Читать книгу Диомед, сын Тидея. Книга 2. Вернусь не я - Андрей Валентинов - Страница 7

Пророка ловили всем базаром.

Смуглые щекастые сирийцы, бледнокожие ассурцы, пышнобородые купцы из Баб-Или, худые бритые кемийцы, юркие, пронырливые финикияне, ахейцы, туски, шардана… На дюжине наречий, хрипло, картаво, протяжно, звонко, с присвистом, с придыханием:

– Хвата-а-а-а-а-ай! Держи-и-и-и-и!

Я уже не удивлялся – привык. И к тому, что на каждом базаре – свой пророк, и к тому, что тут, на славном Востоке, их отчего-то недолюбливают.

– Держи-и-и-и-и! Вяжи-и-и-и-и-и!

Толпа колыхалась, бурлила, сшибая белые торговые палатки, топча босыми ногами разбросанный по земле товар. Ржали перепуганные кони, ослиный рев рвался к небесам.

– Вяжи-и-и-и-и! Не уйде-е-е-е-ешь!

Я покосился на Капанида. Тот пожал плечами, почесал свой нос-репку. И он привык! Вечно здесь кого-нибудь ловят, а ежели не ловят – просто орут. А если не орут – болтать начинают. Последнее, пожалуй, хуже всего.

Азия!

А ведь тут, в славном городе Аласии, где на высокой скале воздвиг свои палаты богоравный Амфилох Амфиараид, басилей Кипра («– Ну ты прямо орел, Щербатый! – Сам ты орел!»), все-таки почти половина народу – ахейцы. Потише здесь. А уж как попадешь в Библ или Беруту…

– Хва-а-а-ата-а-а-ай!!!

Колыхнулось людское море штормом осенним. Замерло.

– Поймали, видать! – вздохнул добряк Капанид. – Как бы не убили беднягу!

Это он, положим, зря. Здешним Тиресиям и Калахантам за жизнь беспокоиться не стоит. Ну, дадут по шее, ну, водой отольют…

– Поглядим, Тидид?

А отчего ж не поглядеть? Спешить некуда, тем более богоравный Амфилох тоже не торопится нас встретить, хоть я и гонца послал, и еще одного – для верности. Загордился Щербатый – ладно. А ежели, не попусти Асклепий, захворал? В прошлую встречу совсем кислый он был, басилей кипрский.

Ввек бы нам через толпу не протолкнуться, если б не гетайры. Не мои – Сфенеловы. Куреты, что ни говори, народ вежливый, а Капанид своих в Келесирии Горной набрал (по-здешнему – в стране Амка). Эти чуть что – кулаком. И хорошо, если только кулаком! Вот и сейчас: сомкнули плечи кольчужные, построились «вепрем», кулачищи выставили… А над толпой, над белыми повязками, над бритыми головами, над шерстяными колпаками, над шапками меховыми:

– Горе вам! Горе! Горе-е!

И вновь мы со Сфенелом переглянулись. Где горе-то? В Аласии, хвала богам, ни мора, ни глада, ни беспутства народного, Щербатого едва ли не на руках носят, чуть ли не за Миноса почитают.

– Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы, аласийцы, народ жестоковыйный!..

Никак пророк голосит? Точно!

Расступилась-разлетелась толпа, плечами да кулаками гетайров образумленная, прошли мы по улочке меж накидок и хитонов. Прошли – на площадь вступили. Невелика площадь, как раз на одного пророка. Лежит, бедолага, в хламиде рваной, на локоть оперся, глазами безумными вращает, бороду черную топорщит:

– Отцов ваших казнили плетьми, вас же будут казнить «скорпионами»[19], и не найдете вы пощады, когда небо обрушится и станет земля водой, и побежите вы от гнева, но утонут стопы ваши в болоте…

Вот за это пророков здесь и не любят. Пришел народ торговый, товарец разложил, пивка ячменного хлебнул, барыш предвкушая. А тут тебе такое…

– Был я таким же грешником, как и вы, аласийцы, и не думал я о закате, когда наступал час восхода, и не склонял головы пред Господом, и кадил ладан перед богами каменными и золотыми…

Впрочем, на этот раз базар весьма благодушен. Перед тем как связать да водой отлить, дали высказаться крикуну.

