Читать книгу Разноцвѣтіе - Андрей Валерьевич Павлов - Страница 5

Насколько я знаю, наш род по отцовской линии всегда служил «За Веру, Царя и Отечество». Прадед, Кузьма Никанорович Черневский, двадцатилетним, в 1813 году, ушел в поход добивать Наполеона, в сражении под Дрезденом, в октябре того же года, был тяжело ранен, с оторванной рукой подчистую списан. Дед, Максим Кузьмич Черневский, в Крымскую войну пропал без вести, правда успев оставить о себе память в лице отца моего, Валерия Максимовича. Отцу удалось послужить под руководством М. Д. Скобелева и А.Н Куропаткина в Русско—Турецкой войне 1877—1878 годов в должности командира батальона в составе 8—го армейского корпуса. По окончании войны он ушел в отставку и поселился в Борисоглебске Воронежской губернии, где устроился распорядителем в Хопёрской пристани. В 1882 году, 1 октября родился я, Алексей Валерьевич Черневский, став вторым ребенком в семье (всего у меня было двое братьев и двое сестер). Матушка моя, Татьяна Викторовна, не получив серьезного образования, всю себя посвящала воспитанию детей и заботой о доме, за что мы все ей были благодарны безмерно.

Из достопримечательностей того времени Борисоглебск мог похвастаться, помимо вышеупомянутой пристани, пивоваренным заводом Г. А. Клинсмана, который выпускал пиво тёмных и светлых сортов, а также газированную фруктовую воду, женской и мужской прогимназиями, техническим железнодорожным училищем и двумя приходскими городскими училищами.

Пиво нам, мальчишкам, конечно, не продавали, а вот газировку мы с друзьями «лопали» с удовольствием! Они, мои друзья детства – двое Саш – Куприн и Котс, – были на два года старше меня, но тогда такая разница в возрасте не слишком давила.

– Айда на пристань! – звал нас Саша Котс. – Местные ребята говорят, что голавль пошел, аж выпрыгивает из реки!

– Не… Я рыбачить не буду, я лучше на берегу посижу, порисую, – отвечал ему Саша Куприн. И мы вприпрыжку неслись к реке.

Пройдут годы и Александр Федорович Котс станет видным советским учёным, доктором биологических наук и профессором, основателем и первым директором Дарвиновского музея в Москве, а Александр Васильевич Куприн прославится как живописец—пейзажист, станет заслуженным деятелем искусств республики и член—корреспондентом Академии художеств Советского Союза…

Когда мне пришел черед выбирать дальнейшую свою судьбу, сомнений в том, что я пойду по стопам предков, не было, и я, по рекомендации отца, убыл в Воронеж, где поступил в местный кадетский корпус.

***

Михайловский Воронежский кадетский корпус на переломе XIX и XX веков… Мы с Володей Овсеенко, уже достаточно самостоятельным, не желающим зависеть от родных и весьма прогрессивных взглядов, спорим о том, какая Россия нам нужна.

– Ты только посмотри вокруг, что творится! Нельзя так жить русскому человеку, ему не хватает свободы, воздуха, возможности расти, как личности! – говорил он мне в сердцах, когда мы оставались один на один. – Вот увидишь, пройдет год—два и народный гнев выплеснет все наружу, восстанет против царя!

– И что, ты их поддержишь?! Пойдешь против многовековых устоев русской государственности? Ты же изучаешь историю и видишь, что равенство, свобода, вольность – все это пустые слова, которыми пользуются честолюбцы для достижения верховной власти! – парировал я.

– Я не знаю, – негромко отвечал он мне. – Я вижу, что надо что—то менять и понимаю, что эти перемены однозначно будут связаны с кровью и гибелью многих и многих тысяч, а может и миллионов наших сограждан…

Пройдет немногим более пятнадцати лет и один из руководителей Октябрьского переворота 1917 года, Владимир Антонов—Овсеенко лично будет возглавлять захват Зимнего Дворца. А еще через двадцать лет его арестуют, обвинят в принадлежности к троцкистской террористической и шпионской организации и

10 февраля 1938 года расстреляют…

Воронеж, по сравнению с Борисоглебском, несомненно выигрывал практически во всем. На рубеже XIX и начале XX веков он был одним из красивейших губернских городов, становился сильным промышленным сердцем центральной России: появились заводы сельскохозяйственного машиностроения, механический, чугунолитейный… В конце XIX века в городе было несколько метеорологических станций. В начале XX века население одного из крупнейших губернских центров России составляло свыше 60 тыс. человек и город мог похвастаться большим количеством каменных зданий, число которых перевалило за 2,5 тысячи. В городе уже работали библиотека и музей, а по выходным можно было совершить прогулки по городским садам и рощам или взять на прокат лодку. Летом на территории центральных садов располагались летние театры, которые мы с товарищами, при наличии свободного времени, с удовольствием посещали.

– Если нам доверил государь управлять людьми, городом, то почему мы должны отказываться от блага сделать людей счастливее, а город краше?! – утверждал или задавал риторический вопрос Павел Александрович Слепцов, действительный статский советник, воронежский губернатор того времени. – Воронеж – колыбель русского флота, именно отсюда ушли на борьбу с Наполеоном рекруты—новобранцы в составе 3—го и 4—го Егерских полков. Мы должны продолжать славные традиции и развивать наш город!

Через пять лет, 25 марта 1906 года, став уже тверским губернатором, П. А. Слепцов будет убит взрывом бомбы, брошенной под губернаторский экипаж эсером, неким В. В. Чекальдиным, впоследствии пойманным и казненным по приговору суда….

***

В 1901 году, закончив обучение в Воронеже, я поступил в Константиновское артиллерийское училище в Санкт—Петербурге и стал юнкером первой учебной батареи. В те годы училищем командовал Василий Тимофеевич Чернявский – генерал—майор Российской императорской армии, который помнил моего отца по совместной службе в Русско—турецкую компанию. Он славился своей прямотой, потому что говорил правду в глаза не только младшим, но и старшим. Невзрачный на вид, небольшого роста, плотного телосложения, с характерными небольшими бакенбардами, спокойный, выдержанный и хладнокровный, знающий свое дело артиллерист, он обаятельно действовал на юнкеров и служил нам образцом.

Небольшое сходство наших с ним фамилий дало повод острым на язык моим сослуживцам считать нас родственниками и полагать, что мне будут значительные скидки по учебе.

– Быть тебе в гвардии, а то и в столичном штабе! – усмехался мой товарищ, выпускник Оренбургского Неплюевского кадетского корпуса Константин Болецкий. – С такими—то связями и месить грязь или песок?!

В ответ я только улыбался и не хотел вступать в полемику по вопросу родства с начальником училища. Пройдет немного времени после поступления и все и так узнают, что мы никакие не родственники, и, тем более, не однофамильцы.

Через 13 лет, Константин Богуславович Болецкий за храбрость, проявленную в ходе боев Первой мировой войны, будет награжден Георгиевским оружием. Находясь в звании подполковника Генерального штаба, он не примет Октябрьскую революцию и эмигрирует за пределы России…

Всего в батарее, в течение двух лет, нас обучалось 225 юнкеров. Характерной особенностью системы подготовки офицеров того времени в училищах различных родов войск было то, что единых учебников не было и что главное внимание обращалось не на то, что преподавать и изучать, а как преподавать и изучать. Не стало исключением и наше училище.

Артиллерия в те годы считалась самым передовым родом войск. Юнкера изучали, главным образом, точные науки: математику, аналитическую геометрию, дифференциальное и начало интегрального исчислений, физику, химию, механику, черчение. Кроме того, мы осваивали пеший и конный строи, уставы, гимнастику, верховую езду и фехтование. В лагерях проходили практический курс стрельбы и топографической съёмки с решением тактических задач.

Несомненно, мы конкурировали с другими военными училищами и, в первую очередь, с нашими коллегами, «Михайловцами». Конечно «вражда» носила лишь внешний характер, вызванный традиционным соревнованием двух передовых артиллерийских училищ, но прозвище «констапупы» за нами закрепилось на многие годы.

***

Несмотря на то, что я учился совсем не плохо и закончил училище со средним баллом выше 10, мне не удалось попасть в число первых 35—и юнкеров для обучения по дополнительному курсу и перспективой поступления в Михайловскую артиллерийскую академию. В 1903 году получив звание подпоручика для дальнейшего прохождения военной службы я был направлен в Тифлис, в состав Кавказской гренадерской артиллерийской бригады 2—го Кавказского армейского корпуса Кавказского военного округа. И там мне повезло встретить выпускника нашего училища 1900 года, поручика Анатолия Фока, в то время делопроизводителя штаба артиллерийской бригады, который взял меня на первых порах под свою опеку.

В дальнейшем Анатолий Владимирович Фок станет активным борцом с большевизмом, покинет Россию и погибнет в 1937 году в Испании на стороне националистов в борьбе с республиканцами…

Я был назначен на должность младшего офицера во 2—ю батарею 1—го дивизиона, которой командовал капитан П. С. Сморговский, завершавший строевой ценз после окончания Николаевской академии. Кроме него в батарее служили старшим офицером штабс—капитан С. Н. Гельтшер (перешедший через месяц на штабную работу в бригаду), а офицерами – подпоручики А. Д. Осипенков, В. М. Усьминский и О. Л. Мартовский. Все офицеры батареи считались помощниками командира, хотя часто выполняли общедивизионные задачи: дежурства, караулы, заведование дивизионными мастерскими, учебными командами и т. п. Такие поручения расширяли наш кругозор и подготавливали к исполнению вышестоящих должностей.

