Читать книгу Аргентина. Лонжа - Андрей Валентинов - Страница 4

Глава 2
В пути

Оглавление

«Зеленая Минна». – Мсье Ростислав. – Плетцензее. – Усач и его гитара. – Приказано выжить. – Крылья мельниц. – «Кацет»

1

Вначале обмануло небо. Ни клочка синевы, одно только серое – тяжелые мрачные утюги-тучи. Холодный ветер лез за ворот рубахи, под подошвами хлюпали лужи. Дождь, зарядивший ночью, почти перестал, уже не лило, моросило.

…И все-таки небо! Настоящее, во всю ширь, не жалкий клочок, перечеркнутый решетками. А тюремный забор можно просто вырезать – и бросить под ноги.

На малый миг он остановился, поглядел прямо в недоступный зенит…

– Иди, иди, – подбодрил охранник-эсэсман, – шевели копытами! «Зеленая Минна» заждалась.

И подтолкнул резиновой дубинкой между лопаток.

Словарь быстро пополнялся. Тюремный автомобиль, «Зеленая Минна», – никакая на самом деле не зеленая, обычный крытый грузовик под серым тентом. Короткая лестница, рядом – трое с карабинами, еще двое – в кузове.

Понимал, что не отпустят, но все-таки почему-то надеялся на гауптмана. Может, все-таки в казарму? Нет, не военные, обычные «эсэсы». Значит, от Понтия к Пилату.

Но все равно – второй шаг! Страшная «Колумбия» позади, не убили, и трибунал пролетел мимо. Ни одна бумага не подписана, он – всего лишь подозрительный эмигрант, пусть даже излишне строптивый.

– Полезай!

Тело не слушалось, мокрый металл скользил под руками, но он все-таки подтянулся и перебросил себя через борт. Еще одна дубинка указала направление – деревянная скамья слева, на ней четверо, лиц не разглядеть…

– Внимание! Во время следования всякие разговоры запрещены! Вставать с места запрещено!..

От неба вновь остался малый лоскут в проеме между бортом и тентом. Конвоиры сели напротив, мотор «Минны» нетерпеливо заурчал…

– За всякое нарушение – эк-зе-ку-ци-я, попытка побега – расстрел на месте!..

Куда могут отправить, он даже не представлял. Места незнакомые, в этом пригороде Берлина бывать еще не приходилось. Название улицы успел заметить – Генерал Папенштрассе. А сзади аэропорт, мокрая взлетная полоса, но самолеты все равно летают. Взлет, посадка, снова взлет, серое одеяло облаков, а за ним – чистое синее небо.

…Открытые тюремные ворота, зеленые липы на Генерал Папенштрассе.

Ничего, еще увидит! Второй шаг…

Он попытался улыбнуться, и беззвучно, как уже привык, шевельнул губами.

Невидное глазом

Постигнет мой разум,

Не зря говорят:

Нет мыслям преград!


* * *

– Цуцванг! – невесело усмехнулся Шут, откладывая в сторону воскресный выпуск «Нью-Йорк Пост». Дипломированный экономист отдавал предпочтение солидной консервативный прессе.

Король, листавший «Нью-Йорк Монинг Телеграф», укоризненно покачал головой.

– Слова не по чину выбираешь. Дурак обязан говорить коротко и афористично.

– Куда уж дальше, куманёк? – Шут, похоже, искренне возмутился. – Цуцванг, да будет тебе известно, шахматная позиция…

Ловко уклонившись от летящей в лоб сигаретной пачки, бросил газету на столик, припечатал кулаком.

– Как ни ходи, будет только хуже. Это я про ту партейку с герром Бесноватым, которую мы с тобой затеяли. Вариант самый очевидный рассматривать не буду, возьмем почти невозможное. Гитлера нет – убит, свергнут, отправлен на пенсию со всеми почестями. Лучше станет?

Король не удивился, об этом приходилось толковать достаточно часто.

– Сам знаешь, хуже. Вместо него придет Геринг или еще кто-то из верхушки, на Бесноватого свалят все грехи режима, освободят политзаключенных, оставят в покое евреев и интеллигентов…

– Угу. И мы получаем самый настоящий Тысячелетний Рейх. Ладно, второй вариант… Гитлера все-таки удается спровоцировать на большую войну. Франция, Британия, СССР, Штаты… Что останется от Германии? То, что и обещают фантасты в своих книжонках, только без всякой фиолетовой планеты Аргентины и Капитана Астероида. Ничего не делать вообще, оставить все ходы за Гитлером? Тогда он спокойно подготовится к большой войне – и победит. Берем кисточку и раскрашиваем карту Европы в коричневый цвет.

– Первое, – Король загнул палец. – Свержение власти НСДАП. Второе – создание консервативного правительства, лучше всего из военных и финансистов. Третье! Восстановление независимости Швейцарии, переговоры о статусе Богемии, в Австрии – плебисцит под контролем Лиги Наций. В Германии – амнистия всем, не запятнавшим руки кровью…

Шут лениво зевнул.

– Это уже не фантастика, куманёк, просто сказки. Могу предложить куда более реалистический вариант – десант с уже помянутой Аргентины. Десять тысяч суперменов с марсианскими ранцами атакуют с воздуха и разносят Рейх в мелкий щебень. Кстати, если верить прессе, неуловимый Ночной Орел пользуется именно таким аппаратом. Может быть, куманёк, подождем – лет этак пятьдесят?

– Ждать не будем! – возразил Король. – Все, что ты говоришь, верно лишь в одном случае – если играть ход за ходом, по их правилам. А если взять – и выдернуть доску из-под фигур?

– Да уж, коротко и афористично! – Шут всплеснул руками. – И это говорит политик!

Король мягко улыбнулся:

– Ну какой из меня политик, дружище? Я всего лишь волею Господней и повелением моего державного деда – законный наследник короны Виттельсбахов. Политика тут вообще ни при чем. Есть Бог, есть народ, и есть традиция.

– Иррационально рассуждаешь, твое королевское высочество.

– Совершенно верно.

2

Квартирка – маленький поезд о трех вагонах: спальный, салон и ресторан, даром что на кухне-ресторане и повернуться негде. Прихожая – локомотив, задает скорость и ритм. На работу, с работы, редкая радость – никуда не ходить. Гости, пусть и не слишком частые. Ровно в десять утра – звонок. Друзей Мод не ждала, у нее их просто нет. Значит – по делу.

Взгляд в зеркало-трюмо (флакончик все там же, за косметичкой), помада, последний, завершающий штрих. Результатом осталась не слишком довольна, но портрет уже не перепишешь. Быстрым шагом – в прихожую.

…За окнами – серые тяжелые тучи, стекла в мелких каплях, не окно, а чистый импрессионизм.

Взгляд в глазок, тяжелая стальная цепочка, замок – сердитый американец.

Клац!

– Здравствуйте, мадемуазель Шапталь. Мне назначено.

…Молодой, ее немногим старше, остроносый, худой, на щеках – малые ямочки, скромный серый костюм, шляпа в руке, закрытый зонтик у ноги.

Симпатичный. Нерешительный. Не из богатых. И легкий, еле заметный акцент. Австриец? Нет, скорее поляк или чех.

– Заходите, – улыбнулась Мод. – Насколько я знаю, вас зовут Ростислав.

Эксперт – понятие весьма широкое, как и само искусство. Приходилось заниматься не только картинами. К мадемуазель Шапталь обращались очень разные люди. Этого молодого человека попросил принять коллега, тоже эксперт, хоть и не по искусству.

– Заходите, заходите! Зонтик я поставлю в ванной, шляпу вешайте на крючок… И не смущайтесь, фамилия ваша мне не нужна, конфиденциальность гарантирую и – чем могу, помогу!

Привычные слова, привычная улыбка. Клиент! Только на этот раз слишком уж нерешительный. Или потому что иностранец – или дело не совсем обычное.

– Проходите, мсье Ростислав, садитесь. Мне кажется, вы не курите, но на всякий случай – пепельница на столе.

Работа эксперта учит наблюдательности. Не курит, смущается, фамилию прячет, видом никак не жулик. Что еще? Ухожен, накормлен, не женат. Акцент… А если вместе сложить? Мамин любимец, скорее всего, единственный сын, рос без отца.

