Читать книгу Крест на башне - Андрей Уланов - Страница 4

Фриц-Баварец как из-под земли объявился. Я только-только брезентик в тени, под яблоней, раскинул, растянулся, думал покемарить какой часок с набитым брюхом – и на тебе.

– Эрих, а, Эрих. Пойдем в город.

– Нет.

– Пойдем, Эрих, – начинал канючить Баварец. – Давай.

– Отвали, – лениво проговорил я, – дай отдых человеку.

– Ну Эри-их…

– Отвали. Не ной над душой. Никуда я не пойду. Что, спрашивается, я в том городе не видел? Пару улочек загаженных? Кой черт ноги топтать?

Название одно чего стоит – Ко-но-топ! Спрашивается, может приличный город Конотопом называться? Да ни в жизнь!

– Ну как же, Эрих, – Баварец на корточки передо мной присел, по сторонам зыркнул и маслено так подмигнул. – Базар же там… ребята из ремроты, что вчера ходили, говорят, шнапс – сущие гроши. И девки.

Вот в этом-то и весь наш Баварец. Ему какую хошь трепанацию производи – в башке только «Тема Раз»[2].

Выпивку и баб где угодно отыщет. Даже в Антарктиде, небось, оставь его на час-другой – уже с пингвинихой снюхается и из яиц коктейль сварганит. Ну и где чего схомячить, по этому делу он тоже всегда в первых рядах галопом несется.

Помню, как он в нашем батальоне появился, толкая перед собой детскую коляску, заваленную всякими ящиками и чемоданами. Шел первый месяц Развала, неразбериха полная. Никто ведь поначалу не верил, что эти восставшие всерьез чего-то добьются. Армия вторжения, как же… откуда на шестом году войны «из ничего» хоть корпус полнокровный взять… насобирали сброд недоделанный. Плюс первая десантная дивизия – тоже та еще «краса и гордость». Те добровольцы, что до войны за нашивки с парашютом по десять на место ломились, еще в первый год легли, а на их место присылать стали… всяких… по ком прежде конголезские болота кандалами звенели. Экономия, мать их так: зачем свои патроны тратить, когда первую волну все равно под ноль выбивает.

Десантура, собственно, все и решила. Если основная масса это порох был, да и то полусырой, то первая десантная даже не искрой сработала – детонатором! Народ в ней собрался отчаянный, терять им, кроме подрасстрельных статей, было нечего, и рвануло!

Не приняли их всерьез вовремя. Ну, взбунтовалась рота-другая… ну полк – так не первый раз… что, вся дивизия? А даже если и дивизия… мы ж все-таки не Англия – империя!

Сдается мне, сам Его Величество Кайзер тоже так думал. Можно ведь было с фронта войска снять. Да что там с фронта, в самой Германии частей множество: училища всякие, переформирующиеся, флот опять же…

Не стали… не захотели трогать. Решили, что с мятежниками фельджандармерия справится. Ну а десантнички ждать не стали и разбегаться по кустам тоже. Прорвали кольцо – жандармерия против техники, пусть и легкой десантной, не сыграла – и рванули прямиком на Ставку. Где и поприветсвовали Его Величество… из пяти стволов.

А с гибелью кайзера все рухнуло в одночасье.

Уверен, не будь у нас Вольфа, растаял бы батальон за пару дней. Как та пехотная дивизия, что перед нами стояла. Помню, я тогда нескольких на дороге остановил, спрашиваю: «Ну куда вы, сучьи дети, идете? Домой? Так до того дома…» – «Ну, так все ж идут – и мы идем». Массовое помешательство – вот что это было.

Но еще был Вольф Кнопке, который еще молоденьким комроты вывел, за шиворот выволок, как из горящего панцера тащат, нас из гомельского котла. Ему верили. И когда он сказал, что бросать все и уходить – это чушь, это бред, хуже, чем безумие, остались многие. Больше половины.

И мы стали одним из островков порядка посреди черт знает чего. К нам начали присоединяться одиночки вроде Фрица или даже целые подразделения… Нынешний начштаба батальона, обер-лейтенант Фрике, помню, четыре танка привел. Потом мы услышали про Линдемана.

Я на бок перевернулся, зевнул.

– Дурак ты, Фриц, и мысли у тебя в баварской твоей башке дурацкие. Думаешь, здешние девки у ассистент-доктора еженедельное освидетельствование проходят? Ну, шевельни мозгой хоть немного: раньше-то ты за такую забаву две недели лазарета мог схлопотать, а сейчас? С антибиотиками-то у нас – задница! Только для тяжелораненых, и то по личному приказу господина Баруха.

– Нет, Восса, я не дурак, – похлопал по карману Фриц. – Я умный. Помнишь, третьего дня с долговязым зенитчиком играл? Две пачки резинок он мне продул, наших, армейских. Хочешь, тебе дам. За так.

Карман у него и впрямь набитым выглядит. Занятно… я-то свои обычно на курево вымениваю или на плитку лишнюю. Не вызывали у меня наши военно-полевые бордели особого подъема… соответствующих мыслей и органов. Пару раз посетил… конвейер конвейером.

Только «за так» Баварец лопату снега зимой не подкинет, непременно взамен чего-нибудь стребует. Значит, нужен я ему зачем-то… а зачем?

– Ну, Эрих, решайся, – забормотал Фриц. – Я уже и с Клаусом договорился, на грузовике поедем, как люди.

