Читать книгу Сборник рассказов. Избранное - Андрей Викторович Белов - Страница 2

Закончилась вечерняя служба, и прихожане, выходя из церкви, оборачивались, крестились, степенно кланялись и торопливо расходились по домам.

Вот и опустела небольшая площадь перед церковью. Последним из нее вышел отец Алексей. Взгляд его был обращен себе под ноги. Во время исповеди молодой прихожанки ему стало дурно, на душе повисла тяжесть, защемило сердце, будто он совершил то, в чем каялась она, а покаяться ей было в чем, ох, было. «А ведь совсем еще молоденькая – вся жизнь впереди, – подумал молодой священник. – И до глубинки российской медленно, но доходят пороки, царящие в больших городах! А что, если падение нравственности и, как следствие, духовности народа будет распространяться от больших городов по всей стране, как эпидемия? Устоит ли перед ней простая русская душа, испокон опирающаяся на глубокую нравственность и чистоту помыслов корнями, уходившими в далекие поколения, веками жившими на этой земле? А я? Не испоганится ли моя душа тем, что я слышу на исповеди? Помоги, Господи!»

Выйдя из церкви, отец Алексей вдруг пошатнулся, поднял взгляд и стал бессмысленно оглядываться вокруг. Он не понимал, где находится, вытянул вперед одну руку, вторую, как слепой, ищущий хоть какой-то опоры.

– Сюда, сюда, вот пожалуйте, батюшка, на скамеечку, – услышал он чей-то вежливый и угодливый голос.

Молодой батюшка не задумываясь пошел на голос и наткнулся на лавочку, оказавшуюся совсем рядом. Едва дойдя до нее, снова пошатнулся, голова его поникла, и через мгновение он лишился сил и беспомощно стал оседать на землю, но кто-то подхватил его и уложил на спасительную скамью. Он почувствовал во рту, под языком, таблетку валидола, тут же ее выплюнул, часто задышал и, не открывая глаз, сказал тихо:

– Нет, не сердце у меня болит.

Но вот дыхание его стало ровнее и через несколько минут совсем успокоилось; отец Алексей открыл глаза и как лежал на спине без сил, так и стал смотреть вверх, на небо, которое было свободно от облаков и усеяно мириадами больших и малых звезд; это творение Божие смотрело на него сверху своим зачаровывающим взглядом – удивленным взглядом множества недосягаемых светящихся маячков.

Постепенно взор его становился все более осмысленным, и он с трудом выговорил, сам не осознавая, кому говорит:

– Душа у меня изболелась, сомнения поселились в ней.

– А может, так и должно быть, ведь грехи людские – пороки человеческие – пытаетесь на исповеди пропустить через свое сердце? – опять раздался тот же голос, вкрадчивый и тихий, но уже было в нем и лукавство, и ехидство. – Может, пора уже и привыкнуть.

– Священник не врач, чтобы к горю привыкнуть, – с трудом начал говорить батюшка, по-прежнему глядя на звезды. – Он имеет дело с душой человека, с ее болью. Кто-то из священников, может, и черствеет душой, свыкается, а кто-то, наверное, изначально был равнодушен к людям – таким и привыкать не надо. Почему впадаю я в уныние всякий раз после принятия исповедей?

– Может, оттого смятение в мыслях ваших происходит, любезнейший Алексей Лукич, что предстает перед вами бесконечная пучина греховности всего мирского? И пучина эта втягивает в себя все больше и больше людей, кои даже не сопротивляются течению, влекущему их, и только проваливаясь в эту самую бездну, издают страшные вопли ужаса, отчаяния и мольбы о помощи и спасении, но… поздно! – ответил незнакомец.

– Но зачем тогда была жертва Христа? Ведь не только же для прощения первородного греха, совершенного Адамом и Евой? И зачем Бог изгнал их из рая и проклял их со всем происшедшим от них родом человеческим? – спросил отец Алексей, уже не задумываясь о том, с кем разговаривает, и даже промелькнула мысль, что разговаривает он сам с собой.

– Может, оно и так, вот только жертва Христа, как позже оказалось, не мешает людям продолжать грешить! – услышал он в ответ.

– Может быть, может быть! – продолжал размышлять вслух батюшка. – Чем дольше я служу, тем все яснее видится мне, что целью жизни у одних становится желание иметь как можно больше благ материальных, а у других – иметь хоть что-то, чтобы выжить, и общим кумиром становится золотой телец, а жизнь человеческая быстро обесценивается! Если помните, то Моисей, когда увидел поклонение людей золотому тельцу, разбил скрижали, на которых были написаны десять заповедей, данные людям самим Богом, но затем, простив людей, Бог вторично дал их Моисею.

– Как же не помнить, прекрасно помню-с! И хотя Бог не спрашивал меня, но я все-таки высказал тогда свое мнение о том, что не надо вообще давать скрижали людям, потому что сама жизнь человеческая порочна по своей сути и представляет собой совокупность грехов, без коих не могла бы вообще существовать на земле, а то ведь откуда бы взялась сама жизнь, не согреши Адам с Евой? Впрочем, я еще в самом начале этой истории утверждал, что не надо изгонять их из рая: пусть бы плодились в раю, тогда все было бы под Божьим приглядом. Рай бесконечен, и всем бы хватило в нем места. Но меня тогда и слушать не хотели. И вот результат-с!