На вооружении нашего дивизиона состояли 76—мм полевые скорострельные пушки образца 1902 года, в то время самое современное русское лёгкое полевое артиллерийское орудие калибра 76,2 мм, известная также как «трёхдюймовка». Для своего времени орудие включало много полезных новшеств в своей конструкции – противооткатные устройства, механизмы наводки по горизонту и углу возвышения, легкооткрываемый двухтактный поршневой затвор, а усовершенствованный прицел позволял вести стрельбу с закрытых позиций и прямой наводкой.

После «активного и живого» Санкт—Петербурга привыкать к Тифлису было нелегко, хотя этот город был достаточно развит. К началу XX века в нем насчитывалось более 5000 кредитных, торговых, промышленных и ремесленных заведений, было 7 фабрик и заводов, а общее число жителей перевалило за 160 тысяч человек, причем большинство жителей составляли не грузины, а армяне и русские.

Из достопримечательностей Тифлиса можно назвать театры – армянский драматический, а также оперы и балета. Кроме того, большой популярностью у местных жителей и гостей города пользовался Кавказский музей, основанный в 1852 году Кавказским департаментом Российского Императорского географического общества. Ну и конечно нельзя не отметить юго—восточную часть города, с узкими улицами, сохранившими черты средневековой застройки, развалинами цитадели Нарикала, позже достроенной турками в XVI – XVII веках, каменной церковью Анчисхати, церковью Метехи, кафедральных соборов Сиони и Самеба.

Но все эти прелести посмотреть до конца не удалось. Наступил 1904 год – год первой войны России в ХХ веке…

***

Мы, находясь за тысячи верст от обеих столиц, и, тем более, от Дальнего Востока, не вникали в причины развязывания этой войны. Ходили какие—то слухи об экономическом противостоянии Японии, Кореи, Китая и России, пересечении финансовых интересов власть имущих нашего государства, еще что—то. Но факт остается фактом – начало войны Россия «проспала».

В декабре 1903 года в Главном штабе была информация от военного агента в Китае о том, что в Японии принято решение начать войну с Россией. В январе 1904 года, от военного агента в Токио приходит сообщение, что война может начаться в ближайшее время. Более того, 25 января 1904 года Санкт—Петербург в полном составе покидает дипломатическая миссия Японии, что по всем признакам и общемировой практике означает разрыв дипломатических отношений между странами и начало войны. Несмотря на это, на совещании в Царском Селе, проведенном 26 января 1904 года под руководством Николая II и в присутствии Министра иностранных дел В. Н. Ламсдорфа, военного министра А. Н. Куропаткина и морского министра Ф. К. Авелана, никаких решительных действий предпринято не было.

– Ну что же, господа. Я выслушал каждого из Вас, – взял слова Император России, – и понял, что надо взять паузу, осмотреться… Даст Бог, отодвинем войну, а то и совсем сможем избежать.

Николай II потушил сигару, тем самым дав понять, что обсуждение закончилось.

Взять на себя смелость, ответственность и отдать распоряжение на приведение армии и флота в полную боевую готовность никто из этих людей не смог. Они забыли слова великого М. И. Драгомирова, что «война есть дело такта и минуты – и в этой нешуточной игре на ЖИЗНЬ И ЧЕСТЬ потеря минуты весьма часто ведет к потере партии».

А через несколько часов, 27 января 1904 года Военно—морской флот Японии атаковал корабли русской Тихоокеанской эскадры, стоявшей на рейде вблизи Порт—Артура. Но об этом мы тогда ничего еще не знали…

В середине февраля с инспекцией в нашу бригаду прибыл командующий 2—м Кавказским армейским корпусом генерал—лейтенант С. А. Фаддеев, герой Русско—турецкой войны 1877—1878 годов. Позже отец мне рассказал, что Семён Андреевич в ходе этой войны был награжден орденом св. Георгия 3—й степени за отличия при штурме крепости Карс. Среднего роста, плотного телосложения, с объемной бородой и усами средней длины, имитирующими образ богатырей на Руси, он произвел на нас самое приятное впечатление. Спокойный, но твердый голос, четкие и понятные вопросы как об особенностях артиллерийской службы, так и о быте нашей бригады, говорили о том, что командующий знает, чего хочет и как этого добиться. А его выступление перед строем бригады осталось у меня в памяти на всю жизнь.

– Богатыри! Конец военных катастроф возникает среди пушечного пламени. Начало военных катастроф возникает при свечах дипломатических канцелярий. Не мы начали эту войну! Но нам ее завершать. И при этом вы все должны помнить слова великого Суворова: «У солдата только три обязанности: служить честно Царю, слушать начальников и побеждать неприятелей». Не знаю, дойдет ли до вас очередь бить японцев, но у меня нет сомнений, что выпади вам такая честь, вы не посрамите гордое звание артиллеристов нашего корпуса!

И закипела работа! Каждый день мы отрабатывали нормативы по подготовке и открытию огня, по сворачиванию и разворачиванию огневых позиций, по маскировке и маршевой выучке. По пятницам проводили обслуживание техники, по субботам – хозяйственные работы по благоустройству нашего пункта дислокации. Единственным днем, когда можно было выйти в город, отдохнуть, перевести дух, было воскресенье.

В конце апреля 1904 года командир нашей батареи капитан П. С. Сморговский окончил строевой ценз и убыл в распоряжение Генерального штаба и должность командира батареи была предложена мне. Я не считал себя храбрым человеком, но слова о том, что «куда не посылают не напрашивайся; куда посылают, не отказывайся! Этим правилом руководствуются люди испытанной храбрости» мне запали в душу после прочтения в Михайловском Воронежском кадетском корпусе «Записок кавалерист—девицы», героя Отечественной войны 1812 года Н. А. Дуровой. Поэтому, не долго раздумывая, я согласился с повышением.

Война с Японией продолжалась и протекала не так, как виделась командованию наших войск. Несмотря на то, что победы в войнах считались лучшими традициями Русской армии, текущая война не стала продолжением этих традиций. Как никогда в этот период подтвердились мнения о том, что в любой войне по обеим сторонам оказываются «бездарные генералы», «недальновидные распоряжения», непредусмотрительность и неподготовленность. В этот раз это касалось армии нашей.

Русско—японская война, грабительская по своему характеру, велась при низком уровне военной техники в армии и вызвала громадные займы, упавшие всей своей тяжестью на плечи народных масс. Поражения царской России в сражениях на Дальнем Востоке взволновало и потрясло так называемое «общество». Не было дома, в котором бы не говорили о бездарности наших генералов, о медлительности и неспособности вести войну А. Н. Куропаткиным, о предательстве коменданта крепости Порт—Артур А. М. Стесселя.

Не стал исключением и Тифлис, который был наряду с Баку ведущим центром политических беспорядков на Кавказе. Стачки и забастовки перерастали в вооруженные столкновения с частями русской императорской армии, но нашу бригаду к их подавлению в эти дни не привлекали. Как никогда в те годы для псевдопатриотов стала популярным выдержка из стихотворения «Панмонголизм» поэта Владимира Соловьева, написанного им в 1894 году, за десять лет до происходящих событий:

«…О Русь! забудь былую славу:

Орел двуглавый сокрушен,

И желтым детям на забаву

Даны клочки твоих знамен…»

И как гром среди ясного неба – предательство! И кого предательство?! Русских офицеров! Офицеров 15—й гренадерского Тифлисского Его Императорского Величества Великого князя Константина Константиновича полка, командиром которого был генерал—лейтенант Николай Иванович Гаврилов. В роте капитана П. А. Томилова, проходившего цензовое командование, 3—го Кавказского батальона, двое подпоручиков, П. Г. Сестрин и А. В. Кульмев, оказавшиеся, впоследствии, членами Российской социал—демократической рабочей партии, взбунтовали подчиненных солдат, которые захватили оружие и покинули расположение роты. Зачинщиков так и не нашли, а многие солдаты приняли участие в беспорядках и вооруженных нападениях на должностных лиц всевозможных ведомств. Через некоторое время, в конце декабря 1904 года, одного из них задержали после покушения на начальника железнодорожной станции «Поти» Боричевского, другого – после убийства начальника железнодорожной станции «Тауз» Горлинского. Большинство беглецов возвратилось в роту и, чтобы понять, участвовали ли они в беспорядках, у них проверяли чистоту ружей: нет пороховой копоти в стволе – на гауптвахту, есть – на каторгу.

Самого командира роты от каторги спасло только то, что он в это время был в командировке, в Николаевской академии, а уже через месяц его назначили на должность столоначальника Главного штаба. В дальнейшем, генерал—лейтенант Петр Андреевич Томилов не поддержит Октябрьскую революцию, будет состоять в резерве чинов при штабе Добровольческой и Кавказской Добровольческой армий, через Турцию и Болгарию выедет во Францию, где при содействии генерала Н. Н. Юденича проведет остаток своей жизни, скончается в Ницце в 1948 году и будет похоронен на русском кладбище Кокад…

***

Начало 1905 года мы встречали с надеждой. С надеждой на то, что, наконец, русская армия на Дальнем Востоке перейдет в наступление и разочтется с японцами за наши бесславные поражения. С надеждой на то, что закончится в умах русских людей разброд и шатания, так негативно влияющие на все прогрессивное общество и тащащие ко дну простых людей. Но – увы… Год начался с «Кровавого воскресенья».

