Читать книгу Волк в ее голове. Книги I–III - Андрей Сергеевич Терехов - Страница 3

2018 год, мне семнадцать. Впрочем, считать вы и сами умеете.

Я сижу за сине‑зелёной партой в новеньком, как запакованный "Лего", кабинете химии. За окном укрывается белым одеялом городское кладбище. На его фоне замерли силуэты учеников, и фигура Вероники Игоревны венчает безмолвные шеренги. Она оперлась руками на стол, а спину наклонила вперёд. Кажется, что-то на улице привлекло её внимание, и мама Дианы окаменела в задумчивости.

Парят, свистят трубы отопления. Шуршит мартовский снег: белит чёрные ленты кладбищенских дорожек, одевает шапками кресты. Зима стоит, не отступает. И ещё пару недель она продержится, ещё подремлет в ледяных тенях остов Северо-Стрелецка, а потом зарядят дожди. Смоют в канализацию реагенты, прибьют к земле грязно-ноздреватый снег. Брызнут солнце, зелень и цветы, и небо вспыхнет ясно-синим – весна войдёт в свои права.

Но это потом, а пока кто-то кашляет, кто-то шуршит одеждой. Ветерок вздёргивает занавеску, куполом надувает платье Вероники Игоревны, и вырывает прядь-другую из рыжего хвоста её волос.

Я моргаю, прогоняя туман из глаз, и всматриваюсь в точку, которая загипнотизировала маму Дианы. Это цифра 4. Её выцарапали на мутном стекле, на фоне серого марта, снега и кладбища.

В солнечное сплетение вонзаются коготки страха.

Весна.

Господи, всего год до конца гимназии.

Ещё будто вчера я цепенел у ледяной дорожки, и рыжие волосы Дианы взлетали к северному сиянию, а теперь…

Я взрослый?

Я ведь совсем взрослый.

Вероника Игоревна по-прежнему не двигается, и я поёживаюсь. Тягостное чувство только усиливает новый кабинет химии. Он выгорает сумеречным, эктоплазмическим пламенем: языками голубого, сине-зелёного, лазурного и фиолетового оттенков, которыми выкрасили стены и парты. На потолке синий огонь алеет, будто над морем загорается закат. Рисованный пожар, а с ним, зловещей иронией, живёт в памяти пожар настоящий, что погубил вместе с подсобкой старый химкабинет.

В голове мелькает не столько картинка – ощущение: мы с Дианой толкаемся плечами на пороге. Стены и потолок скрываются в черноте, пахнет гарью, а от Дианы – ацетоном, ибо у неё зашкалил сахар.

Когда же это случилось? Три? Четыре года назад?

– Ты понимаешь, чё происходит? – спрашиваю я Валентина. Он обрабатывает в айфоне застывшую Веронику Игоревну: подрисовывает нимб, крылья и табличку: «Не будить до конца света».

О да, это Валентин, не удивляйтесь. Полноватый мальчик с открытой, добродушной мордочкой канул в Лету, чтобы на его месте выросло стодевяностосантиметровое верзилло. Оно застёгивает до ворота белые рубашки, закупоривается в серые костюмы и собирает длинные волосы в хвост – будто уже сейчас готовится принять сан вслед за дедом. Разве что глаза Валентину оставили прежние: жёлтые глаза нечеловеческого оттенка, какой встречается лишь у ифритов из арабских сказок и диких зверей.

От этого неполного соответствия между реальным Валентином и его двойником из книги воспоминаний у меня постоянно возникает неприятное, зудящее чувство. Как если бы я увидел рассинхрон, зазор в ткани пространства-времени.

– Твоя Мадам Кюри зависла, – с запозданием подмечает Валентин и постит облагороженный портрет Вероники Игоревны в «Почтампъ».

– Чё она моя-то?

– Прости?

Я рычу и спрашиваю громче:

– Может, не надо её в инет?

– Прости?

– Ой, да иди ты в пень!

Я машу на него и смотрю на Веронику Игоревну. Она так и не шевелится, и это до ужаса пугает. Будто горгона Медуза посмотрела по глупости в зеркало и окаменела от собственного проклятия.

Нет, не то.

