Читать книгу Океан между - Андрей Смирягин - Страница 5

После поездки в Петербург прошел месяц. Несколько раз он звонил в Воровск, но не заставал ее дома. Как это бывает, память о Лане начала потихоньку стираться, оставаясь в душе только как воспоминание о восхитительном любовном приключении, которое нам дарит порой судьба, но не более того. Однако судьба, похоже, на этом останавливаться не собиралась. В один из декабрьских дней она сама позвонила ему на работу и сообщила, что сидит у Юлика на Покровском бульваре, и в общем-то сегодня ничем не занята, а поэтому будет рада, если он составит ей компанию на прогулке, которую она собирается совершить по Москве.

На секунды не сомневаясь, Самолетов бросил все дела, отпросился под каким-то диким предлогом у своего начальника, и ринулся на встречу с этой необычной девушкой.

– Хочешь посидим в каком-нибудь ресторанчике? – спросил он ее, когда они встретились на бульваре рядом с домом, где Юлик снимал квартиру.

– Нет, не хочу, – отказалась она, и тут же сделала встречное предложение. – Давай просто гулять по Москве…

Никита в айне поблагодарил ее за то, что она не пошла в ресторан, его нынешнее финансовое положение было далеко от блестящего, и он экономил почти на всем. Возможно, именно из своего прагматизма большинство мужчин подсознательно больше склоняется к девушкам, которые предпочитают ресторану общение на свежем воздухе.

– Я бы пешком прошла весь город! – с восторгом призналась она. – Ты живешь здесь и не знаешь, какой ты счастливый.

Это замечание было несправедливо, Никита любил свой город: эклектичный, бестолковый, суетливый, высокомерный, хамоватый, и еще тысяча эпитетов, последним из которых, пожалуй, будет, эгоцентричный, причем абсолютно.

Он чувствовал, что людям, которые родились и выросли в другом месте, здесь не всегда было комфортно, возможно, из-за холодности, которая идет не от географического положения, а от невозможности жителями отдавать свое тепло при таком количестве желающих его получить, самим не хватит. Но Никита не чувствовал дискомфорта, как не чувствовал недостаток света долгой московской зимой, ведь он родился здесь, и другой зимы не знал.

Тем не менее, будучи мало приспособленным для счастливой расслабленной жизни, этот город притягивал, как магнит, активных людей из глубинки. Не была исключением и Лана, которую манили огни большого города, кружащие в водовороте событий.

От дома Юлика, где она оставила свои вещи, они совершили небольшое путешествие по бульварному кольцу, начав с Покровских ворот. Дальше Чистые пруды, в аллеях которого он показал свою любимую лавочку, ничем не приметный Петровский бульвар. На Страстном она задумчиво остановилась напротив памятника Высоцкому и вдруг сказала:

– Посмотри, его как будто распяли на кресте. Гитара – это его крест. Я ему завидую. Как это замечательно, когда есть дело, которым ты живешь, и тебе больше ничего не надо. И неважно, где ты находишься и с кем. Зачем какие-то деньги, какая-то роскошь! Я бы умерла, чтобы иметь такое дело.

Дальше через Пушкинскую площадь, где они перекусили печеным картофелем с начинкой, по Тверскому бульвару мимо любимого ею Есенина и затесавшемуся к поэтам Тимирязеву. Здесь они сделали, как и положено, санитарную остановку у подземного туалета.

В начале Гоголевского бульвара Никита, в свою очередь, остановился напротив памятника длинноволосому носачу, который стоял с чрезмерно жизнерадостной и даже залихвацкой ухмылкой высоко над гуляющими подле потомками. Надпись на памятнике гласила: «Художнику слова от правительства Советского Союза».

– Мда… – изрек Самолетов скептически, – видимо, это самая последняя острота Николая Васильевича.

В самом конце их путешествия рядом с выходом из метро «Кропоткинская», где они остановились под аркой, любуясь открывшимся видом на храм Христа Спасителя, Лану чуть не сбила с ног растрепанная тетка с двумя сумками и лицом загнанной жизнью лошади.

– Понаехали тут! – зашипела она, но, увидев грозный взгляд молодого человека, который поддержал девушку, не дав ей упасть, она предпочла быстро исчезнуть в метро.

– Чего это она? – потирая ушибленный бок, спросила Лана.

– Наверное, не любит приезжих. Впрочем, судя по ее виду, она вообще никого не любит.

– А как она узнала, что я не местная?

– Ты не будешь обижаться, – Никита опробовал подобрать слова поделикатнее, – но в тебе, как бы это сказать, заметна провинциалка.