О том, что происходило в первые дни января в Санкт—Петербурге мы знали мало, но, судя по происходящим событиям в Тифлисе, противники царизма о делах в столице владели большей информацией и действовали очень активно. Только в Тифлисе в январе 1905 года произошли забастовки работников железнодорожных мастерских, механических заводов и типографий, в апреле прошла забастовка домашней прислуги, в мае – мелких торговцев и приказчиков. В июне обстановка накалилась до того, что Тифлис и Тифлисский уезд были объявлены на военном положении.

Несмотря на это, деятельность бунтовщиков продолжалась. 12 июля в результате нападения был ранен Тифлисский полицеймейстер, коллежский советник Георгий Самойлович Ковалев, а в августе на вокзале убит начальник Тифлисской станции Терпиловский. Вообще август стал самым кровавым в городе – 29 числа на несанкционированной сходке были расстреляны рабочие, в результате чего имелось несколько сот убитых и масса раненых. Не видя выхода из сложившейся обстановки, 31 августа весь состав Тифлисской думы ушел в отставку.

До октября обстановка успокоилась, но потом опять началось ужасное. 16 октября объявили забастовку железнодорожные мастера, а 22 октября черносотенцы и шпики бросают бомбы и стреляют из револьверов в манифестантов: убито 98 человек, ранено 66. В результате этого 30 октября в Тифлисе вспыхивают многолюдные митинги, продолжающиеся вплоть до конца декабря. На их подавление кидают и нашу бригаду. 23 декабря в Тифлисе орудийным огнем разрушен дом; убито 34 и ранено 30 человек…

Я всегда осознавал, что военнослужащий призван для того, чтобы защищать свою страну. А для того, чтобы защищать, иногда нужно убивать, в том числе и противника. Но я никогда не думал, что первой моей жертвой станет мой земляк, единоверец, россиянин. Я не видел этого конкретного человека, погибшего под развалинами дома в Тифлисе, но знал, что специально в этот дом не стреляли. Рядом с ним, на улице, была возведена баррикада, откуда по нашим солдатам велся пулеметный огонь. Что стало причиной промаха – изношенность механизмов наводки орудия, при которой оно начинает «капризничать», посылая каждый снаряд по—иному, или неопытность наводчика, в результате чего изменение угла прицеливания в большую или в меньшую сторону на 1/10 «тысячной» приводит к тому, что дуло ствола сместится вверх или вниз от нужного положения примерно на 0,1 миллиметра, то есть на толщину лезвия безопасной бритвы, и снаряд полетит уже не по той траектории, которая нужна… А пулемет замолчал, сохранив жизни и здоровье нескольким десяткам наших бойцов…

– Чего же это, Ваше благородие…? – то ли спросил, то ли взвыл наш наводчик.

– Это – война, – ответил я ему и сразу вспомнил слова М. Д. Скобелева: «… Раз начав войну, нечего уже толковать о гуманности… Война и гуманность не имеют ничего общего между собой. На войну идут тогда, когда нет иных способов. Тут должны стоять лицом к лицу враги – и доброта уже бывает неуместна. Или я задушу тебя или ты меня…».

– Мы – солдаты и выполняем приказ. Земной суд тебя будет судить за то, что ты не выстрелил, а Божий – за то, что убил. Выбора нет. Ты принял присягу и защищаешь веру, царя и Отечество…

Вечером того же дня вся батарея молилась усердно…

Все эти события происходили на фоне нашего поражения на Дальнем Востоке. В августе, в Портсмуте, был заключен мирный договор, в результате которого война с Японией завершилась. Нельзя сказать, чтобы армия была этим договором особенно обрадована: ни музыки, ни криков «ура» нигде не было слышно. Все чувствовали себя неудовлетворенными, если не больше: всех угнетала одна мысль – мысль о бесполезных трудах и бессмысленных жертвах, доставивших нам вместо славы чуть ли не позор…

***

В конце 1905 года мне было предложено поступать в Николаевскую академию Генерального штаба, названную так в честь Императора Николая I. По существующим тогда правилам, предстояло сначала выдержать предварительный экзамен при штабе 2—го Кавказского армейского корпуса. Начальник штаба корпуса, генерал—майор Георгий Эдуардович Берхман, участник Русско—турецкой войны 1877—1878 годов, один из немногих военачальников, награжденных в один год (1878) темя орденами (Святой Анны 4—й степени, Святого Станислава 3—й степени с мечами и бантом и Святой Анны 3—й степени с мечами и бантом), сам выпускник этой академии, лично принимал экзамены у кандидатов.

– Смотри, Черневский, не посрами бригаду и корпус. А закончишь обучение – буду рад тебя видеть снова на Кавказе. – Такими напутственными словами он провожал меня в Санкт—Петербург.

Но встретиться с этим геройским человеком мне больше не пришлось. В Первую мировую войну он, командуя Сарыкамышской группой войск, одержит блестящую победу над турецкой армией в Сарыкамышской операции, за которую 26 июля 1916 года будет награждён орденом Святого Георгия 4—й степени. В дальнейшем, после Октябрьской революции Г. Э. Берхман будет состоять в Добровольческой армии Белого движения, вместе с которой транзитом через Константинополь и Болгарию выедет во Францию и поселится в Марселе, где возглавит отделение Российского общевоинского союза и скончается 2 февраля 1929 года…

Так, через три года, в 1906 году, я снова оказался в Санкт—Петербурге.

***

Не всех принимает этот город, не всех обволакивает своими тайнами, своим вдохновением и красотой. В нем мало побыть один раз. Если ты приехал в него на немного, по служебной надобности или погостить у тетки на Пасху – он тебя обязательно встретит мелким моросящим дождем, низко ползущими свинцовыми тучами и пронизывающим ветром вдоль Невы и прилегающих каналов.

К приезду в Санкт—Петербург нужно готовиться заранее, ждать этой встречи, представлять себе не ненастье, а солнечную погоду в любое время года. Осознавать, что через некоторое время ты прибудешь в столицу ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО! А приехав туда, либо поездом, либо в карете, сразу нужно идти на Невский проспект, от Николаевского (Октябрьского, а затем Московского) вокзала двигаться неспешна, в сторону Дворцовой площади. Город должен увидеть тебя, ты его еще успеешь посмотреть! Город должен понять, что ты не случайный «залетчик—франт», приехавший на мгновенье, а основательный господин, готовый и способный оценить всю его красоту и прелесть. А поняв это, город откроет тебе все свои тайны и легенды, и ты никогда его уже не забудешь и будешь всегда стремиться вернуться к нему, увидеть его, чтобы вновь восхититься им!

Много стихов, воспевающих этот город, но мне ближе всего строки, написанные Николаем Яковлевичем Агнивцевым, москвичом от рождения, который, находясь в эмиграции с грустью воспевая дореволюционный мир, выпустил в Берлине в 1923 году сборник «Блистательный Санкт—Петербург» – свою лучшую книгу элегических стихов о дооктябрьском аристократическом и артистическом городе, столице Империи:

***

– Что же, господа! Поздравляю Вас с зачислением в Николаевскую академию Генерального штаба, – начал свою речь ее начальник, генерал—лейтенант Николай Петрович Михневич. – Вам предстоит пройти нелегкий путь в познании не только законов войны, но и законов российской государственности, взаимоотношений России с другими странами, экономики и права. По—разному сложится Ваше обучение, но Вы должны понимать и осознавать, что через два года в Вашем лице армия и государство российское получит элиту. Многие из Вас после второго курса отправятся в войска, лучшие из потока офицеры поступят на дополнительный курс, окончивши который будут причислены к Генеральному штабу. Но всем Вам, при должном усердии, будут гарантированы высшие посты не только в армии, но и в государственном управлении. Все зависит от Вас. С Богом!

После Февральской революции Н. П. Михневич будет отстранён от должности начальника Главного штаба, которую занимал с 1911 года и уволен из армии по болезни с правом ношения мундира и пенсией. Октябрьский переворот встретит с пониманием, поступит на службу в Рабоче—Крестьянскую Красную Армию, став преподавателем 1—х Петроградских артиллерийских курсов и в Артиллерийской академии и умрет 8 февраля 1927 в Ленинграде, где и будет похоронен в Александро—Невской лавре…

В то время академия располагалась по адресу Суворовский проспект, дом №32, своих жилых фондов не имела и мы, слушатели, снимали квартиры поблизости. Я свою, на улице Мытнинской, дом №25, делил с Александром Карловичем Андерсоном, выпускником Михайловского артиллерийского училища, штабс—капитаном. Не скажу, что мы были в теплых, дружеских отношениях, скорее – в приятельских – сказывалась ранее описанная «вражда» с Константиновским артиллерийским училищем. Все вопросы, касающиеся обучения мы обсуждали вместе, но личное время проводили по—разному. Мне больше по душе было посещение музеев и театров, а ему – библиотек и, так называемых «тайных обществ», которыми в те годы была переполнена столица.