– Но воззвал ко мне Ахве, Господь Единый, Бог Истинный, и наполнил меня светом, и пробудил ото сна, и послал к вам, аласийцы, народ жестоковыйный, дабы покаялись вы, и узрели истину, и вкусили хлеба небесного… Кайтесь! Кайтесь!

Вскочил пророк, бороду вперед выставил, грудью на толпу пошел. Не выдержал народ – назад подался. Уж больно громко кричал бедняга, уж больно убедительно.

– Где Хаттуса, Логовище Львиц, где князья ее, где обитатели ее? Разлетелись, как саранча под ветром, как мошкара перед пламенем! Привел на них Господь Единый народ из-за моря, народ страшный, пощады не ведающий. Колчан его – как отверстый гроб, все они – люди сильные! Ведет их Дамед, владыка жестокий, пощады не дарующий. Сокрушил он Царство Хеттийское, и в землю Киццувадна пятой вступил, и в страну Мукиш, и в страну Амка, и в землю финикийцев. Тяжко его бремя, из железа халибского рука его, и под ногами его – кровь!..

– Да чего это он? – обиженно засопел Капанид. – Какая кровь, Тидид? Они ж сами сдаются!

Пожал я плечами. Чего с пророка взять?

– Где Библ, где Берута, где Сидон, где Ашход? Покорил их Дамед, ступил пятой на выю, и стены их сокрушил, и владык их увел!

Тут уж я не выдержал – усмехнулся. Вот это точно! А неплохо все-таки, и трех лет не прошло, как мы в Пергаме Мисийском высадились! И вот уже и Сирия наша, и Финикия…

– Или жители Хаттусы были грешнее вашего? Нет, но сгинули они! И вы погибнете, аласийцы, если не отринете богов своих и не вознесете хвалу Богу Единому Ахве!..

– Да сколько можно? – вновь не вытерпел простая душа Капанид. – Ахве и Ахве, в ушах уже звенит… Пошли отсюда!

Меня и самого порою коробило. Для нас, Сияющих, Единый был высшей тайной, недоступной, тревожащей душу. А тут об Ахве-Едином по базарам орут.

Дядю Эвмела бы спросить. А еще лучше – Чужедушца…

– Пошли, – согласился я. – Ну его, в самом…

Не договорил. Не успел. Крутнулся пророк на месте, полами хламиды своей рваной в воздухе махнул.

– А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся!..

Узнал! Нахмурились гетайры, рядом встали. А пророк уже тут, руку грязную вперед тычет, глазами безумными светит.

– …до ада низвергнешься, ежели не выслушаешь слово, что было мне от Ахве-Господа! Ибо мнишь ты себя сильным, но ты лишь песок под ногами Его, лишь пыль в устах Его, хрупок ты, как слюда, перед Его страшной яростью!..

Придержал я за плечо ближайшего гетайра, уже за меч схватившегося. Наслушался я пророков за эти годы (на каждом базаре – по пророку!), но вот меня они пока стороной обходили. Интересно даже стало.

– Слушай, Дамед, владыка жестокий! Сокрушил ты хеттийцев, и сирийцев сокрушил, и многие племена покорил, ибо дал тебе силы Единый. Ты – лишь рука Его, ты лишь промысел Его, ибо настали дни последние для земли нашей, и меняется уже мир, и войдет в этот мир Господь Единый Ахве в славе своей. А посему, Дамед, владыка жестокий, велю тебе идти в землю Ездралеон[20] к Гилгалу-камню, и жертву там принести, и воззвать к Господу. И узнаешь ты Его волю, и той воле ты, Дамед, владыка жестокий, покорен будь, и тогда помилует тебя Ахве, Бог Единый. А до этого не смей воевать с царем Кеми, и войска свои останови, и коней стреножь, и паруса корабельные сверни, и меч вложи в ножны!..

Страшно глядели безумные глаза, дрожали пальцы, к моей груди протянутые, пеной застыла слюна на губах…

– А откуда он про Кеми узнать мог? – подивился Капанид, когда мы из толпы выбирались. – Мы же только вчера об этом говорили!

И вновь оставалось плечами пожать. То ли земля слухом полнится, то ли соглядатай непрошеный пособил, то ли… То ли – что? Земля Ездралеон, Гилгал-камень…

Можно ли верить безумцу?

* * *

В покоях Амфилоха – тишь и покой. Царство сонное, беспробудное. Клюют носом стражники, слуги черепахами морскими ползают. Ни голоса громкого, ни звона медного, ни топота гулкого. Царствует Амфилох Амфиараид, на боку лежа.