Голос умолк на мгновение, а затем задумчиво добавил:

– Впрочем, я тогда был бы не нужен! А ведь именно мне, Алексей Лукич, человеческий род обязан своим существованием. Да, да, именно мне-с: не подтолкни я тогда Еву к запретному плоду – и не было бы никакого человечества!

После услышанных слов отца Алексея всего передернуло: «Что слышу я? – мелькнула мысль у него. – Я брежу?»

Встряхнув головой, что тут же отозвалось в ней сильной болью, молодой священник продолжил размышлять, в тоже время сомневаясь, что мысли подчиняются ему полностью: «А что бы сделал сейчас Моисей? Пошел бы он к Богу вторично просить скрижали?»

– Сомневаюсь, – услышал он вновь тот же голос.

Отец Алексей, не обращая внимания на ответ незнакомца, продолжал думать: «Суть исповеди в полном раскаянии в своих грехах: без раскаяния исповедь – обман священника, а через него и попытка обмануть самого Бога, что является величайшим из грехов».

– Ну и заносит тебя, Алексей Лукич! Попытаться обмануть Бога могут только не верующие в то, что он вообще существует – абсурд какой-то, и только. Хотя надо сказать, что истинно верующими в основном остались только люди старого поколения, но ведь они «уходят», их становится все меньше и меньше! – как бы слыша мысли отца Алексея, произнес голос. – И среди самих священников начинаются разброд и сомнения, и это уже не редкость.

– Нет, не скажите: большинство священников искренне верующие, преданны своему делу и по велению души исполняют свою обязанность перед Богом – быть пастырем для своих прихожан.

– Ну, за «большинство», как говорится, руку на отсечение не дам, но если говорить о тех священниках, о которых вы упоминаете, любезный батюшка, то давайте не будем лукавить: правду сказать, их уже можно называть сподвижниками. Надолго ли их хватит? Задаю я вам этот вопрос и думаю, что не дождусь ответа.

Алеша утер слезы, закрыл глаза и долго тяжело дышал, приходя в себя: «Может быть тот, который сидит на скамье за моей спиной, в чем-то прав? Или это все же мои мысли в бреду или из-за слабости веры?»

Он хотел повернуть голову и посмотреть, кто там, на том конце скамейки, но сил на это не было, и он остался лежать, как лежал.

Прошло время. Свет единственного фонаря перед церковью совсем притушили, и батюшка наконец поднялся и сел на скамейку уже в полной темноте. Идти обратно он еще не мог, ощущая сильную слабость в ногах.

– А какой такой истиной веры ты хочешь от людей? – обращаясь опять на «ты», вдруг произнес незнакомец. – Ведь их крестят, обращая в христианство и православие, в младенчестве, когда они себя-то не осознают, не говоря уже о каком-то религиозном учении. Им не оставляют никакой возможности выбора, во что верить, а во что – нет. Ты выйди на улицу и поспрашивай прохожих о вере, к которой они себя причисляют, и каждый ответит, что он, мол, православный, а начни спрашивать о христианстве, так никто не ответит, чем православие отличается от католицизма, да и Священное Писание читали единицы, сам знаешь. Большинство даже не ведает, что Священное Писание – это Ветхий Завет и Новый Завет. Вот тебе и православные! По традиции, получается, по традиции они себя к православным причисляют! Вырастая и задумываясь над догмами церкви, человек сталкивается с множеством религиозных и неразрешимых вопросов, которые и порождают сомнения.

«Но корни-то, корни этих сомнений в чем?» – подумал отец Алексей. И тут же снова услышал голос:

– В чем корни? В том, как создавалось само учение – христианство. На Вселенских соборах такими же смертными, как и ты, принимались многие догмы этого учения, о которых никакого упоминания в Священном Писании нет.

Отец Алексей снова попытался повернуть голову и посмотреть на собеседника, чтобы понять, галлюцинация это или нет, но неведомая и непреодолимая сила не давала ему это сделать. Обдумывая услышанное, он продолжил размышлять, все более путаясь в мыслях: «Смогу ли я сделать так, чтобы все грехи отпустили исповедуемого и он стал чистым и безгрешным? Вера моя не пошатнулась. Я истинно верю во Всевышнего, но в моей душе вера сталкивается с сомнениями в своей миссии как священника и с непониманием жертвы Христа. Так верую я или нет?»

– Хорошо, давай об исповеди! Ты хоть раз задумывался о том, что, может быть, нет у священника такого права, как отпускать грехи по своему усмотрению. А если на самом деле так, то раскаяния людей в грехах не проходят через священника к Богу, остаются в душе священника, накапливаются там, разрушая его собственное «я» на множество чужих «я». А так, уважаемый, не далеко и до душевной болезни, а ведь ты еще совсем молодой, жить да жить! Впрочем, лично я не переживаю о том, если раскаяние людишек не доходит до Бога, – сказал незнакомец и как-то ехидно и даже пакостно захихикал, с трудом сдерживая злой и страшный хохот. – Мирской ты человек, пусть и набожный, Алексей Лукич, всех-то тебе жалко, помочь всем хочется.

