Читать книгу Хлорофилия. Живая земля - Андрей Рубанов - Страница 6

Савелий мог принять приглашение миллионера Глыбова и пообедать с героем своего интервью. Может быть, это добавило бы интересных деталей в материал. Но журналист отказался. Во-первых, неизвестно, что предложил бы миллионеров повар. Вдруг жирное мясо? Во-вторых, еще не хватало взрослому дяде угощаться с руки сорокалетнего выскочки, выходца с девятого этажа. В-третьих и в-главных: Савелий по возможности ел в одиночестве. Любил есть и не любил отвлекаться.

Аппетит, правда, в последние годы исчез. Но есть мнение, что на шестом десятке, когда организм и его хозяин обо всем давно договорились, насчет аппетита можно уже не переживать.

Несколькими уровнями ниже он нашел подходящий ресторан. Не слишком дорогой, но с живыми официантами. Савелий, как все люди его круга, по идейным соображениям не посещал заведения, где прислуживали андроиды. Здравомыслящие граждане Москвы считали, что место андроида – не в ресторане, а там, где не способен действовать человек. В агрессивных средах. В космосе, в морских глубинах. Андроид, даже самый дешевый, не должен отбирать у человека рабочее место. Человечество создавало андроида двести лет – и создало отнюдь не для того, чтобы превратить в лакея.

Для стимуляции приятного чувства голода Савелий на четверть часа зашел в кислородную комнату, где было плюс двенадцать по Цельсию, и там основательно надышался и продрог (человек, пришедший с холода, ест охотнее). Пока мерз и дышал, обдумал меню. От жирного, разумеется, следует отказаться. Герц вздохнул. Недавно Варвара едко прошлась насчет его фигуры. Без жирного, конечно, обед не обед. Как без жирного, если вся жизнь вокруг напоминает мастерски сваренную тройную уху в тонкого фарфора тарелке? Перламутрово-золотистую? Или же, допустим, обжигающую густую солянку с плавающими в ней оливками и маленькой долькой лимона.

Но Варвару надо слушать и учитывать ее мнение. Савелий давно уже понял, что не найдет себе женщины лучше, чем Варвара. В сущности, и без Варвары известно, что жирная пища вредит организму мужчины XXII столетия.

Его проводили в отдельный кабинет, и он, освежившись бокалом байкальской воды, начал с нескольких кусочков копченой говядины со сладкой горчицей. Известный китайский фокус: сладкое в комбинации с острым вызывает большее слюноотделение, нежели просто острое. А за слюноотделением важно следить. Между слюноотделением и личным психологическим комфортом есть прямая связь, это проходят еще в пятом классе.

Продолжил, после небольшой, но необходимой паузы, креветочным суфле с соленым сухариком. Когда доел, за стеной, в соседнем кабинете, вдруг раздался дамский хохот – отчаянный, с повизгиваниями. Видимо, целая компания веселилась там и радовалась. Савелий решил, что именно сегодня не хочет глотать и жевать в уединении. Вызвал официанта и объявил, что намерен переместиться в общий зал. Серьезный малый ответил «разумеется» и метнулся исполнять. «Почему “разумеется”?» – подумал Савелий, останавливаясь перед своим новым местом и оглядываясь. Вокруг ели. Активно и красиво. Особенно хороша была незнакомка, сидящая по диагонали, обладательница дорогостоящего галлюцинаторного макияжа: вот она платиновая блондинка, погружающая клубнику в карамельный мусс, а вот она уже томная брюнетка, пригубляющая модный в этом сезоне коктейль «Ультрамарин». «Я правильно сделал, отказавшись от кабинета, – удовлетворенно решил Герц, – сидел там, как филин на пыльном чердаке. А здесь – улыбки и благородные лица. Сигарами пахнет и духами».

Он опять вздохнул, представляя себе большую чашку янтарного говяжьего бульона с умеренно обжаренными пресными хлебцами, и приступил к малокалорийному овощному супу – его полагалось есть остывшим, для раскрытия вкусового букета, с небольшим количеством диетической обезжиренной сметаны, но сама мысль об обезжиренной сметане показалась Савелию возмутительной, идущей вразрез не только с представлениями о персональном психологическом комфорте, но и с основными жизненными принципами современного человека. Презирать травоядных – и при этом питаться вареной спаржей и брюссельской капустой, которые суть та же самая трава. Тут можно заподозрить склонность к двойным стандартам, не так ли?