– А в чем это выражается, – обиженно поджала губы Лана, – я что, плохо одета?

– Нет, не плохо, но по-другому. У москвички, даже если она бедно одета, все равно видна претензия на пренебрежительный московский стиль. А ты одета хорошо, но так здесь не одеваются и, только не обижайся, так сильно не красятся.

– Что? Тебе не нравится, как я накрашена?

Кажется, он переборщил в своих откровениях, Лана сдвинула бровки и, насупившись, попыталась разглядеть свое отражение в витрине магазина, расположенного рядом. Зачем он ляпнул, что ее макияж, особенно в части подведения глаз, чрезмерен? Какое его дело? Зачем он вообще попытался сравнивать ее с высокомерными москвичками? Претензия на стиль и завышенная самооценка – вот и все их преимущества перед девчонками из глубинки.

Самолетов попытался загладить свою нетактичность комплиментом:

– Я имел в виду, что в Москве девушки, если и наносят макияж, то так мало и тонко, что почти незаметно. А тебе так вообще, я думаю, не нужно употреблять косметику, твои черты настолько красивы и свежи, что косметика только портит тебя.

Кажется, ему удался маневр. Услышав последние слова, она растаяла и благосклонно взяв его под руку, позволила продолжить экскурсию.

Путешествие по бульварам закончилось на площадке храма Христа Спасителя с видом на Москва-реку. Здесь неожиданный восторг его спутницы вызвало с точки зрения Самолетова уродливое и безвкусное «украшение» столицы, а именно памятник Петру Первому. На что Никита со снобизмом коренного москвича фыркнул:

– Поставили Петра Первого, с морским рулем и где? Над Москва-рекою. Они бы еще царя у какой-нибудь московской лужи поставили. Петр Алексеевич, наверное, не раз в гробу перевернулся.

Впрочем, в глубине души он понимал, что на самом деле этот город, как апофеоз эклектики, уже ничем не испортишь.

– Знаешь что, давай я покажу тебе своих друзей, – вдруг предложил Самолетов, решив, что внешний осмотр города можно закончить, и пора приступать к более детальному изучению его содержимого.

– Ты хочешь познакомить меня со своими друзьям? – спросила она с удивлением.

– Да, – твердо ответил Никита.

– А ты не боишься, что они расскажут твоей жене?

– Эти не расскажут.

– Хорошие у тебя друзья…

– Еще бы, ведь они из музея.

– Из музея! А что они там делают?

– Они там висят.

Он прочел недоумение в ее глазах.

– Не пугайся, мои друзья – это картины в музее изобразительных искусств. С ними я и хочу тебя познакомить.

– Ха-ха, Самолетов, ты просто прелесть, я просто сгораю от желания пойти с тобою в музей…

Никита почему-то вспомнил Глорию. Однажды в Штатах на ее вопрос, куда они сегодня пойдут, он ответил: «В национальный художественный музей». И она разочарованно произнесла: «Ты хочешь в музей? Но ты уже был в одном!..»

– Отлично, тогда я буду твоим экскурсоводом, – воскликнул Никита, в восхищении глядя на Лану, не скрывающую своего интереса к тому, что он безгранично обожал.

От храма они перешли дорогу и направились ко входу в музей живописи, который почему-то носил имя великого поэта. Самолетов с пиететом относился к пииту, но все время силился понять, какая связь между ним и живописью.

Когда они раздевались в цокольном этаже музея, он заметил странные взгляды гардеробщиц в сторону его подруги. Он посмотрел внимательнее и обнаружил, что ее высокие каблучки и короткая юбочка с разрезом на боку как-то мало вяжутся с сосредоточенно-возвышенной аурой музейных стен. Мало того, последняя пуговица на разрезе с торчащей из нее черной ниткой все время расстегивалась, открывая ногу Ланы в темном чулке чуть ли не до пояса.

«Ну и пусть! – подумал Никита. – Если это кого-то смущает, то это их проблемы!»

И, взяв изумленную, судя по ее широко раскрытым глазам и приоткрытым губам, музейным интерьером Лану за руку, он повел ее по широкой лестнице из красного мрамора вверх, к божественному искусству.

Первым на их пути оказался зал временных экспозиций, где проходила выставка современных художников-авангардистов. Никита, оглядев огромные полотна, забрызганные красками вдоль и поперек, поморщился и потянул Лану дальше. Но та неожиданно заупрямилась, желая осмотреть все.

– Лана, пойдем, тут нет ничего интересного, – заметил Никита нетерпеливо.

– Ну и что, – спокойно ответила та. – Я никогда такого не видела и хочу посмотреть.