Сейчас…

Нарисуйте в воображении огненноволосую химичку-физичку лет тридцати пяти. Неуместно красивую. Красивую, как долбаные ведьмы, которых штабелями сжигали в средние века, красивую настолько, что у вас перехватывает дыхание.

Она неряшлива, она покусывает изнутри щёку, когда задумывается; её длинные пальцы облеплены грязными пластырями, по которым плачет санэпиднадзор. Она не ставит четвёрок, а только двойки-тройки-пятёрки. Вы уже догадались, что цифра на окне появилась не случайно?

Вишенка на торте: IQ Вероники Игоревны под 160 или сколько-там-бывает-максимально. Нет, это сложновато вообразить, так что засучите рукава – сейчас будет метафора.

МЕТАФОРА

Вы не смотрели ужастик, где в уши героям забирался инопланетный червь и пожирал мозги? Представьте человека, мозг которого поедает этих тварей сам. Так, на завтрак, в перерывах между кофе и омлетом.

Опа – и нет червя!

Вероника Игоревна. Поверьте, столь умные, красивые и язвительные классные руководители встречаются редко.

«Артур Александрович, снова будете с моей дочерью ворон ловить?»

И всё же она единственный учитель, который стоил этих мучений в гимназии. Возьмите хотя бы электив по гальванике или наш чудо-класс. Или интерактивную доску! Её привезли в феврале, и нам разрешат писать на ней пальцем, как на планшете.

Пальцем, Карл!

Сегодня мы выпускали змею из таблетки, а теперь «воскрешаем» знаменитостей. Если не верите, взгляните на доску:

Шуберт 1797–1828 (31 год) – тиф

Вагнер 1747–1779 (32 года) – туберкулёз

Гауф 1802–1827 (25 лет) – тиф

Ван Гог 1853–1890 (37 лет) – безумие

Чайковский 1840–1893 (53 года) – холера

Рафаэль 1483–1520 (37 лет) – сердечная недостаточность.

Увидели годы жизни и болезни под портретами? Каждая парта ищет в справочниках РЛС таблетки, которые вылечили бы наших гениев, если бы появились не в XX веке, а раньше. На нас с Валентином свалился Ван Гог: безумие, эпилепсия, гонорея и бог знает что ещё. Когда я таки отыскал подходящее вещество, Валентин пошутил: мол, спасти – не спасём, но хотя бы душу художнику вылечим.

Как вы понимаете, меня вырубает на любых уроках, кроме химии и физики, но накануне Вероника Игоревна прислала ссылку на статью о кевларе (из его волокон плетут ткань бронежилета, на секундочку, и, ещё на секундочку, придумала его женщина). В результате я сам себе напоминаю вампира, которого солнечным днём подняли из гроба.

Голод.

Раздражение.

Сонливость.

В классе смелеют. Парни шепчутся, ржут, пинают друг друга. Девки фоткают Веронику Игоревну на телефоны, выкладывают её в Instagram, в Telegram, в Почтампъ и тут же комментируют. На экранчике моего телефона, который подрёмывает в углу стола, одно за другим вспыхивают оповещения из чата класса.

ПОЧТАМПЪ сейчас

Ленка Павликовская

Вот это лицо XD

ПОЧТАМПЪ сейчас

Олег Петраков

Перезагрузите её нахер

ПОЧТАМПЪ сейчас

Митяй Басов-Яроцкий

Когда говняку съела))

Дегенераты.

Едва появляется новый коммент, по классу – окей, по той части, у которой телефоны, а не булыжники – разносится многоголосый «би-бип». За «би-бип» следуют шепотки, за шепотками – звуки жизнедеятельности. Кто-то шмыгает носом, кто-то пускает «шептунчики», кто-то зевает.

И снова – «би-бип» от новых комментов.

Поразительно: ещё четыре года назад люди писали друг другу СМС – теперь пришли чаты. Пулями летают фотки, видюшки, аудиосообщения. Телефоны худеют, экранчики растут. У каждого второго гимназиста появился личный карманный интернет, а с ним и удалённый доступ ко всей галактике Млечного Пути.

К вечеру из Вероники Игоревны сварганят мем, и она поселится в Google-поиске – где-то между Хитрым планом Путина и печальным Киану Ривзом.