Он вспомнил, что настоящие, убежденные травоеды, называемые в народе «кончеными», отвечают почтенной публике верхних уровней точно таким же презрением и в отместку называют обычных людей «людоедами». И тут же перестал думать на эту тему, чтобы не утратить остатки аппетита.

Выбранное после некоторых колебаний в качестве основного блюда утиное крыло с белой фасолью под густым томатным соусом показалось ему приготовленным без уважения к продукту и потребителю, но все же это не было поводом расстраиваться. Через окна часто прорывались целые потоки солнечного света, полукресло с поясничной поддержкой позволяло принимать самые удобные позы – то выпрямить спину, дабы очередной кусок миновал пищевод, то откинуться для удовлетворенного выдоха, – сидящая по диагонали мадам заказала третий коктейль и уже порывалась подпереть щечку кулачком, чуть поодаль богемного вида компания в восемь рук разрушала огромного лобстера, от стен мягко накатывала музыка, возможно, специальная, возбуждающая слюноотделение… Савелий ощутил себя духовно и физически удовлетворенным и закончил трапезу хорошим куском камамбера.

Доктор Смирнов жил в Бирюлево, в старой скромной башне «Замятин», на сорок первом этаже. Савелий никогда не любил границу тридцатых и сороковых уровней – и сейчас, выбравшись из лифта, понял, что сегодня его антипатия станет еще сильнее.

В обширном мрачноватом холле было чисто, но порядок явно наводили без особого рвения. В высохшей чаше фонтана валялись окурки, два или три еще дымились. Пахло кислым. Полицейские объективы были залеплены жвачкой. Видеопанель, закрытая прозрачным антивандальным кожухом, мерцала бездарно сделанной социальной рекламой.

«Хочешь настоящей жизни – иди работать в пожарную охрану». «Будь человеком, не ешь зеленое». «Лунная лотерея – твой шанс подняться к солнцу». И наконец, повсеместное: «Ты никому ничего не должен!»

Именно тут, на сорок первом, все почему-то особенно хорошо понимали, что никому ничего не должны.

Здесь обитала самая бестолковая публика. Поднявшиеся с двадцатых мелкие хитрованы. Богемные балбесы. Обыватели с амбициями. Здесь во множестве обретались одиночки: бессемейные мужчины, доступные женщины, брошенные детьми старики. Иные квартиры, наоборот, превратились в стихийные общежития и сквоты, облюбованные неблагополучной молодежью. Здесь орудовали педофилы, здесь скрывались от алиментов, здесь безумные изобретатели строили вечные двигатели. На тридцать девятом, сороковом и сорок первом можно было встретить и травоеда в обносках, и приличного дядю – например, прогоревшего бизнесмена, продавшего апартаменты на семьдесят пятом, чтоб избежать ареста за неуплату налогов. Здесь всем было на все наплевать, здесь жили временно. Неудачники, чья жизнь катилась вниз, задерживались на год или два, перед тем как окончательно утонуть в болоте двадцатых – тридцатых уровней, а выходцы из низов переводили дух, чтобы продолжить восхождение на приличные шестидесятые.

Иные квартиры пустовали. Повинуясь профессиональному инстинкту, Савелий пнул носком туфли одну из дверей. Заглянул. Комнаты пусты, гуляет сквозняк, у входа возле стены – брошенная хозяевами очень старая голографическая копия щуплого бородатого мужчины с горящим взглядом: то ли Владимира Ленина, то ли Чарли Мэнсона; как известно, в старости оба были неотличимы друг от друга.

Герц нашел нужный коридор. На повороте столкнулся с пожилым человеком, по виду – армейским вербовщиком, обладателем особенного выражения лица, в равных пропорциях сочетающего брезгливость и отеческую любовь.