– Этим они и берут! – с досадой воскликнул он. – Никто ничего подобного не видел, и поэтому все хотят посмотреть.

– А что здесь нарисовано? – словно неискушенная маленькая девочка, спросила Лана, взирая на красочную мазню.

– Не знаю, надо название прочесть, – буркнул Никита. – Ага, картина называется «Песня», в скобочках: «Не окончена». Интересно, что – песня или картина?

– Ой, а это с какой стороны надо смотреть?

– Лучше с изнанки… – мрачно ответил Никита. – Тут написано, что картина называется «Истина», в скобочках: «Версия 2».

– Мне кажется, ты слишком строг, – улыбнулась Лана. – А вот окружающим она нравится, все только на нее и смотрят.

Никита оглянулся и обнаружил, что в их сторону в самом деле направлены взгляды большинства присутствующих в зале мужчин.

– Ну да, только смотрят они вовсе не на картину, – сказал он, сразу поняв, в чем дело.

– А куда? – удивилась Лана.

– Они смотрят на главный экспонат в этом зале. Можно сказать, на шедевр.

В глазах Ланы читалось полное недоумение.

– Они смотрят на тебя! – рассмеявшись, объяснил Никита.

– Ой! Я что – как-то не так одета? – засмущалась Лана. – И пуговица все время расстегивается… И эта проклятая нитка из нее торчит…

– Ну, это легко исправить…

Заведя смущенную спутницу за ближайшую колонну из фальшивого мрамора, Никита наклонился к ее обтянутым черными чулками коленкам, почти касаясь их носом, после чего аккуратно, чтобы не оторвать пуговицу, откусил нитку зубами.

– Молодые люди, не облокачивайтесь на колонну! – тут же раздался строгий голос пожилой смотрительницы в синей униформе.

– Мамаша, не беспокойтесь. Она же не упадет, – примирительно произнес Самолетов.

Смотрительница скривила морщинистый ротик:

– И вообще ведите себя прилично, вы в музее!

– Мы постараемся ничего не украсть, – улыбнулся Никита и быстро увлек «лучший музейный экспонат» дальше, к своему любимому залу импрессионистов.

– Ты спрашивала о моих друзьях? – сказал он, благоговейно застыв посередине зала. – Вот они, почти все здесь. Они воспитали мой художественный вкус и отношение к женщине.

– Ты серьезно? – изумилась Лана. – Первый раз слышу, что живопись может повлиять на отношение к женщине.

– Еще как может! – уверил ее Никита. – Импрессионисты первые покончили с холодом античных богинь и классической симметрией в изображении женского лица. Вот посмотри, например, на эту «Обнаженную» Ренуара. Раньше, изображая женское тело, художники и думать не смели о том, чтобы использовать синий и зеленый цвета. Критики даже называли эту картину изображением большого куска мяса. И где теперь эти критики, и где Ренуар?.. А вот посмотри на этот портрет актрисы Жанны Самари. Готов поспорить, что художник получил в свое время хороший нагоняй от оригинала за столь вольное обращение с ее лицом. Заметь, он полностью пренебрег точностью пропорций и правильностью глаз! Вряд ли ему удалось объяснить столь симпатичной модели, что тем самым он передает неуловимое женское обаяние.

– А разве другие художники женщин не рисовали? – заинтересованно спросила Лана.

– К сожалению, все прекрасное в живописи на импрессионистах и закончилось, – безапелляционно заявил Самолетов. – Дальнейшие попытки изобразить женское тело при помощи двух квадратов и трех треугольников имеют отдаленное отношение к эстетическому восприятию телесной красоты. Придумав правила игры для живописи, художественная богема замкнулась сама на себе, видимо, смертельно обидевшись на мир за изобретение фотографии и кинематографа, что лишило живопись единоличного права на отображение окружающего мира.

– Как интересно ты рассказываешь! Ты, наверное, в детстве хотел стать художником?

– В детстве я мечтал стать пожарником. Хотя рисовал очень неплохо и ходил в художественную школу. Мои картины даже брали на детские выставки. Однако во мне никогда не было божьей искры настоящего живописца, зато я был отличным копиистом. Я смотрел, как рисуют мои товарищи и, используя их приемы, несколько модифицируя и развивая их, создавал свои произведения.

– По-моему, все художники так учатся рисовать.

– Все! Но гениями становятся единицы. Когда я понял, что гения из меня не получится, а с другим положением я смириться не мог, то бросил рисовать навсегда.

– Как же ты это понял?

– А-а, длинная история.

– Расскажи, ну пожалуйста! – по-женски настойчиво попросила Лана.

