Читать книгу Наследник - Андрей Виноградов - Страница 4

В Москве сейчас март, конец марта. Чýдно. Слякотно, но всё равно чýдно. Настроение смывает зиму в водостоки. Иногда они забиваются, не могут сглотнуть, и тогда беда. Веселая мартовская беда. Какая только в России случается. Долой зимнюю спячку, давай весеннюю! Это медведям предписано запулить пробкой из задницы в небо и зажить заново, не суетно, но с огоньком. Нам «с огоньком» не светит. Разве что очень недолго, отрывочно. А кое-кому и отрывков не полагается. Таинственная душа, исторические особенности… По капле раба из себя выдавили, что надоилось – выпили, не пропадать же добру. Дети, опять же, подросли, помогли папкам-мамкам.

Хрень, если разобраться, а не жизнь. Зато хрень с мартовским настроением.

Выходит, что там, куда меня занесло, тоже должен быть март. И также на исходе. Однако не факт. Март не ощущается. Ну не ощущается и все тут. Что поделать? Я вроде бы и стараюсь, но… нет настроения! Февраль чувствуется. Февраль – это подло.

К слову… Так и хочется спросить, но, вот беда, не знаю – кого: по чьей такой прихоти нет ни одного месяца женского рода? Вот у дней всё не так. Среда есть. Пятница есть. Суббота, наконец. Самые, кстати, лучшие дни недели. По средам у меня баня… Есть гипотеза, горячая, с пылу с жару, то есть прямо с языка: женщины жизнь минутами меряют и днями, а мужской шаг начинается с месяца. С чего бы это? Скажем, с зарплаты.

Обычно в феврале в самом чувственном из моих внутренних тупичков, в душе, образуется несметное количество выступов, углов, наростов. В движении они постоянно цепляются друг за друга, а душа-то не на месте, все рвется куда-то. Ужасно неприятно. С мыслями, кстати, происходит то же самое, какая-то бесконечная какофония. Правда, временами в ней прорываются складные начинания, но на их воплощение нет денег. Это не болезнь. Это состояние хуже, чем болезнь. Гадкое время года. Просто гадкое время.

* * *

Время как таковое выдумали люди. Для себя. Чтобы тратить его по-людски, не по-божески. Понятно, когда больше ничем существенным не владеешь. Так что время – прямо-таки бунт против богов. Вызов. Но еще и эхо его не вернулось, как переругались люди, устрашились собственной вольности. Так были позваны на новоявленный трон Кронос (он же Хронос), Числобог… Не обошли стороной Тора, Шиву, наделили их нужной силой. А заодно и ответственностью. Скинули тяжкое бремя на чужие плечи. Самим же так и не повезло разобраться, что небеса понимают под временем. Однажды, когда знание это становится нам доступным, уже нет никакой возможности поделиться им с кем-либо. Так всё нехитро устроено. Однако не скажешь, что «для людей».

Всё одно, не люблю февраль. Даже если он совершенно условный. Даже если его нет. Есть ли смысл любить то, чего нет? Хотя как в таком случае быть с любовью к деньгам?

Не помню, чтобы меня хотя бы раз зацепила февральская эпидемия. Однако часть организма сопереживает с поддавшимися гриппу гражданами. По собственной, так сказать, инициативе. Тело без участия головы вполне на такое способно. В результате хожу словно гриппозный. Мир вокруг размытый и липкий, словно наблюдаю его через замазанные соплями очки. Усталость что кандалы. А неумная, исключенная из процесса голова все себе размышляет хвастливо: «Какие мы все же с хозяином против вас, дохляков, закаленные. И практичные. У вас жар под сорок, понос. А мы без температуры и поноса мечемся горячечно в том же дерьме».

Необыкновенно самовлюбленное окончание шеи. Но, надо признать, весьма находчивое.

И всё же в Москве настоящий март. Не здешний – а-ля февраль, «февральский» март. Где я, черт возьми? Про Москву знаю, что первый весенний там уже догорел до фильтра, заканчивается март. Я хочу туда. Хочу грелки-солнышка, пусть и согревает только глаза и мысли посулами лета. Главное, чтобы шаманы из разных метеослужб не напугали тепло циклонами-антициклонами. Я бы приравнял скопища метеорологов к террористическим организациям.