А я тем временем сообразил, что есть приказ господина оберста о том, чтобы солдат из расположения части выпускали не иначе как тройками. То-то Фриц и дергается, и суетится. Клаус ему транспорт обеспечит, а я… а я ему проход обеспечу, потому как старшим на посту сегодня обер-лейтенант Циммерман, и Баварца он знает как облупленного. Но со мной, майорским любимчиком, выпустит. По крайней мере Фриц на это всерьез надеется.

Такие, значит, пироги с вишней…

С одной стороны, лень мне, конечно, куда-то тащиться, но с другой – делать-то все равно особо нечего. И когда еще случай выпадет Баварца потрясти. Обычно-то не он к тебе, а ты к нему на поклон: «Фриц, достань то да се».

Сел я, зевнул опять.

– Ну и что дашь?

– Я ж сказал, резинок, – Баварец полез было с клапаном карманным возиться. – Пачку, почти непочатую…

Во дает! В пачке той три штуки по норме – это сколько тогда у него в «почти непочатой»?!

– Нет, оставь. Себе можешь хоть всю пачку за один раз натянуть, а мне чего-нибудь полезное обеспечь!

– Хочешь, деньгами возьми?

– Это новыми, что ль? – уточнил я. – Спасибо, этого… добра и своего хватает. А надо будет – я себе сам еще нарисую.

Денег этих мне и впрямь девать было некуда. Конвентщики тут как раз очередную… как же это господин майор назвал? А, эмиссию провели – ну и нам за два месяца вывалили. Банкнота раза в два больше марки, и таких – пачка в палец, еле-еле в карман упихал. Но сама деньга, по совести говоря… бумага дрянная, краска синяя – в трех оттенках. Пока номинал разглядишь, глаза сломаешь, да и рисунок… в общем, поглядел и решил, что избавляться от них надо поскорее, пока совсем в пипифакс не превратились.

Кстати, насчет нарисую я почти и не шутил: год назад двое писарей на штабном ротапринте отпечатали сотню листов каких-то совсем уж левых бумажек. Помню, с одной стороны там имперский орел был, с другой – портрет какого мужика, чуть ли не самого Хасселя, ну а номинал нужно было от руки дорисовывать. Сколько не лениво, столько нулей и рисуй. И, что самое забавное, брали «купюры», и неплохо… хотя с другой стороны, когда тебе стволом в пузо тычут, и не такому рад будешь.

– Злой ты, – тоскливо вздохнул Баварец и нехотя так лямку сумки с плеча скинул. – Нет, чтобы просто боевому товарищу помочь.

– Давай-давай, – подбодрил я его. – Боевой товарищ… с набитой сумкой. Как только она у тебя, Баварец, не лопнула еще…

Покряхтел он еще, сунул лапу в мешок, поелозил и достает – что б вы думали, – пачку «Кельна»! Пусть не большую, а малую, ту, где двенадцать сигарет, но все равно – целая пачка «Кельна», запечатанная, собор на лицевой, все как полагается. Я аж привстал. Да, думаю, за такое уважить надо.

– Вот, это – другой разговор. А то… резинки…

– Клаус через десять минут выезжает, – Фриц, как сторговался, сразу по-другому заговорил, нотки командные в голос подбавил: – Иди переодевайся. Ждать тебя будем на выезде. И машинку возьми.

– На кой? Что, на кур с «бергманном» охотиться будем?

– Для солидности, – пояснил Баварец. – Без машинки выглядишь ты, Восса, сопляк-сопляком, а с «бергманном» уже и за человека сойти можешь. Если издалека и не присматриваясь.

Я встал, пальцы большие за ремень засунул, поглядел на него… спокойно – вспыхнул Фриц, как бензобак, глаза свои водянистые опустил.

– Так, может, мне сразу зенитный с турели содрать?

– Хоть кобуру нацепи, – пробормотал, не поднимая глаз, Баварец. – Она ж тебе по форме положена.

И то верно.

– Уговорил.

Сходил, переоделся. Выхожу к дороге – грузовик уже стоит, Фриц из кузова выглядывает, чуть ли не приплясывает от нетерпения. Меня увидел, чуть не выпал.

– Ну, где ты там?! Давай в кабину, живо… время же!

Добрый он сегодня, прямо на удивление. Место в кабине уступил… чтоб, значит, рожей своей баварской на посту лишний раз не светить.

Городок оказался, как я и думал, так себе. На улицах, правда, в основном, патрули синих, пару раз даже наш грузовик тормознуть пытались! Смех – орут чего-то, а Клаус, знай себе, на клаксон, да на газ. И ничего… кишка у них тонка, кайзеровский грузовик тормозить.

А местных почти не видать. То ли они от мотора по норам разбегаются… пару раз только какие-то штатские попались, да и те к стенам жмутся, голову в плечи по самую макушку, а на роже бледной из мыслей только: «Лишь бы не шмальнули!»

В городах, даже таких, полусельского типа, как Конотоп этот, по нынешним временам жизнь не так чтобы весела. Они и в войну-то по большей части на пайковые карточки жили… Не знаю, как по русской, а вот по нашей имперской карточке уже на второй год в неделю столько калорий выходило, сколько раньше за воскресным столом съедали.

А уж когда Развал пошел, централизованное снабжение медным тазом накрылось, народ из городов и вовсе разбегаться начал, на манер тараканов. Сильно далеко они, правда, тоже не убежали… в деревнях своих ртов хватает.

Где тут, интересно, Баварец девок собрался искать?

И только я это подумал, как Фриц по кабине заколотил.

– Стой!!! Тормози! Назад, а то проехали.