Эмигрант…

* * *

– Да-да, о вашем гонораре меня предупредили, мадемуазель Шапталь. Чек могу выписать прямо сейчас. И… У меня всего два вопроса.

Мод покачала головой. Не просто смущается, а словно урок не выучил. Никак нашкодил, парень? Нет, не похоже.

– Не спешите, мсье Ростислав. И не волнуйтесь, вы живы, здоровы, и полиция за вами не гонится. Итак, первый вопрос?

Закусил губу, на миг прикрыл глаза.

Выдохнул.

– Мне дали список самых известных парижских ясновидящих, сейчас я вам покажу. Посоветуйте, к кому лучше обратиться.

Работа обязывает. Мод не дрогнула лицом.

– Ответ бесплатный: ни к кому. Поберегите время и деньги, мсье Ростислав. А заодно и нервы. Результаты будут, мягко говоря, не очень точными. Они все жулики! Не верите мне, обратитесь в полицию, там материала на «Тысячу и одну ночь». Кого вам рекомендовали? Персидского мага Жеводюса, Лурдскую Девственницу и мадам Клеман?

Его рука, узкая, тонкой кости, скользнула в карман пиджака.

– Ну… В общем-то, да. Особенно мадам Клеман, говорят, она способна делать невероятные вещи…

Список все же не достал, и Мод вновь с трудом удержалась от улыбки. Остальные фамилии наверняка еще более «невероятные».

– Мсье Ростислав! Ключевое слово во всем, вами сказанном, – «говорят». За эти слухи мадам Клеман очень хорошо платит. Сама же берет такие деньги, что может устраивать целые цирковые представления. Останетесь довольны! Но ведь вам требуется нечто иное, правда? А вообще-то у нее две судимости, причем первая – за карманные кражи.

Сказала, как есть – и пожалела парня. Прежде смущался, теперь же расстроился до невозможности. Виду постарался не подать, но голос дал слабину.

– Но… Но что мне делать, мадемуазель Шапталь? Дело у меня очень… очень странное. Наука не может помочь, я обращался к серьезным специалистам. Может, ясновидящим все же что-то дано…

– Не дано! – отрезала Мод. – Вы, Ростислав, пришли к эксперту, так что слушайте. С первым вопросом ясно, давайте второй. Вы пришли ко мне, а не к обычному детективу, потому что речь идет о картине или рисунке?

Задумался, смешно дернул носом. Решился.

– Скорее, об изображении. Можно сказать, светописи…

Плотный картонный конверт. Фотографии на твердом паспарту. Одна, вторая, третья…

– Мне передали это полгода назад, мадемуазель Шапталь. Человек, которому я верю, сообщил…

Мод подняла руку.

– Погодите! Сначала я посмотрю.

* * *

Рисунок, цвет, композиция… Рисунок удивительно четкий, наверняка со стеклянного негатива, виден каждый камешек, каждая пуговица. Лица… Пятеро, трое бородатые, словно средневековые разбойники, двое – определенно азиаты, безбородые, но с внушительными усами. На всех пятерых – меховые куртки и шапки, очень похожие, однако разного цвета. У всех темные, у того, что посередине, самого бородатого, – светлая.

Цвет… Золотистая сепия, ею увлекались в начале века.

Композиция – с этим все просто. Каменистая земля под ногами, слева – высокий деревянный крест, на нем табличка с не слишком аккуратной надписью. А вот текст не разобрать, буквы странные. Кириллица? Поверх всего цифры: 1902. Все пятеро стоят, самый бородатый – чуть впереди, лицо хмурое и величественное, сам себе памятник. У того, что слева, кончики усов лихо закручены вверх, тот, что справа, покрепче и плечами шире.

Азиаты невозмутимы, на лицах ничего не прочтешь. У обоих в руках – карабины.

Всё? Нет, не всё, на заднем плане – гора с острыми скальными зубьями. Очень приметная, раз увидишь, не спутаешь.

А вместо резюме – затертая надпись на обратной стороне, вновь кириллица, но «VIII. 1903» разобрать можно.

Остальные снимки Мод проглядела бегло. Та же каменистая земля, гора у горизонта, деревянный крест, азиаты с карабинами и бородачи. Но уже не трое, меньше. И на одном снимке азиат, который слева, какой-то странный.

Теперь следовало взять увеличительное стекло, но девушка решила не спешить.

– Фотографии похожи на подлинные. Нужна настоящая экспертиза, но на первый взгляд тени совпадают, монтажа нет. Какие-то дикие места, охотничья партия или экспедиция. Канада либо Сибирь, но, учитывая кириллицу, скорее всего второе. Даты указаны. Так в чем проблема?

Мсье Ростислав ответил не сразу. Пальцы пробежались по скатерти, губы сжались в узкую щель.

– Проблема в том, мадемуазель Шапталь, что эти фотографии не могут быть подлинными. Вы видели надпись? Август 1903 года! К этому времени почти всех, кто на снимке, уже не было в живых. Но это очень длинная история…

Очень длинных историй эксперт Мод уже успела наслушаться и давно научилась рубить их на короткие и понятные фрагменты.

– Начнем с финала, мсье Ростислав. Как фотографии попали к вам – и какое вы имеете отношение к этим бородатым мсье?

Гость задумался ненадолго, кивнул. Девушка между тем прикинула, что дело может оказаться не таким простым, как считал тот, кто рекомендовал клиента. У нее еще два дня, пока «Вспышка» в ремонте. А если не успеет? 1902 год – давненько все началось!

* * *

– Вы, вероятно, уже поняли, мадемуазель Шапталь, я – из семьи эмигрантов. Эти фотографии переслал нам адмирал французского флота, давний знакомый покойного отца. Фамилию назвать не имею права, но, уверяю вас, человек он очень серьезный и ответственный. Согласно его рассказу, фотографии прилагались к рукописи мемуаров русского инженера Михаила Бруснева. Написаны недавно, два года назад, и тогда же тайно переправлены через границу. На фотографии – один из эпизодов его жизни. В начале века Бруснев был участником Русской полярной экспедиции под руководством барона Эдуарда Толля. Вы правы, это действительно Сибирь, где-то возле полуострова Таймыр.

– Давайте догадаюсь, мсье Ростислав. Барон Толль – тот, кто посередине? В светлой шапке, грозный и бородатый?

– Совершенно верно. Слева – астроном Фридрих Зееберг…

– Кончики усов – вверх?

– Да. Справа – Бруснев. С ними – двое проводников из местных. Всех их очень легко узнать, от экспедиции остался большой фотоархив. А теперь о том, чего не могло быть. Прежде всего даты. Считается, что Толль, Зееберг и их проводники погибли осенью 1902 года. Бруснева с ними не было. Затем – гора, никто в экспедиции ее не видел, и в отчетах она не отмечена…

– Кажется, мсье Ростислав, мне прямо сейчас придется ехать в библиотеку. Но в чем ваш интерес? Кто-то из ваших предков путешествовал вместе с Толлем?

– Да, мой отец. Когда Толль и его спутники пропали, он возглавил спасательную экспедицию. Отец добрался до острова Беннет, нашел следы группы Толля, его письма, часть коллекций. Людей не было… Толля сочли погибшим.

– А если верить этим фотоснимкам, он был жив, находился у подножия неизвестной горы, причем в компании с мсье Брусневым… В мемуарах есть объяснение?

– И да, и нет. Бруснев пишет, что предпринял самостоятельные поиски, нашел некую землю, но о бароне Толле – ничего. Я хочу узнать, что тогда случилось, мадемуазель Шапталь. Уверен, мой отец поступил бы точно так же. Кстати, с фотографиями не все так просто, увидите…. И еще… После того, как я получил текст мемуаров и снимки, за мной начали следить. Нет, мадемуазель Шапталь, это не паранойя, у нашей семьи есть, к сожалению, немалый опыт. Моя фамилия – Колчак, я сын бывшего Верховного Правителя России.

3

…Камера – кирпичный пенал, окошко под потолком за густой решеткой, двухэтажные нары, обитая железом дверь – и календарики, шесть перечеркнутых цифр по серой штукатурке. Даже надпись над дверью есть, только не справа, а слева: «Красный фронт не сломить!»

Столик. Жестяная кружка. Ложка, на этот раз целая.

Второй шаг. Плетцензее, пересыльная тюрьма.

Дежа вю.