«Вчера в эфир такого-то канала проник представитель запрещенной в России организации “Метеомир”. Следственный комитет уже возбудил уголовное дело по статье о погодовредительстве…»

Хочу тепла. Правда, в скорости зацветет черемуха. Или дубы распустятся? Впрочем, это без разницы. Куда важнее, что в результате я снова начну мерзнуть самым что ни на есть свинским образом. Почему говорят «свинским»? Ну да… Дуб, желудь… От желудя до свиньи рукой подать. Где желудь – там свинья. Где свинья – там возможен холодец… А холодец – это маленький такой холод. Детский. Но он круче, чем холодок.

Такие вот ассоциации. Про черемуху ничего подобного выдумать не получается. Лучше совсем забыть про черемуху. Точно лучше. Вот… Вроде бы и знаю, как лучше, а жить от этого не становится легче.

Никакого намека на то, где я, собственно, нахожусь. Что это за море такое? И море ли? Нет, оно и есть: на губах соль, теперь на языке тоже. Или это слезы от шквального ветра? Руки заняты, а языком до щеки, как ни стараюсь, дотянуться не выходит. А еще говорят, будто я сильно языкастый. Наговаривают почем зря, очернители. Был бы я Родиной, уже бы сидели.

Пусть все же это водное пространство будет морем. Северным. В нем чувствуется надменность, не присущая южным морям. Собственно, моря – это те же озера и реки, только подсоленные. Наверное, их специально подсаливают, чтобы дольше не портились. В этом смысле дети, писающие в ванны и бассейны, – на самом деле воплощение заботы о матери-природе. Будущая элита «зеленых».

«Проверяйте воду в ванне на вкус и узнаете больше о будущем своего дитя!»

Надо было идти в рекламщики.

А я куда пошел? Совершенно выветрилось. То есть может статься, что еще никуда и не ходил? И что все еще впереди? Быть такого не может, потому что завтра мне насчитают от роду полновесный тридцатник. Это помню. Тридцать! На пять лет раньше срока. Нет, никакой ошибки: мне завтра по-настоящему тридцать, но очень хочется, чтобы двадцать пять. Почему именно двадцать пять? Не знаю. Так захотелось. Если всякое желание прояснять да обосновывать, то… пошли они куда подальше! Столько возни. Так мне и живется: чаще не просто без всякого моего хотения, а вообще поперек.

По щучьему желанию, по моему хотению… Как-то расходится мое хотение со щучьим желанием. И ничего удивительного. Ей ведь, щуке, если народу верить, что нужно? Чтобы карась не дремал! А мне карасёвая дрёма по фигу. Пусть хоть в коме себе дрейфует.

Вообще-то, если речь о желаниях, то… при желании я много чего могу себе напозволять. Например, не понарошку скостить себе пяток лет. И никто не хватится. Документы тоже будут в полном ажуре. Такой трюк – вообще без вопросов. Всё состоится. Есть нужные связи. С другой стороны, чем уж так неугоден тридцатник? Цифирь как цифирь. Одним словом – условная.

* * *

«Я коала, я коала, на-на-на-на-на-на-на…» – запричитала во мне похожая на оживший тотем черно-белая Линда. Музыка Макса Фадеева причудлива и, наверное, поэтому так прилипчива.

Коал в мое сознание подселили новости из Австралии. Там эти «плюшки» вчистую обожрали, на радость насморку, эвкалиптовые леса. За такое бесчинство их в большом количестве безжалостно помножили на ноль. Несмотря на милейший вид. Иногда чужая беззащитность дьявольски раздражает. Буквально вынуждает примерить на себя кафтан говнюка. Приходится с этим зовом бороться. А масса других дел, где следовало бы употребить потраченные усилия, в это время простаивает!

Кстати, не всем удается себя перебороть. Взять хотя бы людей из социалки. Или из ЖКХ. Медицина где-то там же. Ну да бог с ними… Н-да… Как-то зачастил Он к ним со своей опекой. «Сюда, пожалуйста, посмотри, прояви интерес. Туда не надо, там сами неплохо справляются. Им наоборот: чем меньше присмотра, тем лучше. То есть бесу шалить больше места. Значит, правильно, что Он там… Обидно!»