– Зачем Вам все это, Александр Карлович? – интересовался я. – Бог этого не любит и смотрит на это с осуждением.

– Мне кажется, Алексей Валерьевич, что в этом есть суть правды на земле, и я хочу добраться до этой правды, – отвечал он мне.

После выпуска из академии, А. К. Андерсон построит неплохую карьеру в Императорской армии, став в конце ее существования полковником, командиром 14—го Митавского гусарского полка и награжденным в Первую мировую войну четырьмя орденами (Святых Анны 2—й и 3—й степени, Станислава 2—й и 3—й степени), после Октябрьской революции добровольно вступит в ряды Рабоче—Крестьянской Красной Армии, дослужившись в ней до помощника командующего 5—й армией на Дальнем Востоке, в звании комдива уйдет на пенсию, но в конце октября 1937 года будет арестован, и 26 апреля 1938 года приговорен к исключительной мере наказания по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации и в тот же день расстрелян…

Что касается обучения в академии, то еще совсем недавно, каких—то десять лет назад, отрицательной чертой ее курса была именно «академичность», погоня за высоким уровнем общего и притом теоретического образования в ущерб практической полевой подготовке и работе в живой войсковой обстановке. К тому же академия давно отстала от жизни, не учитывая эпоху войн с принципиально новым вооружением, родами войск, тактикой, стратегией, обеспечением армии… В Генеральном же штабе Императорской армии по старинке внушали слушателям, что «пуля – дура, а штык – молодец» «главное – ввязаться в сражение, а там посмотрим». Академия по—прежнему отваживала будущих командиров от личной инициативы и персональной ответственности. Главное – выполнить приказ начальства, пусть пустоголовый, дурацкий, глупый, несвоевременный и опасный, не отвечающий складывающейся обстановке, но исполнение которого необходимо хотя бы для собственной же защищенности. Инициатива выбивалась дубиной приказов. С 80—х годов XIX века академия стала походить на дореформенную бурсу: сильно развивающаяся квазиконкуренция между учащимися разлагала нравы и характер как обучаемых, так и обучающих. Качественный уровень профессорско—преподавательского состава стал сильно понижаться. Во взаимоотношениях все чаще стали наблюдаться не характерные и не достойные военной среде заискивание, угодливость, подобострастие, интриги, козни, карьеристические происки… Создавался тип выскочки—честолюбивца, а результатами неудач подобного обучения стали поражения русских войск в Русско—японской войне.

Многое изменилось после этой войны. Опыт ее ведения показал, что погубить полк или дивизию – много ума не надо, а вот обеспечить выполнение поставленной задачи с минимальными потерями своих войск и нанесением максимального урона противнику – военное искусство, то есть именно то, чему нужно учить в академии военачальников.

Особое внимание в ходе практических занятий уделялось проведению рекогносцировок местности и организации инженерного оборудования района предстоящих действий. Сунь—Цзы в трактате «Искусство войны» утверждал, что «…кто не знает рельефа – гор, лесов, круч, оврагов, топей и болот, тот не может вести армию…».

Для получения указанной практики мы выезжали на север Санкт—Петербурга, в Осиновую Рощу. Эта земля была известна тем, что в разные года ею владели генерал—адмирал Ф. М. Апраксин, графы Г. Г. Орлов и Г. А. Потёмкин, фавориты Императрицы Екатерины II, по указанию которой в Осиновой роще была сооружена земляная крепость (редут) для защиты Санкт—Петербурга с севера.

В дальнейшем, в 1821 году Император Александр I подарил мызу Осиновая Роща министру юстиции князю П. В. Лопухину, а последними владельцами Осиновой Рощи стали графиня Е. В. Левашова и княгиня М. В. Вяземская.

Обладая лесистой пересеченной местностью вперемежку с болотами и водными преградами, эта земля вполне подходила для обучения нас в определении наиболее важных рубежей и направлений маневра войск, проигрывании организации отдельных эпизодов операций и сражений, получения практики в составлении военно—статистического описания незнакомой местности.

– Местность – это та исходная данная, с которой умному командиру никак нельзя не считаться, – говорил нам полковник Владимир Васильевич Беляев, экстраординарный профессор академии по кафедре общей тактики. – Еще Петр Великий, готовясь к Персидскому походу 1722—1723 гг. «для осмотрения пути, дабы в переправах продолжения в марше не было» направлял свое войско впереди всех главных сил…

…Пройдут годы и генерал—лейтенант В. В. Беляев, после Февральской революции, по болезни будет освобожден от должности начальника штаба 12—й армии и переведен в резерв чинов при штабе Петроградского военного округа, примет участие в Белом движении в составе Добровольческой армии и Вооруженных Сил Юга России, окажется в эмиграции в Югославии в составе Особой испытательной комиссии при Зарубежных высших военно—научных курсах генерала Головина и покинет этот мир после начала Второй мировой войны…

В соответствии с имевшимся положением, по окончании обучающегося курса офицеры прикомандировывались на один год к образцовым частям для ознакомления со службой. Так было всегда, ибо отлучка от действующей армии негативно сказывалась на уровне подготовки выпускников – теория отставала от практики и, иногда, наоборот.

Выпуск обычно производился в октябре. Офицеры, окончившие академию по 1—му разряду, получали следующий чин, по 2—му – выпускались тем же чином, а по 3—му – возвращались в свои части и в Генеральный штаб не переводились. Армейские офицеры переводились в Генеральный штаб с тем же чином, а мы, артиллеристы, а также инженеры и гвардейцы – с повышением (причем последние ещё и со старшинством в последнем чине).

За отличия в учёбе в академии я получил звание штабс—капитана, как и мой хороший приятель, Михаил Гордеевич Дроздовский, древний дворянский род которого дал России много военных, служивших в Русской армии и воюя, еще в шведских и турецких войнах, с Наполеоном, на Кавказе, в Крыму…

– Россия еще заявит о себе, а японская драма останется лишь трагической случайностью в ее истории! – утверждал Дроздовский. Участник Русско—японской войны он знал, о чем говорил…

…Не так видел историю совей страны этот героический человек. Не приняв Октябрьский переворот, он станет одним из видных организаторов и руководителей Белого движения на Юге России, первым в истории Белого движения генералом, открыто заявившим о своей верности монархии, единственным из командиров Русской императорской армии, сумевший сформировать добровольческий отряд и привести его организованной группой с фронта Первой мировой войны из Ясс в Новочеркасск на соединение с Добровольческой армией в начале 1918 года. В конце октября 1918 г. близ Иоанно—Мартинского монастыря на Ставропольщине будет ранен в ступню и несмотря на все принимаемые медицинские меры и личный контроль Деникина за состоянием его здоровья рана загноится, при первых признаках заражения крови Дроздовскому будет сделано несколько операций, но безрезультатно, начнется гангрена. В декабре 1918 года находившемуся ещё в ясном сознании Дроздовскому будет присвоено звание генерал—майора, но уже к концу месяца в полубессознательном состоянии он будет перевезен в клинику Ростова—на—Дону, где скончается в мучениях в первый день 1919 года…

***

Для прохождения цензовой службы я был определен командиром 1—го дивизиона Лейб—гвардии 1—й артиллерийской бригады, дислоцирующейся в Санкт—Петербурге, командование которой принял несколько месяцев назад генерал—майор Головачев Алексей Дмитриевич. Круглолицый, со слегка поддернутыми сединой висками и прищуренным взглядом, он походил, на первый взгляд, на предобрейшего дядьку, который никогда не то, что руку не поднимет на своих «племянников – подчиненных», но и слова грубого не скажет! Но первые впечатления мои оказались не вполне верны.

– Господин штабс—капитан! Расскажите мне об истории и славном боевом пути нашей бригады!

Я, честно сказать, впал в ступор. Сейчас, прожив достаточно много лет, я осознаю, что каждый военнослужащий, получивший указание прибыть к новому месту службы, просто обязан ознакомиться с историей своей новой части, хотя бы и по открытым источникам. Но тогда я этого не понимал и не сталкивался с такими подходами в предыдущие годы службы.

– Я не знаю, Ваше превосходительство, – ответил я и опустил голову, понимая, что сейчас получу форменный разнос. Так и случилось.

– Что?! Вам доверено командовать дивизионом бригады, и Вы не знаете историю нашего соединения?! Вы первый, кто ее возглавит в случае гибели командования до назначения новых должностных лиц и не знаете, что это за бригада?! Позор! Ну хотя бы структуру бригады и дивизиона Вы знаете?

– Так точно! – ответил я слегка поникшим голосом.

– Докладывайте! И не надо теряться, – уже более спокойным тоном ответил он.

Подбодренный, я четко доложил, из каких составляющих построена бригада, какова структура дивизиона, его боевой и численный состав, а также общие задачи, решаемые им в мирное и военное время.

– Не плохо, – сказал командир бригады, – но историю выучить и доложить мне к исходу завтрашнего дня.

– Есть! – ответил я и с его разрешения убыл в расположение дивизиона.