[фото Вероники Игоревны]

КОГДА СПЬЯНУ НЕ ПОМНИШЬ, ПОСРАЛ ИЛИ НЕТ

Вы слышали выражение «испанский стыд»? Нет? Тогда вспомните, как ощущали неловкость за чужого человека, будто сами попали в глупую ситуацию. Если верить Википедии, благодарите за такое счастье «зеркальные нейроны». Красивое название, не правда ли? Ещё поблагодарите эти клеточки за печаль, когда грустят рядом, и за веселье, когда раздаётся смех. Или за человека, с которым никак не разойдётесь, шагая навстречу друг другу, и один в один повторяете движения.

Поразительно: мой разум не запоминает, как употребляется «не» с наречиями, но статья о зеркальных нейронах врезалась в память намертво.

Телефон истерически мигает уведомлениями, и я чувствую, как этот самый «испанский стыд» – не за себя, а за Веронику Игоревну – по кусочку выедает меня изнутри.

Пальцы неуверенно разблокируют экран, находят в контактах «Классрук» и, помедлив, вжимают в дисплей синюю иконку вызова.

Надеюсь, хоть это выведет Веронику Игоревну из ступора.

От учительского стола раздаётся колокольный перезвон, и народ галдит ещё громче – как в анекдоте о чукотском радио.

– Помоги сей заблудшей душе, – шепчет Валентин, когда замечает «Классрука» на экране моего мобильного, и крестит меня. – Голова у неё садовая, но желания праведные.

Наконец мой звонок действует: Вероника Игоревна тяжело вздыхает. Вздрагивает светло-сиреневая юбка, белая рука соскальзывает со стола, спина распрямляется.

Слава богу!

Пока класс затихает и замирает, Вероника Игоревна оглядывается и поднимает руку к лицу. Нездешняя муть плещется в чёрных глазах, пальцы касаются брови, носа и соскальзывают по щеке.

– Вам нехорошо? – спрашивает Олеся. – Вероника Игоревна?

Мама Дианы не обращает на Олесю внимания: роется в красной сумке и достаёт пластинку с таблетками. Фольга металлически трещит, дребезжит, позванивает в бледных руках, но таблетки не выдавливаются, будто пальцы Вероники Игоревны одеревенели. Фольга скрежещет, переламывается, скрежещет, переламывается, СКРЕЖЕЩЕТ, ПЕРЕЛАМЫВАЕТСЯ – от этого звука у меня сводит скулы.

– Позвать медсестру? – спрашивает Олеся.

– Помолчите, – чужим голосом отвечает Вероника Игоревна. Она садится, наконец выдавливает таблетку и без воды кладёт в рот. Мышцы под челюстью ходят вверх-вниз, Вероника Игоревна набирает слюны и стискивает зубы. От гримасы на её лице у меня самого пережимает горло.

Она глотает.

– Вам плохо? – повторяет Олеся.

Весь 10 «В» с насторожённостью изучает Веронику Игоревну. Вот она подносит руку ко рту. Встаёт. Садится. Замирает, будто приступ рвоты подкатил к горлу и нельзя пошевелиться.

– На чём нас… мы остановились?

– Воскрешали… – начинаю я, но меня заглушает Олеся:

– Исцеляли знаменитостей. – Она карандашом показывает на портреты посреди доски.

– Исцеляли… – глухим эхом повторяет Вероника Игоревна. Смотрит на деятелей прошлого, на стол, на мобильный. – Артур Александрович, перестаньте звонить… Бога ради!

Тридцать пар глаз мигом вытаращиваются на меня. Щёки и шея вспыхивают, пот разъедает подмышки. Я соображаю, что церковный перезвон так и гремит над классом, и тычу в отмену вызова. Экран не реагирует, и мои пальцы бессмысленно елозят по стеклу. Заткнись. Ну заткнись же!

Сенсор запоздало срабатывает, и колокола затыкаются.

Божечки, нельзя же так.

– Исцеляли, – тихо говорит Вероника Игоревна и повторяет глуше: – Исцеляли…

Она перебирает распечатки на столе, но четвёрка, как магнитом, притягивает её снова и снова и в итоге побеждает:

– Вы думаете, это смешно? – В голосе Вероники Игоревны клокочет что-то древнее и тёмное. Словно из дикой чащи доносится рык. – Вы испортили окно ради глупой шутки.