Итак, коалы. Незадолго до геноцида эти зверьки, возможно те самые, что подверглись безжалостному сокращению, нежились в той же Австралии на руках хозяев мира, лидеров сильно развитых стран. Я видел эту идиллию по телевизору, потом картинки в инете. Поумилялся вдоволь. Гуманный вышел итог фотосессии, нечего сказать. Очень по-людски. Сейчас думаю: обгадили под сурдинку коалы великих, вполне могли, а это, признаю, неуместно и очень обидно. За такое не грех наказать. Тем более если принять во внимание, что у личностей мирового масштаба обиды такие же, не чета нашим надутым губам и насупленному ковырянию пальцем в носу. А могло случиться, что и в самом деле вдруг слишком быстро, спонтанно размножились, возбудившись от знакомства с великими. Коала-бум. И коалу… – бум!!!

Я в курсе, что петь Линда должна про ворону. Но так неуместно всё перепутано в этом мире. Нестройный Фадеев выдает стройные хиты. Сеятель веры – первостатейный плут, такой же, как эфирные заклинатели в партикулярном от модных домов. Они тупо вторят ошалевшим от власти и неподсудности говорунам. Умный вроде бы по отдельности избиратель, сбившись в стаю, вдруг начинает тащиться от того, как пошло его дурят. Все, что, казалось бы, не может быть по фигу, оказывается даже больше чем по фигу… Вот и коала вместо вороны. Такая неравноценная замена. Как вчерашняя страна, правда без Крыма – обалдеть, какая болезненная ущербность! – оказалась поменяна на сегодняшнюю. С другой стороны, коалы, вороны… Живность и живность.

* * *

Боже, а я-то что за живность такая? Руки, ноги, шея крутится, значит, что-то на ней есть. Там глаза, уши. Губами могу пошлепать, по зубам мазнуть языком. Жаль, зеркала нет. Ну да, забыли трюмо в ялик пристроить. Где-то наверняка письмо лежит с извинениями… Нормальная я живность, раз склонен к сарказму. К тому же сильный, резвый и, судя по всему, выносливый. Как в жизни. Это допущение примиряет меня с нынешним сном. Мне случалось бывать во снах карликом, карбюратором в старой «Волге», скунсом… Два последних перевоплощения наутро удалось объяснить. Намешал разного, в другой раз поел несвежего… Но дело не в этом. Кто еще вспоминает во сне свои прошлые сны? Вот так то! Говорил же: есть связи.

Ветер упруг, но я упрям. Все же он нехотя, но поддается. Это достойное поражение. Таким, как я, не стыдно продуть, даже если ты ветер. Парень я рослый, накачанный, сверх того – дюжина лет академической гребли в активе. Правда, нынче они как-то слабовато мне помогают. Впрочем, это нормально: воспоминания о былых победах неторопливы, их принято смаковать… Ну и, как водится, лодка не та, штормит не так, не по правилам, весла дурацкие, для криворуких. А мы спортсмены! И вообще точно знаем, как надо. Порассуждайте об этом сакральном знании вслух где-нибудь за границей, и никто не просит, откуда вы родом. Догадаются. Тем более что иностранный вы до поездки не успеете выучить.

Правая уключина того и гляди вылетит из гнезда. Само «гнездо» из последних сил цепляется за оставшийся шуруп. Нет, все же наработанный навык держать равновесие дорогого стоит.

Гребу спиной к берегу, то есть как бы назад. При этом получается, что вперед. И никаких зеркал заднего вида. О трюмо и мечтать не приходится. Я собственно и не мечтал. Что там по носу утлого суденышка за ерунда с волнами, камнями – мне неведомо. Может, и хорошо. Так хорошо, что холодный пот по спине. Мне при этом он кажется нестерпимо горячим. Тогда откуда я взял, что он холодный? Из книг. Когда трусишь, то принято обливаться именно таким. Иначе панику от ангины не отличить.