Ему не повезло, заперли в одиночке, ничего не став объяснять. Не сразу – вначале долго держали во дворе, под мелким дождем. Время от времени через ворота въезжали «Минны», извергая из чрева очередную партию счастливцев. Все пока еще в своем, цивильном. Из коротких реплик, которыми, несмотря на запрет, перебрасывались соседи, Лонжа уже понял, что в Плетцензее собирают тех, чьи дела закончены и переданы в суд. Значит и с ним, бывшим номером 880, разобрались, подписывай протокол, не подписывай…

Поговорить ни с кем не удалось. Болтливому соседу охранник приложил «пластырь» – огрел что есть силушки тяжелой плетью, которой обычно пользуются возчики.

Словарь пополнялся…

Когда в тюремном дворе собралось не менее сотни, охранник пролаял, и люди, не желая получить очередной «пластырь», побежали по железной наружной лестнице на второй этаж. Конвейер: канцелярия, пахнущий хлоркой душ, равнодушный врач, даже не смотревший на тех, кто стоит перед его столом.

Камера…

Пока вели коридорами, подгоняя ударами знакомых дубинок, Лонжа успел заметить, что в открытые двери камер загоняют сразу нескольких. Пересчитывают – и с грохотом захлопывают обитую железом дверь. По восемь человек, по четыре. Ему досталась одиночка, что сразу насторожило. Спросить не у кого, можно лишь строить версии. От самой простой – случайно вышло, до неприятнейшей, о которой и думать не хотелось.

Прежде чем захлопнулась дверь, ему вновь довелось услыхать лай – надзиратель снизошел до короткой лекции о правилах внутреннего распорядка. Ничего нового, самое плохое – нельзя ложиться до отбоя. Тело протестовало, боль перекатывалась под кожей, гладкие деревянные нары казались лоном Авраамовым, о котором вещают священники в воскресных проповедях.

Он позвал песню, но слова не послушались, упорхнув легкими чайками. «Нет мыслям преград, они словно птицы над миром летят…»

Оставалось сидеть на краешке нар и терпеливо ждать отбоя. Была еще надежда, что выгонят на прогулку, где удастся с кем-нибудь переговорить, но время шло, в коридоре было тихо, двери камер оставались закрыты…

А еще ему не хватало самолетного гула. Словно небо закрылось.

Часы отобрали, но Лонжа ноющей от боли кожей чувствовал движение невидимых стрелок. Тик-так, тик-так, стучало сердце. А откуда-то из самого темного угла мягко подступало черное отчаяние. Самое страшное, когда ничего нельзя изменить. Свобода воли – высшее благо, дарованное Господом, осталась где-то за кирпичными стенами. Еще совсем недавно они с другом детства считали, что играют шахматную партию. Так и оказалось, только в реальности Лонжа стал не игроком, даже не фигурой – обычной пешкой. Сделали ход – и забыли. Могли бы и «съесть», но – отложили до следующего раза.

Мысли были отдельно, слух же существовал словно сам по себе. Дверь, хоть и обитая железом, не отсекала от мира, позволяя различить тяжелые шаги надзирателей, стук дверей иных, даже звяканье тяжелых ключей на поясе.

Ближе, ближе, еще ближе…

– Номер 445!

Не через дверь – через маленькое, врезанное в металл, окошко.

Встать!

– Пауль Рихтер, номер 445. Эмигрант, Черный фронт.

За дверью долго молчали. Наконец, послышалось негромкое:

– Тебе велели передать привет. И не путать фамилию.

…Тик-так, тик-так-тик-так! – зачастило сердце.

– Так точно! Гроссштойсер. Гросс-штой-сер…

Время качнулось тяжелой каменной горой – и неторопливо сдвинулось с места.

* * *

– …Потому, Рихтер, я тебя в одиночку и оприходовал – чтобы поговорить без помех. Помочь мы тебе здесь не сможем. Из командиров тоже никого нет, чтобы ты мог им доложиться. Вести из Штатов – важные?

В камере было не слишком светло, но Лонжа постарался сдержать улыбку. Алкоголик Рихтер его чуть не погубил, но… Может быть заодно и выручит?

– Очень важные!

За дверью засопели – угрюмо и мрачно.

– Плохи дела, Рихтер. Метут всех наших подряд, широкой метлой. «Красным» легче, покаялся – и стал «бифштексом»[7], даже в партию без кандидатского стажа записывают. А наши все, считай, по лагерям, по «кацетам»…

«Кацет» – еще одна строчка в словаре.

– Тебя тоже в «кацет» отправят, в Губертсгоф[8], потому как подозрительный и нераскаявшийся, это значит – синий винкель. Губертсгоф – не обычный лагерь, пересылка… Запоминаешь?

– Да! – выдохнул он. – Губертсгоф. Синий винкель. Пересылка.

«Винкель» – еще строчка. И – вопросительный знак.

– Там наши есть, тебя оставят в постоянном контингенте. Перекантуешься где-нибудь при кухне, таких, как ты, больше полугода не держат. И выйдешь – весь перевоспитанный. Про Гроссштойсера не забудь…

Ряды цифр на серой известке беззвучно сорвались с мест, складываясь в ряды. Недели, месяцы… Полгода? Не годится, столько в запасе у него нет. Спросить про побег? А если за дверью – провокатор?

– В «кацете» тебя найдут и организуют встречу с кем надо. Ему ты, Рихтер, про Штаты все и расскажешь. И будет тебе еще задание, важное. Потянешь?

На этот раз Лонжа решил не прятать улыбку. Если уж пришлось играть в шахматы с самим Бесноватым…

– Так точно! Потяну.

И снова за дверью, за узкой щелью окошка – угрюмое сопение. Лонжа представил, как выглядит со стороны: грязный, избитый, брюки без пуговиц, порваны, рубашка в крови. А уж лицо!..

Боец!

– Задание тебе, Рихтер, вот какое. Губертсгоф – пересылка, народ все время меняется. Сейчас старые «кацеты» расформировывают, контингент перебрасывают в Бухенвальд, Заксенхаузен и Дахау. Губертсгоф – вроде перекрестка. А тебе нужен Бёргермор, «торфяной кацет». Запомнил, Рихтер?

– Бёргермор, – кивнул он. – Запомнил. Это там, где Болотные солдаты?

За окошком хмыкнули.

– Верно! Неужто и в Штатах уже слыхали? Молодцы там ребята! «Не томись тоской бесплодной, ведь не вечен снег зимы…» Найди туда ниточку, Рихтер – и потяни аккуратно. Связаться надо с Харальдом Пейпером, он – начальник штаба Германского сопротивления. Сразу говорю – трудно, у наших пока ничего не выходит. Осознал?

Лонжа вновь кивнул, на этот раз молча. «Грандиозная провокация… Слишком грандиозная…» Они с другом поспорили, и каждый остался при своих.

Спросить?

– А Германское сопротивление – это серьезно? В газетах всякое пишут.

Ответили не сразу. Вдали послышались шаги, окошко захлопнулось, потянулись долгие, тяжелые, словно свинец, секунды. Шаги стихли, но окошко все еще не открывалось.

«…Будет родина свободной, будем с ней свободны мы!»

Открылось!

– Стоишь, Рихтер? Правильно, бдительность сохраняй! Газетчики ни хрена не знают, а я тебе скажу. Германское сопротивление – серьезней некуда. Они кабинет самого главного спалили, теперь принялись жечь виллы наших бонз. Хитро жгут – чтобы случайных жертв не было. Недавно Роберта Лея без загородного дома оставили, на пожарище все съехались – кроме главного, он, говорят, от злости по полу катался и ковры жевал. А еще побеги организовывают – такие, что и в сказках не бывает. Это лишь то, что я знаю, Рихтер. Найди дорожку к камраду Пейперу, всем нам поможешь. Ты же – парень ловкий, циркач!

– Цирковой, – не думая, поправил он. На допросе сдержался, успел укусить себя за язык.

Теперь за дверью соизволили посмеяться.

– Знаю! Это я тебя подкалываю, чтобы не закисал. И еще, Рихтер. Слушок прошел, что в тюрьмах и «кацетах» народ набирают, вроде как в армию. Кровью искупить, значит. Только никакая это не армия, смертников ищут, с билетом в один конец. Их вояки между собой иначе как «ублюдками» не титулуют. Говорят, в Венгрию пошлют, с румынами резаться. Ты, Рихтер, туда не суйся, иначе Святому Петру рапорт отдавать пойдешь…

И снова шаги в коридоре. Тяжелые, грузные, вразвалку.