Вербовщик безошибочно угадал в Савелии чужака и подмигнул:

– Тухлое местечко.

Журналист вежливо кивнул, едва не наступил на мятую пивную жестянку, и увидел наконец дверь с нужным номером.

Вопреки опасениям, доктор Смирнов оказался хорошо одетым мужчиной, пожилым, но явно сохранившим крепость в плечах и руках. Его спокойное и значительное лицо Савелий тут же легко представил себе на обложке журнала «Самый-Самый» или любого другого солидного журнала. Великолепен был огромный лоб в сетке глубоких морщин – вертикальных даже больше, чем горизонтальных; седые подвижные брови, голубые глаза; взгляд существа, много десятилетий шагавшего от зла к добру и наконец дошагавшего.

Савелий вдруг почувствовал, что слабо улыбается. Сейчас его проводят в замечательную просторную комнату, предложат скромное, но удобное кресло, нальют чаю и простыми фразами расскажут, как устроен мир. У людей с такими морщинами и такими глазами иначе быть не может.

– Вы Савелий, – сказал доктор Смирнов. – Проходите. Хотите чаю?

– Нет. Спасибо.

Хозяин дома кивнул. Герц вошел в просторную комнату и сел в скромное, но удобное кресло.

– Как там Миша? – спросил Смирнов.

Савелий не сразу понял.

– Михаил Евграфович? Лучше всех.

Смирнов благожелательно покивал. Видимо, вспомнил что-то хорошее.

– Неужели до сих пор издает газету?

– Журнал.

– Невероятно. И что, его журнал хорош?

Герц небрежно ответил:

– Его журнал – лучший. Самый лучший.

– Даже так.

Смирнов сел напротив, утвердил на коленях большие старые кисти рук.

– Извините, – вежливо сказал Савелий. – Наверное, я загородил вам солнце.

– Ничуть.

– Хотите, я пересяду?

Смирнов улыбнулся:

– Слушайте, мне глубоко наплевать на солнце.

Грубое слово немного покоробило Герца, но никак не изменило его отношения к хозяину дома: судя по голосу, жестам, манерам и выражению лица, доктор Смирнов был весьма неординарный человек из породы, про которую говорят «таких теперь не делают».

– Вы отказались от чая, – произнес хозяин. – Может быть, хотите воды?

– С удовольствием.

Старик направился в угол, служивший ему кухней. Принес большой стакан. Его вода была изумительна – гораздо лучше, чем «дабл-премиум» миллионера Глыбова. Савелий ощутил любопытство.

– Хорошая вода, – заметил Смирнов, угадав мысли гостя. – Это самоделка. Мы производим ее для себя, в лаборатории. Сами обогащаем витаминами.

– Ваша вода великолепна, – признал Савелий. – А что за лаборатория?

– Мое хобби, – спокойно объяснил хозяин. – Вам будет неинтересно.

– Что же, тогда перейдем к делу.

Доктор Смирнов улыбнулся и вздохнул:

– Собственно, я все объяснил Михаилу по телефону. Моя школа давно закрыта.

Его голос был одновременно мягкий и твердый.

– Почему «школа»? – удивился Савелий, щелчком пальцев активируя диктофон. – Мне сказали, что вы – врач.

– Доктор педагогики. И немного биолог.

– Ага.

Герц изучил морщины на лбу доктора и неожиданно решил сказать то, чего говорить не хотел.

– Видите ли… Мне поручили написать о вас статью. Вы были героем самого первого номера нашего журнала. Вынужден признаться: я не читал того номера. То есть абсолютно не готов к беседе. Это отвратительно. Хуже того: это непрофессионально. Можете выставить меня за дверь прямо сейчас.

– Чепуха, – ответил Смирнов. – Миша меня предупредил. Честно говоря, я не помню, что именно обо мне писали газеты. Все это было очень давно. Писали, да, много… Жена собирала вырезки… Но она умерла. Двадцать пять лет назад я закрыл свою школу. Десять лет назад похоронил жену. Сейчас – бездельничаю. – Он помедлил и улыбнулся. – Почти.

– И что же это была за школа?