Я дернулся стекло опустить, потом сообразил, что у «Цверга-трехсотпятого» со стороны пассажира стекло отродясь не опускалось: модель военного времени, упрощенной конструкции, вошь ее забодай! Распахнул дверцу, высунулся… точно, маячит у подъезда стайка попугайской раскраски. Ну и глаз, однако, у Фрица, когда не по делу! В башню бы его, цели выискивать! Может, и впрямь Вольфу стукнуть? Если его к хорошему командиру определить, такому, чтобы успевал вовремя по жирному баварскому затылку пистолетной рукояткой приложить…

А Фриц от нетерпения аж пляшет в кузове – Клаус еще заехать на тротуар толком не успел, как он на землю сиганул.

– Парни, – орет, – последний раз спрашиваю, пойдете?

Мы с Клаусом переглянулись – и на рожах наших такое одинаково брезгливое выражение нарисовалось, что Фриц даже побагровел слегка. Сплюнул, пробормотал:

– Ну и хрен с вами.

– Восса… сходи хоть, переведи!

Пошли. Сутенер нам уже навстречу семенит. Классический такой сутенер, усики маленькие, прилизанные, волосы тоже прилизанные бриолином, пиджачок кургузый, клетчатый. И бижутерия на пухлых пальцах, кило на два фальшивого золота.

– Что угодно офицерам доблестной кайзеровской армии?

Офицерам, как же… да будь рядом хоть лейтенантишка паршивый, этот пухлик на нас бы и глядеть не стал!

– Мне, пожалуйста, – говорю, – ананасов в земляничном соусе полкило заверните.

– А? – Сутера словно кувалдой по лбу приложило. Но оправился быстро, заулыбался… Маслено так…

– Господа офицеры изволят шутить? Это хорошо. Сейчас наши девочки развеселят вас еще больше. У нас большой выбор, и, прошу заметить, почти все – не какие-нибудь малограмотные селянки, а настоящие аристократки, вынужденные, – тут он так натурально всхлипнул, я уж почти решил, что и впрямь слезу пустит, – зарабатывать себе на жизнь и пропитание столь нелегким ремеслом.

– Чего он там бормочет? – осведомился Баварец.

Перевел я кое-как… гляжу – Фриц еще больше завелся, чуть ли не подпрыгивает от нетерпения.

– Спроси, – заорал мне прямо в ухо, словно не рядом с ним стою, – есть ли у него баронессы? Всю жизнь, понимаешь, мечтал баронессу отыметь!

– Разумеется… – кивает сутер. – Две баронессы, три княжны, две графини, две маркизы. Даже герцогиня одна имеется.

Тут уж я не выдержал, вмешался:

– Слушай, ты ври, да не завирайся. Откуда у вас, в России, герцогини?

– Из Франции, – сутер глазом не моргнул. – Эмигрантка, наследница…

Мне совсем противно стало. Сразу на командирский тон пробило.

– Заткнись! И строй своих аристократок в шеренгу по росту!

Выстроил он их. Выбор и впрямь большой – дюжина девок, разнокалиберных, как ведомость у интенданта. Фриц сразу потребовал, чтобы ему баронесс показали, выбрал ту, что повыше, и потащила она его куда-то в подъезд.

– А вы, господин офицер? – обратился ко мне сутенер. – Кого предпочитаете?

Ответил я ему… Не так, чтобы очень энергично, лень было на эту гниду силы тратить, а простенько, в три этажа с двойным загибом, и к грузовику пошел. Облокотился рядом с Клаусом, вытащил пачку из кармана, полюбовался еще раз на собор, прикурил от Клаусовой самокрутки – любит он такие здоровенные самопалины сворачивать, что хоть дымзавесу от них ставь, – и стал смотреть, как пузан свое подразделение муштрует.

Клаус затянулся, облако выдохнул.

– Что это вы там про аристократию разорялись?

– Да брешет этот урод, – кивнул я на сутенера, – что у него шлюхи, в какую ни плюнь, все сплошь княгини да графини. Фрицу вон баронессу сосватал.

– Ну, – задумчиво говорит шофер, – та баронесса, что баварец повел, разве что у себя в халупе с земляным полом баронствовала. Только одно жемчужное зерно в этой навозной куче имеется. Видишь во-он ту малышку?

– Которую пузан как раз сейчас материт? – уточнил я целеуказание. – Вижу. А с чего ты взял, что она из здешних фонов будет?

По мне, так ничего в девке этой особенного не было. Кроме, разве что, возраста. Блондиночка, худенькая такая, невысокая, чуть курносая… волосы в две косички заплетены, в правой красный цветок, в левой – белый. Женщина типа «мини», уменьшенная, так сказать, модель. Хотя нет, это личико у нее как у взрослой, а если мордашку эту серьезную отминусовать, она и на девку-то не потянет. Так, девчонка малолетняя. Таким бы с куклами еще… ну да у нас в доме и помоложе работать начинали. И не только полы мыть, но и в «веселом квартале» тоже. Трущобы… сколько белые занавесочки на окнах ни крахмаль, заплаток на платье от этого меньше не становится.

– Я, – прервал мои размышления Клаус, – малыш, перед войной семь лет личным шофером графа Реке работал. Насмотрелся. Порода, это, знаешь ли… заметно. Только сломается она скоро. Была б постарше чуть – может, и выдержала бы, а так… спорим, через две недели приедем, не будет ее здесь?

– Через две недели нас здесь не будет.