В кабинете повисает тишина. Я устало вздыхаю, а Валентин изображает жест дирижёра, который даёт сигнал к началу мелодии.

– Это не наш класс. Ещё до урока было, – робко говорит Олеся. Ей вторят остальные: – Да, это не мы!

– Это «ашки», стопудово!

Вероника Игоревна холодно улыбается.

– Вы ведь даже не понимаете, сколько стоил гимназии этот кабинет, – говорит она. – Глупые, маленькие детишки. Глупые и…

– Вероника Игоревна, это не мы! – обиженно повторяет Олеся.

– Не мы, не мы… – Вероника Игоревна с ненавистью разглядывает четвёрку. – Раз всех так волнуют оценки… Показывайте лекарства.

Шуршит бумага, и класс белеет от страниц. Валентин передёргивает плечами и вздымает вверх наш «кветиапин». Я нервно щёлкаю ручкой.

– Ирина Олеговна, Максим Сергеевич – два. Шуберт умер. За «глюцин», – Вероника Игоревна прижимает ладонь ко рту и закрывает на секунду глаза, – с-спасибо отдельное. Гульнара Халидовна, Кирилл Геннадьевич – два. Чайковский мёртв.

Ряды бурлят от возмущения: звучат вздохи, стоны и «да ну, блин, сколько можно».

– Ольга Леонидовна – два! – повышает голос Вероника Игоревна. – Наталья Станиславовна – два! Гауф мёртв. Наталья Викторовна и Розетта Никифоровна… три – за юмор. Кардиостимулятор, вероятно, помог бы Рафаэлю, но к лекарственным веществам он никак не относится.

– Да неужели? – шепчет Коваль.

– Кирилл Гаврилович – два, – глядя на него, чеканит Вероника Игоревна. – Денис Олегович – два. Вы не вылечили Шуберта, а добили. Артур Александрович и Валентин Николаевич…

Я до боли вжимаю переключатель в корпус ручки и напрягаю слух.

– …пять, несмотря на бесстыдное опоздание и на то, что буква «В» пишется в другую сторону. Печаль Ван Гога не будет длиться вечно.

– Ну конечно! – шёпотом возмущается кто-то.

Я нервно усмехаюсь, бросаю ручку, хватаю наш «кветиапин» и понимаю, что действительно отразил «В» в невидимом зеркале.

Честное слово, это от недосыпа.

Валентин театрально поднимает кулак в мою честь.

– Мужик-опоздун. Вылечит всех, даже если его об этом не просят.

Олеся и ещё тройка девушек поворачиваются в мою сторону. В штанах тут же деревенеет, прыщи на лице чешутся, и тело делается чужим, корявым. Мне и эта пятёрка кажется чужой. Будто не я занимался, не я читал, не я смотрел видеолекции, подкинутые Вероникой Игоревной, – а подействовал ритуал Дианы. Ум понимает, что это невозможно, что магии не существует, но некий червячок сомнений вновь обвивает моё ухо и шепчет тихо-тихо:

– Ты не заслужил. Не заслужил. Не заслужил.

Почему он не заткнётся?

Почему?

Насчёт опозданий. Э-э-э… да.

Во-первых, Северо-Стрелец запихнули так близко к полярному кругу, что будильник звонит если не в темноте, то в сумерках. Во-вторых, мы живём в типичном российском постапокалипсисе: электричества нет каждые четыре месяца, а отопительная система ломается с первыми же заморозками. Вылезать из-под одеяла не хочется вдвойне. Поэтому я на ощупь нахожу сотовый, нажимаю «отложить» и тут же засыпаю, хотя в сотовом будильники у меня идут через пять минут.

7:25

Будильник, каждый…

7:30

Будильник, каждый…

7:35

Будильник, каждый…

7:40

Будильник, каждый…

7:45

Будильник, каждый…

7:50

Будильник, каждый…

7:55

Будильник, каждый…

8:00

Будильник, каждый…

Если откладываешь один будильник, а потом другой и третий, то они копятся, как снежный вал, и ВЕРЕЩАТ. В критический момент нейрончики догадываются, что проще встать, чем заткнуть этот пиликающий оркестр, и вываливают ноги на пол. Голова не поднимается, глаза не открываются, и пальцы до синяков оббивают углы. Холод собачий. Батареи еле греют, ибо снова прорвало теплотрассу. Зубы ломит от студёной воды, одежда чуть не в инее. В холодильнике мышь повесилась, и тараканы тоже повесились, потому что батя в командировке, а вечером лень обуяла идти в магаз. И вот голодный, сонный, окоченелый ты плетёшься в гимназию.