– Ну хорошо, слушай. Это было в пионерском лагере, – начал рассказ Самолетов. – Меня, как лучшего рисовальщика, выбрали редактором стенгазеты, а в помощники дали одного мальчика из нашего отряда. Когда он показал свои рисунки пионервожатым, они долго смеялись над его непонятной мазней. Однако когда я увидел эти рисунки, то сразу понял, насколько это неординарно.

Главным событием этого лета был фестиваль молодежи и студентов на Кубе, и, естественно, к нему было приурочено много мероприятий. Одним из них был конкурс рисунка на асфальте.

Я долго думал, как бы мне отличиться, но ничего в голову не шло. Неожиданно я вспомнил, что в пионерской комнате лежит подшивка «Пионерской правды», и не далее как вчера, просматривая ее, я видел там неплохие рисунки на тему фестиваля. Я незаметно пробрался туда, быстро просмотрел подшивку, нашел два самых удачных рисунка и вырвал их из газеты. После этого мне оставалось лишь спрятать клочки газеты в кулаке, чтобы, подглядывая в рисунки, точно воспроизвести их на асфальте. Что-что, а уж копировать я умел!

За отведенное время, когда другие дети еле-еле успели закончить по одному рисунку, я заполнил два квадрата великолепными работами профессиональных карикатуристов. Нетрудно догадаться, что жюри просто ахнуло от восторга. Мой помощник по стенгазете чуть не плакал от отчаяния: то, что он изобразил, было оригинально, но никак не могло соперничать с отточенностью, остроумием, а главное, идеологической выдержанностью газетных публикаций.

Апофеозом праздника стала вечерняя линейка, когда вокруг флагштока выстроились все отряды для награждения победителей конкурса. Никогда не забуду, как мне вручали первый приз. Весь лагерь, от мала до велика, скандировал: «Поздравляем! Поздравляем!» А чего стоили восхищенные взгляды девочек старших отрядов!..

Эта была самая позорная минута в моей жизни. После этого я и решил бросить рисовать раз и навсегда. – Никита внимательно посмотрел на Лану. – Хотя теперь, когда я смотрю на тебя, я жалею, что не стал художником.

– Почему?

– Потому что великие художники рисовали своих мадонн с таких женщин, как ты. Нет, они их рисовали с тебя! Ты устанавливала эталон женской красоты на все века. Мало того, Петрарка и Шекспир посвящали тебе свои сонеты. Ты – воплощение вечной женственности. Поэтому тебе не надо бояться смерти. Тебе не надо бояться увядания. Ты будешь жить вечно, пока есть жизнь и художники, воплощающие эту жизнь в своих творениях.

Лана восхищенно посмотрела на Никиту, потом обвела взглядом полотна вокруг и остановила свой взгляд на «Танцовщицах» Дега.

– Как красиво нарисовано! – воскликнула она, – Как я хотела бы иметь такую картину дома.

– Не ты одна, – усмехнулся Самолетов, – я даже вообразить не могу сколько она стоит.

– А давай ее украдем, – по деловитому предложила его спутница, примериваясь взглядом, как лучше это сделать.

– У тебя клептомания, похоже, в крови. Украсть картину из музея – это будет посложнее, чем стырить пару тряпок из американского магазина.

– Ах, вот оно что, – нахмурилась Лана. – Этот предатель тебе уже все рассказал!

– А что здесь такого? Или это большой секрет?

– Какой уж там секрет, если весь свет уже знает.

– Ну, а все-таки? Может, я чего-то не понимаю, но это же было так глупо.

– Я сама не знаю. Это все Алина. Говорит: идем да идем. Я даже не могла понять, что произошло.

– И чем это закончилось?

– Нас отвели к судье, и она отпустила нас.

– Не понимаю. В Америке воровство уже не наказывается?

– За что наказывать, а за что миловать, в Америке решает судья. А нам попалась очень классная тетка. И потом, Алинка сказала ей три вещи…

– Интересно, какие?

– Во-первых, то, что ее хорошо знает Михаил Горбачев, во-вторых, что она страдает тяжелым психическим заболеванием, и, в третьих, что судья очень похожа на ее маму. Через пять минут мы были свободны с условием, что должны отработать две недели на общественных работах.

– Как это?

– Мы должны были отсидеть спасателями в местном водном парке. Полный идиотизм! Алинка даже плавать не умеет.

– И много народу вы спасли?

– Да там ребенку по пояс! Скукота, сиди да смотри за плавающими, чтобы не прыгали с бортика. Если бы не эти два тренера по плаванию…

– Каких тренера?