– Тоже верно. Эх, Эрих, – Клауса, похоже, как русские говорят, на ностальджи потянуло, – видел бы ты, какая у меня машина тогда была. «Бенц» ручной сборки, салон хромовой кожи, сиденья…

И в этот момент сутенер размахнулся и как врежет девчонке той по лицу. Ах ты сволочь, думаю, у него ж колец по весу, как на кастет хороший…

Девчонка от этого удара на пару метров отлетела, на спину шлепнулась, а когда привстать попыталась и руку от лица отнять, пузан подсеменил и небрежно так ногой ее… даже не то чтобы пнул, а словно подошву вытер.

А я как увидел у нее на лице мазок кровавый, яркий – и в голове будто бризантный рванул!

Помню, как подбежал и первый раз ему врезал – с налету ботинком. Ботинки у меня хорошие, Ральф Бауман их с убитого горнострелка снял. А следующее, что помню, – сутер на земле свернулся, подвывает тоскливо, а рядом со мной Клаус стоит и руку мою удерживает, которой я из кобуры «штайр» тащу.

– Не надо пулю об него пачкать. – В его голосе прозвучало такое ледяное спокойствие… Мне даже не по себе стало.

– Мне не жалко!

– Нет, – мотнул головой Клаус. – Пуля – это честная смерть. Не для такой мрази.

– А чего с ним делать? Пинать уже достало. Может, на проезжую, да грузовиком по нему взад-вперед?

– Зачем такие сложности?

Клаус усмехнулся и кивнул на соседний столб. А со столба провод болтается, оборванный до середины, как раз кузовом под него подъехать.

– Хорошая мысль.

Я наклонился, осторожно так, чтоб не запачкаться, полу пиджака сутерского отогнул, бумажник из внутреннего кармана выудил, толстый бумажник, плотно набитый, купюры с обоих концов веером разноцветным торчат. Открывать не стал, так и кинул девкам под ноги.

– Поделите, а то пока нового козла себе найдете…

Схватил за воротник, поднял рывком – Клаус уже подруливает – и только собрался в кузов закидывать, глядь – откуда ни возьмись, синий патруль! Легок на помине, что называется! Три рыла, одно другого небритее, в шинелишках пехотных. Двое с карабинами, третий с ручником наперевес. Ручник непривычный, не с диском, как стандартный русский, а с магазином сверху. Английский, что ли, из союзнических поставок?

– Что происходит, камрады?

– Да вот, – весело так отозвался. – Сутера вешаю. Помочь хотите?

Переглянулись они ошарашенно – и сгинули, как ветром сдуло.

«Хрен с вами, сам справлюсь», – почему-то весело подумал я.

Закинул тушу пузана в кузов, сам следом запрыгнул, врезал ему промеж ног на всякий случай, чтоб не трепыхался. Примерился, ножом лишние полметра провода отхватил, руки за спиной связал, потом шею захлестнул, двойным узлом затянул, а Клаус уже газ давит. Хорошо, я отскочить в глубь кузова успел, а то бы сам этот столб макушкой вперед таранил!

Повис он. Можно было, конечно, и повыше его подцепить, откуда вид эффектнее, ну да возиться… до земли не достал, и ладно. Минуты две подрыгался, штиблетами посучил и затих, язык вывалив. Красота.

Честно скажу, давно я такого удовольствия не испытывал. Равно как и удовлетворения на душе от хорошо проделанной работы. Почаще бы такое. Майору, что ли, предложить? Боевой дух, опять же, поднимает!

Огляделся – девок уже, само собой, и след простыл. Кроме малышки давешней, из-за которой весь сыр-бор и завелся. Сидит прямо на асфальте, кровь остановить пытается.

А ведь, похоже, думаю, и вправду не из этой стаи ворона. Была бы своя – уволокли б, небось.

Подошел к ней, сел рядом на корточки, платок протянул.

– На, приложи. И не бойся, больше тебя этот урод не тронет. Ни тебя, ни кого другого.

– Вижу. – И носиком своим разбитым смешно так – шмыг!

Тут Фриц из подъезда выходит. Распаренный весь, довольный. Сплюнул себе под ноги, ремень затянул… увидал сутера на столбе и враз побагровел, даже хрипеть начал.

– Восса, сучий ты потрох, мать твою через пень колено! Тебя что, на пять минут без присмотра оставить нельзя?

Я на часы покосился – и впрямь едва пять минут минуло. Быстро, однако, Баварец отстрелялся.

– А в чем дело-то? Что, тебе одному развлекаться можно?

– Восса! Тебе, свинья долбаная, тех пленных было мало?!

Вспомнил, называется. Ну да, полоснул я тогда очередью. А что, спрашивается, делать было, когда они на меня толпой поперли… ведь не сразу на спуск надавил. Ох, не сразу… там, считай, с каждым третьим, если не ел за одним столом, так один грузовик, точно, из грязи вытаскивал. Только когда двинулись они на меня – не было в этой массе знакомых лиц, а были лишь морды звериные, перекошенные до жути, и не полосни я по ним, мигом бы лопатами изрубили да в осеннюю грязь втоптали. А что Кнопке потом перед строем говорил, так тоже все верно, обстоятельства обстоятельствами, но факт стрельбы по безоружным пленным налицо, и тела под брезентом на краю плаца лежат. Ну, сложилось… бывает. В дисбат не слили, ну а лычки… все равно ж через месяц обратно привесили.

Встал я, вперед шагнул.

– Слушай, Баварец, ты хрюкай, да не забывайся. А то ведь я и разозлиться могу.

Фриц, он, конечно, меня потяжелее раза в два и старше, читай, опытнее. Но вот только если сцепимся мы с ним сейчас, как два зверя диких, все это еще и на злость множить надо, а злости во мне сейчас хватит трех Баварцев даже не на наш крест – на британский флаг порвать. И он это знает, и я знаю, что он знает… такая вот арифметика.