А я же не ботан и не бегу на учёбу сломя голову. Зимой мне нравится трескать лёд в лужах, весной – давить шишки на набережной (они так кла-ас-сно хрустят), и в любое время года – гладить собак, которые встречаются по пути.

Ну, вы поняли: Артур Александрович – хронический опоздун.

Сегодня объединились три факта: будило не зазвонило, зубная паста не выдавливалась, а мужик у гимназии принёс документы Веронике Игоревне и встретил такое яростное сопротивление охраны, что я вызвался помочь.

К чему я это. Сегодня хотя бы нашёлся весомый повод.

Вероника Игоревна танком идёт по оценкам: налево и направо летят параши, пятёры, трюнделя. Четвёрки отсутствуют, и это настораживает. Не хотелось бы, чтобы у Вероники Игоревны снова начались проблемы. У неё получаются действительно интересные уроки, когда она пребывает в хорошем настроении и не устраивает на занятиях «Донбас».

– Всё? – с издёвкой говорит Вероника Игоревна. – Никого не забыла? Два десятка двоек, восемь троек, четыре пятёрки – вот ЭТО реальная оценка ваших знаний. Кто-то хочет поспорить? Может, кто-то считает, что заслужил… четвёрку?

Класс угрюмо молчит в ответ. Нет, иногда Вероника Игоревна четвёрки ставит, но так неохотно, что ей об этом напомнили. Впрочем, цифра на окне вряд ли изменит ситуацию к лучшему.

– Вероника Игоревна! – сердито отвечает Олеся. – Да не мы её нари…

Раздаётся звонок. Вероника Игоревна слабо машет рукой, чтобы мы расходились. Скребут о линолеум стулья, множатся голоса, взвизгивают молнии на рюкзаках.

– В столову? – спрашивает Валентин.

Я мотаю головой.

– Попозже догоню.

– Хочешь, пожду?

– Не-а.

– Прости?

Я закатываю глаза.

– Говорю, не надо! Купите мне две булы с сосисами.

– Сам как була с сосисой.

– Ха-ха. Какая оригинальная шутка.

– Шута, – Валентин лыбится, пока не замечает мой скепсис. – Дела необычайной важности?

– И чрезвычайной секретности. – Я достаю толстый, формата А4, пакет документов. Сверху чернеет адрес Вероники Игоревны, а пониже расположилось название фирмы «Башня» с соответствующим логотипом: средневековой дурындой из необработанных камней. – Какой-то мужик просил передать у гимназии.

– Сын мой, он там с семи утра стоял.

– И чё никто не помог ему? – хмурюсь я.

Валентин театрально задумывается.

– Не хотели, не видели смысла, наши родители учили нас не разговаривать с незнакомцами.

– Твой дедушка – особенно.

Валентин открывает рот, но понимает, что попал впросак. К нам подходят Олеся и Коваль. Олеся пробегает пухлыми пальчиками по руке Валентина и тянет его к выходу. Коваль вставляет наушники.

– Смотри-ка, подловил, – Валентин хмыкает. – Ладно, мне было откровенно влом. И мужичок мерзотный.

Коваль двигает тазом вперёд-назад, будто, кх-м, сношается с Олесей.

– Можно узнать, чем ты занимаешься? – со вздохом спрашивает она.

Коваль невозмутимо отвечает: «Трахаюс-с» – и продолжает двигать тазом.

– Давай ты найдёшь для этого собственную девушку, – предлагает Валентин и тянет Олесю к себе, подальше от Коваля.

Коваль стонет и с обиженным видом включает громче музыку в ушах.

– Мобыть, и найду.

– В столовой попробуй. Путь к сердцу женщины лежит через кофе.

– Моя твоя не слышать.