– Все, Рихтер! Я сказал – ты понял.

Окошко с лязгом захлопнулось, но он еще долго стоял, не двигаясь с места. Запоминал, слово в слово, даже не пытаясь осмыслить. И лишь когда присел на холодные неровные нары, когда Время вновь потекло привычно, услышанное наконец сплелось в единый узор, затейливый и пока не слишком понятный.

«Кацет» – Харальд Пейпер – серый гауптман – Венгрия – румыны.

Венгрия?

* * *

– Большой войны в Европе не хочет никто, – констатировал Шут. – Никому неохота делать большие ставки, куманёк. Потому и в Испании войну заморозили, боялись, что на весь континент полыхнет. А вот слегка подраться в глухом уголке – почему бы и нет? Надо же испытать новую технику! На Пиренеях не вышло, значит, найдут иное место.

Король лишь пожал плечами.

– Ты стал скучен, дурачина. Осталось пожаловать тебя титулом сеньора де Ла Палиса[9]. Добавь еще, что Франция не прочь подгадить Рейху – и наоборот. Поэтому Бесноватый так трогательно дружит с Польшей. Больше на него натравить и некого, Сталин, которым всех пугают, – за «санитарным кордоном»: Польша, прибалтийские лимитрофы, Румыния. Вот когда этот кордон начнут пробивать, тогда и стоит задуматься. А самого Сталина уже не первый год пугают германо-польской агрессией, но у него крепкие нервы. Но где-то точно полыхнет, причем скоро.

– Клюв! – прищелкнул тонкими пальцами Шут. – За клювом надо следить. Куда повернется – там и бабахнет.

Наследник Виттельсбахов укоризненно покачал головой.

– Сегодня же указ подпишу, сеньор де Ла Палис. Легион «Кондор» мы отслеживаем, сейчас его перебрасывают на юг, в протекторат Богемия, на чешские аэродромы, туда сам Геринг дважды летал. Рядом Венгрия, но она – союзник Рейха.

Новоявленный сеньор печально вздохнул.

– Кажется, я сейчас сморожу очередную пошлость, но за Венгрией, куманёк, – румынская Трансильвания. А живут в ней, как ты знаешь, главным образом венгры.

Оба они следили за «клювом», за элитной авиацией Рейха.

А здесь – ублюдки.

4

– Стоило ли роскошествовать? Картошку я бы и сам пожарил, – осуждающе молвил Жорж Бонис, с немалой осторожностью водружая на столик бутылку марсельской граппы. Тот был весьма мал, едва вместив тарелки вкупе со столовыми приборами. Все прочее, только что доставленное посыльным из ближайшего ресторанчика, пришлось разместить на другом столе – откидном, слева от окошка. В кемпере оказалось не слишком просторно. Две комнатушки-каюты – столовая и спальня. В столовой и разместились.

– В следующий раз – обязательно, – пообещала Мод, пытаясь отыскать место для второй скляницы, на этот раз – простенького «Кло де вужо» из того же магазина. – Вы и так весь день работали. Кстати, насчет работы. Если наш альфо…

Осеклась и прикусила язык.

– Симпатичный молодой человек, – невозмутимо подхватил усач. – У меня такое чувство, мадемуазель, что нам не придется долго ждать. Вид у парня был весьма и весьма голодный.

Этим утром, здесь же, в коммунальном гараже «Фальконе», состоялись испытания заморского чуда. «Pontiac Silver Streak», модель 1935 года, с грозным рычанием выкатил на свет божий и, приняв на борт экипаж, неторопливо отбыл в первое, недолгое путешествие по соседним улицам. Мод, на правах командора будущего пробега, заняла место рядом с водителем, черноволосый же заявил, что желает испытать кемпер. Ездили час с небольшим и остались довольны, только Арман Кампо влил ложку дегтя, заявив, что трясти могло бы и поменьше.

Отметить все случившееся решили вечером. Девушка сходила в ближайший ресторан и заказала мясо по-бургундски с картофелем фри. Усач озаботился напитками, а их спутник твердо пообещал не опаздывать.

Мод, поглядев на часы (без двух – семь пополудни), твердо решила, что ждать не станет. Все эти дни Жорж Бонис не вылезал из гаража, она тоже не бездельничала, а красавчик Арман…

Нет, возможно, он тоже работал. Но не руками.

– Днем была в библиотеке, – задумчиво проговорила она. – В филиале Национальной, на Страсбургском бульваре. Просмотрела дневник одного русского полярника. Текст на немецком, кое-что разобрала. Он, этот путешественник, был, конечно, сумасшедшим, если с нашей, обывательской горки смотреть. Но, знаете, Жорж, на какой-то миг мне почудилось, что и мы собираемся не в вояж по прекрасной Франции, а прямиком в тундру, к полярным медведям. Испугалась, а потом подумала: почему бы и нет?

Усач негромко рассмеялся.

– Да я бы не против, мадемуазель. Работа – везде работа, а на севере наверняка платят втрое. Осталось только спросить у мсье Кампо…

– А? Я уже здесь! – прозвучало из-за приоткрытой дверцы. – Без меня не начинайте!..

Жорж Бонис многозначительно хмыкнул. Девушка согласно кивнула. Проголодался альфо… симпатичный молодой человек. Дав себе зарок в дальнейшем следить за речью, повернулась.

– О боже!

Вместо черноволосого в кемпер неторопливо вплыл огромный букет белых лилий. Точеные лепестки, длинные, изящные стебли, перевитые широкой, синей с золотыми прожилками, лентой… Арман обнаружился уже за ним – букет парень нес в вытянутых руках.

– Всем добрый вечер! Давайте это куда-нибудь поставим. Вышел из такси, а там – цветочный магазин. Я подумал, что без цветов будет как-то неуютно. Люблю все красивое!

«И кто это у нас здесь роскошествует?», – задумчиво вопросила Мод.

Не вслух, конечно, про себя, но Жорж Бонис, явно догадавшись, выразительно огладил усы.

Подмигнул.

* * *

– А зачем нам радио? Жорж, где ваша гитара?

Покойный мсье Шапталь, дед по матери, остался бы доволен: работники, проявив завидный аппетит, очень быстро очистили стол, освобождая место для пепельницы и блюдца с нарезанным сыром. Прежде чем усач в очередной раз наполнил рюмки, Мод вспомнила о радиоприемнике, новинке от Galvin Manufacturing Corporation, вмонтированном рядом с откидным столиком. О гитаре же она напрочь забыла, тем более в каюте-столовой ее не оказалось. Вспомнил о ней Кампо, чем несколько смутил Бониса.

– Гитара? – не слишком охотно откликнулся тот. – В машине, на заднем сиденье. А зачем она? Я даже играть толком не умею.

И отвернулся.

На этот раз переглядываться довелось девушке и Арману. Мод хотела что-то сказать, но чернявый с заговорщицким видом приложил палец к губам.

– То есть немного играю, – задумчиво продолжил усач. – Но, знаете, у меня песни… разные. Не хотелось бы кое-кого… смущать.

Мод улыбнулась:

– Меня – точно не смутите. Разве что Армана, он у нас натура нежная…

– Да ладно вам, – махнул ладонью Кампо. – Я просто сделаю вид, что этих слов не знаю.

Жорж Бонис шумно вздохнул, встал и шагнул к выходу. Проводив его взглядом, девушка подождала, когда дверца хлопнет, и резко повернулась. Зацепила взглядом роскошный букет.

– Деньги – откуда? Только не лги! И не говори, что это не мое дело.

Ожидала обиды, все-таки круто взяла. Но и неприятностей не хотелось. За работу не руками парню денег не платят, перстень по-прежнему на указательном пальце, в карты черноволосый играть не мастак. Деньги не украл, конечно, но зачем ей неприятности с чужими заимодавцами? Еще погоню вслед пустят!

Обижаться, однако, Арман не стал. Приосанившись, тряхнул густыми кудрями.

– Аванс дали. Есть на свете люди щедрые!

Девушка прикинула, за какие подвиги такому положен аванс…

– А что? – парень недоуменно моргнул. – Заключил договор на книгу. Вот прямо здесь и буду писать, за столом. За месяц управлюсь.