Немногим позже, от офицеров штаба бригады и своего дивизиона я узнал, что командир бригады всегда таким способом встречает вновь прибывших офицеров – будь то начальник штаба бригады, или командир батареи. Суть этого способа состоит в том, чтобы вывести из психологического равновесия подчиненного, заставить его нервничать, посмотреть, как он будет реагировать на изменение тембра голоса командира, его движения, порывов. Меня, как выпускника академии, он проверил по истории, других – выпускников военных училищ, – он экзаменовал по тактико—техническим характеристикам орудий, стоящих на вооружении бригады или артиллерии иностранных армий, другим вопросам. К каждому у него был свой подход…

…В дальнейшем, генерал—лейтенант А. В. Головачев, став инспектором артиллерии корпуса, уйдет в отставку в апреле 1917 года, избежав репрессий со стороны новой власти, останется жить в Санкт—Петербурге, где умрет в 1932 году и будет похоронен на Смоленском православном кладбище в возрасте 74 лет…

***

Наступил 1910 год. Последствия Русско—японской войны продолжали сказываться самым негативным образом на состоянии армии России. Не справившись с задачей восстановления потерянного на востоке имиджа русской императорской армии, ушел в отставку с поста военного министра Российской империи генерал А. Ф. Редигер, а его место, вопреки всеми ожидавшегося назначения дяди императора, Николая Николаевича, стал генерал В. А. Сухомлинов, с приходом которого постепенно стала восстанавливаться мощь русской армии. В 1910 году, как вспоминал впоследствии Б. М. Шапошников, в то время слушатель Николаевской академии Генерального штаба, по окончании которой был произведён в штабс—капитаны и причислен к Генеральному штабу, а, в дальнейшем – маршал Советского Союза, начальник Генерального штаба Рабоче—Крестьянской Красной Армии в начальный период Великой Отечественной войны, подготовка офицерского состава шла уже с учетом русско—японской войны.

В тот год Санкт—Петербург не ощущался как крупный морской и речной порт. Ежедневно неказистые приземистые буксиры тянули на себе караваны барж по Неве, ее протокам, притокам, каналам, наполненных дровами. Особенно много потребляла дров Академия художеств, которая в своих старинных амосовских печах, предназначенных для обогрева помещений пневматическим способом, названных по имени их изобретателя полковника Николая Алексеевича Амосова, сжигала за зиму до двух барж дров. Эти печи, получившие известность в 1835 году, были также обустроены в Зимнем Дворце, за что Н. А. Амосов был награждён 2000 десятинами земли.

В июле 1910 года командование бригадой принял 45—и летний генерал—майор Николай Петрович Демидов, уроженец Санкт—Петербурга, получивший образование в Александровском кадетском корпусе, 1—м военном Павловском и Михайловском артиллерийском училище, а также Михайловской артиллерийской академии и до этого командовавший 2—м дивизионом нашей бригады.

В отличии от своего предшественника, обладая мягким характером, что объясняется, скорее всего, отсутствием боевого опыта и принадлежностью к Свите Его Императорского Величества, он не смог проявить себя истинным командиром и возглавлял бригаду только до первых провалов Великой войны (Первой мировой)…

В дальнейшем Н. П. Демидов будет исполнять должность председателя хозяйственно—строительной комиссии для постройки Центральной научно—технической лаборатории Военного Ведомства, став в 1916 году генерал—лейтенантом, перейдет на службу в Красную армию. С 1918 года будет трудиться военным инженером—технологом в Управлении тяжелой артиллерии, а немногим позже – в Управлении усовершенствования материальной части артиллерии. В 1929 году перейдет в Научно—технический комитет Артиллерийского управления, где примет участие в создании Центральной научно—технической лаборатории Народного комиссариата тяжелой промышленности в Ленинграде. В начале 1931 года будет арестован органами Объединенного государственного политического управления при СНК СССР (ОГПУ при СНК СССР) как «участник контрреволюционной офицерской организации» и через 21 год после описываемых мною событий, в июле 1931 года, будет приговорен к 10 годам исправительно—трудовых лагерей. Через восемь месяцев его отправят в специальный лагерь особого назначения (аббревиатура – СЛОН), где год он проработает инженером, после чего его освободят досрочно и отправят в Рыбинск. Но несмотря на кажущуюся реабилитацию его повторно арестуют и расстреляют в июле 1941 года…

«Основными двигателями к подвигу при всех тяжелых условиях, в которых русскому народу приходилось жить и действовать, были во все века: глубокая вера, преданность царю и любовь к родине», – писал в первом томе «Задач русской армии» Алексей Николаевич Куропаткин в феврале 1910 года, преданный анафеме за неудачи на Восточном фронте в Русско—японскую войну, Военный министр Российской Империи с 1898 по 1904 год, вплоть до начала указанной войны. И если любовь к родине еще оставалась, вера еще сохранялась, то преданность царю таяла с каждым годом.

– Запомните, мой друг: нелицеприятная история вынесет свой вердикт, более толерантный, нежели порицание современников, – говорил мне перед уходом в отставку полковник нашей бригады Борис Владимирович Пономаревский—Свидерский. – Пройдет немногим более 10 лет и все это рухнет: и родина, и вера, и преданность царю. Почему, спрашиваете Вы? Да потому, что все против нас, против России. Когда Европе плохо, к кому она обращается?! К нам! Мы, русские, не раз ее освобождали от бремени разрух и согрешений, а что получали взамен?! Крым середины прошлого века! Япония – начала этого! И нам еще предстоит не раз ее спасать, жертвую своим народом, своим достатком на благо всяких англий, франций, италий, германий… И они, эти наши «друзья» будут всегда стремиться расшатать нас изнутри, так как снаружи мы их всегда били! Надоело, я ухожу, по причине не того, что не знаю, как это исправить, но по причине того, что устал биться о стену, даже на своем уровне…

…В последующем Б. В. Пономаревский—Свидерский эмигрирует в США, где застрелится в Детройте в 1925 году…

***

В октябре 1910 года я завершил цензовое командование дивизионом и перешел в Генеральный штаб в управление генерал—квартирмейстерства на должность Генерального штаба капитана, где в составе оперативного отделения стал отвечать за отдельные вопросы обороны государства и боевой деятельности войск в части, касающейся северных и северо—западных границ Российской Империи. В то время основное внимание и государственные интересы были прикованы к Русско—персидским событиям, но мы старались поддерживать актуальными сведения о наших направлениях.

В марте 1911 года начальником Генерального штаба был назначен знакомый мне по академии, бывший ее начальник, генерал—лейтенант Н. П. Михневич, который оставался на этом посту при подготовке и на протяжении почти всей Первой мировой войны. Почти через год, на торжественном мероприятии, проводимом в честь 210—летия учреждения высочайшей резолюцией Петра I в Русской армии должности генерал—квартирмейстера, начальник Генерального штаба сказал:

– Господа! Большая и, пожалуй, самая кровавая, жестокая и несправедливая война в Европе не за горами. Да что там в Европе – в мире! Набирающие экономическую силу Американские Соединенные Штаты навряд ли останутся от нее в стороне. Страны Азии и Африки, находящиеся под гнетом европейских гигантов, будут стремиться обрести независимость.

И надо признать, что Россия к этой войне пока не готова. Мы не успели закончить даже те военные реформы, которые начались после поражения в Русско—японской войне, слишком много было потеряно в 1906—1910 годах. И, поэтому, очень многое зависит от Вас, офицеров генерал—квартирмейстерства, от того, как Вы сможете проанализировать сведения о состоянии потенциального противника, районах предстоящих действий, своих войск, в конце концов! Какие выводы Вы сделаете и какие предложите шаги для снижения негативных факторов, влияющих на боевую готовность наших войск, и повышения позитивных, для подъема уровня готовности войск нашей армии!

– Мне импонирует подход к решению поставленных задач, то есть подготовки к войне, вице—адмирал Николая Оттовича фон Эссена, командующего Балтийским флотом, – продолжал свою речь генерал—лейтенант Н. П. Михневич, – который убеждает Морское министерство в том, что ни в коем случае нельзя экономить на угле и нефти, что корабли должны много плавать, что офицеры и матросы должны чувствовать себя в море, как дома… Эссен доказывает, что беречь топливо за счет уменьшения плавания – значит наносить ущерб боеспособности флота. Только с таким подходом мы все можем рассчитывать на успех в предстоящей войне. Времени на торжества нам совсем не остается. Необходимо активизировать работу по всем направлениям деятельности!

Мы, офицеры Генерального штаба, не то, чтобы не осознавали того, о чем сейчас сказал наш начальник, но мы старались отгонять от себя мысли о предстоящей войне, которые мешали планомерно трудиться и, одновременно, готовиться к ней. Как неопытные спортсмены перед стартом мы волновались, не имея значительного боевого опыта, боялись показаться бездарями своим начальникам, не оправдать высокое звание офицера Генерального штаба. Но со временем и это прошло.

Наше управление находилось в правом крыле здания Главного штаба – если стоять спиной к Неве, окна его выходили на Дворцовую площадь и сквер вблизи Адмиралтейства. При подготовке докладов по тем или иным направлениям, каждый из нас проделывал немалый путь от своего кабинета, до кабинета начальника Генерального штаба. Дело в том, что генерал—лейтенант Н. П. Михневич установил следующий порядок постановки и решения задач в Генеральном штабе: они ставятся по команде, а предложения по их решению представляют непосредственные исполнители в присутствии своих начальников. В этом были свои плюсы, так как мы получали практику в представлении докладов высшему командованию, а наши начальники постоянно готовили нас к ним. Ну, и кроме того, отсеивались из Генерального штаба бездари, попавшие туда по протекции: кто же поставит задачу бестолочи, если его потом будет заслушивать старший начальник! Минусы ложились только на наших непосредственных командиров, так как они должны были в любой момент пояснить ход наших мыслей и все ответы держать в голове. Но это была их проблема и обязанность одновременно.

