Читать книгу Ящер - Андрей Щупов - Страница 7

Когда-то собственную жизнь я вынужден был расписывать по минутам. Настолько поджимало со всех сторон. Те исчерканные красными чернилами календарные листки до сих пор приходят в кошмарных снах.

«..12—00 собеседование с козлами-бухгалтерами, 12—30 подарки налоговым комиссарам, 13—00 цветы и торт первой фифочке мэра, парфюмерию – второй, 15—30 стрелка с казанцами…»

И так далее, и тому подобное. Я был почти богат, я был почти всемогущ, но я совершенно не принадлежал самому себе. Мое время выпивала работа, она же закусывала моим здоровьем, а пучки нервов, словно перышки лука, макала в кровавое желе моего мозга. С тех пор многое изменилось, и беспощадную полосу препятствий я умудрился преодолеть. Это оказалось чертовски нелегко – склепать корабль, который шел бы своим ходом, не зарываясь ежеминутно носом в волны, не заваливаясь на борт. Однако в конце концов что-то остойчивое и водоплавающее у меня все же слепилось. Разумеется, конструкция трещала по швам и рыскала по курсу, однако, подчиняясь румпелю, сноровисто, капризно, но она двигалась в нужном направлении. Из согбенного и напряженного жокея я превратился в ленивого кучера, время от времени подергивающего вожжи. Пара банков и дюжина фирм делали свое дело, исправно пополняя казну Ящера. Приносила барыш и черная торговля, частники платили дань, высоколобые бухгалтеры вели двойную и тройную документацию, отмазывая конторы от налогового маразма, майоры и полковники в силовых ведомствах получали от моих парней премиальные, кладя под сукно неприятные бумажки, приструнивая особо ретивых выпускников юридического. Все, что от меня требовалось, сводилось к сущей мелочи: в критические моменты подавать голос и наводить шорох среди вольнодумцев. Судя по всему, с этим я тоже выучился справляться блестяще. Империя Ящера ширилась и процветала, шесть замов вовсю наушничали друг на дружку, голодными крысоедами хавали зазевавшихся коллег. Кто-то рос, кто-то буксовал, кого-то выпинывали из конторы, кого-то выносили вперед ногами. Такая уж у нас наблюдалась жизнь. Вождю нации было все до фонаря, до фени и по барабану, страну прибирали к рукам джигиты с юга и востока. Особо тщеславные, не прошедшие в свое время по конкурсу во ВГИК, выныривали на телеэкранах с депутатской эмалью на груди. Иные шли дальше, становясь советниками первых лиц страны, отчего последняя все более кренилась, угрожая хрустнуть первозданным позвоночником и подобно «Титанику» малым ходом отправиться в царство Тартара. Глядя на весь этот балабонящий с высоких трибун кодлан, хотелось либо катить из страны куда глаза глядят, либо стрелять и стрелять. Из «Гюрзы», из «Иглы», из всемирно признанного «Калашникова», из чего угодно! И плевать было – в кого. От мишеней рябило в глазах, зудящие пальцы приходилось стискивать в кулаки. И фокусы с сигаретками проделывались легче легкого. Злость питала загадочную силу, и, запираясь в кабинете, я гонял по столу бумажные шарики, заставлял враскачку шагать спичечные коробки. Но это мало развлекало. Швейная машинка времени с монотонностью прошивала строку, дни вытягивались в серенький пунктир. От скуки порой начинало выворачивать наизнанку. Потому что отчетливо понимал: карьера – такой же обман, как все остальное, и этажом выше последует то же самое. Снова придется кого-то топить, кого-то улещивать, кому-то тонко намекать, а кого-то брать грубовато на калган, стряхивая с пути, как стряхивают с плеча докучливую мошку. И нового, увы, не получится. Не забрезжут розовые горизонты, стройные женщины не станут любить слаще, а число врагов наверняка удвоится и утроится. И тем же разбитым корытом будут маячить перед глазами опухшие рожи замов, будут улыбаться и щебетать девочки из кордебалета, и никуда не деться от собственной зубастой армии, готовой порвать глотку любому по одному твоему слову. И главный вопрос – зачем и на хрена – с повестки дня никто не снимет. Ни я сам, ни кто другой.

Конечно, можно было двинуть в президенты, благо сепаратизм сейчас в моде, а то и посадить на трон кого-нибудь из своих, но вопросительные интонации оставались. Для чего, на фига и зачем?.. Не столь уж приятно вместо дюжины душить тысячи, а вместо банкиров трясти города и целые народы. Ящера по крайней мере боятся и уважают, а кто нынче уважает президентов с министрами?