Это на первый взгляд, само собой.

Всегда знал, что Щербатый будет отличным правителем. Получше моего – уж точно. И вот пожалуйста! Меня, Дамеда-ванаку, прямо в лицо «жестоким» величают, а Щербатому, когда он изволит из палат в город выбраться, цветами дорожку устилают. А все почему?

– Басилей у себя?

– Да, ванака Дамед. Просил извинить. Просил пожаловать.

А все потому, что править надо лицом к югу – как дед Адраст делал. Возложи бремя неподъемное на плечи чужие и сиди, поглядывай, не суетись. И покойно, и безопасно. Если обидят кого слуги твои ретивые, с них и спрос, им и ответ держать. А ты сидишь себе, добрый, безгрешный, – только глазом полуоткрытым по сторонам поглядываешь. Про юг этот и я знал (и даже пытался деду подражать, ха-ха!), но одно дело знать, совсем другое – уметь.

– Письма из Аргоса были?

– Были, ванака Дамед. Позавчера корабль критский пришел. Басилею Амфилоху письмо, и тебе письмо, и басилею Сфенелу письмо…

Сообразил Щербатый, что делать надо! Сразу понял, как только его пентеконтеры к берегам кипрским пристали. Первым делом со жрецами здешними дружбу свел. Еще бы! Помнят тут его отца, Амфиарая Вещего, крепко помнят, в храмах поминают, на алтарях жертвы приносят. А во-вторых, договорился Щербатый с хитрым старичком по имени Исин-Мардук…

– Ванака Дамед! Погоди, ванака…

Что такое? Давно ли меня перестали в покои Амфилоха пускать? Хотел уже рыкнуть на стражника-обалдуя, да поглядел на него внимательнее…

– Что случилось?

Случилось! Не в себе парень, губы кусает, глаза отводит. Шепчет…

– Ванака! Ванака Дамед! Плохо басилею Амфилоху. Совсем плохо. Знахарей звали – не пускает. Лекарей звали – не пускает. Заперся один, не открывает…

Что-о-о?!

Пока соображал, пока глазами моргал, богоравный Сфенел уже двери вышиб.

Таран – не человек!

– Ребята…

Черная глухая ткань на окнах, черные глухие тени по углам. Догорает светильник, умирает, фитилем черным чадит.

– Оставьте меня, ребята! Оставьте!

Черным кулем лежал на полу богоравный Амфилох Амфиараид, басилей кипрский. На лицо плащ накинут, руки-клешни в ковер вцепились.

– Оставьте!..

– Сейчас, – пообещал я. – Дуришь, богоравный?

– Сам ты, Тидид… богоравный. Не надо, оставьте!

Поднатужились мы с Капанидом, подвиг Гераклов совершили, подняли Амфилоха (ух, тяжелющий он, мой родич!), на ложе пристроили, подголовник кемийский под затылок приладили.

– Басилей Сфенел Капанид! – вздохнул я. – За лекарем, за знахарем, за колдуном, за ведьмой, за кем угодно – бего-о-о-ом!..

– Есть!

Протопали тяжелые эмбаты. Остались мы вдвоем с шурином, со Щербатым Амфилохом.

…Ну Аласия, ну городишко! Сперва – пророк на базаре, теперь – басилей. Или здешнее безумие заразно, вроде чумы?

– Дуришь, богоравный? – повторил я. – Спятил, что ли?

– Да, Тидид, спятил…

И от такого ответа опустились руки, холод по спине пробежал. Ведь шутил я!.. А невидимая река, неотступная, неотвратимая, уже подступила, уже совсем рядом.

Плещет, плещет…

– Твой отец, Диомед, ты сам, Геракл, мой отец, брат… Теперь я…

Пустыми были глаза Щербатого, и Тартар чернел в них – безвидный, бездонный. И – седина на висках. А ведь Амфилох всего на восемь лет меня старше! Мне – двадцать три, ему только-только тридцать один стукнуло.

– Знаешь, когда мы с Алкмеоном были маленькие, то очень гордились, что наш отец – Вещий. Гордились – и все ждали, когда сами Вещими станем. Каждый сон запоминали, завидовали друг другу, старые свитки читали…

– Не надо, Амфилох, – попросил я. – Зачем об этом?