Возразить было нечего, Мод и сама занималась не только будущей выставкой. Пока трудяга Жорж приводил в порядок «Вспышку», девушка успела ознакомиться и с историей Русской полярной экспедиции, и с великой загадкой Земли Санникова. А заодно изучить фотографии, что оказалось самым интересным.

Каждый ищет свой хлеб!

– Книжка-то о чем? – вздохнула она. – На мемуары замахнулся?

Арман внезапно подмигнул, точь-в-точь, как усач.

– Забытые кулинарные рецепты Франции! Их в каждой деревне – с две дюжины, на несколько томов хватит. И… Если нам на денек придется отклониться от маршрута… Ничего?

От маршрута? Мод набрала в грудь побольше воздуха, но тут вновь негромко хлопнула входная дверца.

– Вот! – невесело сообщил Бонис, предъявляя скромную, явно видавшую виды гитару на широкой брезентовой лямке. – Но, может, я просто сыграю? Понимаете, мой репертуар…

– Сейчас поймем, – пообещала Мод.

Усача тоже неплохо бы разъяснить. Эксперт Шапталь не очень верила, что парня арестовали за обычную песенку. На бомбиста-террориста не слишком похож, но…

Жорж Бонис, с обреченным видом отодвинув стул, присел, гитара скользнула в руки.

– Так вот, о репертуаре…

Я сквернослов.

Из бранных слов

Составил я свой часослов.

Наш предок галл,

Что редко лгал,

Как четки их перебирал.

От звонаря

До короля

Ругались люди почем зря,

За бранью не лезли в карман,

И бил искрометный фонтан:

Что ты, morbleu, cовсем ventrebleu!

Да и какого ты cornegidouille…[10]


Оборвав песню на полуслове, усмехнулся, пригладил усы.

– И тому подобное…

– А-а! А дальше? – встрепенулся Арман. – Жорж, так не годится, на самом интересном месте!..

Усач промолчал, но выразительно поглядел в сторону Мод. Девушка и сама была не прочь узнать, что там, в искрометном фонтане, тем более успела оценить и голос, и манеру, но все же решила не смущать парня.

– А дальше мсье Бонис поработает над только что помянутым репертуаром. Чего-нибудь подходящее, думаю, все-таки найдется?

– Разве что про девушек, – задумался усач. – Но там, знаете, тоже…

Гитара вновь скользнула в руки.

Весь в мыле я примчался на свиданье к Маринетте —

Неверную красотку обжимал какой-то тип.

С букетиком своим я смотрелся очень глупо,

С ним выглядел, ей-богу, как осел!


Поморщился, отложил инструмент,

– Это я еще немного смягчил… ради компании.

– Угу, – кивнула эксперт Шапталь. – Знаете, ребята, сейчас я покажусь невежливой, но на правах вашего начальника… Арман, погуляй, пожалуйста, минут десять…

– Не надо! – Жорж Бонис закусил губу. – Хотите узнать, как я с властями не поладил? Хорошо, спою от начала до того места, где мне руки крутить начали.

Сверкнул серыми глазами, поудобнее пристроил подругу-гитару.

– Песня называется «Король мудаков».

Прежде чем пальцы коснулись струн, Мод успела заметить, как весело блеснул взгляд красавчика Армана.

Так ведется с давних времен у народов всех и племен:

Нам мешая жить по-людски, миром правят мудаки.


Главы всех правительств и стран входят в этот родственный клан.

Держит свора мудрых владык всю планету за кадык.


Кризис, спад, дефолт и застой не страшны династии той.

Мор, война, импичмент, мятеж – а у власти-то всё те ж.


Да, их можно трона лишить – свергнуть или, скажем, пришить,

Но на троне эдак ли, так вновь окажется мудак.


Все на Рейне ждут втихаря: скоро ль фюрер даст дубаря,

Чтобы завтра править страной стал мудак очередной…



Замолчал, взглянул с вызовом.

– В следующий раз ждем полный вариант, – невозмутимо заметила Мод. – Будем считать, Жорж, что ваш репертуар мы утвердили. Арман, вы согласны?

Арман Кампо ответил неожиданно серьезно:

– Не возражаю. «Все на Рейне ждут втихаря…» Эх, если бы так! «Знамена вверх! В шеренгах, плотно слитых, СА идут, спокойны и тверды…» И ничего нельзя сделать, ничего! И умереть – тоже нельзя!..

Мод настолько изумилась, что даже не нашлась, что сказать. Когда же собралась с мыслями, черноволосый вновь стал прежним – улыбчивым, беззаботным.

Красавчик!

5

– Нельзя! – как можно тверже проговорил Лонжа, отстраняясь от соседа. – Нельзя умирать!

Тот едва ли услышал. Поглядел белыми пустыми глазами и вновь зарядил свое:

– Умру! Умру! Умру! Умру!..

Худой, весь какой-то синюшный, на длинной дряблой шее – острый кадык. Сколько лет – не поймешь, то ли сорок, то ли все шестьдесят.

– Умру… умру…

– Доходяга, – послышался шепот справа, где сидел крепкий плечистый мужчина средних лет. – Сломали. Но не помрет, если не прикончат, такие – самые живучие.

Спорить Лонжа не решился. В этом аду он делал всего лишь первые шаги. Арест, «Колумбия», Плетцензее, теперь – арестантский вагон. Почти сутки в пути, пока еще никуда не прибыли. Неудивительно, час едут – три стоят. Теперь он был рад даже тучам, майское солнце бы давно превратило вагон в жаровню.

Теперь за окнами вечер. Они вновь стоят, уже больше полутора часов.

На этот раз словарь не пополнился. Вагон был просто вагоном с обычными деревянными скамьями, только окна зашиты жестью. Ему досталось место неподалеку от тамбура, где скучала «черная» охрана. Вагон оказался заполнен почти целиком, причем нескольких пассажиров привели прямо в цепях, словно галерных рабов. Этих разместили отдельно, посередине, оставив спереди и сзади по пустой лавке и обеспечив особой охраной.

Еда не полагалась, один раз выдали по кружке воды. Кто-то наивный попытался возмутиться, ссылаясь на инструкцию по транспортировке заключенных, и тут же заработал полноценных «пластырей». Сидеть ему уже не пришлось, так и бросили в проходе.

Разговаривать, естественно, запретили, но кое-кто все равно перешептывался, рискуя попасть под очередной «пластырь». Лонже не повезло – соседи попались необщительные. Молчали, а потом «доходяга» завел свою шарманку:

– Умру… умру… умру…

Теперь уже – еле слышным шепотом, перемежаемым хриплыми вздохами. Белые глаза закрылись.

– Нельзя умирать, – внезапно повторил тот, что справа. – Это ты верно сказал, камрад. За что тебя? Курил в кинотеатре?

Лонжа чуть подумал, раскрыл невидимый словарь – и ответил честно:

– Домой, в Германию, вернулся… А… А как правильно сказать?

Сосед быстро оглянулся и пояснил шепотом:

– Незнакомым о причине ареста не говорят. Но, чтобы своих отыскать…

Умолк, провожая взглядом лениво бредущего охранника.

– …Отвечают так. Уголовники – ни за что или что «безвинно» страдает. Коммунисты – что курил в кинотеатре. Не твой случай?

Лонжа виновато улыбнулся.

– Вижу… Если Черный фронт, то «поругался с шуцманом». У бродяг и бездомных – свой ответ, и у тех, с мужчинами которые, свой. Но этого, уж извини, не знаю, неинтересно. Значит, «черный»? За Отто Штрассера?

– Эмигрант. Вернулся – и оказался «черным».

Сосед вновь кивнул, поглядел внимательно, словно запоминая. Замолчал. Словарь пополнился, но поговорить толком не удалось. Курящим в кинотеатре не о чем беседовать с теми, кто ругается с полицией…

Легкий толчок, свисток паровоза… Поехали.

– Ма-а-алчать! – рявкнул вновь появившийся в проходе «черный» охранник – вероятно от великой скуки. А может, и проигрался: в тамбуре уже не первый час лупили картами по откидному столику. Лонжа внезапно подумал, что убить крикуна не составит труда. Нападения эсэсман не ждет, пистолет в кобуре, дубинкой же можно воспользоваться и самому. Пока остальные добегут, пока выхватят оружие и нашпигуют пулями, этому голосистому полный капут придет. И не надо будет ехать ни в какой «кацет»! Зато возьмут в Валгаллу, все-таки с оружием в руках, хоть это и трофейная дубинка.