Батюшка молча слушал, весь внутренне сжавшись, потупив взгляд, опустив голову на руки, упирающиеся локтями в его колени, и боясь услышать этот самый нечеловеческий хохот; ужас мурашками пробегал по его спине. Все, что говорил незнакомец, он прекрасно знал еще в семинарии по курсу апологетики – защиты христианского учения от нападок его противников, – да и поступив на службу, не раз вступал в полемику с теми, кто пытался расшатать его веру в Господа, в церковь и в предназначение священника. Мало того, он мог бы добавить, что самого императора Константина, собравшего первый собор и настоявшего на одной из формулировок Символа веры, в которой сформулирована суть веры, трудно назвать верующим: крестился-то он только в конце своей жизни, на смертном одре, так до самого конца и сомневаясь в правильности своего решения на соборе.

Всему услышанному у отца Алексея до этой встречи были убедительные объяснения и возражения, но сейчас, после слов незнакомца, все они вдруг стали ничтожными и лукавыми. К тому же, как только он представлял себе, с кем он, может быть, разговаривает, язык его парализовало. «Он саму Веру поколебать хочет!» – только и подумал батюшка.

Набежали тучи, и звезд уже не было видно. Отец Алексей чувствовал, как все более и более мутнеет его сознание. Он обернулся, никого не ожидая увидеть на скамейке в полной темноте, и добавил, не надеясь услышать ответ на свой вопрос:

– И в чем же, по-вашему, тогда смысл веры и жизни человеческой?

Из темноты раздался тихий голос, скрипучий, вроде человеческий, а вроде и нет:

– В грехе, батюшка, в грехе! Рассуди сам: не будь греха, не было бы и всего вашего христианского учения, да и церкви вместе с вашим братом, священником, тоже не нужны были бы. Только грехи дают человеку ощущение полноты жизни и радость свободы, на которую он так падок. Вся ваша вера основана на неистребимости и вечности греха. Вы живете за счет существования греха, вы им кормитесь, вроде как борясь с ним, потому и плутаете во множестве «почему» и не находите ответов.

Полная луна, промелькнувшая между облаков, на мгновение осветила своим холодным светом все вокруг. Позже отец Алексей мог бы побожиться, что видел страшную скалящуюся змеиную морду, и длинный раздвоенный язык мелькнул и исчез в пасти.

«Сатана! Помутнение разума или момент истины? Надо бежать, собрать все силы и бежать», – мелькнула мысль у отца Алексея, но от страха он не мог даже пошевелиться.

В наступившей темноте, окутавшей скамейку, вновь раздался тот же голос:

– Кстати, совет тебе, батюшка. Ты на ночь-то отворачивай иконы ликом к стене, покойнее тебе будет.

И наступила тишина.

Когда снова появилась луна, Алексей увидел, что на скамейке, кроме него, никого нет. Он взглянул на луну с неприязнью и подумал: «Так и есть – помутнение разума»…

***

Отец Алексей жил в деревне Верхние холмы уже несколько дней. Он надеялся здесь, в глуши, разобраться в своих чувствах и мыслях. Ему не давали покоя воспоминания о рано ушедшей из жизни жене Марии; его вера в себя пошатнулась, и неверие в правильность выбора своего жизненного пути все более укоренялось в его душе; назойливо слышался голос наставника храма, в котором он служил: «Ну какой из тебя священник?»

Хотел он и отдохнуть некоторое время в тиши и одиночестве, ведя простой и естественный образ жизни. Он скучал по деревенской жизни, которую хорошо знал с детства. Молодой батюшка приехал сюда по приглашению своего друга по духовной семинарии, отца Михаила, служившего священником неподалеку, в церкви соседнего поселка Озерский.

Алексей был еще совсем молодой человек. Реденький пушок покрывал его щеки и подбородок, и этим внешность его была схожа с каноническим ликом Иисуса, каким его изображают на иконах. Он родился и вырос в российской глубинке: деревушке, затерявшейся среди сибирской тайги. Люди здесь были оторваны от «большой земли» и жили в гармонии с природой и с собой. Он, самый младший, и две сестры – Катя и Варя, рано остались сиротами и жили у деда, Василия Осиповича, в поселке Таежный. Отец Василий служил священником в местной церкви. Девчонки занимались хозяйством, а внучка дед брал с собой в церковь.

Так мальчик стал приобщаться к церковной жизни: там иконы протрет, там огарки свечей уберет. Алеша быстро понял, кто на какой иконе изображен и за что стал святым. Память у детей хорошая, и он вскоре запомнил много молитв, а также знал, в каких случаях какие из молитв следует читать. Со временем, уже подростком, стал регулярно участвовать в богослужениях, стремился жить по-христиански и уважал таинства церкви; вера захватила его душу всю целиком. Да и не могло быть иначе: это был его мир – мир, в котором он вырос и возмужал, мир, давший ему миропонимание. Сама жизнь определила его путь – навсегда связать свою стезю с церковью, со служением людям на этом поприще. Одного он с самого детства так и не смог осознать: почему люди грешат? «Неужели священник не может объяснить людям, что надо жить праведно и любить всех, как самого себя?» – задавался он вопросом и тут же забывал об этом, ведь впереди еще вся жизнь и времени разобраться в этом вопросе достаточно. Не предполагал он тогда, что и в зрелости эти мысли вновь и вновь будут приходить к нему.

Прошли годы. Сестры рано вышли замуж и уехали с мужьями кто куда: старшая Катерина – в Псков, младшая Варвара жила в Вологде. С благословения деда Алексей поступил в духовную семинарию.