– Надо, – бессильно шевельнулись губы. – Мой брат… будь он проклят, мой брат! – сошел с ума. И тогда я понял, что это не дар – проклятие. И я надеялся, что мне… Зря надеялся, Диомед! Накрыло…

Сжал я кулаки, прикрыл на миг глаза. Будьте ВЫ прокляты, людоеды Олимпийские, поделившиеся с нами ВАШЕЙ кровью, ихором, ненавистным серебром, несущим безумие и гибель. Будьте ВЫ!..

Плещет, плещет…

– Накрыло, Тидид! Я… Я вижу. Нет, не так…

Медленно вставал он, на кулаки бессильные опираясь, словно мертвец, колдуном-некромантом разбуженный. Да только не встал – обратно на ложе рухнул.

– Ты ведь Сияющий, Тидид? Плоской нам мнится земля, меднокованым…

– Номос и Космос – ответ, – вздохнул я. – Полно, очнись Амфилох!

– Второй Шаг, – дрогнули губы. – Да, конечно. Ты и дядя Эвмел… Слушай, Тидид! Титаномахия! Новая Титаномахия! Мы… Наш Номос… Мы все как тельхины с гелиадами… Эти, на Олимпе, не ведают, что творят! Нельзя! Надо что-то…

Страшно было смотреть на Амфилоха Амфиараида, моего родича. Пусто было в его глазах, и чужими казались жуткие слова. Словно кто-то другой, незнакомый, лежал передо мною.

…А я вновь пророка-безумца вспомнил. Другими словами говорил он, да все о том же. Небо обрушится, и станет земля водой…

– Ты о Гекатомбе? – не выдержал я. – О том, что ОНИ решили всех нас, своих детей…

Страшен был его смех. Черен.

– Ерунда! ОНИ – недоумки! Жадные, трусливые недоумки, Тидид! Возомнили себя хозяевами, не зная, не догадываясь. Крон… ОН тоже пытался… Дурак!

Умолк Щербатый, глаза мертвые закрыл. И вновь почудилось мне, что над головой – холодный купол толоса, а передо мною – каменная лежанка…

– Эй, сюда! А ну, шевели ногами!

Хвала богам! Капанид! Привел воинство превеликое, перепуганное. Бороды набок, языки на плече, в руках – узелки с травами-зельями. А вот и отвар в чаше медной дымится…

Вздохнул я, головой покачал. Поможет ли? Бедного дядю Геракла тоже пытались травами отхаживать. А чего делать-то?

– Басилей Сфенел Капанид!

– Здесь!

– Оставаться тут! Лечить! Очнется – накормить. Поест – баб привести! И плясунов, и музыкантов. А не поможет – сам пляши, понял?

А на душе… Дий Подземный ведает, что на душе! Ужасно безумие, хуже чумы, хуже проказы!.. А если не безумие это? Если прав Щербатый? Если?..

Титаномахия… Крон… Желтое око над бездонным Котлом…

«Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы!..»

Одно хорошо – мне самому с ума уж точно не сойти. Во-первых, я и так Собака Дурная. А во-вторых, некогда. Это Амфилох-бедняга лежа на боку правит, лицом к югу сидит. Хоть и не мала Аласия, Кипр-Медный, но все же не так и велика. А Дамеду-ванаке, повелителю половины Востока, на боку лежать не с руки и на юг смотреть не с руки. Мечется Дамед-ванака челноком ткацким от Адании Киликийской до Ершалаима Филистимлянского. Хорошо хоть, часок отдохнуть можно – письма из дому почитать.

– Никого не пускать! Даже басилея Сфенела!

– Да, ванакт!

Ошибся геквет Амфилохов – не письмо мне прислали. Сундук целый привезли писем. А в сундуке том – таблички, свитки кожаные, папирусы…

Что там сверху?

«Богоравному ванакту Диомеду, сыну Тидея, от богоравной ванактисы Айгиалы, дочери Амфиарая…»

Ну, это успеется!

«Богоравному Диомеду, великому ванакту, повелителю Аргоса, от Стесихора, верховного жреца храма Дия Трехглазого, что на Лариссе…»

Тем более успеется! Небось опять станет серебра просить!

«От Промаха Партенопида, басилея Тиринфа…»

Ага!

«Ванакт!

В Арголиде порядок. Нужное делается. Успеем. Эвмел Адрастид плох».

Не любит он многословия, Дылда Длинная. Прямо спартанец какой-то! Зато если пишет, что порядок, то можно спать спокойно. Не зря я его, Дылду, в Аргосе наместником назначил.