А всем прочим урок будет. Пусть увидят, что люди остаются людьми, а не баранами на бойне. Кто-то должен стать первым.

Значит, не зря!

Лонжа закрыл глаза, резко выдохнул. Нельзя, нельзя! Путь в Валгаллу, на янтарный пирс, в зал с золотыми щитами, для него пока закрыт. Умирать запрещено, приказано выжить…

Стучали колеса на стыках, из щелей несло угольной гарью, сосед слева по-прежнему что-то бормотал. Поезд ехал из одной дурной бесконечности в другую, такую же дурную, и само Время, устав бродить по кругу, прервало свой вечный ход. Лишь сердце по-прежнему билось, отсчитывая отрывавшиеся от жизни секунды: – Тик-так, тик-так, тик-так…

– Никодим! – неслышно поманил его женский голос, – Никодим!..

Упрямый Лонжа сделал вид, что зовут совсем не его. Усмехнулся – и так же неслышно завел свое:

Печалям – ни дня,

Да сгинет забота!

Чертям пусть меня

Поджарить охота.

Не надо бояться

Шутить и смеяться,

Подумаешь, Ад:

Нет мыслям преград!


* * *

Цирк был и оставался первой, незабытой и горькой любовью двух вчерашних мальчишек. Все бы сложилось проще, если бы в то далекое лето поднятые по тревоге родители забрали будущих Короля и Шута из веселой бродячей труппы Ринголи, выдернув с грядки, не дав прорасти и зацепиться корнями. Больно, обидно – и памятно, словно увиденное среди серой реальности случайное окошко в иной, яркий и сказочный мир. Сладость несбывшегося… Но кто-то из отцов, то ли наследный принц, то ли преуспевающий бизнесмен-торговец, вспомнил опыт предков, интриговавших у трона. Поступили зло и мудро – прислали адвоката. Бумага на бланке, короткий и ясный текст: работа во время каникул разрешается под полную ответственность имярек, однако с обязательством непременно вернуться в школу к началу нового учебного года. В противном случае в дело вступит закон со всеми вытекающими, вплоть до помещения в исправительное заведение.

Мальчишки подумали и подписали – не из страха перед «заведением», а из разумного желания закончить учебу. И попали в ловушку – цирковым нельзя стать за время коротких гастролей. Цирк, как и трон, выбирают на всю жизнь.

Через год, когда вновь настало лето, Король и Шут опять устроились в труппу Ринголи. Их приняли охотно – и вручили по метле. Как выяснилось, мести арену – тоже искусство. Мальчишки сцепили зубы – и согласились. Вскоре один снова работал в конюшне, второй, сделав шажок в карьере, стал помощником администратора, но стало ясно – дальше ходу нет. Второе лето подошло к концу – и сказка кончилась. Навсегда.

– Может, и к лучшему, – философски заметил повзрослевший Король. Парню уже объяснили, что клоуном ему не стать, и в самом удачном варианте быть ему униформистом, рабочим на арене. И то едва ли – ростом не вышел. Зато звали в администраторы, однако советовали для начала закончить школу. А ко всему – первая безнадежная любовь к красавице-акробатке, которая ходила по проволоке, махала белою рукой – и поначалу не удостаивала Короля даже случайным взглядом. Потом внезапно снизошла – и столь же молниеносно бросила, предпочтя ему силового акробата.

Шут же потерпел настоящий творческий крах. Начитавшись за месяцы учебы книг, он решил во второе лето переломить судьбу – подготовить конный номер. Удалось сдружиться с цирковым красавцем-конем с гордой кличкой Цезарь и даже начать потихоньку тренироваться – пока старшие коллеги не объяснили, что к чему.

– «Мазеппа», – начал свой рассказ Шут после того, как немного отмяк. – Нет, не гетман Иоганн Мазепа, который с царем Петром воевал, а именно так, через два «п». Трюк для жокея – привязывают к спине лошади, пускают по кругу, ну, а дальше – страшные муки и счастливое спасение. Точно как у Байрона, из его поэмы все это и взяли. Собственно, ничего особенного – езда в положении лежа на спине без поддержки руками, потом – вертушка… Сейчас – обычный элемент джигитовки. Но сделать можно очень красиво!

– Так возьми – и сделай! – удивился Король, но друг лишь горько вздохнул.

– Сделали еще сто лет назад, в цирке Франкони, во Франции. Но это не страшно, наш провинциальный зритель про Франкони не знает. Беда в том, что сейчас «мазеппа» – женский номер. В Штатах его впервые поставила Ада Айзекс, а потом пошло по всему миру. Если в афише «мазеппа», то все ждут красавицы в трико телесного цвета. Или без трико – если требуется поднять сборы. Только ты не смейся…

Король конечно же смеяться не стал, но, кое-что повидав за это лето, рассудил, что и у его друга есть некий шанс, особенно в глазах дам, которым за тридцать. Мысли спрятал подальше и выдал королевское резюме:

– Значит, судьба. Опоздали мы с тобой!

– На сто лет, – уточнил Шут. – Были бы мы собственными прапрадедушками!

Король, обладавший живым воображением, оценил сказанное.

Мудрые родители победили. Шут отправился в колледж, а затем в университет – учиться на экономиста, Короля же поджидал сюрприз. Вместо ненавистного юридического, отец послал его в Европу, в одну из тихих скандинавских стран. Тамошний монарх давно уже толком не правил, поручив дела парламенту, однако его влияния хватило, чтобы устроить родственника-эмигранта в военное училище.

На свою первую войну друзья отправились вместе. Вначале советниками, а потом довелось и пострелять.

Готовясь к поездке на родину предков, в Фатерлянд, Лонжа сшил свою легенду из трех судеб: собственной, друга и незадачливого акробата Пауля Рихтера. На допросах держался твердо – разоблачить его мог только служивший в настоящем цирке, знающий, как пахнет свежая стружка на арене. Пока везло, но тот, кто не стал танцевать белый танец, понимал – любое везение кончается. Строптивого эмигранта обязательно проверят. Найдут нужного человечка, а тот, не мудрствуя лукаво, подойдет и спросит:

– Цирковой?

6

Такси остановилось чуть в стороне от подъезда, но Мод не спешила выходить. Расплатившись и велев таксисту немного обождать, девушка сперва осмотрелась, затем, достав из сумочки блокнот, сверила номера припаркованных у тротуара автомобилей и лишь потом открыла дверцу.

…Дом самый обычный, четырехэтажка начала века, подъезд третий, старые каштаны под окнами, разбитый тротуар. Клиньянкур, северные задворки Парижа. Этот, давно не знавший ремонта особняк в желтой осыпавшейся краске – еще не из худших.

Ровно одиннадцать. Моряки, как правило, пунктуальны, а вот их потомки…

…Пунктуальны не в меньшей степени. Мсье Ростислав именно в этот миг появился на невысоком бетонном крыльце. Увидел, махнул рукой…

Встретились как раз посередине короткой дорожки – от подъезда к тротуару.

– Здравствуйте, мадемуазель Шапталь, – парень улыбался, но несколько растерянно. – Знаете, я даже цветы думал купить ради конспирации.

Вовремя укусив себя за язык (ради конспирации – не надо!), Мод кивнула на дверь подъезда.

– Поднимемся? У вас там найдется пустой лестничный пролет?

И сама взяла адмиральского сына под руку.

Цветы никого не обманут – в узких кругах эксперт Шапталь хорошо известна. А сейчас вокруг них даже не круг – кольцо.

* * *

Эдуарду Васильевичу Толлю было двадцать девять лет, когда он увидел Землю Санникова. Случилось это в августе 1886 года в ясную погоду с северо-западных утесов острова Котельного. Толль смотрел на северо-восток. Там, в нескольких десятках верст, лежал хорошо различимый обрывистый берег со столбообразными горами. Именно эту землю описал в давние годы сибирский промышленник Яков Санников. С тех пор она, так и неоткрытая, стала пунктирной линией на карте, неопределенностью непознанного мира.

Эдуард Толль решил покончить с пунктиром, упорядочив мир.