– Парни, – это Клаус из кабины, – довольно собачиться! Время, время… нам же еще на базар!

Баварец еще полминуты посопел подбитым паровозом, сплюнул смачно – и откуда у него столько слюны берется! – обошел меня по дуге, как собака породистая кошку дворовую, и в кузов запрыгнул.

– Возьми… спасибо.

Оборачиваюсь – девчонка уже поднялась и платок мой обратно протягивает.

Посмотрел я на него… жа-алко. Хороший ведь был платок, не обычная тряпка извазюканная, что у меня по карманам комба распиханы, а из «фронтовой посылки», выглаженный, с вышивкой и кружавчиками по углам. Как раз такой, что и в кармане парадной формы таскать не стыдно. А теперь… И такая тоска на меня накатила…

– Ну и кто, спрашивается, мне его отстирывать будет?

И ведь, думаю, удастся ли отстирать дочиста – это еще, как говорят русские, бабушка надвое сказала. Кровь – штука прилипчивая, а ткань-то тонкая, чуть что, и дыра сразу!

– Прости… хочешь, я сама отстираю?

Просто сказала, легко… будто у нее в сумочке прачечная имеется, с деликатным режимом стирки для тонкого белья.

С другой стороны, посмотреть, как настоящая аристократка, это если Клаусу не примерещилось с перекура, будет мой собственный платок отстирывать – забава даже почище, чем эту самую аристократочку отыметь. Потому как последнее для них процесс все же естественный: как нос ни задирай, а иного способа наследников завести природа-мать не предусмотрела. Да вообще – удовольствие, которое иногда под настроение и садовнику с шофером перепасть может, а вот стирка – это уже полный нонсенс. Опять же…

В этот момент княжна-графиня моя качнулась, как стебелек хлипкий под ветром, и оседать начала. Я ее подхватил – чисто рефлекторно, не задумываясь, – на руки поднял, черт, думаю, какая ж она легонькая-то, словно пушинка, полсотни кило со всей одеждой! А ведь на что уж я хиляк хиляком выгляжу, но свои семьдесят пять потяну, а после хорошей жрачки так и все восемьдесят!

Отнес ее к грузовику, на сиденье примостил, сам на подножку стал.

– Глянь, чего это с ней?

Клаус мельком покосился, усмехнулся в усы.

– Шок, самый обычный.

– Какой еще, к свиньям собачьим, шок? – удивился я. – Там той крови вытекло – дюжине комаров на завтрак!

– А ты думаешь, что шок только тогда бывает, когда тебе ногу или руку отчекрыжит? Хотя… ты же у нас, Восса, как штурмовое орудие – безбашенный. Тебе даже если голову снесет, все равно вперед напролом переть будешь. Шок у нее может от одного вида крови случиться. Или просто от недоедания. Я ж почему говорил, что сломается вот-вот… видно было, еще когда стояла… готовый «подогретый труп»[3].

Это он верно подметил. С голодухи и не такие номера порой откинешь. Сам я, правда, в обморок не хлопался, но один раз прихватило крепко. У нас тогда в семье две недели подряд с едой жуть как трудно было, потому как доппайковые карточки на лекарства мамуле пришлось сменять, и вот иду я по Кеттвигер-штрассе, и вдруг р-раз – голова кругом пошла и повело меня, повело… хорошо еще, что к домам, а не на рельсы трамвайные. Минут десять тогда за стену хватался, пока отпустило.

Посмотрел я еще раз на малышку – дышит вроде ровно, но в себя приходить, похоже, пока не собирается, – откачнулся, дверцу захлопнул и в кузов перекинулся.

– Поехали! А то и впрямь на базар не успеем.

Когда к рынку подъезжали, народец поначалу от нашего грузовика шарахнулся – видно, облавы испугались. Зато как разглядели, что в кузове всего двое, осмелели, обступили, орут чего-то, самые храбрые за борта хватаются. Хорошо, Баварец пост наш разглядел и заорал, чтобы Клаус к нему рулил.

Пост, по правде говоря, не совсем наш, а вспомогательной полиции. Водится у нас при корпусе такое подразделение в основном из бывших «серых добровольцев». По мне – так лучше бы синие сами свой беспорядок поддерживали, ну да командованию виднее.

На этом конкретном посту обитало три хохла и при них очкарик-вахмистр со старой «эрмой». Вахмистр тоже тот еще: форма мешком, бок в муке, «эрму» держит как смычок родимой скрипки… а с другой стороны, кого еще над этими долдонами ставить? Не немца же… прежде на такое австрийцы всякие были… а этот со своим идишем хоть по-человечески понимает со второго на третье.

В общем, припарковались мы около ихней хибары, я еще из кузова рявкнул: «Стройсь!», вылез, прошелся вдоль строя, порычал слегка, разместил стратегически вокруг грузовика и предупредил, что если хоть одна щепка с борта исчезнет, всех прямо на месте к ответственности привлеку, а вахмистра, как командный состав, особо не забуду. Тот сразу под цвет своего мундира окрасился… с того боку, что в муке – белый-белый, из-под которого серый проглядывает. Мне даже смешно сделалось. Пародия какая-то на солдата, ей-же-ей, а ведь тоже – еврей. Помню, видел я в газете фотку парней из Второй Иерусалимской – точь-в-точь такой же очкарик горбоносый на подбитом «кромвеле» сидел, на бронебойку небрежно так опираясь. А подпись под тем снимком была: «Девять собственноручно уничтоженных… за исключительное мужество… Железный крест…» – ну и все, что полагается.