Отменив встречу с металлоторговцем из Новосиба и раздумав ехать к пьяной женушке, я бездумно колесил с Фимой по вечернему городу, болтая о чепухе, на которую эта юная девчушка после двух рюмок стремного «Амаретто» с готовностью отвечала. Мы заехали на заснеженную дачу, по двору которой бродил пушистый кавказец размером с доброго теленка. Щенок не накопил еще злости и запросто позволял чесать себя за ухом. Однако уже сейчас в медовых его глазках читалось: а не съесть ли вас, друзья мои? Так сказать, на всякий пожарный?.. Сторож с гладкоствольным семизарядным чешским автоматом стоял тут же рядышком, подробно докладывая о малых и больших происшествиях. Где-то что-то опять спалили, в третий раз взломали домик соседей. Сторож даже видел, кто именно ломал, не поленился даже долбануть из своего автоматика, однако милицию вызывать не стал. Может, и правильно, что не стал, но мы его не слушали. Будни нас не интересовали. Предпочтение отдавалась нюансам, и Фима до слез ухохатывалась над котенком, который бродил за кавказской овчаркой, как привязанный. Друзья-антиподы явно ладили, и когда котенок проваливался в сугробы по самые уши, кавказец терпеливо его отрывал. Делать на даче было больше нечего. Выпив со сторожем по стопарику и заставив моряков Ганса слепить под руководством Фимы приличных габаритов снеговика, мы расселись по машинам и вновь понеслись в город.

Уже на въезде какой-то коршун на «Линкольне» умудрился меня подрезать, но я и не думал притормаживать – треснул его бампером, а когда он попытался остановиться, добавил в борт так, что его длиннотелая черная калоша юзом пропахала с добрый десяток метров.

– Вот, паразиты! – Ганс выскочил из машины.

Фима испуганно ойкнула, а я, закурив, принялся наблюдать, как из «Линкольна» вылазит какой-то прыщ в двубортном бизнес-мундире. Еще пара шкафчиков полезла следом, но рядом уже стоял Ганс с «морячками». Их «Тойота» подоспела к месту событий, притормозив таким образом, что нос черной калоши оказался зажатым между паребриком и бронированными дверцами джипа. Вопли чуток поутихли. Мои парни на децибеллы не нажимали, демонстрируя более весомые аргументы. Что-то объясняя, Ганс добродушно тыкал стволом старенького коллекционного «Вальтера» в сторону вмятин на бампере «Ниссана», и прыщ, похоже, все более проникался ощущением вины. Кажется, Ганс намекал на возмещение убытков, но я сомневался, что наличность прыща удовлетворит его непомерное честолюбие, а потому, опустив стекло, великодушно помахал рукой.

– Что, без претензий? – не поверив, уточнил Ганс.

– Пусть валят, – я кивнул.

Один из героев в «Списках Шинглера», помнится, говорил, что более величественно – прощать, нежели наказывать. Дескать, наказать и плебей сумеет, а ты попробуй простить. Вроде чепуха, а ведь задело это меня тогда прямо до не могу. Словно не к концлагерному чугунку была обращена фраза, а ко мне. В общем Ганс, кривясь и кхакая, поплелся обратно к джипу, его «морячки», разочарованно поплевывая себе под ноги, двинулись к «Тойоте». Снова взревели моторы, мы кое-как разъехались. На прощание я все-таки шоркнул по «Линкольну» боковой скулой бампера. Решеточка у моего бронехода навроде кастета, и борозда получилась что надо!

– Кто такие? – поинтересовался я у начальника охраны.

– Рыбари, – доложил Ганс. – Из «Севдальрыбы». Директор и цуцики. Я им сказал, будут по гроб расплачиваться кетой. Между прочим, почти согласились. Если б не вы…

– Не жадничай, Гансик! – я зевнул. – Кета до наших краев свежей не доплывает. Потравили бы всю контору.

– Я бы им потравил!.. – Ганс еще что-то там ворчал, но мне было уже не до него. Я сладко зевал. То есть кета, конечно, рыбка неплохая, особенно свежего копчения, только крысятничать – скверная штука. Стоит только привыкнуть, век потом не отучишься.

– Ой, кинотеатр! – Фима крутанулась на сидении с такой резвостью, что на миг мне показалось, ее прелестная головка отвинтится вовсе, скатившись к моим ногам. Но все обошлось. Мы как раз проезжали мимо зачуханного строения, с цветастой афишей, и, впившись в нее глазами, Фима умоляюще затеребила мой локоть.

– Давай остановимся! Ну пожалуйста!

– Чего ради? – я послушно притормозил.

– Я ведь раньше здесь жила. Вон за теми двумя домами. А в этот кинотеатр ходила смотреть фильмы. Еще совсем маленькой девочкой.

Юная Фима была девочкой! Смехота! А кем, интересно, она была сейчас? Я фыркнул. Можно ли Ганса представить школяром в наглаженной рубашке, в галстучке и с портфелем? Можно, конечно. Если предварительно крепко напиться. Тем не менее машину я остановил, снисходительным взглядом прошелся по непритязательному фасаду здания. Кино-театр скорее походил на кино-забегаловку, но назывался, разумеется, «Родиной», что должно было по идее обижать, но отчего-то совсем не обижало. Национальное самосознание тесно срослось с национальным самооплевыванием. Хронически унижаемые в собственных глазах мы – о чудо! – постепенно перестали быть таковыми.