«Служи Богу и людям. От мирского не отгораживайся ни иконами, ни верой – будь священником, но не монахом. Ты, Алеша, жизнь любишь, и не твой путь – замкнуться в монастыре», – напутствовал дед.

Учился Алексей усердно. Не раз задумывался он над словами апостола Павла: «Я хочу, чтобы вы были без забот. Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу, а женатый заботится о мирском, как угодить жене».

Молодой человек много размышлял об обете безбрачия и о монашеском пути, но, вспомнив слова деда и прислушавшись к самому себе, решил не принимать этой клятвы. При семинарии были две женские школы: регентская и иконописная, и многие из учащихся там девушек мечтали выйти замуж за священника. Алеша, зная о том, что для рукоположения в священники надо быть обязательно женатым, женился, еще учась в семинарии.

По окончании семинарии его направили служить в хороший приход с известным храмом в одном из больших городов России. Алексея рано рукоположили в священники. И все шло хорошо, душа его ощущала чувство гармонии с Богом и с миром, окружающим его. Неожиданно его постигло горе: трагически ушла из жизни жена. Детей у них не было. Алексей осунулся, становился все более замкнутым, пропадал интерес к жизни и к службе. Он не понимал и раздражался тем, что многие приходили не перед Богом исповедоваться в грехах, истинно раскаявшись, а чтобы совесть свою успокоить, высказав все исповеднику. А в конце услышать от священника разрешительную молитву, в коей священник отпускает все грехи, вздохнуть облегченно и продолжать жить как жили, ничего в своей жизни не меняя. Отец Алексей настойчиво пытался разъяснить им, в чем таинство исповеди, но через некоторое время вновь выслушивая их на исповеди, видел, что ничего в человеке так и не изменилось. Его наставления оставались неуслышанными. «Конечно, это люди неверующие, но в чем тогда моя миссия? И нужен ли большинству людей священник, который не может наставить их на путь истинный? Может быть, все дело во мне?» – мучительно размышлял молодой батюшка. Снова открывал он книги известных богословов, снова вникал в их труды, да только так и не находил ответы на свои вопросы: «Я-то зачем людям? Помоги, Господи, понять!» И ладно, если бы он мог отказать кому-то в отпущении грехов и не читать разрешительную молитву, чтобы человек осознал и осмыслил всю глубину своей греховности, но такого права у него не было…

Наконец как-то настоятель храма, протоиерей Сергий, попросил его зайти к нему.

– Знаю, отец Алексей, о ваших трудностях на исповедях. Некоторые прихожане высказывали мне недовольство вами.

– Отец Сергий, я пытаюсь разъяснить им суть таинства исповеди, я…

– Ты думаешь, они этого не знают? – перебил Алексея настоятель. – Напрасно. Пойми ты, что если человек неверующий, то ему не проповедь твоя нужна, а понимание. Ведь одинок по своей сути человек, пустота в душе его. Если поймешь исповедуемого, то и к вере приведешь, и душа его наполнится, и на путь спасения направишь. Да… молод ты еще, Алеша, ой как молод…

Голос отца Сергия дрогнул, и он стал жадно хватать воздух широко открытым ртом.

«Одышка! – понял Алеша. – Все людям отдал, отсюда и сердце у него больное. Надо бежать, кого-нибудь позвать!»

Но настоятель уже пришел в себя и с трудом тихим голосом продолжил говорить:

– Знаю про горе твое личное, Алеша, скорблю вместе с тобой и молюсь за тебя, но вижу я, что впадаешь ты в уныние, а это, сам знаешь, большой грех… Отпускаю тебя, Алеша, в отпуск, съезди куда-нибудь, отдохни и нервы свои успокой…

Приглашение отца Михаила приехать к нему погостить молодой священник принял не раздумывая.

Недалеко от поселка и деревни находилась обитель монашеская со своей церковью. Монастырь вместе с Верхними холмами и Озерским образовывали что-то вроде треугольника. Их связывали между собой проселочные дороги, слабо наезженные и местами поросшие бурьяном, поскольку надобность в общении у местных жителей двух поселений между собой, да и с монастырскими возникала редко. Верующих в деревне было мало: стариков почти не осталось. Вот и жили все сами по себе вполне самодостаточно. Только девки сильно переживали оттого, что женихов было раз-два и обчелся. Всего в приход отца Михаила кроме Верхних холмов входило еще несколько отдаленных деревень.

Первое время, как Алексей поселился в заброшенной избе, пересудов у местных жителей было много. Девчонки, нарядившись и даже наведя макияж, каждый вечер прогуливались мимо его избы. Встретив Алешу на улице, обязательно здоровались по-старорусски, с поклоном. Но стоило один раз выйти молодому человеку из избы в рясе, как сразу же смолкли все разговоры, успокоились девчата, и народ решил: монах приехал, отшельником жить будет. Но оказалось, что был он общителен, любил поговорить с незнакомым человеком; больше, чем сам говорил, слушал собеседника, иногда задавая вопросы, пытаясь проникнуть в суть его души и понять его, ничего сам не утверждая и ничего не доказывая тому. Он сразу же располагал человека на откровенный разговор.