В июне 1900 года, под занавес века, от пристани на Неве отчалила шхуна «Заря». Толль шел к Земле Санникова. А в начале декабря года от Рождества Христова 1902-го лейтенант Колчак, гидролог экспедиции, доложил Академии наук о неудаче. Пунктир оказался сильнее человеческой воли. «Заря» была брошена. Эдуард Толль исчез, уйдя с несколькими спутниками на остров Беннет, откуда рассчитывал добраться до виденного им когда-то обрывистого берега.

В августе 1903 года упрямый Колчак прорвался сквозь льды к острову Беннет, однако ни Толля, ни его спутников не нашел. А на северо-востоке, там, где должна была быть земля, клубился густой туман Великой Сибирской полыньи.

* * *

– Узнаете, мсье Ростислав?

Одна из фотографий, но не вся – малый фрагмент, заботливо вытянутый увеличителем. Без сепии – лишь черное с белым.

– Но об этом позже, сначала о главном. Вы не ошиблись, за вами действительно следят. Я попросила моих друзей проверить и… Увы! Одна из машин у подъезда, желтый «пежо». Если хотите, могу сообщить номер.

Не шепотом – но вполголоса. Лестничная площадка между вторым и третьим этажами пуста, как и пролеты, ведущие вверх и вниз, но мало ли какие уши растут из прочно запертых квартирных дверей?

– Можно их вычислить и прижать, но это ничего не даст. Скорее всего, обычное частное сыскное агентство. Заказчика не назовут, и он придумает что-нибудь похитрее.

– Понимаю, – негромко проговорил Колчак.

Лицо парня изменилось, став похожим на фотографию из «Большого словаря Ларусс». Теперь ему определенно пошел бы белый адмиральский мундир.

– Понимаю, что втравил вас в историю, мадемуазель Шапталь. Вы же искусствовед, такие дела – не ваш профиль…

Мод вспомнила свой профиль, неоднократно рисованный (подбородок! нос!), но виду не показала. Симпатичному русскому парню ее проблемы ни к чему – равно как и то, чем зарабатывает свой хлеб скромный искусствовед Шапталь.

– Теперь о фотографии. Узнали?

Неровный картонный квадратик перешел из рук в руки. Молодой человек пожал плечами.

– Это со снимка, где барон Толль и Бруснев вдвоем, без Зееберга. Слева проводник, вероятно Николай Протодьяконов, а справа этот господин. Лицо вполоборота, сразу не узнать. И потом не узнать, это европеец, причем не из экспедиции Толля.

– В плаще, – кивнула Мод, – самом обычном, на пуговицах. И в английском кепи-двухкозырке, как у Шерлока Холмса, если иллюстрациям верить. А это, между прочим, Крайний Север. Теперь понимаете, мсье Ростислав, почему вами заинтересовались?

Колчак ответил не сразу. Прищелкнул тонкими пальцами, усмехнулся.

– Если применить дедуктивный метод, то самое простое – самое верное. Это снято на зимовье Бруснева до похода на остров Беннет. Там были разные люди, в том числе политические ссыльные, как и сам Михаил Иванович. Почему бы этому неизвестному не надеть плащ, если мороза нет? Но дата на кресте… И гора.

Про гору Мод уже успела прочесть – кроме фотографий, гость оставил ей отрывки из мемуаров Бруснева, переведенные на французский. История выходила и вправду занятной, хоть роман пиши. Колчак-старший, тогда еще лейтенант, в поисках пропавшей партии Толля прибыл на остров Беннет и барона Толля там не нашел. А через несколько дней, не застав Колчака, на острове высадился Бруснев… и заметил на северо-востоке землю. Поспешив туда, пристал к каменистому берегу, увидел большую гору с зубьями-скалами, которую принял за вулкан. Все это описал – но ни словом не помянул ни пропавшего Толля, ни его спутников, ни, само собой, незнакомца в кепи-двухкозырке.

– Почти наверняка, мсье Ростислав, за вами следят из-за этого снимка. Он – единственное доказательство того, что Бруснев пишет в своих мемуарах правду. Ничего иного у нас нет. Сейчас Земли Санникова уже не существует, это увидели русские летчики. А рукопись Бруснева – всего лишь слова, фантастический роман. Мой вам совет – заявите в полицию, скажите, что за вами следят большевики. Ваш отец не только Верховный Правитель, но и кавалер офицерского креста Ордена Почетного легиона.

– Заявлю, – согласился мсье Ростислав. – Ради себя самого не стал бы, но я живу с мамой.

– Фотографии спрячьте – не дома и не в банковском сейфе, а, допустим, у вашего знакомого адмирала. И не соглашайтесь ни на какие встречи без ведома полиции. А я займусь вашим делом дальше.

– Разберусь, не волнуйтесь! – Колчак дернул острым подбородком. – Но вы, мадемуазель Шапталь, тоже в опасности!

Девушка лишь поморщилась.

– Я не съедобная. И поверьте, встреча, на которую я сейчас поеду, беспокоит меня куда больше.

Подумала – и поняла, что сказала чистую правду.

* * *

Можно ссориться с родителями, не соглашаться с учителем и коллегами, бросить вызов слишком быстро идущему вперед Прогрессу. Все не правы, я права! Ничего не поделать лишь с мельницами Судьбы. Жернова вертятся хоть и неспешно, однако неостановимо, а решетчатые крылья упираются острыми стрелками точно в небосвод[11]. Весна, лето, осень, зима – и снова весна. Звенит первая капель, звенят ключи в сумочке, просыпается уснувшее сердце, и кровь, отравленная и прÓклятая дедова кровь, наследство Поля Верлена, начинает биться в висках.

В графе «личная жизнь» давно уже красуется черта шириною в речку Сену, если смотреть с моста Аустерлиц. Сама и провела, когда поняла, что некоторые вещи во Вселенной существуют лишь в единственном экземпляре – как картины Энгра. И новый поворот мельничных крыльев все равно будет иным. Прежний – не повторится.

Сердце спало, и дедова кровь не бунтовала. Но жернова мельниц вертелись безостановочно, острые крылья упирались в небосвод, чтобы однажды холодным мартом сойтись воедино вопреки всем законам механики. И зазвенела капель, и зазвенели ключи в сумочке…

Мод Шапталь поглядела на белую с позолотой дверь, затем на циферблат наручных часов. Стрелки – крылья мельниц – не позволяли ждать. Выдохнула…

«Не радость, нет, – покой души бесстрастен»[12].

Постучала.

«Гранд-отель», что на Рю Скриб, самая сердцевина игрушки-«фукурумы». Номера «люкс» – королевство в королевстве, загадочное и недоступное. Пускают не всех, она – редкое исключение.

– Заходите, мадемуазель Шапталь. И – здравствуйте!

Он в дверях. Не в смокинге, как в день, когда они впервые встретились, – в обычном светлом костюме. Без галстука, ворот белой рубашки расстегнут, густые волосы так и просят гребешка.

…Аккуратно выбрит, воротничок чист, как дыхание младенца, из нагрудного кармана, нарушением всех традиций, выглядывает чья-то визитная карточка.

Стиль… Мод с детства не слишком любила это слово, но куда деваться, если вот он, стиль, прямо в дверном проеме? А напротив него – не слишком юная швабра в темном пиджаке и светло-серой юбке.

…Подбородок. Пятно на щеке. И на животе. Нос! А еще храпит ночами.

– Здравствуйте, шеф!

Так пошло с первого дня знакомства, просто «шеф». И – пиджак без галстука, почти по-домашнему. Высший градус доверия… Этот человек имел в запасе целый фейерверк улыбок (куда там красавчику Кампо!), но наедине с помощницей обходился самой простой, тоже домашней, очень похожей на настоящую.

Ей доверяли, и от этого становилось еще больнее. Стук капели оборачивался горным обвалом, ключи в сумочке раскалялись добела, сжигая пальцы…

– Ну, как успехи? Готовы к автопробегу? Проходите, садитесь – и рассказывайте!

Париж – тоже игрушка-«фукурума», внутри Парижа-мира – множество миров. Мир выставок, салонов, вернисажей не так и мал (столица искусств!), но и не столь необозрим, все серьезные фигуры – на виду. А уж кураторы выставок, настоящих, в залах и галереях, овеянных мировой славой – своего рода каста.