Пока я этих павианов строем строил, Фриц, само собой, куда-то смылся, Клаус уже тоже у соседнего прилавка маячит. Я вообще-то Фрица при себе придержать хотел: торгуется Баварец здорово, у любого местного дедка цену вполовину сбивает. Но раз удрал – его, значит, баварское счастье.

Открыл дверцу, смотрю – очнулась уже вполне моя принцесса, сидит, напрягшаяся вся, как на иголках, и смотрит испуганно.

– Вылезай!

Вышла.

– Есть хочешь?

Молчит.

– Только вот не надо контузию мне тут изображать. Все ты слышишь, все понимаешь. Ну, хочешь есть или нет? Третий раз спрашивать не буду!

Кивнула.

Подвел ее к лотку, где тетка, себя поперек толще, пирожками горячими торговала, купил один.

– На, ешь.

Глазом моргнуть не успел – в секунду заглотала.

Мне даже забавно сделалось.

– Гут, – и тетке кивнул, – давай следующий.

Второй моя герцогиня уже чуть помедленнее жрала. А третий и вовсе цивилизованно – по чуть откусывая, без всякого там чавка. Дожевала, крошки с пальчиков аккуратно стряхнула и на меня глазки подняла.

– А ты почему не ешь?

– Сыт я.

Не объяснять же ей, думаю, что, по моему скромному мнению, зайчатина эта сегодня с утра процентов на девяносто то ли гавкала, то ли мяукала.

Мне, конечно, тоже случалось всякое в пасть тащить. Особенно при отступлении… тут и конина за деликатес идет. А к змеям я и вовсе пристрастился – у нас тогда в роте снабжения узкоглазый один был, из «серых добровольцев», то ли узбек, то ли таджик, то ли еще какой китаемонгол, он этих змеюк готовил – любо-дорого, не во всяком парижском ресторане так подадут. Это, заметьте, не я сказал, а обер-лейтенант Циммерман, который по тамошним Монмартрам год без малого сапоги протирал.

Надо бы, думаю, дать ей запить чем-нибудь сухомятку эту. Только не видно, чтоб на базаре вокруг лимонадами торговали. Все больше бутыли мутные друг дружке передают.

Я все ждал, пока она хоть что-нибудь спросит. Хоть чего-нибудь, «куда теперь?» или еще чего такое… а она молчит. И смотрит. Доверчиво так… как щенок дворовый, которого косточкой приманили. Именно щенок. Взрослая-то псина никогда так смотреть не будет, даже если ей втрое больший мосол подкинуть. Рычать будет, подкрадываться полчаса, косясь настороженно, а потом цапнет и смоется по-быстрому, пока отнять не попытались. А лопоух малолетний подшлепает ближе, разлапится смешно и смотрит вот так же – человек, подкинь-ка еще вкусняшку, а?

Если бы она не молчала…

По сторонам оглянулся – базар бурлит себе вовсю, шум, гам, дядьки деловитые мешки необхватные волокут, бабы – корзины такие же, живность всяческая надрывается, в дальнем конце ряда бьют кого-то… уже наземь свалили и ногами месят. И только мы с ней стоим.

– Как тебя зовут-то хоть?

– Марго, – только губы у нее при этом скривились… легонько так.

– К чертям свинячьим Марго. Как тебя по-настоящему зовут?

– Анастасия.

Я затылок поскреб, попытался свои познания русского в один кулак собрать…

– Это тебя в детстве мама Настеной звала?

И тут она улыбнулась. Чуть-чуть, едва-едва – но я засек.

– Нет. Сестра старшая. Стаськой.

– Ладно, пойдем, что ли, подыщем тебе из одежды чего поприличней. Потому как в этом наряде тебе в батальоне появляться точно нельзя.

* * *

Гуго Фалькенберга я за снарядными ящиками нашел. Он всегда там лежит. Это каждый, кто в батальоне хоть неделю пробыл, знает – где Гуго, там ящики, а где хоть какой-нибудь штабель образуется, пусть даже из двух ящиков, там и Гуго непременно заведется. Пусть даже кухня его в самом дальнем углу базируется – если у Гуго свободная минутка, а у него из этих минуток, считай, три четверти дня состоит, Фалькенберг идет под ящики устраиваться. Сколько помню, ни разу этот закон сбоя не давал – хоть в учебники вноси, в тригонометрию.

Постоял я над ним, понаслаждался художественным сопением в две форсунки, а потом подошвой его легонько тронул.

– Восса. Чего тебе?

Отметьте работу виртуоза – Гуго меня опознал, не открывая глаз. Как? Дедукция это называется. Из рядового состава, да и половина унтеров к гугиному боку обувью нечищеной, да и вылизанной тоже, под страхом смерти коснуться не посмеют. Господа офицеры же, буде нужда им придет, рявкнут командным своим голосом, а если уж возжелают пнуть – так пнут не скупясь, с маху. Ну а из оставшейся публики – хаупт– и прочих штабсфельдфебелей только я голос надрывать лишний раз без нужды не люблю, и Фалькенберг это знает превосходно.

– Вставай. Дело есть.

– Чего за дело? – вставать Гуго, естественно, и не собирается.

– Помощник тебе нужен.

Я эту фразу не вопросительно произнес – утвердительно, и Гуго этот нюанс четко уловил. Глаза открыл, даже голову от скатки оторвать попытался.

– Ты, что ли, мне в котлоскребы решил податься?

– Нет, – и за спину себе показываю, – познакомься. Доброволец Стась – твой новый помощник, которого ты жаждал прям-таки до полного изнеможения.