– Знаете, Алексей Валерьевич, сколько поворотов от нашего Управления генерал—квартирмейстерства до кабинета начальника Генерального штаба? – с веселым прищуром спрашивал у меня помощник делопроизводителя, подполковник Александр Андреевич Свечин.

– Честно признаюсь, Александр Андреевич, никогда не задумывался и не считал, – отвечал я ему. – Знаю, что много, но когда идешь – все мысли о предстоящем докладе и они сами собой мелькают по сторонам!

– Это верно! И что самое интересное, на обратном пути их кажется меньше! Ну, это если по докладу был успех! А так их ровно 24, я проверял!

– Спасибо, Александр Андреевич, – отвечал я ему, – в следующий раз обязательно посчитаю! – И как всегда забывал это сделать.

…В последующем, генерал—майор Императорской русской армии А. А. Свечин в 1918 году перейдет на сторону большевиков, будет начальником Всероссийского главного штаба, а после конфликта с Главнокомандующим Вооруженными Силами Республики Советов Вацетисом, с подачи Троцкого, перейдет на работу в Военную академию Рабоче—Крестьянской Красной Армии, будет несколько раз подвергнут аресту и возвращению в ряды РККА, где дослужится до звания комдива, но, все же, в 1937 году будет опять арестован, приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу по обвинению в участии в контрреволюционной организации, подготовке террористов, расстрелян и похоронен близ поселения Сосенское в Подмосковье 29 июля 1938 года…

А вот чтобы иметь успех при докладе начальнику Генерального штаба, нужно было выполнить один веселый ритуал, суть которого заключалась в следующем. Перед приемной начальника Генерального штаба стояли две бронзовые скульптуры – с левой стороны генералиссимуса князя Италийского графа Суворова—Рымникского, а с правой – генерал—фельдмаршала светлейшего князя Голенищева—Кутузова—Смоленского. При этом правая рука М. И. Кутузова была, как бы, протянута для рукопожатия. Так вот всяк входящий в приемную к начальнику Генерального штаба и желающий иметь успех при докладе, должен был пожать протянутую руку Великого русского полководца! И эта традиция ни разу не подводила!!!…

Вот и в тот день, 4 июля 1912 года, я шел в кабинет начальника Генерального штаба, не совсем представляя, зачем он меня вызвал. Свой доклад о состоянии наших войск, войск потенциального противника, совершенствовании инфраструктуры северо—западного региона я представил третьего дня, 1 июля, и генерал—лейтенант Н. П. Михневич остался вполне доволен мои докладом, после чего даже разрешил уйти в положенный отпуск начальнику управления, генерал—майору Георгию Никифоровичу Данилову, который слушал мой доклад с нескрываемым волнением.

По привычке «пожав руку Кутузову», я шагнул в приемную начальника Генерального штаба. Один из его адъютантов, подпоручик Квязелис, с моим появлением принял на секунду строевую стойку, а затем приветливо кивнул мне.

– Вас ждут, Алексей Валерьевич, – сказал он громко и приоткрыл первую дверь из двух ведущих в кабинет начальника Генерального штаба. Сделал он это из—за того, что в приемной было еще несколько офицеров, значительно в большем чем я звании и должности.

– Спасибо, – ответил я и открыл вторую дверь со словами: – Разрешите?

– Заходите, Черневский, – ответил генерал Михневич. Помимо него в кабинете находился один из первых помощников генерала Г. Н. Данилова, обер—квартирмейстер Главного управления Генерального штаба генерал—майор Николай Афанасьевич Обручев.

– Подойдите к карте, – приказал мне генерал Михневич. На его рабочем столе лежала карта Туркестанского гарнизона. Меня несколько удивило то, что меня приглашают к карте того района, которым я никогда не занимался.

– У Вас хороший склад ума, – как будто прочитал мои мысли начальник Генерального штаба, – мне Вас рекомендовал Николай Афанасьевич, и кивком головы указал на Обручева.

– Николай Афанасьевич! Введите в курс дела капитана, а я послушаю еще раз и, может быть, уточню детали, – сказал Михневич и расположился в кресле рядом с рабочим столом.

– Есть, Ваше сиятельство! – ответил Обручев и начал свой доклад.

– В селе Троицком, дислоцированном в 30 верстах к северу от Ташкента располагаются летние лагеря, где в настоящее время размещается 1—й Туркестанский сапёрный батальон, – и генерал Обручев указал место на карте. – 1 июля после ужина, вероятно в состоянии опьянения, группа нижних чинов этого батальона с криками «ура», со стрельбой и под звук оркестра, ринулась на рядом находящейся 2—й Туркестанский саперный батальон. Цели и причины действий бунтовщиков мы не знаем. В ходе беспорядков практически сразу погибли штабс—капитан Похвиснев и подпоручик Шадский, пытавшиеся остановить бунтовщиков.

– Благодаря мужеству и твёрдости офицеров 1—го и 2—го сапёрных батальонов, а также нижних чинов, оставшихся верными присяге, – продолжил генерал Обручев, – бунт в этот же день был подавлен. Вчера состоялись похороны офицеров, погибших во время восстания…

– Это лишнее, – сказал начальник Генерального штаба, перекрестившись, – и к делу не относится. Ставьте задачу, Николай Афанасьевич.

– Слушаюсь, Ваше сиятельство, – ответил Обручев и продолжил.

– Вам, капитан, предписывается убыть в Ташкент и во взаимодействии с Туркестанским генерал—губернатором, командующим войсками Туркестанского военного округа и войсковым наказным атаманом Семиреченского казачьего войска генералом от кавалерии Александром Васильевичем Самсоновым разобраться в причинах произошедшего, выявить корни оного и подготовить предложения по возможности исключения повторения такого случая. Ваше сиятельство! Доклад закончил! – повернувшись от карты в сторону начальника Генерального штаба произнес Обручев.

– Спасибо, Николай Афанасьевич, – ответил Михневич. – От себя лишь хочу добавить, что дело это – особой важности и секретности, держится на контроле Императора и от объективности Ваших выводов и оценок зависит многое, в том числе воздействия на войска других военных округов. Вам понятно?

– Так точно, Ваше Превосходительство! – ответил я. – Прошу уточнить срок убытия.

– Завтра соберетесь и 6 июля поезжайте, – ответил мне начальник Генерального штаба. – Более не задерживаю Вас и Вас, Николай Афанасьевич.

Встав во фрунт и развернувшись, мы покинули высокий кабинет.

– Хочу отметить, – сказал мне генерал Обручев, когда мы прибыли к нему в кабинет, – что это дело крайне скользкое. С 1905 года в армии такого не происходило. Вы уж разберитесь, Алексей Валерьевич, и мысли Ваши мне сообщите в первую очередь. И имейте ввиду, что местные будут очень Вам мешать, а свои версии происшедшего передавать в столицу очень скоро, в обход Ваших. Не рубите с плеча, выводы там не озвучивайте, как бы дров не наломать… Собирайте сухую статистику и – мне сюда. А мы уж тут обдумаем. То, что рыба с головы гниет – все знают, а вот то, что у нее может начаться pseudomonas (лат.) – плавниковая гниль, никто не задумывается. О готовности к убытию доложите. С Богом! – сказал мне генерал Обручев перекрестив.

…Этот ответственейший человек, в последующем став генерал—лейтенантом Императорской армии и командиром XX армейского корпуса, после событий октября 1917 года эмигрирует в Югославию, будет заведующим Военной библиотекой и архивом в Белграде, представителем Его Императорского Величества Кирилла Владимировича и заведующим делами Корпуса Императорской Армии и Флота, умрет в Белграде, в начале 1929 года. А его брат, Владимир Афанасьевич, известный русский и советский геолог, географ, путешественник и писатель станет Академиком Академии наук СССР, Героем Социалистического Труда, лауреатом двух Сталинских премий…

Я вышел из кабинета генерала Обручева немного озадаченным, но готовым к действиям.

***

Путь в Ташкент мне предстоял не простой и долгий. Изучив карту путей сообщений, я понял, что мне нужно будет проехать, помимо Москвы и Рязани, Пензу, Самару, Оренбург, Актюбинск, Казалинск и Арыс, прежде чем прибыть в Ташкент. А это – более 5000 верст и почти две недели в пути. Перспектива казалась утомительной, но приказ есть приказ, и я, собрав необходимые вещи, отправился в Туркестанскую губернию.

Прибыв утром на Николаевский вокзал, я был приятно удивлен, что для моей компании выделили отдельный четырехосный вагон, построенный на Верхне—Волжском заводе, с комфортабельными двухместными купе с отделкой полированным красным деревом с достаточно хорошей плавностью хода. Мне в помощники определили вольноопределяющихся: писарем – Алексея Солодова, по хозяйственным вопросам – Романа Максимова. Оба они ехали в соседнем купе, а еще в одном – поездная обслуга. В одном купе я организовал рабочий кабинет, а другие два использовались под хозяйственные и житейские нужды. Так что других пассажиров в нашем вагоне не было. В 12 пополудни мы тронулись в путь.