…Эх, дядя Эвмел! Сколько бы лет жизни я отдал, чтобы тебя проклятая хворь отпустила! Да как тут поможешь?

«От Эматиона, лавагета Аргоса…»

Ого! Не шутит Эматион-лавагет, целых восемь табличек прислал! Ну, это успеется, вечером разберу. Где же?..

Вот!

«От Эвмела Адрастида…»

Дядя, дядя! Еще год назад сам писал, а теперь диктовать только может. Значки чужие, незнакомые…

«Ты молодец, мальчик! Но хвалу тебе петь не стану, у тебя там своих певунов хватает…»

Хватает, дядя, ох, хватает! Да только я их не слушаю, я же не Агамемнон какой-нибудь!

«…Ты просил написать, где стоит остановить войска. Я не вояка, Тидид (какой из калеки вояка?), да только кажется мне, что на Кеми идти рано. Да и надо ли? Помнишь, ты прислал мне рисунок медного Номоса из Хаттусы? Думаю, мастер не ошибся, ошибались мы с тобой. Не спеши, мальчик! Ведь мы до сих пор не знаем, куда пропал Агамемнон со всем войском, тут все думают, что он вместе с тобою, на Востоке…»

Дий Подземный!

Отложил табличку, вздохнул.

Ну и чушь выходит! Сгинул носатый, да не сам – со всеми прочими вместе. И Менелай исчез, нет его в Пергаме Мисийском. Пропало Великое Войско, словно в Гадес, в Бездну Вихрей, провалилось. Обшарили мои лазутчики (тихо, чтобы Панику-дочку не будить) всю Азию, на острова, что море Лиловое усеяли, заглянули, по Фракии Чубатой пробежались… Нет Агамемнона!

Вначале думал – испугался носатый. Махнул рукой на Царство Великое, на Диомеда Собаку рукой махнул, с Приамом мир заключил.

…Нырнули мои лазутчики в Скейские ворота, в Приамов дворец проползли. Ничего не знают в Крепкостенной Трое! Не знают, не ведают…

Значит?

«…У нас же все спокойно, словно и вправду Золотой Век на дворе. Да только не нравится мне этот покой, мальчик! Недавно по всей Ахайе стали возводить жертвенники Крону. У нас, в Аргосе, ЕМУ построили храм прямо возле главных ворот Лариссы. И никто не объяснит, почему. Болтают, конечно, всякое, даже говорят, что Семья помиловала Старых, и теперь Крон вместе с братьями уже не в Тартаре, а на Островах Блаженных. Не знаю, так ли это, но плохо, когда мертвецы возвращаются…»

…Желтый немигающий глаз над безвидной бездной, над бездонным черным Котлом. Зачем ты вернулся, Крон-мертвец?

«…И еще раз повторю, мальчик. Мы все родичи, мы все – твои друзья. Но друзья бывают у Диомеда Тидида, а не у ванакта Аргоса и не у завоевателя Азии. Никогда не отпускай от себя Эвриала! Никогда!»

Я отложил табличку, понял, что ее придется перечитать еще раз (а то и три), осторожно прикрыл крышку сундука.

Помню, дядя! Поэтому, когда я шел на Хаттусу, со мною был Смуглый, а не Капанид. Поэтому он и сейчас рядом, здесь, в Аласии, поэтому я никогда не дам ему войско, даже самое маленькое.

А я беру с собой не друга, ванакт ты недовенчанный! Я беру с собой Эвриала, трезенского басилея. Понял?

Ничего-то ты не понял, Капанид, побратим мой репконосый! И не понимай пока…

Я покосился на сундук, понял, что все восемь Эматионовых табличек надо прочесть не вечером, а сейчас, потому что лавагет пишет о войске, а это теперь – самое главное, война не ждет.

Что такое? Я же велел никого не…

Ясно!

Пока Дамед-ванака изволил глаза портить, значки финикийские разбирать, его гетайры в очередной раз расстарались. То-то Мантос раньше меня в город убежал, ванакта своего Капанидовой страже доверил!

…Высокая, смуглая, полногрудая, в легком, дунь – улетит, покрывале, на широких бедрах – золотой поясок, в темных глазах – ужас. Красивая? Пожалуй…

Да только не по себе красивой. Точно попала она в клетку со львом. Сидит в той клетке страшный ванака Дамед, зубы оскалил…

Шагнула ближе, попыталась улыбнуться.