– Ой, я чего-то лишнего сболтнула.

– Нет уж, сказавши «а», договаривай! И потом, мне это абсолютно все равно.

– Правда?

– Правда.

– Ну, там были ребята, которые учили посетителей плавать. Ты не представляешь, это были такие аполлоны! Один из них, кажется, в меня влюбился.

– А может быть, ты в него?

– Нет, я точно помню, как все было. Ну, может быть, совсем чуть-чуть, когда мы трахались с ним в прозрачном лифте какого-то небоскреба… Ой! – Лана с испугом посмотрела на Никиту. – Блин, совсем мозги прикурила, опять меня понесло куда-то не туда…

– Чего уж там! Что было, то было, – сделал безразличный вид Никита. – И почему же вы расстались?

– Потому, что кроме красивого тела у него ничего не было.

– Так уж и ничего?

– Ну, ты же знаешь этих американцев: они либо добродушно тупы, либо тупо добродушны. А мне в мужчине этого мало…

– Все, – вдруг прервал ее Никита, – не хочу больше слышать про тех, кто у тебя был до меня!

В ответ она сжала его руку и вдруг сделала неожиданное признание:

– Только теперь я поняла, что ничего стоящего и не было…

Такая откровенность сильно тронула Самолетова, он понял, что увлекается Ланой все больше и больше. Такой глубины в женщинах он раньше не встречал, и такой экстравагантности. Как бы в подтверждение его мысли, она протянула руку к полотну, и, видимо, стремясь сменить тему разговора, спросила:

– Если ее нельзя украсть, можно я дотронусь до этой картины?

– Ты с ума сошла, это же Дега! – Никита с опаской огляделся по сторонам.

– Но мне очень хочется, – настаивала она.

– Хочешь прикоснуться к великому?

– Ага, ты же сам сказал, что они рисовали свои картины с меня. Значит, мне можно.

И в самом деле, подумал Никита, Лана – такой же шедевр искусства, как и все картины вокруг. И неважно, что ее красота временна: она больше принадлежит к их миру, чем к настоящему. Она легко могла бы быть подругой какого-нибудь художника, перебивающегося с хлеба на воду, который не задумывался, какие страшные миллионы будут отдавать коллекционеры на аукционе Сотбис за банку полевых цветов, намалеванную для нее за полчаса.

– Ну, ладно, – с озорством согласился он, – только быстро. Я тебе скажу, когда смотрительница отвернется.

Улучив момент, когда старушка на стуле отвлеклась, спрашивая время у своей соседки в другом зале, Никита тихо скомандовал:

– Давай!

Лана протянула свою изящную руку и дрожащими пальчиками коснулась бесценного полотна.

– Как здорово! – с восхищением, близким к оргазму, воскликнула она.

– Молодые люди, чем это вы там занимаетесь? – вдруг раздался под музейными сводами визгливый голос вернувшейся смотрительницы.

– Бежим, – не раздумывая, скомандовал Никита и, схватив подругу за руку, быстро потащил ее в направлении, противоположном крику. Всполошившиеся старушки-смотрительницы вскочили со своих мест и, взволнованно спрашивая друг друга, что случилось, провожали беглецов недоуменными взглядами.

К счастью, молодым людям подвернулся отгороженный ленточкой темный коридор, ведущий к еще не открытой экспозиции. Они быстро поднырнули под ленточку, забежали в полумрак коридора и затаились в маленьком алькове, устроившись, чтобы отдышаться, на кожаной скамейке.

Они просидели так несколько минут, прислушиваясь к тому, что происходит в залах музея. Но в уединенное место, которое они облюбовали, снаружи не долетало ни звука. Никита посмотрел на Лану. Ее взгляд был устремлен на противоположную стену ниши. Там в небольшом углублении висело удивительно тонкое и живое изображение городского центра с многочисленными башенками и позолоченными крестами.

– Это лучшая картина из всех, что мы сегодня видели, – сказал Никита. – Она называется «Вид на Москву».

– Господи, да это же не картина! – вдруг воскликнула Лана. – Это же окно!

– В самом деле? – рассмеялся Никита.

Он вдруг он понял, как ему хорошо здесь рядом с этой девушкой. «Наверное, я мог бы остаться в этой нише навсегда», – подумал он.

– Ну, как тебе мой любимый музей? – спросил он Лану.

– Кажется, я сейчас кончу! – восхищенно ответила она.

– И я не против, – он выразительно посмотрел на нее.

– Ты с ума сошел!

– Это нам не грозит, – ответил он, расстегивая пуговицы на ее юбке, – дважды с ума не сходят…