***

…Какая же ты огромная и прекрасная, Россия! Сколько в тебе красот и прелестей, сколько тревог и забот, сколько надежды и веры! Проезжая леса и реки, рощи и ручьи центральной твоей части, наблюдая за бескрайними степями Оренбуржья, и желтыми песками Азии, диву даешься, сколько же сил нужно приложить, чтобы сохранить и сберечь тебя! Сколько отвадить злых и алчных чужеземцев удалось нашим предкам от тебя, а сколько еще предстоит!

Сколько крови в твоей земле, Россия, крови не только сынов твоих, но и врагов?! Тех, кто пытался овладеть тобой и тех, кто защищал тебя от нападок во все века! В «Откровении Иоанна Богослова» 13:10) сказано: «Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых». Помните об этом, недоброжелатели России! Александр Сергеевич Пушкин в своем стихотворении «Клеветникам России» писал:

«…Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

Так высылайте ж нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России,

Среди нечуждых им гробов…»

И это только «в полях России». Но история знает, что русский солдат бил, бьет и будет бить врага до последней капли своей крови не только на родной земле, но и на его, до полного его уничтожения! Об этом писал в своем стихотворении «Переход через Рейн» Константин Николаевич Батюшков:

«…И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,

Под знаменем Москвы с свободой и с громами!..

Стеклись с морей, покрытых льдами,

От струй полуденных, от Каспия валов,

От волн Улеи и Байкала,

От Волги, Дона и Днепра,

От града нашего Петра,

С вершин Кавказа и Урала!…»

И ты платишь нам добром своим, землей, лесами, лугами, реками, морями, воздухом… Спасибо, тебе, наша Россия!

***

Все свое время в пути я посвящал изучению материалов дела, путевым запискам, делавшихся мне как—бы дневниками, подготовке и отправке на станциях докладов в управление о ходе моей экспедиции. В 10 часов утра по местному времени 21 июля я вышел из вагона поезда на вокзале Ташкента, где меня встречал полковник Леонид Иванович Давыдов, штаб—офицер для особых поручений при командующем.

– Добро пожаловать на Ташкентскую землю, Алексей Валерьевич, – поприветствовал меня полковник Давыдов. – Как дорога?

– Доброе утро, господин полковник. Все же очень долго, – ответил я ему понимая, что встречающие такие вопросы задают, в основном, для проформы.

– Это долго, когда сюда едешь, а домой, в Россию—матушку несешься – будь здоров! – с веселым тембром в голосе прозвенел Леонид Иванович.

Странно, подумал я. Происшествие серьезное случилось, из Генерального штаба прибыл офицер, а он лучезарит своею улыбкой. Ладно, дальше посмотрим, что да как.

– Я не буду против, если Вы ко мне по имени—отчеству обращаться будете, Алексей Валерьевич.

Готовясь к поездке в Ташкент я, конечно, изучил руководящий состав управления округа и, поэтому, ответил:

– Очень признателен Вам, Леонид Иванович, не смею возражать!

– Пустяки, – ответил он. – Предлагаю следующий ход событий: сейчас Вы размещаетесь в гостинице, отдыхаете с дороги, потом мы обедаем и к 16.00 я Вас представляю господину генерал—губернатору. В зависимости от того, когда мы освободимся – или с вечера, или с утра завтра выдвинемся к месту преступления. Вы не против?

– Как Вам будет угодно, господин полковник!

– Леонид Иванович, – поправил он меня, и мы улыбнулись друг другу.

Поселился я в центре города, в гостинице «Россия», на втором этаже, достаточно уютном месте. Окна моего номера выходили на улицу, но их конструкция защищала меня от назойливых торговцев и другого шума. Спутники мои поселились в ней же, но этажом ниже.

Разложив вещи, раздевшись и приняв ванну, а немного перекусил и прилег отдохнуть… Вроде бы только закрыл глаза, а уже будильник, поставленный мной на 15.00 сработал пронзительно громко!

Приведя свою форму в порядок, я к 15.30 спустился в холл, где меня уже ожидал полковник Давыдов.

– Прошу Вас, Алексей Валерьевич. Экипаж готов, – и мы двинулись на встречу с генерал—губернатором.

Резиденция генерал—губернатора (он же – командующий Туркестанским военным округом) размещалась на Николаевской улице в штабе округа, у Константиновского сквера. С учетом неспешной езды, на дорогу мы затратили не более получаса и, при этом, мне удалось немного ознакомиться с городом. Он предстал перед моим взором достаточно развитым, особо выделяясь народными промыслами и торговлей. Недаром, в скором будущем Ташкент назовут «Звездой Востока».

В приемной, кроме адъютанта, никого не было, и мы с полковником Давыдовым сразу, после приглашения, зашли в кабинет командующего.

– Здравствуйте, Алексей Валерьевич, – приветствовал меня рукопожатием генерал Самсонов. – Здравствуйте, Леонид Иванович, – аналогичным способом поздоровавшись с Давыдовым, командующий предложил нам присесть за длинный дубовый стол, покрытый синим сукном.

– То, что произошло в Троицком бесспорно трагедия. Мы уже сделали кое—какие выводы и готовы представить все документы, – обращаясь ко мне сказал генерал Самсонов. – Какие у Вас планы, Алексей Валерьевич?

– Первое дело – ознакомиться с Вашими выводами, – ответил я. – Далее – поездка в Троицкое, изучение обстановки, так сказать, на месте, с построением своих умозаключений. После – прибытие к Вам, обсуждение результатов работы и итоговый доклад своему начальству. Прошу учесть, Ваше превосходительство, что мне поручено делать ежедневные доклады о ходе работы.

– Я понимаю Вас, Алексей Валерьевич, и не смею не в чем ограничивать. Нам скрывать нечего, что увидите не так – докладывайте, но и меня, прошу Вас, информируйте, дабы мог понять я, о чем речь, и насколько это отклонение вредит нашему общему делу.

После таких слов во мне что—то перевернулось. Не то, чтобы я отказался от своих планов, но опыта—то у командующего было гораздо более моего! И как я мог после таких слов поступить иначе, чем я поступил в дальнейшем! Поэтому я ответил:

– Ваше превосходительство! Мне поручены ежедневные доклады, но я считаю нужным прежде их обсуждать с Вами, потому что лучше Вас обстановки тут никто не знает, и только Вы сможете мне разъяснить те негативные моменты, кои я посчитаю за нарушения.

– Спасибо Вам, Алексей Валерьевич! Весьма признателен. А полковник Давыдов будет с Вами неотлучно. Вам понятно, Леонид Иванович? – спросил командующий моего сопровождающего.

– Так точно, Ваше превосходительство! – отчеканил Давыдов.

– Вот и славно. А сейчас ступайте в канцелярию, Вам там выдадут необходимые документы, а уже распорядился.

После этих слов мы одновременно откланялись, развернулись и вышли в приемную.

В канцелярии меня ждала достаточно объемная папка с надписью: «Дело Троицкого бунта». Убедив полковника Давыдова, что мне нужно одному изучить все документы, я остался наедине с материалами. Честно сказать, уже на пути в Ташкент, а после общения с командующим – еще больше, у меня сложилось мнение, что никакого политического подтекста в этом происшествии не было. Было только безалаберное командование соответствующими командирами, крайне низкая дисциплина, круговая порука и покровительство. На протяжении нескольких месяцев саперы занимались чем угодно, но только не своим непосредственным назначением, хотя бы даже в учебных целях. А у бойцов, как говорил один из наших офицеров—воспитателей в Михайловском Воронежском кадетском корпусе подполковник Штрамбур Григорий Павлович «если их ничем не занять, в голове заводятся черви, которые грызут мозг и толкают их на всякие нелепости, глупости и, что самое страшное, – преступления!». Вот это преступление и произошло…

К полуночи я закончил изучать документы и экипаж доставил меня в гостиницу. Приняв душ, я забылся прекрасным крепким сном, без стука колес, раскачиваний, гудков паровоза – без всего того, что меня «преследовало» последние почти полмесяца.

Утром, достаточно бодрым, позавтракав, мы вместе с полковником Давыдовым двинулись в Троицкое. Прибыв туда к обеду, мы слегка перекусили в солдатской столовой, и я приступил к опросу очевидцев.

– Это все водка, будь она не ладна, – вздыхал один из опрашиваемых. – Подпоручик Прижатский принес ее в лагерь, продавал нам ее ночью, пока штабс—капитан Похвиснев и подпоручик Шадский отдыхали. И сам с нами распивал. А когда уже набрались мы достаточно, тут вольноопределяющейся Кайков и заявил: «А что это мы тут в лагерях закрытые сидим? Айда в Троицк, там ресторан есть, может быть еще чего интересного!». – Дежурный по лагерю это услышал и сразу к господину штабс—капитану, будить. Тот толком не разобрал что случилось, шашку наголо и Кайкова по темечку! Остальные увидели это все и, как будто пелена на глаза – сбили Похвиснева с ног и забили до смерти. Он сначала сопротивлялся, потом кричал, а далее затих совсем. На его крики прибежал господин подпоручик Шадский, но они и его… А дальше – все офицеры двух батальонов прибежали, в воздух постреляли и угомонили бунтовщиков…

Все остальные рассказы отличались от этого деталями, но общую картину не изменили – «черви» довели до преступления. Вечером того же дня мы вернулись в Ташкент.