– Школа для особенных детей. – Смирнов посмотрел за окно, где колыхался обычный дневной полумрак, потом перевел взгляд голубых глаз на журналиста и внимательно всмотрелся. – Слушайте, если Михаилу действительно нужна статья…

– Статья действительно нужна.

– Мне придется рассказывать подробно, это займет время…

– Я готов, – сразу отреагировал Герц. – Если у вас нет времени, мы можем начать сейчас, а продолжить завтра.

Седой человек помрачнел, опустил глаза и слабо усмехнулся.

– Тридцать пять лет назад я занимался детьми. Работал учителем в школе. Как известно, один из главных принципов современной педагогики заключается в том, что каждый ребенок талантлив. Задача учителя, воспитателя – формировать личность ребенка, раскрывая его способности. Одарены – все без исключения. Масштаб дара разный, но Божья искра заронена в любую душу. Один вырастает талантливым музыкантом, другой – талантливым водопроводчиком. Один становится Эйнштейном, другой – ассенизатором. Разумеется, обществу одинаково важны как Эйнштейны, так и способные трудолюбивые ассенизаторы. Сейчас я излагаю вам, так сказать, преамбулу, чтобы вы четко поняли…

– Продолжайте, прошу вас.

– Гении и крупные таланты появляются нечасто, но постоянно, и их количество во все времена и эпохи примерно одинаково. Гении равномерно рассеяны по планете. Шекспиры, Коперники и Ломоносовы рождаются в нищей Африке так же, как и в богатой Америке. Но если в благополучной стране опытный педагог быстро выделяет самородка из среды менее одаренных детей, то в бедной и неразвитой стране человек может прожить всю жизнь, выращивая капусту и лишь смутно мечтая о том, чтобы выразить свой дар. Или же, повинуясь внутреннему импульсу, он пытается реализоваться самостоятельно, не имея ни образования, ни условий… Бог знает сколько Шекспиров родится по всей земле и заканчивает свои дни, так и не придумав своего Гамлета. Вы понимаете меня?

– Еще бы!

Смирнов кашлянул. Было заметно, что он не испытывает удовольствия от собственного рассказа.

– …Отдельно надо упомянуть, что общество в целом совершенно не заинтересовано в обилии Эйнштейнов и Шекспиров. Обществу безопаснее, когда их мало. Избыток гениев приведет к тому, что своей бешеной активностью они погубят цивилизацию. Гении должны пребывать в плотном кольце трезвых осторожных практиков. А если мы заговорим не об обществе, а о государстве – здесь картина еще интереснее. Большие таланты нужны государству в единичных экземплярах. Достаточно троих-четверых технарей, корифеев точных наук, чтоб изобретали ракеты и бомбы. Плюс желателен один какой-нибудь мыслитель-гуманист, на должность, образно говоря, «совести нации»… Что касается тех, кто изобретает не бомбы, а мирные телефоны и паровозы, – эти всегда заботились о себе сами, не имея поддержки ни от государства, ни от общества. Даже в периоды правления самых мудрых администраций многие великие изобретения десятилетиями лежали под сукном. Государству не нужны Эйнштейны. Нужны солдаты, налогоплательщики и избиратели. Ну и, естественно, женщины: для воспроизводства новых солдат и налогоплательщиков. Это страшно звучит, но даже самое справедливо устроенное государство существует, опираясь на посредственностей, и чем их больше – тем государству лучше. А гении всем мешают, они – еретики, они не любят подчиняться и плодят вокруг себя сомневающихся…

– Значит, – перебил Савелий, – вы сделали школу для гениев?

– Наоборот. – Доктор Смирнов поджал губы. – Для бездарей.

– Вот как.