Часто Михаил навещал друга, и они разговаривали о Боге, о жизни и о своей службе. Однажды Алексей спросил:

– Миша, у тебя не бывает сомнений в том, что ты решил стать священником?

Лицо Михаила сразу напряглось, он весь поджался, в глазах появилась безысходность. Он надолго задумался: то ли размышлял, как ответить, то ли решал, стоит ли вообще отвечать на заданный вопрос. Наконец он заговорил:

– Я ведь намного старше тебя. После детдома, перед тем как я решил поступать в семинарию, помотало меня по жизни, хлебнул всякого. Так что сомнения мои, как я думал, должны были остаться в той жизни. Ведь в священники жизнь меня определила. Но мысли о том, что я выбрал неправильный путь по жизни, действительно нет-нет да и приходят в голову. Мне иногда удается помочь людям в их мирских проблемах, но как священнослужитель я бессилен что-либо изменить и в головах людей, и в самой жизни; жизнь идет сама по себе, церковь существует тоже сама по себе. Мы проповедуем, а больше пассивно наблюдаем, стоя на обочине жизни. Я пока не решил, усомнение ли это в вере или в собственных силах, но когда я об этом задумываюсь, то до головной боли.

– К сожалению, я услышал именно то, о чем думаю сам, – сказал Алексей и задумчиво добавил: – Я ведь тоже путь священника выбирал осознанно.

Они еще долго стояли молча. Первым пришел в себя отец Михаил:

– Нам ведь исповедоваться надо, Алексей, давай сходим в монастырь;

там старец Епифан живет, может, он слово свое мудрое скажет и развеет наши сомнения?

– Согласен! – ответил Алексей, крепко уцепившись за эту мысль.

Они договорились о дне и часе, когда пойдут в монастырь, и расстались с надеждой в душе.

В этом году осень была на редкость красива, такой она бывает раз в несколько лет. Багряные, желтые, оранжевые цвета и их неповторимые оттенки окрасили все вокруг и радовали глаз. Казалось, что эта красота охватила весь мир, притупляя грусть по ушедшему лету. С наступлением моросящих дождей в деревне воцарилась тишина. Уже прошли надежды на второе бабье лето; все замерло в ожидании больших перемен: первых заморозков, первого снега и, наконец, наступления долгих зимних холодов с сидением поближе к печке, чтением книг и нескончаемыми разговорами за рюмкой водки. В этой тишине где-то на краю поселка, рядом с лесом, слышались стук топора и звук ручной пилы, будто повторяющей: «Успеем, успеем, успеем…» Звуки эти извечно сопровождали сельскую жизнь, утверждая неиссякаемую веру людей в свою миссию созидать.

То утро отец Алексей провел в молитвах, затем читал Евангелие, книги по истории христианства и православия. К вечеру он порядком устал; все чаще отвлекался от чтения, задумчиво глядя в окно, и мысли его уносились в воспоминания о случайных встречах с разными людьми и об их судьбах. В своей памяти он начинал тянуть то за одну, то за другую ниточку запутанного клубка человеческих отношений – этой извечной борьбы добра и зла: любви и ненависти, милосердия и жестокости, щедрости и алчности – и запутывался все больше и больше в мотивах поступков людей, в их жизненных целях и способах их достижения – настолько мир каждого человека был неповторим.

Под вечер тучи разошлись, показалось солнце, уже висящее низко над лесом где-то совсем близко от деревни, и мир вновь вспыхнул осенними красками. Молодой священник вышел прогуляться по лесу, вдохнуть свежего осеннего воздуха и навестить друга, который просил его зайти к нему в церковь сегодня вечером, взяв с собой церковное одеяние. Отец Алексей шел и радовался окружающему его миру и тому, что он тоже принадлежит ему.

На окраине деревни он свернул с дороги на лесную хорошо протоптанную тропинку и шел по ней, разглядывая разноцветье опавших листьев; чувства умиротворения, свободы, спокойствия – гармонии жизни – завладели им. Дойдя до того места, где тропа раздваивалась, он остановился в нерешительности, почувствовав некое волнение, как если бы от того, куда он сейчас повернет, зависело что-то очень-очень важное – что-то, что может определить всю его дальнейшую жизнь. Левая тропинка уводила к холму, с которого хорошо было смотреть на закат солнца, правая вела в поселок.

Пока отец Алексей стоял, размышляя, солнце вплотную приблизилось к лесу на горизонте и стал разгораться багровый закат, охватывая все существо батюшки необъяснимым возбуждением. Он завороженно смотрел на это явление природы. В небе, как бы догоняя солнце, тихо, без единого крика, удалялся клин гусей. «Наверное, последние птицы улетают». Постепенно цвет заката слился с красками осени, и Алеша вдруг вдохнул полную грудь воздуха и хотел крикнуть на весь мир: «В-е-р-у-ю!» – но из груди вырвался только хрип, и он закашлялся. Постояв еще немного у развилки, батюшка повернул направо, к церкви. Уже начало смеркаться, когда он дошел до храма Божьего. У входа в церковь его ждал друг. Он попросил отца Алексея принять исповедь у одной прихожанки, которая хочет исповедоваться только незнакомому священнику.