Удивляется Мантос, старшой гетайр, обижается даже. Каких только красавиц Диомеду-родичу не приводят, ни одна не задерживается. Словно съедает их страшный Дамед-ванака, глотает с хрустом…

Руку к плечу поднесла, где покрывало заколкой серебряной скреплено. И – ни слова. Все объяснил этой смуглой Мантос: при ванакте – молчать, терпеть, шуток не шутить, не петь, не плясать…

Поглядел я вновь на сундук, потом на смуглую, вздохнул. И ведь не прогонишь, обидятся родичи чернобородые!

Поманил пальцем…

Да, страшно красивой! Хоть и натерлась благовониями, а все равно острым потом дышит. Ни с чем не спутать этот запах – запах страха. А ведь не ко льву попала – к чурбану бесчувственному. На одно лицо для Дамеда-чурбана все женщины, как бы ни старался дружище Мантос, кого бы ни приводил.

Ты ушла от меня, Светлая! Навсегда! И ничего уже не сделать…

Кивнул я на сундук. Поняла смуглая, заторопилась, дрожащими пальцами застежку-фибулу расстегнула, наклонилась, локтями о сундук оперлась. Замерла.

Содрал я с плеч хитон, грудь ее смуглую в горсти сжал, сосок холодный пальцами сдавил.

Дернулась, смолчала.

…Навалился.

Задвигалась – покорно, привычно. Закрыла глаза, губу закусила. Знает: не хочу ее слышать. Не любит Дамед-ванака женского голоса – не застонешь, не закричишь ни от боли, ни от страсти. Молчание он любит, чурбан бесчувственный, покорность любит, страх, острый запах холодного пота.

Собака я! И любовь у меня собачья!

– Плохо ему, Тидид! В себя пришел, но не говорит почти, даже глаз не открывает, только воду пьет. Один колдун, лысый такой, страшный, хотел сплясать, чтобы, значит, даймона из Щербатого выгнать, так я этого чудилу шуганул вместе с его бубном. Сейчас там Эвриал, а вечером я подбегу. Вот бедняга Амфилох! Да, он еще сказал, что, мол, когда «телепина» гонять станем, его бы хоть с ложем вместе тащили, поглядеть хочет. Так что оклемается, думаю, раз про «телепина» вспомнил. А я к этим побегу, в шкурах которые… Да помню, помню, Тидид, обещать ничего не буду и рассказывать не буду, песни буду петь. Если бы еще не пиво это поганое! Ну почему в этой Азии так пиво любят?

* * *

Нет дома у Дамеда-ванаки. Азия, земля Светлых Асов, его дом. Ночует Дамед-ванака где придется, куда Собачья Звезда приведет, благо плащ-хлена всегда с собой: завернулся, упал рядом с друзьями-гетайрами – и к Морфею в плен. Дворец, крепостная стена, чистое поле, горный склон – какая разница?

Дома нет. А вот Палата Свитков есть.

И этому научил меня дед, Адраст Злосчастный. Ванакт, настоящий, а не тот, который в сказках, он вроде паука. А паутина хоть и затейлива, хоть и беспорядочной кажется, а все равно в одной точке увязана. Мала эта точка, но без нее все рассыпется, распадется серебристыми прядями…

Когда мы с Эвриалом на Кипре-Медном высадились, хотел Амфилох мне целый дворец подарить. Да только к чему мне дворец? Одной башни достаточно, только бы башня эта неприступной была да подальше от глаз чужих, ненужных стояла. Нашлась такая. Громоздится башня на горе, что над Аласией-столицей нависла. А в той башне – Палата Свитков.

Паучье гнездо.

– Докладывай!

– Да, ванакт! – Щелкнул сандалиями Курос, дамат верховный, плечи узкие распрямил, глазенками нахальными сверкнул…

Сколько раз я этой губастой хотел уши надрать! Вроде бы все по наряду воинскому, не подкопаешься. А все равно уши драть надо! Глумится над владыкой своим Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Каблуками щелкает, дурака валяет…

Ох и норовистая девчонка мой верховный дамат! Первое время подкатывались к ней рукастые гетайры («Э-э, брат Курос! Говорят, мальчик ты, брат Курос? А мы мальчиков любим, брат Курос!»). Да только как подкатывались – так и откатывались. Крепко по рукам лупил губастый гетайр! А как Курос-толмач из гетайров верховным даматом стал, так все языки и прикусили. Потому как нахмурится Курос-дамат, слугам своим, головорезам, мигнет…

Пора, пора уши драть! Хоть и жалко. Хорошо служит девчонка, без нее осиротеет паучье гнездо, пустой станет Палата Свитков. Письма-таблички – ее забота, и гонцы тайные – ее забота, и много чего еще тоже на ее плечах худых.

