Читать книгу Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза - Андрей Шляхов - Страница 5

Исторический роман польского писателя Генриха Сенкевича «Quo vadis» (в русском переводе – «Камо грядеши») был невероятно модным в конце XIX – начале XX века. По мотивам романа было написано несколько пьес. О постановке одной из них рассказывается у Куприна в автобиографической повести «Как я был актером». «Ставили пьесу «Новый мир», какую-то нелепую балаганную переделку из романа Сенкевича «Quo vadis», – писал Куприн…

У Николая Николаевича Синельникова, которого заслуженно называли лучшим антрепренером Российской империи, актеры играли на совесть. Синельников считался лучшим из лучших в первую очередь благодаря тому, что деньги не затмевали ему искусства. Искусство для Николая Николаевича всегда стояло на первом месте. Он славился своей строгостью и привычкой досрочно разрывать контракты. Разрывал не из самодурства, а обоснованно, если видел, что актер играет плохо или же просто не вписывается в труппу. Имя Синельникова было гарантией хорошего заработка, платил он исправно, поэтому от желающих играть в его труппах не было отбоя. Туда попадали лишь избранные. Приглашение в антрепризу Синельникова было своеобразным признанием актерского таланта, знаком качества. Синельникову было неважно, где играть – в московском театре Корша или в уездном Ельце. Его спектакли, вне зависимости от места нахождения, были качественными, лишенными малейшей халтуры.

«Николай Николаевич приветливо меня встретил, и уже с первых репетиций я почувствовала, что служу в прекрасной труппе с чудным режиссером – режиссером и учителем, – вспоминала актриса Мария Блюменталь-Тамарина, о которой пойдет речь в одной из следующих глав. – Несмотря на то, что я уже служила в Москве у Лентовского в театре «Скоморох», в Тифлисе, Владимире, я была еще неопытна и дарование мое, так сказать, не было отшлифовано. Николай Николаевич давал мне такие ценные указания в ролях, что я с каждой репетицией чувствовала, как моя поступь на сцене становится все тверже и тверже. Пять лет подряд я прослужила у Николая Николаевича в Ростове-на-Дону, а затем, когда Николай Николаевич вступил в театр Корша в Москве, он и нас, нескольких актеров – его учеников, беззаветно ему преданных, устроил туда же. Его громадная любовь к искусству, его влюбленность в сцену, нас, актеров – и молодых и старых, – зажигала и двигала на работу. Кроме режиссуры, Николай Николаевич и актер был прекрасный, создавший много незабываемых художественных образов»[8].

В труппах своих Синельников всячески старался прививать дух коллективизма, актерского братства и всеобщего равенства служителей Мельпомены. Не понаслышке зная о том, как сильно раздоры между актерами могут повредить делу (сам более десяти лет прослужил в актерах), Синельников подбадривал новичков, осаживал прим с премьерами, если было надо, старался справедливо распределять роли… Это он первым начал перечислять актеров на афишах в алфавитном порядке, а не по их положению в труппе. Вроде бы пустяк, а сколько трупп распалось из-за того, что одна фамилия оказалась впереди другой. Актеры – люди увлекающиеся и если уж начнут интриговать и ссориться между собой, то остановятся не скоро.

Справедливости ради следует заметить, что были среди актеров и такие, кому Синельников не нравился. Так, например, известная актриса Павла Вульф, бывшая другом и учителем Фаины Раневской, считала Синельникова деспотичным режиссером, который стремился полностью подчинить актеров своей творческой воле, не предоставляя им ни малейшей творческой свободы. «Я всегда чувствовала… что Николай Николаевич не любит и немного презирает актера, – писала Вульф в своих воспоминаниях. – Это ощущение парализовало, не давало выявляться творческой актерской воле, творческим возможностям»[9].