Тут с Гуго окончательно дремота слетела. Сел он, обозрел Стася новоявленного. На меня взгляд перевел, вздохнул тяжко, шапку свою, до полного блина расплюснутую, нацепил.

– Эрих… ты какого местного дерьма нахлебался? Этот Стась твой… эта девка и пяти минут тут не пробудет. Как только ее Аксель увидит…

– Ты, – перебил я его, – за Акселя не волнуйся. И за всех остальных тоже. Просто придержи ее рядом, пока я с майором не переговорю. Он это дело решать будет.

Посмотрел Гуго на меня задумчиво… и долго.

– Оптимистом ты, Восса, – заговорил он медленно, словно сам себе, – заделаться не мог. Не похож ты на оптимиста… слишком тебя жизнь пожевать успела. Выходит, просто в уме повредился. Жаль… через такие бои прошел, а тут, в тылу, на голом, считай, месте…

– Гуго, – прервал я его рассуждения, – все ли у меня шестеренки в черепушке на месте – это пусть господин Барух определяет. Ты мне лучше вот что скажи – есть за тобой должок или как? А, Гуго? Конкретный такой должок?

– Есть.

До него, похоже, только сейчас дошло, какого туза я на стол выложил. Лоб сразу наморщил, глазки сузил – понимает ведь, что за то, о чем я ему сейчас напомнил, он не то что девку мою прикрыть должен. Пожелай я – и Фалькенберг сам к Вольфу поползет, в ногах у него валяться будет… другой вопрос, что толку от этого не воспоследует. Зато прикрыть Стаську он может, и не только сейчас, на отдыхе, когда «Тема раз» колом не стоит, но и вообще. Охотников против Гуго выступать с прожектором не сыщешь. Сам он, опять же, для женщин безопасен, это мне к нему спиной лучше не поворачиваться.

– Значит, так, – командирским голосом заговорил я, – сейчас заберешь своего… помощничка… покажешь свое хозяйство, на предмет что и как, а потом накормишь. И накормишь ты ее, Гуго, из черного ящика, понял?

– Она что, баронесса какая-нить недостреленная?

– Для тебя, Гуго, – поясняю, – она принцесса и General der Küchen[4] в одном лице.

В общем, первую часть проблемы кое-как я решил. Осталось, как в том анекдоте, что оберфункмейстер Рабинович повторять любит, всего ничего – царя уговорить! То бишь майора Кнопке. С Вольфом, конечно, сложнее будет – нет у меня к нему такого шикарного ключа, как к Фалькенбергу имелся, а есть… так, отмычка хлипкая, и сумею ли я с ней до его души доковыряться?..

Двинулся потихоньку к штабной палатке, и тут мне навстречу взмыленный посыльный вылетает.

– О! Восса. А я уж думал, кранты мне. Командир приказал тебя из-под земли достать, а парни во взводе сказали, что ты в город подался. Живо к майору!

– К нему и иду.

– Хрена свинячьего! Ползешь ты, как гнида сонная! Бего-о-ом!

Ну, изобразил я свою любимою галопирующую трусцу – прыг вперед, скок назад. Подбегаем к палатке, смотрю, перед ней уже «ослик», любимец наш полугусеничный, стоит, мотором пофыркивает, Отто-Мюнхен у турельного скучает. Посыльный шасть в палатку, и меньше чем через минуту оттуда появился Вольф, причем, что интересно, не в комбе своем любимом, а, как и я, в форме. Даже крестом свеженачищенным поблескивает.

Ну, я вытянулся:

– Унтер-офицер Восса по вашему приказанию прибыл, господин майор, – и, почти без паузы, одними губами: – Вольф, можно тебя на минутку приватно?

Он глазами чуть заметно повел – потом, мол, – на «ослика» мне махнул. Ну, я в кузов и только успел до Отто дойти, дверца хлопнула и «ослик» сразу вперед запрыгал, чуть ли не с третьей. По проселку разбитому – лихо, конечно, только вот задница на каждый ухаб так конкретно отзывается, да еще ветер в лицо… Так и не поговоришь нормально, орать придется.

– Куда несемся-то, Отто?

Пулеметчик только плечами пожал и тоже напряг голосовые связи:

– Вроде, звонок был из штаба дивизии. Только это, сам понимаешь, «сортирные речи»[5] – офицеры мне докладов не делали.

Ну что тут сказать? Scheisse[6], разве что.

Не люблю я таких вот неожиданностей.

Еще больше мне все происходящее не понравилось, когда после развилки мы не налево, к городу, повернули, а направо. А полчаса спустя еще раз повернули. На этот раз уже даже не на проселок, а на колею от телег, которая между деревьев петляла.

Только я к заднему борту подполз, пригляделся – от телег колея старая, но вот недавно совсем катил по этой же тропке лесной гусеничный транспортер, не «ослик», а побольше, что-то вроде «семерки». На хорошей скорости, что характерно.

Тут «ослик» так накренился, что меня едва за борт не перекинуло, проскочил поворот и затормозил, потому как дорога впереди оказалась завалом перегорожена, а около завала того фельджандарм столбится. Как с картинки – в шлеме с рожками, прорезиненном плаще и с бляхой на шее. Год, считай, уже я их не видел, а то и больше… с начала Развала.

Подошел он к нам, перешептался с Вольфом, потом в кустах скрылся и сразу же оттуда жужжание знакомое – полевой телефон. Через минуту вылез обратно, махнул рукой, и из чащи напротив, как черти из пруда, троица в пятнистых куртках выпрыгнула. Парашютные егеря, причем у одного на плече кожаная потертая нашлепка для бронебойки, и значки соответствующие поблескивают. Вмиг они в завале проход растащили, и, едва наш «ослик» в него протиснулся, обратно закрыли. Я обернулся и успел еще заметить, что в чаще той, откуда они повыскакивали, что-то длинное, вороненое маячит – тяжелый станкач. А может, и вовсе безоткатка – с десантуры станется.