– Меня интересовали абсолютные, классические бездари. Их избыток тоже опасен. На протяжении многих лет своей работы я сталкивался с детьми, которые ни на что не способны. Предлагаешь книгу – ему неинтересно. Даешь музыкальный инструмент – не хочет. Подводишь к токарному станку – не то. Отправляешь ухаживать за животными – мимо. Выводишь на сцену – опять мимо. Ничего, нигде, никак. Глуп, слабоволен, бесхарактерен. Бесполезен. Безнадежен. Я стал наблюдать за такими детьми. Все они жили в неблагополучных семьях. Как правило, в неполных. Исследуя проблему, я понял простую вещь: да, всякий ребенок талантлив, но при одном условии – если он зачат в любви. Он может быть рожден в сарае, он может вообще не знать родителей, это неважно… Главное – чтобы его биологический отец любил его биологическую мать. Бездарные дети – это нежеланные дети, появившиеся на свет в результате случайных половых контактов. Я ходил по семьям, собирал статистику, расспрашивал, составлял досье… Я знаю случаи, когда у опустившихся родителей, деклассированных наркоманов и алкоголиков, рождались прекрасные талантливые дети только потому, что родители искренне любили друг друга… Я создал школу-интернат. На свои деньги. Вместе с друзьями – они тоже вложили сбережения. Миша, кстати, активно поучаствовал, и финансово, и вообще… Я собрал не просто трудных детей. Я собрал детей, про которых точно знал, что это случайные дети, зачатые по глупости. Дети, которых не хотели ни мама, ни папа. Это были духовно и интеллектуально бедные существа. Балласт. Они даже воровать не умели, потому что для воровства нужны сноровка и отвага. Я стал искать в каждом Божью искру…

– Зачем?

Доктор смешался и посмотрел на Савелия с удивлением.

– Мне казалось, – вежливо произнес он, – что это мое призвание.

Герц мысленно отругал себя за бестактность. Смирнов посмотрел на журналиста, как смотрел, наверное, на самого бездарного ученика своей школы, и ровным голосом продолжил:

– …Ребенок, рожденный в любви, гарантированно получает Божью искру. Даже если любовь – на одну ночь. Даже если на десять минут… В общем, я купил большой дом в Подмосковье. Тридцать лет назад, если помните, еще существовало такое странное место, как Подмосковье. – Смирнов печально улыбнулся. – Дети жили одним коллективом. Мы сами обеспечивали себя всем необходимым. Носили воду из колодца. Отапливали газом…

– Газом? – спросил Савелий. – Где же вы взяли газ? Он давно кончился.

– Тогда еще можно было купить газ. Если газа не хватало, мы топили дровами и углем. Как в XX веке. Вся идея была в том, чтобы жить не в башне, не в муравейнике на жуткой высоте – а уединенно, изолированно. У нас были трактор и грузовик, у нас были куры и даже кролики, мы выращивали картошку и морковь. Маленькая колония в пустоте, в двадцати километрах от ближайшего зеленого стебля. Я едва добился, чтобы нам провели электричество. Это стоило кошмарных денег, но все равно через год нас отключили и предложили перебраться в башню. «Не занимайтесь ерундой, – говорили мне, – живите как все, мы даем вам замечательное помещение с горячей водой и центральным кондиционированием». Я не согласился. Для чистоты эксперимента было важно, чтобы дети контактировали только с педагогами или с себе подобными. С каждого родителя была взята расписка. Впрочем, – Смирнов повторил свою улыбку, – родителям было, что называется, все равно. Нелюбимые дети – они и есть нелюбимые. Учителей было четверо. Мы с женой и еще одна семейная пара. Мы возились с этими детьми в сто раз больше, чем со своими собственными… У вас есть дети?

– Нет, – ответил Савелий и сразу почувствовал стыд. Нельзя отрицательно ответить на такой вопрос и не ощутить стыда.

– Почему?

– Сейчас, – отшутился Герц, – я как раз над этим работаю.

Смирнов покачал головой.

– Умоляю вас, продолжайте, – попросил Герц. – Что было дальше?

– Я не верил в свою теорию. Я создал школу не для того, чтобы доказать теорию, а чтобы опровергнуть ее. Мои дети были абсолютно безнадежны. Не какие-нибудь инвалиды с задержкой умственного развития – нет, совершенно здоровые, нормальные мальчики и девочки, от шести до двенадцати лет… Все как один – абсолютно бездарные. Нелюбопытные, глупые, неловкие существа. Я был молод и полон сил. Был вместе с ними с семи утра и до десяти вечера. Придумывал на ходу, даже перечитал наивные труды Макаренко. Я учил их, что мир прекрасен и они в этом мире тоже прекрасны. Я исследовал душу каждого. Иногда плакал от бессилия. Мне казалось, глупо искать Божий дар там, где в основу положена не любовь, а случайность, прихоть или блуд. Это был поиск добра в зле…

– Черт возьми! – воскликнул Герц. – Финал вашей повести должен быть либо страшен, либо великолепен.