Я ещё улыбаюсь шуточной ссоре, но внутри разливается жалость – к невезучему мужику и к Веронике Игоревне, которой никто не передал документы.

– Блин, я не понимаю этого. Ходить в церковь – можем. Петь на старославянском – можем. Носить кресты, вешать иконы, давать милостыню, жертвовать на приюты бездомных, подбирать замёрзших котят – да, можем! Но едва нас просит о помощи человек, мы чешем мимо. Логика, ау!

Олеся зевает. Коваль с непонимающим видом вынимает один наушник.

– Ну, начал архиерействовать, – Валентин тычет меня кулаком в плечо, но чересчур сильно, будто не прощается добродушным жестом, а злится. – Две булы с сосисами. Отправлю посылой.

Три Ко уходят. Я тру место удара, закидываю в рюкзак тетрадку и направляюсь к Веронике Игоревне.

Она оперлась виском на руку и смотрит в окно – на кладбище, засыпанное снегом. Рыжие волосы засалились и неряшливо прядями закрывают глаза. Вся Вероника Игоревна выглядит неряшливо – как и её мятая юбка, как белая рубашка с закатанными рукавами, рубашка с желтизной на воротнике, рубашка, которую давно не стирали и не гладили.

Я ловлю себя на мысли, что с этой соскальзывающей в немолодость красотой, с тенями снов в углах чёрных глаз, с огнём волос мама Дианы кажется продолжением кабинета – как если бы его инопланетное пламя сошло со стен и приняло облик человека.

– Вероника Игоревна?

Молчание в ответ. Чёрные глаза странно подрагивают, будто сознание вышло по делам, но прикрыло дверь не до конца – оставило щёлочку и одним ухом подслушивает реальность.

– Вам просили передать. – Я боязливо протягиваю документы.

– Что? – Вероника Игоревна моргает и оглядывается. – Не поняла?

Я вежливо улыбаюсь и ещё на пару миллиметров приближаю к её лицу бумажный пакет. Да, мне приятно помочь Веронике Игоревне. Всё-таки учиться у неё интересно.

– Вам просил мужчина передать. У гимназии стоял и… ждал вас. Сказал, это очень для вас важно.

Красивые черты Вероники Игоревны искажаются, и у меня в голове будто загорается аварийная лампочка.

– Кто просил?.. – с тихой угрозой спрашивает Вероника Игоревна.

– Ну, мужчина…

– Вы всегда делаете то, что просят мужчины?

Я растерянно опускаю руку с документами. Вероника Игоревна со свистом втягивает носом воздух, вырывает у меня пакет и трясёт им, чтобы листы внутри конверта съехали в сторону прозрачного окошка. Чёрные глаза напрягаются, щурятся, и бумага словно тяжелеет – гранитом ложится на руки Вероники Игоревны.

– Сколько он вам обещал?

– Чё? Нисколько! Вероника Игоревна!..

Мне стыдно и неловко – как за глупую, непоправимую ошибку. Я вытягиваю шею и всматриваюсь в надпись на документе. Увы, под острым углом ничего не видно: пластиковое окошко изогнулось и смазало текст.

– Вам… у вас с Дианой проблемы будут? Из-за этого письма?

Вероника Игоревна молча отворачивается и смотрит в окно.

Снег закончился. Небо не тёмное и не светлое – промежуточное. Розоватое, пастельно-оранжевое, полупрозрачное – будто свод Земли вырубили из халцедона или яшмы. На горизонте мрачной стеной плывут тучи. Фонари светят ярко, но всё освещение – и естественное, и искусственное – образует паранормальное… розовато-пастельно-оранжевое сочетание.

– Почему бы вам не спросить об этом у Дианы?

Хлёстко, как удар веткой по лицу.

Я сглатываю.

– Нечего сказать? – зло спрашивает Вероника Игоревна.

Она резко встаёт, хватает что-то с химического стола, подходит к раковине и поднимает бумажный пакет. К его углу Вероника Игоревна приближает… зажигалку?

– Вот вам бесплатный урок, Артур Александрович. Если встречаете проблемы – испепеляйте их.