Воображение безобразно пугливо, и порой кажется, что эта боязливость злонамеренна. Лишенное толики милосердия, оно бьет по нервам безжалостным видением. Рисует яркими красками, как с той, невидимой мне стороны – по носу – набухает неукротимая в своей дикости масса воды. К слову, близняшка той волны, что обездвиживает мой взгляд за кормой. Это «коробочка»? Зрачок, мелочь, дрожит от ужаса и напряжения, ему некуда деться. Он думает, что мне есть куда!

* * *

Волна за кормой охотится на меня. Больше ей охотиться не на кого. Если их две, спереди и сзади, то словить меня они метят парой. Как гиббоны. Или как беркуты, если не сезон размножения, когда они отдают предпочтения сольной охоте. Их повадки так схожи с людскими! У нас сезон размножения почитай круглый год, и мы тоже, подобно беркутам, дичь выслеживаем поодиночке. Хотя случается, что и парами. Это касается свингеров.

Кто выдумал этот бред – лодки, в которых ты вынужден сидеть спиной по ходу! Вот оно! Наконец-то я обнаружил виновных в своих затруднениях. Дело привычное, а я виртуоз по части своего алиби. Будто в байдарке-академичке сидел по-другому. Правда, в моей распашной восьмерке был рулевой. Мне бы сейчас такая компания ох как пригодилась. По меньшей мере, рулевой был бы за все в ответе.

Прекращаю тасовать в голове картинки, одна страшнее другой. «Фу!» – повелеваю им, как собаке. «Что, в самом деле не нравимся?» – откликаются обиженно. Вот же глупые дуры! Превозмогая страх, на секунду оглядываюсь. Этого достаточно, чтобы испытать шок. Поразительно, но впереди, буквально на расстоянии полусотни футов – мелкая зыбь. За морскими цыпками – причал. Нормальный причал для пары-тройки лодок типа той, в которой я. И никакой обезумевшей воды, разбивающейся о камни на миллиарды брызг.

По одиночке слезы моря бессильны, но когда те, что уцелели, вновь сливаются вместе – тут же норовят отомстить за мгновения пережитой никчемности. Они снова яростно налетают на камни и бесславно расшибаются в безымянные горошины влаги. А ведь еще мгновение назад были морем! Жизнь так устроена, что учит далеко не всех. И кстати, любит пошучивать на свой счет: всех научить – жизни не хватит. И то правда.

Лично мне больше нравится, если все капли соленой воды, суть море, спокойны, дремлют, довольствуются часом покоя. То же самое думаю о дожде, когда он собран в тучу и ему хорошо, никуда не тянет. Как минимум, не туда, где я.

Классно смотрится то, что впереди. Тихая гавань. И это невероятно, потому что дует по-прежнему лихо. Будто кто-то решил устроить миру аэродинамический тест, поместил в трубу и нажал кнопку «пуск». Хорош любоваться, сейчас с кормы накроет! – истерично вопит подсознание. Смотрю туда, куда и оно. Думаю, будет уместно дать объявление в газету «Подсознание срочно нуждается в собаке-поводыре. Оно слепо». За кормой тот же сильный ветер. Правда, он успел сменить направление, словно пол, совершенно на противоположное. Волны никакой нет. Изошла, если это слово применимо к волне. Сплыла – лучше. Кругом пустяковая рябь. Я поражен. Ветер пользуется этим обстоятельством совершенно по-хамски, он пузырем надувает мне щеки. Наверное, со стороны я похож на небритый, нестриженный… Фрукт? Овощ? Меня тревожит, что щеки так и останутся растянутыми. Станут свисать бульдожьими брылями. Почему-то граждане со «сползшими» лицами куда реже вызывают у нас умиление, чем собаки со схожими мордами. При этом считается, что любое лицо по определению лучше морды. Принято так считать. Это ли не странность? Во всем чертовы двойные стандарты.

