Оглавление
Андрей Тесля. Первый русский национализм… и другие
Предисловие
0. Вместо введения
О беге времени
Что становится историей?
Плоское небо
1. Теория
О консерватизме и национализме в их сопряжении
Дурная повторяемость русской истории
Дебаты о народности
Политическая философия славянофилов: движение «вправо»
2. Казусы
2.0. О русском консерватизме как о бездомности
2.1. Иван Аксаков и вокруг него
Концепция общества, народа и государства Ивана Аксакова (1-я пол. 1860-х гг.)
Герцен и славянофилы
«Славянофильский историк»
2.2. Александр Герцен
Советский Герцен
Сердечный дилетантизм
2.3. Константин Леонтьев
«Пишущий должен печататься»
Хранители и пророк
«…Для сохранения и постоянного подновления любви»
В спорах о и с Владимиром Соловьевым
2.4. Вас. Вас. Розанов
«Старый ребенок»
Промежуточный Розанов
«Все прекрасно в своей звезде»
Вне литературы
3. По краям
Сочетание дикости с регулярностью
Единственный Премьер Российской империи
Оправдание права
Революционный консерватизм
Консервы надежды
Беспощадно зрячая
«Чужой голос»
«Органический скептик»
Список используемых сокращений
Библиография
Сведения о статьях, вошедших в издание
Отрывок из книги
Банальность – это избитая истина. Проблема в том, что она перестает быть истиной – стертость смыслов, исчезающих от повторения без задержки над тем, что, собственно, мы повторяем, приводит к тому, что истина становится ложью: банальность – это ведь предательство той самой истины, которая когда-то существовала в словах. Мы пробегаем по словам, отмечая знакомое, слышанное, читаное – а раз так, то оно необязательно, ведь то, что нам знакомо, мы склонны расценивать как то, что нам принадлежит и нами освоено. Но здесь – в случае с истинами, неважно, высокими или низкими, – никакое присвоение невозможно, мы не можем ими обладать, и нам хватает протеза знакомого, избавляющего от необходимости возвращаться вновь и вновь: повторение работает как избавление, как невроз навязчивых состояний уводит от действительной проблемы.
Мы погружены в сиюминутное – а прежние механизмы, помогающие вырваться из сиюминутности, либо исчезли, либо сами стали составной частью «сиюминутного», не извлекая нас из него, но сами погружаясь в него: все чаще это единственный способ для них быть замеченными, обрести «реальность». Нет, разумеется, есть то, что вспоминаем мы все как «несиюминутное»: семья, дети, родные и близкие. Это быт – то, за что мы цепляемся. Но зацепиться за него можно только в том случае, когда есть нечто больше его. Быт тогда держит нас, когда через него просвечивает бытие, сам по себе он беззащитен перед напором времени.
.....
Чем важнее забытое, тем более явственно присутствует оно как зона молчания, проговариваясь через умолчания, – как «черная дыра» фиксируется по искажениям пространства вокруг нее (начиная собственную историю «забытого», которое – как исключенное – приобретает статус «наиболее важного», в конечном счете, того, на что обернуто все стремящееся его забыть повествование).
История в многообразии своих форм – это одновременная попытка свести памятование к надлежащему и в то же время удержать от забвения то, что не удерживается памятью, всегда являющейся памятью настоящего – тем, что памятуется и забывается как действие, здесь и сейчас. История тем самым предстает как стремление удержать промежуточное – между символом и анекдотом – удержать «серую зону», научаясь различать ее оттенки.
.....