– Хочешь зайти?

– А можно? – глаза Фимы загорелись. Вероятно, ворохнулось под грудью октябрятское прошлое, запалило ностальгическую свечечку. Эта самая свечка, должно быть, и зажглась в ее карих глазках. Я улыбнулся. Ощущение было таким, словно заглядываешь в дверную щелку дядиной спальни.

– Конечно, можно. Сегодня, я царь и бог, исполняю любые желания.

Припарковав машину к наполовину раскуроченной чугунной оградке (явно трудились молодцы перед очередным организационным слетом), отворил дверцу.

– Ну что, зайдем? Рискнем, как говорится, здоровьем.

– Почему – здоровьем? – удивилась она.

– Примерно в таком же кинотеатрике, – объяснил я, – в дни моей светлой юности мне вышибли первый зуб.

Она засмеялась и тут же, спохватившись, зажала себе рот.

– Можно, – разрешил я. – Сегодня можно смеяться, можно даже заказывать мороженое в вафельных плевательницах. Уж нырять в детство, так плашмя и пузом! Как мартовский кот в водосточную трубу.

Озабоченно почесывая макушку, Ганс обогнал нас и скрылся в вестибюле. За ним протопала парочка «моряков».

– Они тебе не помешают? – я кивнул в сторону охраны.

Фима пожала плечиками.

– Сама не знаю. Странное состояние! Что-то помню, а что-то нет. И непонятно, что мне здесь нужно?

– Но что-то, видимо, нужно?

– Представь себе – да! Иду, будто кто-то тянет. В этот самый кинотеатр и именно на этот сеанс.

– Вот Гансик и поглядит, кто это тебя туда завлекает. – Я взглянул на афишу, нараспев прочитал: – Ковбои нашего времени… Забавно. И действительно что-то напоминает.

– Тебе тоже? То есть… Я хотела сказать «вам».

– Что хотела, то и сказала. Не надо лгать, Фимочка. Пусть будет «тебе», я не против.

Мы зашли в фойе, администраторы у входа встали по стойке «смирно». Успели, понятно, с Гансиком перетереть. А уж он умеет объяснять доходчиво. Про вип-залы и удобное время сеансов… Я щелкнул пальцами и вынырнувшему кудеснику сурово выговорил:

– Без фокусов, Ганс. Два билета, как положено.

Ганс ломанулся к кассе, но я уже передумал. Протянул ему пару зеленых купюр.

– Заплати за весь зал. Всех лишних выпроводи. Только интеллигентно! Никого не обижать. Деньги за билеты вернуть.

– Понял, босс! – Ганс плотоядно уставился на ободранную, толпящуюся у батареи центрального отопления компанию. Кроме этой команды в фойе прогуливалось еще три-четыре парочки, а больше зрителей не наблюдалось. Я покрутил головой. Не слишком кучеряво живут нынешние кинотеатры. С такой-то публики!

Предложив Фимочке согнутую руку, я галантно шагнул вперед. Она цопнула ее с какой-то пугливой поспешностью. По сию пору боялась чего-то дурочка. Некоторые штришки в ее поведении меня явно настораживали, но задумываться над этим было лень. Один из «морячков» торжественно распахнул перед нами двери, раздвинул бархатные шторы, и мы степенно вступили в пустой зал.

Дощатый пол, украшенные пилястрами колонны, стандартная лепнина под потолком. Справа, слева и сверху цветастые гербы некогда дружественных республик, пшеничные колосья и знамена, знамена, знамена… Но более всего поражала люстра. Огромная из тысяч граненых стекляшек, она гасла на глазах, напоминая заходящее солнце. Мы поспешили занять места, и эхо шагов гулко загуляло под сводами.

Никто не сорил семечками, никто не блажил в первых рядах, и подобно Фимочке я все более проникался мыслью, что не зря оказался в этом месте. Казалось, что-то проникло в позвоночник, стальной пружиной выпрямило тело, пропитав напряженным ожиданием чуда. И чудо действительно свершилось. Едва мы устроились на холодных замшевых сидениях, как застрекотал кинопроектор. Мутный от золотистой пыли луч оживил полотно экрана, высветив на нем название фильма и профиль человека в широкополой шляпе. Заиграла мрачная мелодия далеких прерий, и камера потихоньку стала наезжать на скрытое дымкой лицо ковбоя. А потом Фима вскрикнула, больно стиснув мою руку ноготками. Где-то под темечком у меня звонко перещелкнуло, как бывало порой при демонстрации наиболее сложных фокусов. Холодные мурашки стайкой засеменили по спине. Дымка, скрывающая героя окончательно рассеялась. С экрана на нас цепко глядели глаза Ящера.

Да, да! Я САМ, непонятным образом перенесшийся на экран, взирал на двух съежившихся в пустом зале зрителей. Взирал, надо заметить, очень и очень нехорошо. Фильм занялся подобно лесному пожару. Замерев на своих местах, мы молча смотрели и слушали.