Антрепренером Синельников стал не сразу и не совсем по своей воле. Начал актером, затем увлекся режиссурой… Его больше увлекало искусство, нежели администрирование. Синельников был сторонником создания актерских товариществ, в которых актеры принимали решения сообща и управляли делами коллективно. Вроде бы и хорошо, только так и должно быть, но на деле выходило совсем не хорошо. Актеры откровенно тяготились своими «товарищескими» обязанностями. Им было скучно сидеть на еженедельных заседаниях, обсуждать репертуар и хозяйственные вопросы, разбирать претензии и споры о ролях… На словах все хотели полной свободы и права голоса, но почти никто не хотел вникать в далекие от искусства мелочи. Вдобавок склок в товариществе всегда возникало больше, нежели в обычной антрепризе. Короче говоря, товарищество как форма объединения актеров в русском театре конца XIX века не привилось.

В 1894 году товарищи-актеры, которым надоело работать на коллективных началах, уговорили Синельникова возглавить антрепризу. «Избавь нас от нудных, далеких от искусства забот, а мы во всем станем тебя слушаться», – сказали они. Синельников попытался отказаться, ссылаясь как на свою неопытность, так и на свою материальную необеспеченность, но его все же убедили. «Я, человек совершенно незнакомый с практической стороной жизни, но влюбленный в театр и убежденный горьким опытом, что никакая антреприза, ни товарищество никогда не дадут мне возможности осуществить мои режиссерские замыслы, сделался ответственным руководителем большого театрального дела», – писал Николай Николаевич в своих воспоминаниях[10].

Шесть лет антрепризы в Ростове-на-Дону принесли Синельникову славу и уважение. Он собрал сильную труппу и ставил хорошие, добротные спектакли. Актерские оклады были высокими (иначе бы никто из столичных звезд, таких, например, как Далматов[11] или Петипа[12], не поехал бы в Ростов), на каждую постановку шились новые костюмы и готовились декорации, много денег уходило на рекламу, которой Синельников придавал исключительно важное значение. В результате к 1899 году Синельников оказался должным кредиторам девятнадцать тысяч рублей. У него не было ни гроша за душой. Он начинал антрепризу на заемные деньги и за шесть лет не сделал никаких сбережений. В трудный момент настоящим спасением для Николая Николаевича стало предложение Федора Адамовича Корша, владельца известного московского театра. Корш, у которого были серьезные проблемы – дело, можно сказать, разваливалось, предложил Синельникову десятилетний (!) контракт. Синельников согласился.

У многих читателей возник закономерный вопрос – почему в книге, посвященной Татьяне Пельтцер, вдруг появился Николай Николаевич Синельников?

Ответ прост – потому что именно в труппе Синельникова состоялся дебют юной актрисы и именно здесь она училась актерскому мастерству.

Настоящий дебют на настоящей сцене! В девять лет! И пусть дебют закончился настоящим провалом… Впрочем, давайте по порядку.

Иван Романович Пельтцер поступил к Синельникову в 1894-м, вскоре после окончания Московского театрального училища. Синельников любил «открывать» молодых актеров, работал с ними подолгу и с удовольствием. Когда ростовская антреприза распалась, Иван Романович перешел вместе с Синельниковым к Коршу. В 1909 году он ушел от Корша вскоре после того, как театр покинул Синельников и открыл на Маросейке театральную школу, которая давала весьма скудный доход и потому просуществовала всего один год.

В 1910 году Иван Романович поступил в новую антрепризу Синельникова, который арендовал театр в Харькове.

Мать Татьяны была очень недовольна. Ей не хотелось уезжать из Москвы. За десять лет она привыкла к спокойной оседлой жизни, и ее ужасала перспектива ежегодных переездов с места на место. Недаром же говорится, что один переезд равен двум пожарам. Вдобавок у Корша, при множестве имевшихся проблем, была стабильность. Худо-бедно, с тем или иным режиссером, даже на закате своей былой славы театр пользовался успехом. Пускай и не таким, как раньше, пускай и без ежедневных аншлагов, но все же бедствовать не приходилось. А любая новая антреприза – это лотерея. Никто не знает, как пойдут дела.

Родители ожесточенно спорили, но отец все же настоял на своем. Он был кормильцем, семья жила на его заработок, поэтому последнее слово оставалось за ним. Иван Романович верил в Синельникова и не хотел работать ни с кем, кроме него.