А вот без толмача я уже и обойтись могу. Кое-что из наречий чужих за эти годы запомнилось, а кое-что само собой понимается – рыбками под тонким льдом. Вначале удивлялся, потом привык…

– Когда тебе настроение испортить, ванакт? Сразу – или потом?

Ах ты!

– В городе Халеб освятили храм Дамеда-бога. Я приказал назвать его храмом Удачи Дамеда-ванаки…

Да-а-а…

И ничего сделать нельзя. Строят храмы Дамеду-богу, Дамеду-давусу, курят ладан на алтарях, режут безвинных баранов. Только и осталось – имена менять. Не Дамеду-богу, а Победам Дамеда, Милости Дамеда, Мощи Дамеда. Или Удачи.

Знал, с чего начинать, нахал Курос!

Усмехнулась мне Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Видать, довольна осталась. Попортила кровь Дамеду-ванаке!

Приходила мне порою мыслишка: нагнуть моего верховного дамата прямо над бронзовым столом, который я из Хаттусы вместе с Номосом медным вывез. Нагнуть, закинуть хитон на голову… Один раз попытался. Рассмеялся Курос-нахал: «Ванакт Диомед полюбил мальчиков? Как басилей Сфенел?»

Плюнул я, заставил наглого дамата двадцать раз отжаться, чтобы гадости про Капанида не повторял. (Не мальчиков, а одного мальчика. И не полюбил – подружился!) Тем все и кончилось.

– Ливия, ванакт. Басилей Шабак согласен начать войну с Кеми…

Ага!

– Наши лазутчики сообщают, что Шабак хочет сам стать ванактом Кеми. Он пишет, что не прочь с тобою встретиться, но сам приехать не сможет, в гости зовет. Думаю, верить ему нельзя. Пять лет назад он убил собственного брата, чтобы занять престол…

Кивнул я, соглашаясь. Верить нельзя никому (тем более какой-то Шабаке!), а вот попробовать надо. Удалось же когда-то гиксосам! Если ливийцы ударят вовремя, когда мои войска подойдут к Газе…

– Хеттийцы?

– Все там же, ванакт. Две недели назад Суппилулиумас разбил басилея Лидии.

– Ясно…

То есть не совсем ясно, конечно. Суппилулиумас Тиллусий с остатками войска все там же, в горной Ассуве. Когда взметнулось рыжее пламя над Хаттусой, когда девкалионовым потопом обрушились на Царство Хеттийское его враги, когда фракийцы, шардана, туски, каска, урартийцы разнесли в клочья хеттийские войска на юге и востоке, когда в битве с каска погиб наследник Великого Солнца, никто не думал, не верил, что Суппилулиумас устоит.

Устоял ванакт хеттийский! Сберег свое войско, своих Сыновей Солнца, спрятал среди гор Ассувы. И теперь шаг за шагом отвоевывает потерянное царство. И ничего не сделать, не помешать. Мои войска далеко, на юге, а Агамемнон…

– Лазутчики вернулись от каска. Там ничего не слыхали про войско Агамемнона. В море Мрака его корабли не заходили.

– Ясно.

Ясно, что Агамемнон пропал. Сгинул носатый со всем воинством своим превеликим! Рухнул наш план, не править Атриду в Азии, не быть Великому Царству Пелопидов. Кипр я удержу, и Сирию удержу, и Финикию, но хеттийцы отпали, и Суппилулиумас скоро вновь вернется в разоренную Хаттусу.

Не иначе заманили хеттийцы Атрида в ловушку, куда-нибудь в горное ущелье, закидали камнями, забросали стрелами, а потом темной ночью сожгли беззащитные корабли…

Тихо погиб Агамемнон, незадачливый сын Атрея Великого. Найдут через век желтые кости и позеленевшие доспехи.

Хайре, носатый! Хайре, белокурый! Глупо все вышло…

– Вожди фракийцев и шардана вчера приплыли в Аласию. Будут требовать похода на Кеми.