Интересные дела в этом лесочке творятся. Парашютных егерей во всем корпусе до Распада один батальон был, а после и вовсе рота осталась. И рота эта – личный резерв командующего. Не охрана, заметьте. В охране, это я точно знаю, обычная панцеринфантерия состоит, из проверенных ветеранов, понятно, но все же… ну и чего они, спрашивается, здесь забыли?

Через пару минут подъехали к какому строению на опушке – избушка не избушка… деревянная такая халабуда. То ли лесник здесь жил, то ли еще какой пасечник: в конце опушки ульи виднеются. Рядом с ней в елках давешняя «семерка» приткнулась, а напротив крыльца два «лягушонка» стоят, фарами своими круглыми лупоглазыми сверкают. А по всему периметру опушки панцеринфантерия разлеглась – рыл, так… ну да, взвод их тут, ровно столько в «семерку» и влезает.

Мы напротив «семерки» притерлись, и сразу же, Вольф только ногу на землю поставить успел, к нам из избушки обер-лейтенант выскочил и тут же под козырек взял.

– Господин майор, господин оберст ждет вас.

– Ясно, – Вольф кивнул, обернулся ко мне, – вот переводчик, о котором меня просили, – а сам тут же нырнул в избушку.

Махнул я через борт, вытянулся, прогавкал что положено. Стою. Обер-лейтенант тоже стоит, былинку грызет и в небо между деревьями поглядывает. Наконец очнулся, заметил меня.

– Значи-ит, – знакомый говор, вот только не помню, кто ж это так гласные тянет, – русски-им владеешь свободно?

– Так точно, господин обер-лейтенант. Понимаю практически все. Если, конечно, – добавляю, спохватившись, – разговор идет не на жаргоне и не перенасыщен незнакомыми техническими терминами.

Во загнул.

На самом деле, до сих пор удивляюсь, откуда во мне такая вот способность к языку прорезалась. Учитель был хороший, это да… Сенявин Рудольф Петрович, из «серых добровольцев», сам Вольф про него говорил «педагог от Господа», он, наверное, и зайца бы мог выдрессировать на трех языках шпрехать.

Главное, думаю, чтобы записывать не поставили. Почерк у меня и так не очень, да и медленно… а уж с «ятями» всякими и вовсе труба.

– Хорошо, – кивнул обер-лейтенант. – Теперь, унтер, слушай внимательно. Ушами. Сейчас будешь заменять нашего переводчика. Задача твоя следующая – сидеть в углу рядом с писарем и – запомни особо! – рот разевать только в том случае, если тебе покажется, что переводчик, которого привезут наши гости, допустил неточность… или еще как-нибудь исказил смысл. Но даже в этом случае ты не орешь об этом на всю комнату, а тихо сообщаешь писарю свой вариант. Понял?

– Так точно, господин обер-лейтенант. Не кричу, а тихо говорю писарю свой вариант.

– И еще… в руках у тебя тоже будет блокнот и ручка, но записывать тебе ничего не надо. Хочешь – крестики рисуй, хочешь – цветочки или просто зигзаги. Главное – чтобы наши гости видели, что ты всего лишь еще один стенографист. Понял?

– Так точно, господин обер-лейтенант.

Интересно, думаю, вот чего в этой избушке так гудеть может? Низкий такой звук… я на пчел было подумал, но больно уж он монотонный… механический звук.

– Хорошо, – обер снова на небо покосился. – Внутрь пока не ходи… постой где-нибудь неподалеку. Но так, чтобы тебя с крыльца было видно – когда понадобишься, позову!

– Слушаюсь!

Отошел я к нашему «ослику», встал перед капотом, чтобы, как обер-лейтанант приказал, с крыльца хорошую мишень изображать, облокотился было… и зашипел не хуже сала на сковородке. Ага, прислонился один такой – даже сквозь форму обожгло будь здоров.

Сзади в три глотки заржали. Я крутанулся, гляжу – под кустом пехота развалилась. Из таких лобешников только маску для пушки делать, никакой подкалиберный не проткнет три рыла здоровых в полной выкладке. Даже газовые маски имеются, которые у нас в батальоне самые отъявленные пессимисты давно уже в обоз посдавали, а то и просто повыкидывали.

– Что, розовый[7], припекло?

Может, видели бы они мои погоны, ржали бы потише, только погоны на форме я уже два года как наизнанку пристегнул: мелочь мелочью, а перед снайпером лишний раз светиться неохота. Шутцмютце[8] у меня, опять же, неуставной, вместо кепи – талисман, память об Эмиле-коротышке.

Эмиль берет этот с французской еще кампании таскал, а как сменял на мой портсигар трофейный – загорелось ему! – так и сам сгорел через неделю.

Я уж начал было открывать рот, чтобы в ответ огрызнуться, как слышу – гудит знакомо. Громче, громче, и вот уже в просвете между елками тушки продолговатые показались. Два «Фокке-44» строем уступа, пушки хоботками торчат, на пилонах ракетные пакеты, все как положено. И почти сразу же за ними – летающая платформа, небольшой итальянский «Церв» над полянкой завис и плавно опустился.

И вот тут-то мне совсем тоскливо стало, еще до того, как турбины затихли, и из распахнувшегося люка вслед за адъютантом сам генерал-лейтенант Линдеман появился.