Теперь мне приходится тормозить лодку, уж очень ей нравятся заигрывания ветра, крутит задом, ветреная посудина. Да и причал наползает катастрофически быстро. Кажется, вот-вот меня расщепит о камни. Чертыхаюсь и юлой, на попе, подтянув колени к груди, разворачиваюсь на лавке. Теперь я сижу лицом к суше. Чудом умудряюсь не выронить весло. Отгребаю кормой против ветра. Воды на дне лодки по щиколотку, но это ерунда. Ялик не мой, и тратить сны на то, чтобы орудовать банкой – она призывно крутится возле ног, – я не собираюсь.

На высоком причале стоит женщина. Клянусь, раньше ее там не было, я бы увидел. Женщина удивительно похожа на Ангелу Меркель. Она стоит лицом к ветру, целомудренно придерживает руками непослушный подол, улыбается чуть заметно, уголки губ слегка подрагивают. Ясно, что не для меня, моя макушка ниже дна ее взгляда. Я не в претензии. Случалось, мне улыбались приятнее, обаятельнее. Власть, если разобраться, вообще лишена обаяния. Предел ее чаяний – привлекательность. Не путать с притягательностью. Кстати, те, кого власть притягивает, часто для нее самые бесполезные. Но власти без них никак не обойтись, потому что эти на любое дерьмо по жизни подписаны. Не очень ясно? Вот и ладно, пусть так и останется.

Рот фрау (а я настойчив в предположениях) плотно сжат. Умница, ветер и брызги – отличные учителя. Зачем нации нужен лидер с соленым языком? Соленый язык – это когда после каждой гласной произносится «с» и еще раз та же гласная. Привет – присивесет. Непосвященный ничего не поймет. Я и сам только недавно узнал, что эту премудрость именуют «соленым языком».

Теперь мне кажется, что она не улыбается, а щурится от ветра и водяной взвеси. Ни дать ни взять – пожилая рыбачка. Прикидываю: откуда ждет рыбака – с Запада или с Востока? Увы, у меня с ориентацией – швах, всегда так было. Но только на местности. Это об ориентации.

* * *

Ветер стих. Быстро, разом, совершенно не по природному, так не положено. Будто заслонку опустили. Правда, сразу стало намного легче. Фрау Ангела, или ее двойник, тоже заметно расслабилась. Похоже, что она с ветром на одном выключателе. Взгляд ее по-прежнему устремлен к горизонту. Это хорошо, можно без стеснения пялиться. Рядом с такими особами я зажимаюсь, стремительно теряю и без того скудный запас куража. Даже могу пожалеть себя. В голове моей природой неудачника предусмотрен… Черт его знает, что там на самом деле предусмотрено, но я называю это явление «калейдоскопом». Он выкладывает перед моим внутренним взором цветные узоры, вроде как символы несостоявшихся побед. Побед в широком смысле слова, не в дворовом футбольном матче. Хотя, помнится, городская олимпиада когда-то мелькала… Цвета в картинках сытые, яркие. Видно, творец этой необычной способности, не очень-то верил в мою сообразительность, на наглядность поставил. Чтобы легче было дураку осознать, что для обыденной жизни, какую я привычно веду, остается лишь серое и разное прочее невыразительное. Иногда линялое. Неужели ему и сейчас кажется, что я не в курсе? Одного не понимаю… По числу сменяющихся в «калейдоскопе» узоров выходит, что я всю дорогу к чему-то стремился, стремлюсь, вообще ничем другим не занят. Я бы с этим не согласился. Правда в том, что всё у меня получается «через жопу», да простит мне толерантный мир этот вульгаризм. Но как ни крути, а для такой солидной коллекции неудач я еще слишком молод. Разве что «калейдоскоп» понимает обо мне больше, чем я сам о себе?

Женщина на причале театрально не желает меня замечать, хотя взглядом мы уже встретились. Подбородок вверх, руки заводит за спину. Впрочем, этот жест мне понятен – столько ответственных и бесполезных рукопожатий за жизнь. Зачем приумножать их явно ненужным? Даже во сне не строю иллюзий, знаю, что не стою рукопожатий великих. Появись я на свет божий коалой, вряд ли бы удостоился фотографирования на руках собравшихся в Австралии повелителей мира. Зато под раздачу попал бы. Это точно. К черту прожорливых коал!

– Мне не на ручки! – кричу. – Мне только швартовый!