***

После встречи у церкви с незнакомцем молодой священник просидел неподвижно на скамейке остаток ночи и уже в предрассветных сумерках с трудом поплелся обратно. Он шел, и мысли навязчиво крутились в голове: «Какой из меня священник, раз я исповедовать не могу? Или переломить себя и ходить на службу, как на работу? Ведь чем дальше, тем будет труднее. А иконы? Здесь тот со скамейки угадал: от их укоризненного взгляда уснуть я не могу! – подумал отец Алексей и, тут же вспомнив, что он решил, мол, все виденное и услышанное только расстройство его разума, окончательно запутавшись, тихо произнес:

– Надо уходить из церкви, надо уходить!

Все дальше и дальше удалялся он от церкви. Наконец обернулся, перекрестился, безнадежно махнул рукой и уже быстрым шагом пошел по тропинке обратно к деревне. Дойдя до своей избы из последних сил, чувствуя так и не прекратившуюся сильную головную боль, да еще и высокую температуру, не раздеваясь, молодой человек упал на кровать и тут же забылся в тяжелом сне.

Отец Алексей лихо отплясывал в одном исподнем с той девкой, которую он исповедовал накануне; девка была почти голая, только в коротенькой ночной рубашке и залихватски крутила над головой поповскую рясу, приговаривая:

– Вот так, батюшка, вот так, покажи, что ты настоящий мужик и ничто человеческое тебе не чуждо. И ближе-ближе ко мне придвинься: запах твой мужицкий хочу чувствовать… Вот! Чувствую силу твою.

От этих слов дух у батюшки перехватило и с криком «Эх, твою!» он пошел кругами по избе, прихлопывая себя по ляжкам и лихо откидывая волосы назад.

На мгновение в его голове прояснилось, он хотел перекреститься и сказать: «Прости, Господи, душу грешную!» – да руки не послушались, продолжая прихлопывать теперь уже по коленям, а вместо слов получились только присвисты и улюлюканья.

В тоже время отец Алексей чувствовал себя хорошо и привольно в этом мирском, хотя и безобразном облике; будто что-то накопившееся в его аскетичной жизни наконец-то вырывалось из него наружу, и он снова пошел кругами вокруг беснующейся девки, приговаривая: «Ай, яти твою! Хороша девка-то, хороша!»

Вместо музыки слышался топот, отбивающий ритм пляски. Выкрикивая что-то неприличное, девка выкидывала в полном беспутстве ноги в разные стороны. Пыль стояла столбом, пляска шла по всей избе.

– Эх, хорошо! – выкрикнул батюшка, наконец-то обняв изворотливую девицу, но тут же увидел в красном углу избы, там, где раньше стояли иконы, нагло ухмыляющуюся гадливую морду с рожками и реденькой бородкой, одобрительно кивающую в такт пляске. Козлиные ноги ловко пристукивали копытцами; между мордой и копытами ничего не было – пустота. Неожиданно разозлившись, батюшка подбежал к морде, чтобы как следует наподдать ей, но сам получил сильный и болезненный удар копытом в живот.

Мгновенно проснувшись и оглядевшись, он понял, что упал с кровати и лежит на полу. Болели спина и голова, которыми он ударился при падении, и почему-то болел живот. Отец Алексей вскочил с кровати весь в холодном поту, ощупал себя: он был полностью одет; оглянулся вокруг: в избе, кроме него, никого не было, и перекрестился на пустой угол избы: иконы лежали стопкой рядом на подоконнике, перевернутые ликами вниз. «Однако я иконы не переворачивал», – подумал батюшка. Он взял ту, что лежала сверху, и хотел поставить обратно на полочку в красном углу избы, но… передумал, поскольку с иконы Николая Чудотворца, что лежала поверх остальных, святой смотрел на него, явно осуждая батюшку то ли за сон, то ли за его богохульные мысли и сомнения в вере.

«Все! Болезнь во мне психическая начинается, и она может захватить все мое «я» и лишить меня души! Ухожу из церкви!» Приняв решение, он неожиданно вспомнил, что они с другом договорились завтра идти в монастырь к старцу иеромонаху Епифану. «А может, смысла в этом уже нет? – безразлично подумал отец Алексей и, не ответив себе, лег снова на кровать, и, натянув на себя одеяло, отвернулся к стене, и спокойно уснул на краешке кровати, чему-то блаженно улыбаясь.

Проснувшись на рассвете, Алексей почувствовал себя совсем разбитым. По-прежнему сильно болела голова, мутило. Увидев стопку икон на подоконнике, он со стыдом в душе подошел к ним, перевернул каждую ликом вверх и поставил на прежнее место. От этого он почувствовал себя лучше. Вспомнив о намерении исповедоваться, подумал: «Может, в этом и нет уже смысла, а мудрое слово еще никому не помешало. И решать свою судьбу предстоит все-таки только мне самому!»

Встретились с Михаилом, как и договаривались, около церкви и направились в сторону монастыря. Шли, постоянно разговаривая о том, как прекрасно жить вдали от больших городов, среди первозданной природы и простых людей. Вопросов веры не обсуждали. Алексей понимал, что хотя он вроде бы все решил, но от того, что скажет старец, может зависеть его дальнейшая жизнь.

Михаил через монаха, приходившего в поселок за какой-то надобностью, передал старцу просьбу об исповедовании, и тот ждал их.

Первым зашел в келью старца отец Михаил. Через некоторое время он вышел угрюмый и озабоченный, лица на нем не было.