Брахманы!

Он вошел в эту касту легко, с первой попытки. Коллекционер, завсегдатай аукционов, ценитель и знаток. Денег несчитано, нужных знакомств немерено. А еще улыбки, хоть альбом издавай. Брахманы не слишком охотно, но потеснились. В конце концов, выставка намечалась не слишком обычная, с немалой долей риска.

Шеф риска не боялся.

Эксперт Мод Шапталь познакомилась с ним случайно, на большой выставке в Лувре, куда пришла не по зову души, а по служебной надобности. С тех пор следила издали, слушая, как в висках бьется кровь, как звенят ключи в сумочке. Ближе не подходила, пока этой зимой не заговорили о выставке «Искусство Свободной Франции». Тогда собралась с силами, сцепила зубы…

… Годами под сорок, загорелый, острые складки у губ, еле заметные морщины на лбу, острый взгляд темных внимательных глаз. Такого не изваять из камня, разве что взять квебрахо, чудо-дерево из боливийской сельвы.

Однажды, зимним вечером, она даже разметила холст для портрета. Потом, испугавшись, сняла с подрамника, спрятала подальше.

– Мы готовы, шеф. Вынуждена констатировать, что ваши кандидатуры очень удачны. И «Вспышка» понравилась. Признаю честно: вы в очередной раз оказались правы. Какие будут указания, шеф?

– Не указание – просьба. Больше доверия, мадемуазель Шапталь! И себе самой и, если это возможно, мне. Хороших людей искать интереснее, чем хорошие картины. У меня, к счастью, немалый опыт… И, как я и обещал, немного о политике. Наша выставка – не просто попытка поддержать немецких коллег. Это знак для Гитлера и его банды. Свободная Франция не собирается терпеть мерзости, которые творятся в Рейхе. Наши картины – авангард, легкая кавалерия, следом вступят в бой кирасиры. Начать атаку доверено именно нам. Вам, мадемуазель Шапталь! Согласны?

Стучала кровь в висках, неслышно перезванивались ключи в сумочке, пылился свернутый холст в углу заброшенной студии. Крылья мельниц застыли посреди вечного циферблата – неба.

Больше доверия, шеф? Еще бы немного, и поддалась. Не-е-ет!..

– Согласна!

7

На этот раз он был рад дождю, мелкому, тщательно просеянному сквозь небесное сито, почти незаметному, если время от времени не притрагиваться к волосам. Парко и душно, но это лучше, чем горячее майское солнце. Почти сутки в железном, зашитом со всех сторон ящике-вагоне, вымотали до самого донышка. А ведь все только-только начинается. Еще один шаг…

Двор именовался здесь очень торжественно – «плац», хотя походил именно на двор где-нибудь на большом ранчо в Южной Калифорнии. Неровный квадрат, с трех сторон приземистые кирпичные бараки, с четвертой дощатый – высокий забор. Но здесь не ранчо, поверх забора – колючая проволока в три ряда, а вокруг не бравые ковбои, а все те же «черные» СС.

На крыше одного из бараков – высокая решетчатая антенна, на стене другого – аляповатый красный крест, издали похожий на кляксу. Приехавших выстроили рядами посреди плаца, рядом стала охрана, а больше никого. Время от времени из-за бараков доносился негромкий собачий лай.

Губертсгоф…

Стояли больше трех часов. Дважды тяжелые железные ворота открывались, впуская пополнение. Их тоже строили в ряды, подравнивали, и начиналось уже привычное.

– Ко-мму-ни-сты есть?

Интересовался старший – огромного роста здоровяк с четырьмя квадратиками в петлице. Перед поездкой Лонжа честно пытался выучить всех этих «штурм» и «роттен», но сейчас смог вспомнить с немалым трудом. Штурмбаннфюрер, командир батальона – «штурмбанна», четыре «штурме», считай, армейских роты.

– Повторяю! Коммунисты есть? Поднять руки!

Руки поднимали, хоть и не слишком охотно. Не спрячешься, личное дело каждого – уже в канцелярии.

– Шаг вперед, сволочи! Живее, живее! А теперь слушай команду. Лечь! Встать! Лечь! Встать!..

А под ногами грязь, словно стадо быков топталось.

– Лечь! Встать! Лечь! Встать!.. Этого!..

Этого – самого слабого, первого, кто не смог встать, брали в оборот. «Пластыри» от всей арийской души – и ползком вокруг двора. Двоих так и оставили лежать в грязи.

– Scheissdreck![13] – брезгливо резюмировал каждый раз штурм- баннфюрер. – Будем унифицировать до белых костей, так ребята?

Скучающие эсэсманы откликались веселым гоготом.

Словарь продолжал пополняться. И не только словарь. О «кацетах» Лонжа немало читал еще в Штатах. Писали разное, статьи в немецких газетах и рассказы чудом вырвавшихся на свободу эмигрантов разнились, как Небо и Ад. Это нисколько не удивляло, однако не совпадали детали. На «официальных» фотографиях из Дахау (по случаю проведения осенней Баварской ярмарки) заключенные были в цивильном, эмигранты упоминали полосатые робы и деревянные башмаки. Здесь ничего «полосатого» не обнаружилось, часть прибывших была в своем, в чем взяли, другие же носили серую униформу с большими белыми крестами на спине. На головах – нечто странное, напоминающее бескозырки, – и тоже серое. На груди, ближе к сердцу, маленький белый четырехугольник, под ним – цветное пятнышко, что именно, издали не разберешь. Спросить не у кого: рядом с Лонжей стояли такие же, как он, новички, а заодно и охранник, скучающий, а потому очень бдительный.

– Внимание! Внимание!.. Смир-р-рно! Смирно, говорю, schweinehunden!..

Строй колыхнулся… Замер.

– Дисциплина, порядок, чистота! За всякое нарушение – экзекуция! Приказы начальства выполнять незамедлительно и точно, иначе будете на завтрак мое дерьмо жрать! Сейчас – регистрация. Строение номер три, большой белый номер на стене. Первая десятка в отдел личного состава… Бего-о-ом!..

* * *

Эсэсовцам в отделе личного состава было тоже скучно. В кабинет не вводили, а вбрасывали, прикладывая для ускорения двойной «пластырь», с размаху, от всей души. Не смеялись, напротив, морщились. Рутина…

– Па-а-ашел!

Очередь, растянувшаяся по всему коридору, двигалась медленно. Лонжа стоял в самом хвосте, честно пытаясь отыскать в происходящем хоть что-то хорошее. Не получалось, как ни старался. Тюремный ад позади, но чем лучше этот? Если и выпустят, то очень не скоро, все задуманное – коту под хвост. Одно успокаивало – в такой толпе легко затеряться. О подозрительном эмигранте скоро забудут.

– Рихтер? Пауль Рихтер?

Сердце-часы замерло, а потом забилось быстро-быстро, словно боясь не успеть.

– Так точно!

…Эсэсман, здоровенный, в плечах сам себя шире, в петлицах… Да какая разница, что в петлицах?

– А ну пойдем!

В плечо словно железные клещи впились. Протащил коридором, открыл дверь в пустой кабинет, угостил кулаком в спину.

– Заходи!

Дверь закрыл, грузно уселся на стул, поглядел исподлобья.

…Лицо – топором рубили, но глаза неожиданно умные. Хитрые.

– Цирковой?

7

«Бифштексами» (коричневыми снаружи, красными изнутри) называли вступивших в НСДАП коммунистов.

8

Губертсгоф – реальный концлагерь. Его описание в целом соответствует действительности. Читатели, возможно, обратят внимание на относительно «мягкий» режим заключения, однако следует помнить, что действие происходит в 1937 году.

9

Сеньор де Ла Палис – то же, что и Капитан Очевидность. «Сеньор де Ла Палис погиб, погиб под Павией. За четверть часа до своей смерти он был еще жив» (старинная песня).

10

Здесь и далее песни Жоржа Брассенса цитируются в переводах М. Фрейдкина и Н. Стрижевской.

11

Песня «The Windmills of Your Mind». Музыка Мишеля Леграна, слова Эдди Марне.

12

Поль Верлен. «Birds in the night». Перевод Ф. К. Сологуба.

13

Здесь и далее персонажи будут использовать обсценную лексику, переводить которую автор не считает возможным.

Аргентина. Лонжа

Подняться наверх