внешностью брали только в курьеры и на раздачу листовок. Не самые «хлебные» работы, если честно.

Для того чтобы рассчитаться с риелтором Светой, Катерине пришлось влезть в долги. Крупных сумм ей никто бы не одолжил, поэтому занимала понемногу у многих, не только у подруг, но и у однокурсниц, с которыми была знакома шапочно. Небольшие суммы одалживаются легче, к тому же все знали про Катеринины обстоятельства и сочувствовали ей. Что-то еще пришлось занять на переезд, а переехав, Катерина поняла, что ей нужна мебель. Из старой квартиры она не взяла ничего, кроме маминого пианино. Мебель, купленная в семидесятые годы прошлого века, была далеко не в лучшем состоянии, патологически жадная тетка претендовала на каждую вещь, вплоть до кровати, на которой спала Катерина (как только надеялась впихнуть всю обстановку из трехкомнатной квартиры в однушку?), да и не хотелось Катерине тащить в новую жизнь рухлядь из старой. Тем более что прежние жильцы оставили ей диван, пару стульев и стол. Неплохо для начала, многие и с худшими активами новую жизнь начинали.

У Катерины было составлено некое подобие графика погашения долгов, но вдруг одна подруга попросила вернуть деньги как можно быстрее, потому что решила купить машину, за ней другая собралась замуж, третьей срочно понадобились деньги на лечение матери… Отказать было нельзя, ведь люди в свое время ее выручили. Заработать больше того, что она зарабатывала, Катерина не могла – и так пахала как проклятая на своих доставках-листовках, а по ночам писала пейзажи, которые сдавала знакомой художнице, торговавшей по выходным на Измайловском вернисаже. Выход у нее был только один: влезть в новые долги, чтобы рассчитаться со старыми. Она начала «перезанимать», но занимать уже в сущности было не у кого, давать деньги повторно при наличии непогашенного долга почти никому не хотелось, к тому же пошел слушок о том, что Катерина Ютровская – аферистка. Аферисты часто используют такой метод. Берут в долг у знакомых небольшие суммы, из-за которых судиться себе дороже, и не возвращают. Никто уже не давал Катерине в долг, но все захотели получить свои деньги обратно. Обстановка сложилась крайне нервозная. Кредиторы без конца названивали по телефону, в институте показываться было нельзя, потому что сразу же обступали с вопросом: «Когда отдашь долг?!» – некоторые, наименее близкие и наиболее нахальные, являлись скандалить домой, в результате чего на Катерину начали коситься соседи.

Выход из безвыходного положения подсказала бывшая одноклассница Ленка Сергеева, которую в школе прозвали Лисой не за рыжие волосы и остренькое личико, а за пронырливость. Сразу же после школы Ленка вышла замуж и исчезла с горизонта, а тут вдруг встретилась Катерине в гипермаркете вся такая яркая, цветущая, улыбчивая, немного пополневшая, что ей, впрочем, было к лицу. Тележка ее была набита продуктами, в сторону которых Катерина и смотреть избегала, чтобы не травить лишний раз душу: ворох нарезок, дорогие сыры, красная икра, тропические фрукты…

– Катюха! – всплеснула руками Ленка, увидев Катерину. – Что с тобой? Болеешь, наркоманишь или просто по жизни так дошла?!

– По жизни, – вздохнула Катерина, отводя взгляд в сторону, потому что смотреть на шикарную Ленку ей было больно, и Ленкина бесцеремонность тоже немного коробила.

– Расскажи! – потребовала Ленка.

Торговый зал не располагает к долгим беседам, да и откровенничать с Ленкой особо не тянуло, не тот человек, поэтому Катерина рассказала о своих проблемах крайне сжато, надеясь, что Ленка удовлетворит любопытство и оставит ее в покое. Разъехалась с теткой, завязла в долгах, много приходится работать…

– Нет, ну какая же ты дура! – воскликнула Ленка на весь магазин, отчего на них начали оглядываться окружающие, и повторила еще громче: – Самая настоящая дура!

Годы, прожитые с теткой, научили Катерину не то чтобы смирению, а, скорее, умению пропускать неприятное мимо ушей и не связываться с дураками, ибо себе дороже. Поэтому она вежливо улыбнулась и сказала:

– Я знаю, что я дура. Такая уж родилась.

– Точно – дура! – повторила Ленка, как будто бы Катерина с ней спорила, доказывая обратное.

Катерина попробовала молча обойти Ленку, но та перегородила ей путь своей тележкой и сказала:

– Умные люди делают по-другому. Вместо того чтобы связываться с кучей народу, берут кредит в банке. Быстро и просто!

– Кто ж мне его даст? – удивилась Катерина. – Я же студентка.

– Катюх, ты что, вчера с Луны прилетела? – вытаращилась на нее Ленка. – Не знаешь, как такие дела делаются? Купи справку с липового места работы, где будет написано, что ты – манагер на солидном окладе, и топай в банк!

– Но так же нельзя! – ахнула Катерина.

– А до ручки доходить можно?! – фыркнула Ленка. – Впрочем, тебе решать. Чао́-какао́!

Не без усилия толкая свою тяжелую тележку, она ушла по направлению к кассам, а Катерина с почти пустой корзинкой в руке долго простояла на месте, обдумывая услышанное. Липовая справка – это, конечно, нехорошо. Но что поделать, если у банков такие дурацкие правила? Они дают кредиты только тем, у кого есть постоянная работа с хорошей зарплатой, а ведь таким людям, если вдуматься, кредиты не очень-то и нужны. Кредиты нужны таким, как она, бедным, точнее, нищим, без стабильных доходов. Чтобы выжить, выстоять, выплыть… Ведь если она в ближайшем будущем не расплатится, то ее просто с ума сведут. И продолжать учебу она не сможет, потому что в институте уже сложилась невыносимая обстановка. После того что с ней произошло, она не стала брать «академ»[2], потому что очень дорожила учебой, а теперь придется брать… Или даже уйти насовсем. Ужас! А в чем, собственно, обман? В том, что у нее нет высокооплачиваемой работы? Но ведь это всего лишь условность. Банку важнее всего, чтобы она вернула деньги с процентами в срок, а она вернет, непременно вернет, сдохнет, а вернет! Лишь бы только жизнь вошла в обычную колею…

Случайные встречи были проклятием Катерины. Все ее самые большие несчастья и проблемы начинались именно со случайных встреч.