– Ну? – спросил Алексей, стараясь заглянуть в глаза другу.

Тот отвернулся, махнул рукой и сказал:

– Потом поговорим, иди теперь ты.

Епифан выслушал Алешу, ни разу не перебивая и не задавая вопросов, только густые и седые брови его сильнее и сильнее хмурились. Старец был весь седой, и та небольшая часть лица, что не была покрыта волосами, была сплошь покрыта морщинами. С первого же мгновения, только взглянув в глаза старого монаха, молодой человек подумал: «Да… сколько же испытал этот человек за свою жизнь?» Алексей рассказал все о себе, начав с самого детства, и сомнения свои рассказал, и про сон тоже рассказал. Когда он замолчал, старец, глядя ему в глаза, надолго задумался. Лицо старого монаха было неподвижно и не выдавало никаких эмоций, потому никак не догадаться о его мыслях и о том, что он скажет. Молодой священник был совершенно спокоен, решив про себя оставить церковную службу.

Наконец Епифан, продолжая смотреть Алеше в глаза, начал говорить:

– Вижу, не в Боге у тебя сомнения. Вера твоя крепка, и не в людях твои сомнения – в священники пошел из-за любви к ним, а не к себе, и не из-за корысти какой. Сомнения твои в тебе самом. Ты в себе сомневаешься, достоин ли быть священником и почему люди должны верить, что ты их духовник и пастырь. В себя ты не веришь, в свою миссию, Богом данную тебе. Ты ведь, Алеша, с детства жил при церкви, в глуши, где и грехов-то, что мужик чужую корову поленом ударил, мол, паслась на его делянке. Затем учеба в духовной семинарии. А мирскую жизнь не знаешь, оттого и людей не понимаешь, их чаяния. Да! Многие приходят на исповедь не раскаивающимися в своих грехах, а только имея желание раскаяться, и в этом им помогать надо, и каждый раз отпускать грехи, чтобы человек думал о них и старался раскаяться. Вспомни, что ответил Иисус на вопрос Петра о том, сколько раз прощать надо? Иисус сказал, что «до седмижды семидесяти раз», а именно, столько раз, сколько человек просит тебя об этом.

Старец замолчал на некоторое время, а потом продолжил:

– Вот что я тебе скажу. Отдохни до конца отпуска в этих тихих благостных местах и ни о чем не думай, и ничего не читай, сходи с мужиками на охоту или рыбалку, просто погуляй по здешним холмам – успокой нервы. Вернешься в церковь к месту службы и пиши прошение об откреплении тебя от места службы и выводе тебя за штат с правом служения. Поезди по стране, поговори с людьми, узнай, как и чем они живут, пойми, как устроена мирская жизнь. И по святым местам поезди, помолись там и о жизни подумай.

Обратно в поселок друзья шли молча. Каждый думал о своем. Небо затянуло серой пеленой облаков, и началась морось. Алексей обдумывал слова старца о грехах, и ему вспомнилось, как один раз в их деревне появилась цыганка беременная, отвечавшая весело с громким смехом на вопросы об отце ребенка: «Не знаю, мало ли их было у меня, мужиков-то».

Деревенские бабы тоже смеялись и говорили:

– Ой врешь, Любаша, ой врешь! По вашим цыганским законам никак девке разгуляться нельзя. Вернешься в табор, спросят с тебя – признаваться все равно придется.

– Спросят, найду, что ответить – сами не рады будут, что спросили, а все равно простят, – только и отвечала Любаша.

– Ох уж эта любовь цыганская! Вспыхнет – не потушишь, – говорили промеж себя бабы.

Вот, пожалуй, и все грехи людские, которые он видел в детстве и в отрочестве.

Добрался Алексей до своей избы только к ночи. Еще ступая по лесной тропинке, он решил послушаться совета мудрого человека, прожившего много лет и в свое время много странствовавшего по стране и святым местам. Войдя в избу, сел за стол и стал смотреть в окно, подперев голову ладонью. Спать не хотелось, и он снова вспомнил Епифана.

К рыбалке и охоте Алексей за свою жизнь не пристрастился, а ведь ходил по молодости с ружьишком по тайге, потому остаток отпуска бродил по лесистым холмам, любовался бескрайностью мира, медленно, но неуклонно готовящегося к зиме. Он уже хорошо знал места в округе, знал, где можно было покормить орешками белок, а где и кабанов встретить, и медвежьи следы увидеть. Гуляя, думал о деде-священнике, сестрах и их детях, его племянниках, о том, почему он так давно не навещал их. Звонил им, но по телефону о многом ли поговоришь? Каждый раз после разговора с дедом Алексей задумывался: «Тихая и спокойная жизнь в провинции, люди, не испорченные цивилизацией. Мир моего детства. Может, там мое место?» Но каждый раз мысли эти так и оставались только мыслями.

Здесь, в Верхних холмах, иногда приходили к нему люди исповедоваться. Полюбился им молодой батюшка с добрыми глазами и проникновенным взглядом: слушал внимательно, не перебивая человека. А затем спрашивал, если надо было ему что-то уточнить, и советы давал толковые, но никогда не спрашивал о том, в чем видел у человека в душе рану незаживающую.