В сезон труппа Синельникова выступала в Харькове, а летом разъезжала по югу России. Отпуск у всех актеров в то время приходился на Великий пост, когда театральная жизнь замирала.

Летом 1913 года гастролировали в Екатеринославе. Пельтцеры поехали на гастроли всей семьей, потому что в Екатеринославе у Евгении Сергеевны жили родственники с которыми она давно не виделась. Обычно же на летние гастроли Иван Романович ездил один.

Среди спектаклей, которые давались в Екатеринославе, была пьеса по мотивам «Камо грядеши», в котором главную женскую роль Лигии исполняла Елена Шатрова. Елену Митрофановну Шатрову, будущую звезду Малого театра, народную артистку СССР и лауреата двух Сталинских премий, тоже «открыл» Синельников. В 1912 году он пригласил Шатрову в свою труппу и дал ей роль Джессики в «Венецианском купце». У Синельникова Шатрова прослужила четыре сезона. В труппе она была на особом положении, потому что очень скоро вышла замуж за старшего сына Синельникова, которого тоже звали Николаем. Николай Второй (так в шутку актеры-вольнодумцы звали Синельникова-младшего) работал администратором у своего отца. Прожив с мужем некоторое время, Шатрова ушла от него к актеру Николаю Радину (Казанкову), служившему в той же труппе. Оба Синельникова, и отец, и сын, повели себя в этой непростой ситуации крайне благородно. Ни Шатрова, ни Радин не испытывали от них каких-либо притеснений. Даже наоборот, ролей у обоих прибавилось. Видимо, Синельников-старший в любом спорном случае старался делать выбор в пользу Шатровой, опасаясь, что его могут упрекнуть в низменном мщении. Но Шатрова с Радиным все равно чувствовали себя неловко и покинули труппу Синельникова по своему желанию. Всю свою долгую жизнь (а скончалась она в 1976 году в возрасте восьмидесяти четырех лет) Шатрова отзывалась о Синельникове-старшем с большим уважением и называла его своим учителем. Так оно, в сущности, и было, ведь частная школа сценических искусств, которую Шатрова окончила в Петербурге, дала ей гораздо меньше, чем служба в труппе лучшего антрепренера Российской империи.

Радин тоже считал Синельникова своим учителем. После ухода из труппы он поддерживал отношения с Николаем Николаевичем, состоял с ним в переписке и очень тепло написал о нем в своих воспоминаниях:

«Надо в неделю создать спектакль. В шесть дней сделать то, на что не хватает никогда никакого времени – сколько его ни дай. И делалось.

Были неудачи. Но было и много побед. Они покупались напряженной творческой работой Николая Николаевича.

Было непонятно, откуда бралась неистощимая энергия у этого человека.

К первой репетиции готов режиссерский экземпляр пьесы. В его фантазии образы живут, и он эту жизнь вливает в исполнителя ему одному известными приемами. Он умеет излучать из себя творческую энергию. Его требования четки, и он точно знает, чего хочет и что можно извлечь из художественных ресурсов того или иного работника.

Он вытравляет все безвкусное. Он храбро верит в молодые силы своих учеников.

Он находит время для отдельных внерепетиционных уроков.

Только своим авторитетом – без штрафов и иных взысканий – он создает стойкую дисциплину.

Он не считается со своими личными отношениями. Каков бы ни был в его глазах моральный вес актера, если он талантлив, ему представляются полные творческие возможности.

И все вокруг него заражается его энергией и по мере сил своих творит радостно и бодро.

И вырастают выразительные полнокровные спектакли»[13].

Шатрова, несмотря на свою молодость, была очень требовательной как к себе, так и к другим и невероятно педантичной. Любая мелочь, любое отклонение от обычного порядка выводило ее из сценического настроя. В середине июля труппу без предупреждения покинула молодая взбалмошная актриса Чеботарева, игравшая в «Камо грядеши» роль младшего брата Лигии по имени Авгий. Кроме субтильной и невысокой Чеботаревой больше никто из труппы Авгия сыграть не мог. Синельников предложил совсем убрать эту малозначительную, если не сказать – ничего не значащую роль из спектакля. Авгий был непонятно зачем придуман драматургом, переделавшим роман Сенкевича в пьесу. Не иначе как ему захотелось добавить в свое творение еще один сентиментальный штришок в виде прелестного малютки, только и всего.