Лодку неожиданно приподнимает с кормы, так что я откидываюсь назад и вынужденно бросаю весла, чтобы уцепиться за банку, она же лавка. Одно весло тут же вылетает из уключины…

«Прощай, неуклюжий!»

«Бывай, неверное!»

Мне не до мерехлюндий и уж совсем не до зависти к чужим свершениям. Выжидаю мгновение, когда суденышко на гребне волны худо-бедно уравновесится, перед тем как задрать в небо нос. Затем отчаянно привстаю и швыряю булинь на причал. Ловко вышло, изящно: булинь-лассо приземляется в полушаге от рогов причальной тумбы-быка. Что для ковбоя слабовато – для моряка почет. Я от себя так просто в восторге! Для «фрау-не-фрау» пустяк подсобить, только нагнуться. Женщина, однако, упрямо игнорирует мою сноровку. Равно как и упавший к ее ногам канат. Тот, гаденыш, пользуется моментом и с облегчением соскальзывает в воду. И то сказать: кому охота на привязь, без того живет узлом перетянутый.

«Вот же дьявол, совсем вылетело из головы – санкции же! – осеняет меня. – Значит, точно она…»

– А может, я украинец?! И правильный! Тот, который за вас и против России! А вы со мной так?! – кричу гневно и даже во сне стыжусь убожества своего вранья.

– Так-так, – словно повторяя за мной, безразлично, но удивительно быстро, перестуком вагонных колес, реагирует фрау Меркель. Едва шевельнула губами. И голос странный, механический…

Холодильник, сволочь, включился. Поломаю к чертовой матери. Провод перекушу. Как только зубы не жалко станет. Так что живи пока, гад.

Просыпаюсь, раздосадованный сном. И тем, что он оборвался на недопустимо фальшивой ноте, каких снам и знать не пристало. Предчувствую, что день тоже сложится не очень, так-сяк. Хотя есть вероятность… Впрочем, на то она и вероятность, чтобы шифоном иллюзий зашторить окно в реальный мир. На время. Успокаиваю себя тем, что я не один такой. Куча народу так или иначе повторяет судьбу сигары в пальцах любителя красивой жизни: мокнут кончик в марочный коньяк – «насладись!», – а затем скурят. При этом понимаю, что образ неполноценен, так как опущен момент обрезания.

Мне хватает секунды, чтобы реабилитировать холодильник: на пустое брюхо урчит. «Держись, приятель, нас двое!» – посылаю ему сигнал о перемирии, и мой организм преданно поддакивает хозяину. Слава богу, не так шумно, знает свое место, в этом его отличие от вещей: те лишены тонкого понимания жизни – куда положат, там и лежат. Или поставят, если речь о холодильнике, телевизоре, ведре… Сегодня моя очередь ведро с мусором выносить… Впрочем, с людьми такое тоже нередко случается. В смысле, куда положат-поставят… А после смерти – со всеми. Большинство сохранившихся до загробной жизни думают именно так. Остальные пишут книжки о зомби.

Сегодня пятница, но привычкам что за дело до таких пустяков, как дни недели? Я на их стороне. Моими утренними бзиками верховодит ненависть к быстрым подъемам. Терпеть не могу вставать сразу Как только проснулся. Этот акела никогда не промахивается. Я тоже регулярно «попадаю» за опоздания.

Друзья говорят: это потому, что я не служил. Однажды кто-то шутливый стишок в адрес выдал. Вроде бы экспромт. В голове засели отрывочные строки, по-моему концовка. «…И молвил строгий военком, конверт в карман сминая: живи, раз хочешь, дураком… Ну что за распиздяи!» Экспромт? Да помилуйте! Перед зеркалом отрепетированный… экспромт. Я и тогда не купился, но виду не подал: сам не горазд приврать, если безобидно.

Поразительно, сколько всего в жизни мужчины объяснимо отсутствием армейского опыта. Целый сонм навыков в невозвратном пролете. Причем стоит только признаться в уклонительстве, как всем сразу все про тебя становится ясным. При том, что отношение к тебе – не очень чтобы… С низкой облачностью. Приклеились к языку, чертовы метеорологи… Но, опять же, не штормовое, много чести.