– Я работал восемь лет. Но потом…

В кармане у Смирнова затрещал телефон, и он вздрогнул. Выслушал абонента, глухо произнес: «Сейчас буду», – и с изменившимся лицом встал:

– Мне очень жаль. Мы должны прерваться.

– Одну минуту! – вскричал Савелий. – Скажите, что было дальше? Вам удалось? Удалось?

Смирнов развел руками:

– И да, и нет. Я не рассказал и половины того, что вам следует знать. Если, конечно, вы намерены сделать хорошую статью…

– С ума сойти! Это будет мой лучший материал. А чем вы занимаетесь сейчас?

– Я всегда занимался детьми. И до сих пор занимаюсь.

– Бездарными?

Доктор Смирнов сделался очень мрачным и сказал:

– Пока не знаю. Может быть, наоборот: они слишком одарены. Впрочем, это неважно. Передавайте Мише поклон… И позвоните завтра. Я расскажу свою историю до конца.

Было семь вечера, когда Савелий обогнул башню «Замятин» по спиральной эстакаде и на высоте тридцатых уровней выскочил на горб скоростной юго-западной магистрали. Сразу набрал максимальную разрешенную скорость: во-первых, любил прокатиться с ветерком, а во-вторых, спешил на встречу с шефом. Старик Пушков-Рыльцев не любит тех, кто опаздывает.

Старик был человеком строгих правил, он презирал сусальное благополучие российской столицы и вообще плохо вписывался в современную расслабленную жизнь. Впрочем, его подчиненным, в том числе Савелию, это не мешало. Сотрудники журнала «Самый-Самый», как и остальные обитатели гиперполиса, с детства знали, что нельзя обитать в Москве и не наслаждаться Москвою.

Прошло полвека с тех пор, как утонули многие центры цивилизации. Океаны поглотили Нью-Йорк, Лондон, Токио, Лос-Анджелес и Рио-де-Жанейро. Уцелевшие материковые столицы восточной Евразии – Москва, Дели, Пекин – вошли в большую силу и стали глобальными финансово-экономическими центрами.

Теперь Москва продавала и покупала все и всех.

Кто жил в Москве, того мало интересовал остальной мир: и Европа, превратившаяся в огромный обветшавший музей, где под сенью великих монументов бродили толпы выходцев из Африки, вымогая у растерянных правительств пособия и субсидии; и сама вконец одичавшая Африка; и Ближний Восток, где шейхи и эмиры потрясали друг перед другом кустарными атомными бомбами.

Москва стала возмутительно богата. Москва обеспечивала умопомрачительный комфорт и первоклассный сервис. Москва опоясалась дорогами из ультрасовременного резиноасфальта. Москва предлагала все мыслимые и немыслимые развлечения, начиная от гонок на оленьих упряжках и заканчивая полетами в стратосферу. Москва хотела радоваться жизни.

Здешние люди пресытились бесконечными войнами, кризисами и прочими глобальными потрясениями. Здесь погубили одного за другим величайших диктаторов, своих и чужих тиранов: Наполеона, Гитлера, Сталина. Здесь проводили над своими гражданами такие эксперименты, которые в других местах боялись проводить над чужими гражданами. Здесь научились подыхать от голода и одновременно летать в космос. Здесь главной книгой считалась не Библия, а история о том, как студент убил топором старуху. Здесь из поколения в поколение генетически накапливалась усталость от исполнения добровольно взятой на себя миссии народа-богоносца.

Однажды народ-богоносец понял, что он давным-давно доказал и себе, и человечеству свою уникальную силу; пора отдохнуть.

Тогда здесь решили послать человечество к черту, сдать в аренду Сибирь и уйти в отпуск.