– Завтра в канцелярии поработаем, Леонид Иванович, подведем итоги, и все обсудим, а затем – к генерал—губернатору. А Александру Васильевичу передайте, что никаких нарушений, помимо ранее выявленных, я не увидел. Вы не против?

– Полностью поддерживаю, Алексей Валерьевич, – ответил мне Давыдов. Во сколько подавать экипаж завтра утром? – спросил он.

– Я думаю, часам к 10 будет самое время, – и мы распрощались до утра.

Подготовив отчет, я направил своего писаря на телеграф и сообщил свои мысли по итогам расследования. В тот же вечер я получил ответ от генерала Обручева: «Слава Богу! Очень не хотелось политической подоплеки. Уточните, какие меры были приняты к зачинщикам. Обручев».

На утро я поинтересовался у полковника Давыдова, что стало с зачинщиками.

– Пока сидят под арестом. Девять человек. С ними Прижатский. Сегодня будет суд.

Я решил подождать и убедиться, что все тут происходящее – не спектакль. Так и вышло. Прижатского и еще троих, наиболее наглых и буйных, повесили, а остальным дали по 12 лет каторги. На процессе, а потом и на казни, присутствовали все солдаты и офицеры саперных батальонов…

В день 30 июля 1912 года мою экспедицию на вокзале Ташкента провожали офицеры управления квартирмейстерства округа во главе с полковником Давыдовым.

– Алексей Валерьевич! Позвольте Вам от лица командующего выразить благодарность за обстоятельность и объективность изучения и подготовленных выводов по порученному Вам делу. Александр Васильевич просил Вам оказать максимум признательности и извиниться за то, что не смог с Вами лично попрощаться. Очень надеюсь, что в дальнейшем нам доведется снова пересекнуться не только по служебным, но и по чисто человеческим делам.

– Спасибо Вам и Александру Васильевичу за теплые слова. Я сделал все по закону и присяге, вы – также. Между нами отношения чисты и честны, и мы не будем прятать глаза в землю при виде друг друга, я надеюсь. – И я быстро метнул свой взгляд в глаза Леонида Ивановича. Это был мой способ определить, насколько человек, которому ты собираешься доверять, откровенен с собой: сначала вывести его на душевный разговор, потом «зацепить струнки» ответственности, а потом поставить его в узкие рамки двоякого развития событий – или – или! Отведет взгляд, замямлит – все, не тот человек, кому можно доверять. Не дрогнет, будет смотреть прямо – возьми паузу, не отрекай его от себя, подожди. Может он – тот, кто тебе нужен.

Полковник Давыдов глаз не отвел, но в них я прочитал такую тоску, что мне стало немного не по себе… Я увидел в нем ЧЕЛОВЕКА, который знает, что его ждет и, несмотря на это, не отступит от СУДЬБЫ, будет верен ей до конца, так же, как и останется верен он Вере, Царю и Отечеству в те тяжелые августовские дни 1914 года, когда он, в ходе Первой мировой войны, в должности начальник штаба 8—й пехотной дивизии 15—го армейского корпуса в боях в Восточной Пруссии будет окружен противником в Коммусинском лесу и погибнет при попытке прорыва из окружения…

И генерал от кавалерии А. В. Самсонов, командующий 2—й армией, также не доживет до конца войны и покинет этот мир. По одним источникам, не выдержав психологического давления из—за неудач на фронте во время Восточно—Прусской операции после поражения при Танненберге 17 августа 1914 года он покончит с собой в Вилленберг, по другим – погибнет от разрыва снаряда. Его подчиненные не смогут найти тело командира, и только через год его супруга, Екатерина Александровна, в сопровождении немецкого офицера, после нескольких дней опроса местных крестьян, узнает, что в конце лета 1914 года в лесу случайно был найден труп русского офицера. Впоследствии подтвердилось, что это был ее муж. Тело эксгумировали и транзитом через Швецию и Петроград доставили в конце ноября 1915 года в родовое имение Самсоновых, село Егоровка Елисаветградской губернии, где и захоронили…

***

Обратная моя поездка не предвещала ничего не обычного, но все же это произошло. По прибытию в Оренбург, на железнодорожном вокзале, я получил срочную депешу из Генерального штаба, по которой мне предписывалось немедля прибыть деревню Бородино Московской губернии для контроля готовности к празднованию 100—летия со дня Бородинского сражения.

На Бородинском поле заблаговременно были организованы значительные работы по восстановлению некоторых военных сооружений столетней давности и приведению в образцовый порядок исторических памятников и монументов не только русским, но и французским воинам. От станции Бородино для императорского поезда к месту празднования протянули железнодорожную ветку и построили специальный павильон. Из—за постоянных дождей была опасность не успеть завершить все приготовления, поэтому, для объективной оценки, меня туда и направили…

В ожидании замены паровоза в нашем эшелоне я решил прогуляться по железнодорожному вокзалу Оренбурга и Привокзальной площади. Стояла теплая погода, и в этот день жители также совершали вечерний променад по городу. Недалеко от меня остановился экипаж и из него вышла милая девушка лет 18, по внешнему виду очень похожая на выпускницу духовной семинарии (как потом действительно оказалось – выпускницей Оренбургской духовной семинарии), которая направилась в здание вокзала. Я проследовал за ней, так как площадь уже достаточно осмотрел. Она пошла к кассам, а я стал знакомиться с достопримечательностями внутреннего убранства. Через некоторое время я вновь увидел ее, грустно стоявшую рядом с кассой.

– У Вас что—то случилось, сестра? – обратился я к ней.

– Нет, что Вы, господин офицер, – ответила она мне, – все нормально, только вот билетов до Москвы нет, а мне очень туда надобно…

Ее голос меня поразил – тихий и одновременно глубокий, идущий из самого сердца ее обладательницы и завораживающий сердце слушателя. Я еще раз посмотрел на нее, более внимательно. Красивые, слегка раскосые зеленые глаза, чуть с горбинкой нос, придающий некий шарм ее внешности, тонкие бледно—розовые губы и правильный овал лица были украшены рыжими, стянутыми в узел длинными волосами. У меня моментально созрел план: «штабное» купе – рабочий кабинет – мне уже не нужно, так почему бы не пригласить милую девушку к себе в вагон?! И я ей предложил такой вариант.

– Что Вы, господин офицер! Как можно?! Я ведь всего лишь послушница и собираюсь принять монашеский постриг, а Вы уже в больших чинах и едете по служебному делу…

– Как послушница? – я был несколько растерян и смущен… Так куда Вы следуете?

– В Спасо—Бородинский Женский Монастырь, близ деревни Бородино. Еду туда по приглашению преподобной Рахиль, – ответила мне девушка.

– Какое совпадение! Я только сегодня получил указание ехать туда же, на Бородинское поле, чтобы оценить степень готовности к торжествам! Теперь Вы просто обязаны согласиться на мое предложение, иначе я вызову на дуэль начальника станции и под угрозой смерти он достанет Вам билеты в Москву!

– Не надо, я согласна! – вскрикнула девушка в испуге и перекрестилась, но увидев мое улыбающееся лицо она густо покраснела, улыбнулась сама и отвернулась от меня.

– Позвольте Ваши вещи, – ответил я и взял ее небольшой саквояж. – Это все? – поинтересовался я.

– А нам много и не надо, с нами Бог, – ответила моя новая знакомая, будущая попутчица.

– Я забыл представиться, – опомнился я. – Генерального штаба штабс—капитан Черневский Алексей Валерьевич, 30—ти лет отроду будет 1 октября этого года, холост.

Последнее слово в моей речи смутило сначала ее, а потом и меня. «Холост»! К чему это я ляпнул?…

– Очень приятно, а мое имя Варвара. Варвара Кусайлова, выпускница Оренбургской духовной семинарии этого года, в апреле оного отпраздновала свое 19—летие, не замужем, – ее взгляд метнул на меня быструю молнию и тут же она еще гуще покраснела, – да и не суждено уже…

Чтобы как—то отвлечься от темы, я предложил пройти ей в мой вагон, разместиться, отдохнуть после всех приключений и встретиться за ужином в хозяйственном купе, где мои помощники смогут организовать неплохой стол. Она смущенно кивнула головой – на этом и порешили.

***

Вагон размеренно покачиваясь на своих рессорах, плавно мчался в сторону Москвы. Его колеса еле слышно «отбивали чечетку» на стыках рельс, а мы с Варварой, завершая ужин ароматным кофе, вели неспешный разговор.

Ее отец, Даниил Кусайлов, пошел добровольцем на войну с Японией. В своем рапорте на имя генерал—губернатора Оренбурга он написал: «Считая себя защитником нашей Родины, к чести Российского Отечества категорично полагаю, что мое место сегодня на Дальнем Востоке, в рядах Русской императорской армии». Ушел на фронт и погиб в битве при Мукдене в начале марта 1905 года. Матушка Варвары, Ефросинья Поликарповна, очень переживала смерть мужа, слегла в конце весны того же года с воспалением легких, так и не оправившись отдала душу Богу аккурат 29 июня – в день Святых апостолов Петра и Павла. Варвара была самой младшей в семье, старшие братья и сестры уже разъехались и обустроились в России, вот 12—летнюю девочку и отдали в духовную семинарию, чтобы там, под присмотром священнослужителей она и получила образование.