Вероника Игоревна щёлкает кнопкой – вырывается рыжий фейерверк и гаснет. Пламя не появляется. Она хмурится и пробует снова – и снова шипят бессмысленные искры. Мама Дианы повторяет этот странный фокус в третий, четвёртый раз, затем бессильно опускает руки. Закрывает глаза.

– С-сорян. Это не моё дело, только… Сорян. Только помочь думал.

Ха-ха. Вы наверняка заметили, что мне следовало думать лучше.

– Как она? – спрашиваю я.

Вероника Игоревна так и стоит у раковины – глаза закрыты, плечи поникли, – будто снова зависла, как на уроке.

– Всё ещё обет молчания? – шучу я неловко и тут же смущаюсь от собственной неуклюжести.

– Забавно.

– Забавно?

– Все задают этот вопрос мне, а не ей.

Моё лицо будто обдаёт невидимым пламенем.

Вероника Игоревна открывает глаза и возвращается к столу.

– Родительский комитет опять говорит об исключении.

С тех пор как Диана замолчала, все говорят об её исключении. Не удивлюсь, если и морская свинка пишет об этом в своём дневничке.

– Вам нужно с кем-то профессиональным посоветоваться, наверное. Хотя бы насчёт блужданий… ну, во сне.

– Здорово было бы, Артур Александрович, если бы обо всём в жизни можно было посоветоваться.

В голосе Вероники Игоревны проступает горечь, и я отвечаю невпопад:

– Есть подкаст на «Усатом радио».

– Не поняла? – Вероника Игоревна резко вскидывает подбородок. Глаза остекленели, губы кривит усмешка – будто мысли умчались дальше, за поворот, но эхо прошлой фразы ещё скользит по лицу.

– Подкаст. Это аудио, где…

– Я знаю, что такое подкаст.

Усмешка Вероника Игоревна черствеет, и я говорю быстро-быстро, куда-то торопясь и не поспевая:

– Ну вот… на «Усатом». У них отдельно про киношки, и про машины, болячки…

Голос мой звучит всё тише и неувереннее, потому что Вероника Игоревна смахивает вещи в красную сумку: ключи, ноутбук, шприц-ручку с инсулином, тетради. От каждого движения по юбке разбегается сиреневая рябь. Последним ныряет бумажный пакет – белой водородной бомбой формата А4.

– А нельзя… – выпаливаю я. – Нельзя остаться с вами на четвёртом уроке?

– Артур Александрович, – Вероника Игоревна проверяет мобильный и прижимает тыльную сторону ладони ко лбу, – вы за мной следить собрались?

– Да с чего вы?!.. Нет! Нет, мне тупо понравилось сегодня. Ну, с Ван Гогом и прочее. Из‑за кевлара вашего вообще не спал…

Я улыбаюсь заискивающе, но Вероника Игоревна даже не смотрит в мою сторону. Как странно она напоминает Диану из прошлого – ту Диану, которая наблюдала за Северным сиянием. Будто мать и дочь совпали, зазвучали в унисон – если не мыслями, не голосом и поступками, то хотя бы взглядами на недостижимую в пространстве и времени точку.

– Вот и идите спать на литературу.

– А нельзя… нельзя всё-таки у вас остаться? У вас же одиннадцатый «Б»? Неорганические кислоты?

Я поднимаю руку в жесте вопроса, но Вероника Игоревна по-прежнему не слушает.

Последнее время заметно, насколько ей скучно в гимназии. Заметно, что мы раздражаем или не понимаем Веронику Игоревну. Или безразличны. Как бы… слишком мелкие, глупые. Ещё год назад она водила экскурсии, вела электив, где выставляла на лабораторный стол шеренгу реактивов, раздавала стаканы и позволяла мешать вещества в любом порядке. А теперь…

Не знаю, мне нравилось. Когда неправильного ответа не существовало – поливай себе золотистое красненьким и объясни, что получил.

– Артур Александрович… – Вероника Игоревна поднимает раздражённый взгляд, но улыбается, когда замечает выражение моего лица. Черты её смягчаются, хорошеют, и она отвечает явно не так, как хотела: – Бог с вами, оставайтесь. Но очень прошу…

– Не спать? На кислотах?! – Я развожу руками. – Да ни в жизнь!

Вероника Игоревна качает головой, и улыбка на красивых губах бледнеет.

– Убедите мою дочь заговорить.