Обратно Алексей решил ехать через Москву, в которой ни разу не был. Весь день ходил по городу и очень дивился суете, грязи и большому количеству нищих-попрошаек. Со многими из них обстоятельно беседовал, но все же не смог понять, как так можно жить, но люди как-то выживали. Вечером этого же дня Алексей опять был в поезде и смотрел в окно, наблюдая, как плавно платформа уходит куда-то назад, оставляя Москву только в его воспоминаниях.

Прибыв к месту служения, он сразу подал прошение о выходе за штат с правом служения и стал терпеливо ждать. Ответ пришел только в апреле, и молодой священник, душевно попрощавшись с настоятелем церкви, уехал в родной поселок Таежный к деду.

– Может, оно и правильно, Алеша, – задумчиво сказал на прощание настоятель отец Сергий. – На все воля Божия.

От железнодорожной станции Алексей отправился до поселка пешком. Он шел с детства знакомой тропинкой и жадно всматривался во все вокруг. Все было так, как и много лет назад и как не раз являлось ему во снах. Он видел с детства знакомые места, и на душе у него становилось тепло и уютно. Сомнения ушли куда-то на второй план. Часа через три он был уже около церкви. Вошел. Службы в это время не было. Подошел к алтарю, опустился на колени и перекрестился три раза, а тут и дед появился. Увидев внука, он остановился и раскинул руки. Алеша бросился в его объятия; так и стояли они долго и молча, обнявшись, будто хотели не только мыслями, а и всем телом почувствовать друг друга – поверить, что они снова вместе после нескольких лет разлуки. Внук помог деду дойти до скамейки в углу церкви. «Постарел сильно, весь в морщинах, и в глазах его какое-то ангельское смирение, – подумал Алексей. – Но также от него исходит тепло, любовь и запах ладана, который я всегда чувствовал в детстве. И ведь никакого упрека не услышал в том, что ни разу не навестил я его за эти годы».

Наконец дед, придя в себя от неожиданной встречи, спросил:

– Ну, рассказывай, внучок, как служится, что за люди, с которыми вместе служишь, и как начальство твое. Не очень придирается?

Алексей долго и подробно рассказывал, и про сомнения свои тоже рассказал, и что находится за штатом с правом служения, не умолчал.

– По молодости лет у меня такие же сомнения были: мол, чем я могу людям помочь? Но чем дольше живу, тем все больше вижу отчужденность людей друг от друга. В их души въедается чувство одиночества, даже у тех, кто в семье с детьми живет. Куда им идти, кому душу свою излить? И идут в церковь даже неверующие слово доброе услышать, надеясь, что, может быть, и на самом деле есть Господь, который поможет им снять тяжесть с души. Зная про тайну исповеди, высказывают все батюшке. Но и нам, священникам, чтобы помочь людям, надо верить в свою миссию, пусть и не Господом нам данную, но самой жизнью. И вот еще что: болею я, сам видишь, хожу с трудом; просил прислать мне в помощь еще одного священника, да сколько лет только обещают. Не подумай, я не прошу, чтобы ты в этой глуши навсегда возле меня остался. Сам я других успокаиваю, а меня успокоить некому, а до церкви в райцентре добраться мне трудно, чтобы исповедоваться. Вот и исповедуюсь в храме перед алтарем, когда никого нет. Прошу тебя, пока ты временно за штатом, послужи здесь, дай мне отдохнуть. И меня исповедовать будешь.

– До поздней осени здесь буду жить и, конечно, подменю тебя и исповедую, когда захочешь, а там видно будет: зимой сестер навестить хочу, и отцу Михаилу обещал снова приехать к нему зимой, – ответил Алеша.

Дед был рад несказанно, а про сестер сказал:

– Правильно ты это решил. А то как там они? Отдохни пока и приступай к службе.

– Нет, дед, завтра и приступлю, разрешение ты, как настоятель храма, мне уже сегодня можешь дать. Пойдем – знакомь со своим хозяйством, где у тебя что?

Вскоре жизнь молодого батюшки в родных местах вошла в привычное русло. Внук полностью заменил деда в церкви. Нравилось Алеше служить пусть и в глухих, но родных местах. И местным жителям глянулся новый батюшка: на службы приходило все больше и больше народа, а уж в воскресную службу церковь вся набивалась людьми так, что яблоку негде упасть. На исповедь приходили сначала только верующие, но вскоре стали приходить и неверующие миряне. Отец Алексей радовался: грехи их оказывались столь мелкими, что, можно сказать, приходили больше на жизнь посетовать и посоветоваться о разном, люди как-то быстро поверили ему и полюбили его. За прошедшие годы изба деда сильно обветшала, и народ намекал ему, что если надумает здесь остаться, то новый дом ему с дедом всем селом дружно поставят и стоить ему это будет – только за материалы заплатить. Со временем, узнав, что служить будет батюшка Алексей только до осени, и про плату за материалы перестали упоминать: сами готовы были деньги собрать. Алеша с горечью думал о том, что и сюда цивилизация придет, а значит, и здесь все пороки, что в больших городах, раньше или позже появятся, и сомнения вновь охватывали его.

На службах часто замечал молодой священник девушку, стоящую с краю у стены и внимательно смотревшую на него. Отец Алексей знал, что зовут ее Анной. Лет девятнадцать-двадцать, чуть полноватая, светленькая, с добрым лицом и открытым взглядом, она сразу понравилась Алексею, и он иногда проповедовал, глядя только на нее.