Читать книгу Оковы тяжкие падут. Повесть - Андрей Углицких - Страница 5

Он искренне считал, что с метро ему очень повезло. Почему? Да потому что стартовая точка транспортной составляющей его ежедневного крестного пути приходилась именно на конечную станцию красной линии. Это было важно. Ибо давало дополнительный шанс занять сидячее место. Правда, раньше, лет двадцать назад, когда Николай Петрович только-только перебрался в Москву из своего провинциального Харькова, имел он еще возможность, по ходу того экстремально небезопасного для здоровья занятия, каким стала теперь так называемая «посадка в вагон», спокойно, по-человечески, войти в голубой. Но времена те безвозвратно канули в прошлое. Словно бы и не было их. Да и народ изменился. Давненько Долота не видел, чтобы кто-нибудь кому-нибудь уступал место добровольно. Но он никого не осуждал. Понимал, что, живя в нечеловеческих условиях, сложно оставаться человеком. Поэтому Долота старался выезжать на работу пораньше – народу поменьше и попасть в заветный поезд можно уже со второй попытки. Или же – торчал на платформе, пропуская состав за составом, пока наконец не подфартит.

Сегодня Долота умудрился оказаться в авангарде штурмующих почти сразу же. Правда, для этого пришлось применить разработанное им же «ноу-хау»: специальный прием под названием «штурмовка на ходу еще движущегося». Вообще на творческом счету Долоты было несколько официально зарегистрированных патентов на изобретения, но ни одно из них не имело такого реального практического выхода, как это вот «незаконнорожденное». Дело в том, что закатывающийся на платформу состав в девяти случаях из десяти открывает вагонные двери за секунду или даже полторы до полной окончательной остановки. Делается это не по правилам, конечно, но делается. А что, машинист должен потом век стоять, ожидая, пока вся эта привередливая шобла, все это говно со своими челночными тюками, инвалидными костылями и грудными младенцами на руках в час по чайной ложке просачиваться будет в вагоны, как вода течная в трюмы мрачные? Не князья, перебьются! Машинистов тоже, кстати, можно понять, у них ведь семьи, а семьи кормить надо. А если на каждой станции годами торчать, чего заработаешь-то? В общем, как бы там ни было, эти вот полторы-две секунды зачастую все и решали.

Так случилось и сегодня. Пока все щелкали, мандражировали, примерялись, Долота уже успел на ходу шагнуть внутрь еще движущегося вагона. Далее ситуация резко осложнилась, почти что вышла из-под контроля. Лоханувшиеся и кинутые, как обычно, мстительно решили восстановить справедливость. Вернуть сторицей. Уже в следующую секунду на него со спины обрушился остервенелый град тычков, толчков и откровенных ударов. Его добросовестно пытались оттеснить, отбросить сначала вправо, расплющив, как таракана, о поручни, потом – влево и вниз – под ноги железного потока. Выручил, как всегда, его величество опыт. Долота успел-таки (правда, в самый последний момент) мощным рывком, с нырком вправо, сбросить с плеч преследователей и плюхнуться на ближайшее к нему сиденье. Уже через четыре-пять секунд свободных мест в вагоне не было, да и проходы утрамбовались, заполнились раздраженной неудачей, обозленной на весь белый свет, человеческой слезной массой – неудачниками, всеми этими зализывающими раны и подсчитывающими в уме число оторванных пуговиц, оброненных в азарте перчаток, платков или сумок. Слышалась традиционная тихая ругань.

Подсчитал наскоро, в первом приближении, свои потери и сам Долота. Выходило по-божески: раза два сильно толкнули в спину, один раз больно ударили по ноге выступающей частью какой-то ручной клади, раза два обматерили… Вроде, все. Нет, день, кажется, задавался. Определенно. Правда, место выбирать уже не довелось, пришлось «втыкаться» в сиденье, расположенное в кормовом отсеке вагона, под самым огнетушителем… Вообще-то Долота не любил эту вагонную «камчатку»: огнетушители крепились плохо, порою срывались, даст такой дурой по башке – мало не покажется! К тому же, эти «камчатские» сиденья были обычно вотчиной бомжей, а это тоже, хоть и отдельная, но, что называется, песня. Но сегодня выбирать не пришлось, надо довольствоваться тем, что есть…

Справедливости ради следует отметить, что и москвичам-автомобилистам, а также тем, кто вынужден добираться до работы наземным общественным транспортом, было не легче. Напротив, было явно хуже. По сравнению с ними, считал Долота, пользователь подземки вообще пребывает в раю. Потому что настоящий ад, как ни странно, был там, наверху, на всех этих забитых под самую завязку, переполненных наземных коммуникациях. Многокилометровые пробки, бесконечные аварии, разбитые надежды на хоть какую-то видимость дорожного порядка, лихачи-беспредельщики и женщины за рулем, столь расплодившиеся на московских автомагистралях, сделали жизнь колесных пользователей, по сути, просто не жизнью…

Уже на следующей остановке в вагон метро вкатился, как и следовало ожидать, парень без ног. В инвалидной коляске. Был он, как и положено в таких случаях, в увенчанном знаками воинских отличий камуфляже.

– По-мо-жи-т-и-я, чем мо-жи-е-те, на пр-е-тез не хва-та-и-ть, – начал заучено тянуть жилы из пассажиров инвалид.

В вагоне внезапно, как по команде, наступила тишина. Все замерли, как в пионерском лагере во время тихого часа. Помните? В тот самый момент, когда в проеме дверей отрядной спальни, галдящей на все голоса и стоящей на головах, появлялась вдруг, откуда ни возьмись, мощная фигура строгой пионервожатой… Почти мгновенно вагон расцвел, запестрел, как луг июльский под Каширой, цветными «парашютиками» книжных обложек, зашелестели, словно бы наполнившись ветром подземным, паруса газет, началось детальное, пристальное изучение настенной и наоконной рекламной информации. Появилось изрядно подзабытое ощущение того, что Долота по-прежнему живет в самой читающей в мире стране.

Однако опытного инвалида на такой примитивной мякине вряд ли кто смог бы провести. Ибо психологическое преимущество было на его стороне. Поколебавшись немного и окончательно убедившись, что никто ничего не даст, Николай Петрович, чертыхнувшись про себя, сунул колясочнику свой дежурный карманный «чирик». Инвалид что-то благодарно прошамкал, качнул головой, и Долота увидел вдруг, что этот совсем еще молодой, вроде бы, парень был совершенно седым. Как лунь. Это заинтриговало Долоту. Николай Петрович тоже поседел рано. У него это было наследственное. Предрасположенность, в смысле. Мама Долоты тоже поседела в неполные тридцать. И бабушка – примерно в том же возрасте, когда умирала в войну от тифа и доходила от дистрофии. В тридцать с небольшим стремительно начал седеть и сам Долота. И поначалу расстраивался по поводу этому пустяковому. Как в свое время расстраивалась мама его, когда ее, тридцатилетнюю еще, окликая на улице, уже величали «бабушкой». Правда, жена Долоты, Валентина, (конечно же, из желания подсластить мужнину пилюлю седую) утверждала, что седина у Долоты не абы какая, а особая, «благородная», потому что она, седина эта, «в чернобурку», которая, мол, даже к лицу мужчине, в отличие от той противной «седины с желтизной», которая мужчинам и на фиг не идет.