– Ясно!

А вот это действительно ясно. Ненасытны мои союзнички! Мало им Киликии, мало земли Мукиш, Саянны, Ямхада, Финикии. Саранчой идут по Азии, строят глинобитные крепости, занимают города, устраиваются, как дома. Но мало, мало! И вот уже покрылось море кораблями-камаррами[21], и бородатые вожди, даже не переварив проглоченного, косятся на Кеми, на Черную Землю. Потому и поспешили сюда, в Аласию, – меня звать-уговаривать (их-то Капанид сейчас песнями и тешит). Веди, мол, нас, Дамед-ванака, Дамед-бог, на Кеми веди, хотим зачерпнуть шлемом желтую воду реки Итеру – великого Нила…

А ведь заманчиво! На двух столпах стояла Азия: Царство Хеттийское и Кеми, Черная Земля. Подрубил Дамед-ванака хеттийский столп, почему бы не занести секиру над Кеми?

…Если бы не медный Номос! Вот он, трофей из Хаттусы, посреди стола. Неспроста он тут, не зря. Медный Номос, маленькая медная Азия, где есть все, нет только…

И дядя предупреждает. И у самого – рак морской на сердце.

– Было еще полсотни писем, ванакт, о всякой ерунде. Жрецы пишут, городские старшины, торговцы. Я сам ответил, но еще не отсылал. Показать?

Улыбнулся наглец Курос, прямо в лицо мне, владыке своему, усмехнулся. Знает дамат верховный, наглая девчонка Цулияс, дочь Шаррума, что нет времени у Дамеда-ванаки все горы табличек ворошить. Так и управляется царство – вроде бы само собой.

…Само собой, как же! Однако верно решает Курос-дамат, правильные письма во все концы земли посылает. И мзды не берет, чуть что – кулачишкой в нос. Проверено!

– И еще, ванакт. Исин-Мардук, представитель Дома Мурашу…

– Малоизвестный Исин-Мардук велел осведомиться: не соблаговолит ли досточтимый ванакт Диомед Тидид посетить малоизвестного в его уединении? – хмыкнул я.

– В его печальном уединении, – без улыбки поправил меня Курос.

От таких приглашений не отказываются. Всемогущему Дамеду-ванаке, повелителю половины Азии, опасно сердить маленького колченогого старикашку, красящего завитую бороду сирийской хной и не любящего мяса.

– Разговор пойдет, вероятно, о торговых правах Дома Мурашу в Сирии и Финикии. Недавно у Исин-Мардука гостил один купец из Библа, наш лазутчик подслушал кое-что интересное… Вот свиток, ванакт.

А молодец-таки Курос! Вначале кое-кто хмыкал, плечами пожимал. Девчонка-толмач еще ладно, но чтобы верховным даматом? Теперь уже не хмыкают – сообразили. Одно непонятно, зачем это ей? Ведь не рабыня уже, не пленница. Предложил я как-то своему дамату верховному корабль добром нагрузить да домой отправиться. Сжал губы Курос – отказался. Сжег ты, сказал, Диомед-ванакт, мой город, и дом мой сжег, некуда мне возвращаться. А раз ты мой дом сжег, в твоем, ванакт, поживу.

И что тут ответишь, когда у самого рыжий огонь перед глазами? Посочувствуешь? Не поверит девчонка, умна! Три года назад, когда заревело пламя над Логовищем Львиц, у самого сердце ныло. Теперь – не ноет.

Привык!

Привык – и понял: нельзя иначе. Нельзя! Не ошибся я тогда, угадал. Не милостью, не добром рождается держава. Несет ветром черный пепел Хаттусы, над всей Азией несет, над всей землей. Поздно жалеть, да и ни к чему. Страшно строится Царство Великое – на руинах, на трупах. Мое царство!

МОЕ!

«А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся!..»

Кстати!

– Верховный дамат Курос! В земле Ездралеон есть камень под названием Гилгал. Узнать все о нем – и доложить…

– Я слыхал об этом камне, ванакт. Он находится неподалеку от города Бетиля. Гилгал, собственно, не камень, а жертвенник одного пастушеского племени. Эти пастухи считают, что Гилгал построен на месте, на которое когда-то ступил их бог. Они зовут своего бога Ахве-Единый…

Ну, молодец, губастая! Молодец, хозяйка паучьего гнезда!

«…до ада низвергнешься!»