Шатрова возмутилась и заявила, что без Авгия она играть не сможет. Раз уж в пьесе он есть, то должен быть и на сцене.

– Где я вам возьму Авгия?! – в свою очередь возмутился Синельников. – Ладно бы еще дело было в Харькове. Там несложно найти замену, но в Екатеринославе да в разгар лета я не представляю, где ее искать. Разве только прикажете взять с улицы первого попавшегося мальчишку…

– Возьмите девочку, Николай Николаевич, – предложил присутствовавший при разговоре Иван Романович. – Моя Танечка может играть Авгия. Она справится, не сомневайтесь. Сыграет не хуже Чеботаревой. Роль я с ней подготовлю за один вечер. Она у меня смышленая, схватывает все на лету.

– Пусть играет! – махнул рукой Синельников.

Шатрова скептически поморщилась, но выбора у нее не было. Или бери того Авгия, которого дают, или играй без него.

Узнав о том, что завтра ей предстоит выйти на сцену городского театра, Таня не могла поверить своему счастью. Готовить с ней роль не было необходимости, потому что она не раз смотрела спектакль. Утром следующего дня она выступила перед Синельниковым и была допущена на сцену.

Несмотря на великое волнение, обуревавшее Таню, сыграла она хорошо. По сцене ходила на цыпочках, чтобы казаться выше, обе свои реплики подала вовремя, слова произносила так громко, что было хорошо слышно и в последнем ряду. Все остались довольны, в том числе и Шатрова. Когда актеры выходили кланяться, Шатрова взяла Таню за руку, но на сцене перевозбужденная девочка вырвалась, выбежала вперед и провалилась в пустую суфлерскую будку, потому что смотрела не под ноги, а на аплодирующих зрителей. Можно представить ее состояние – первая роль, первый выход на сцену, первые аплодисменты…

– Это был самый блистательный провал на моей памяти, – пошутил Иван Робертович, имея в виду Танино падение в будку.

Таня играла Авгия до конца гастролей. Ей хотелось, чтобы эти гастроли никогда не кончались, но в сентябре труппа вернулась в Харьков, где Синельников сразу же взял в труппу новую субтильную гризетку. Тане он заплатил столько, сколько полагалось Чеботаревой, и даже округлил эту сумму в пользу юной актрисы так, чтобы она получила ровно десять рублей. Расчет был обставлен по-взрослому (Синельников понимал детей). Он пригласил Таню в свой кабинет, дал расписаться в ведомости и торжественно вручил ей новенькую, приятно хрустящую красно-серую десятирублевку.

Отец предложил вставить кредитный билет в рамку и повесить на стену – пусть висит на счастье и на память, но мать не согласилась.

– Деньги должны лежать в банке, а не висеть на стене, – сказала она.

До банка дело не дошло, деньги истратили на повседневные нужды. Тане же мать купила большую коробку «бормановских»[14] шоколадных конфет. Коробка была жестяной, и Таня сохранила ее на память о своем первом выступлении. Сохранила и повсюду возила с собой как талисман. Складывала в нее свои немногочисленные драгоценности и особенно памятные вещи.

Чемодан, в котором лежала заветная коробка, у Татьяны украли осенью 1941 года в поезде, шедшем из Москвы во Фрунзе[15]. Воры орудовали на остановках. Высматривали тех, кто выходил из вагонов, и крали их вещи. Пока заметят пропажу да поднимут шум, поезд уже отойдет от станции. Пассажиры, прежде чем выйти, просили соседей приглядывать за их вещами, но дело было рано утром, все соседи спали, и Татьяне было неловко их будить. Она понадеялась на то, что выходит ненадолго, но, вернувшись, не увидела на месте одного из двух своих чемоданов.

Больше всего было жаль не содержимого коробки, а ее саму. Такое впечатление, будто украли саму память о прошлом.