Особенно понятливы в этом смысле мужики. Нет никакой нужды в лишних словах, кроме как отрапортовать по-военному – вот же парадокс! – лаконично: «Нет, не служил». Можно пожать плечами, вроде бы и не знаешь, как так вышло. И разом прощен по куче позиций, заодно и на будущее. Вроде как родился человек без слуха, куда ж ему петь. Он и в танце ритм не ловит. Походил бы строем, в ногу – был бы совсем иной коленкор! Но и спрос был бы тоже другим. А с убогого что возьмешь?! Чертовски удобно для жизни. Уже ради этого стоит откосить от казарм.

Валяюсь. По будням минут пятнадцать, в выходные подольше. Получается, что в выходные время дешевле, хотя всё с точностью до наоборот. Лежу себе, думаю, вспоминаю, фантазирую… Непременно пикируюсь с мамой, такова традиция. Я не помню, как сжился с ее постоянным присутствием в моей голове. Наверное, по-другому никогда не было. Меня не раздражает бесцеремонность, с какой она постоянно вторгается в мою жизнь. По прихоти, когда только хочет. Я несказанно покладист, просто человек-плед. Тем не менее сыном своим моя мама не очень довольна. «Очень» – это мною привнесенная вишенка на… На что? Да на что угодно. Хоть на скуку скучную. Это совершенно неважно. Важно иное: моя мама никогда не ошибается. Порой мне кажется, что это ее работа такая – не ошибаться. И работает мама на совесть. А раз так, то во всем – и этого всего много, как манной крупы в трехлитровой банке, – виновата моя исключительная строптивость. Послушать маму, так по части строптивости даже шеф новомодного московского ресторана мне не чета. В том смысле, что я его переплюнул. Хозяин на днях попросил прославившегося снобизмом шефа «забацать по-быстрому простенький бутерброд с сыром навынос». Ну того и снесло. Как яйцо осколком гранаты. Неважно чье. Тут люди случайные подвернулись: один с фотоаппаратом, другой со знанием французского. Интернет рыдал, любители желтизны краснели.

Мама предпочитает примеры из жизни. Они, на ее взгляд, доступнее. А в чем проблема, не понимаю? Это я о поваре. Я бы еще согласился, кабы выгорело чудаку с желанием в мишленовский звездопад… Что, если есть у него звездочка? И не одна? Тогда ладно, тогда другое дело. Так и быть, мирюсь с примером, принимаю. Заодно соглашаюсь с тем, что строптив. Легко. Ибо, как уже отмечалось, я очень покладист.

В блаженные утренние минуты очень важно не шевелиться. Если же совсем невтерпеж, затёк весь, то двигаться следует медленно, вроде бы нехотя. Как во сне. Внешняя достоверность чрезвычайно важна. И ни в коем случае нельзя размыкать веки. Даже сквозь ресницы не стоит пытаться подглядывать за тем, что вокруг происходит. Мои сожители чертовски глазасты, язви их. Уж как заметят, что выпал я из колыбели Морфея – спуску не будет. Большие затейники.

«Твой выбор, Ванечка. Сколько раз я тебе предлагала… Да и сейчас не поздно».

«Я помню, мама, спасибо. Ничего не надо. Доброе утро».

«Приветики, приветики. Так-таки ничего?»

«Ну хотя бы не сейчас, ты же знаешь».

«Ладно, валяйся, ленивец».

Интересно, на сколько сегодня ей хватит терпения? На десять минут? На пять? На пять.

«На пять».

«Мини-минут. Двадцатисекундных».

«Как скажешь».

Ветер упруг, упруг, податлив… Этот образ из сна, только что оборванного старым пердуном-холодильником, чертовски навязчив, коалы отдыхают. Он крутится в голове охромевшей гипсовой лошадкой на словесной карусели. Словно я не проживал свой сон, а смотрел его и записывал на винил ощущений. Теперь вот прослушиваю, а пластинку заело. Время от времени мне случается видеть сны, в которых я будто редактор и наблюдаю за действием со стороны. Могу вмешиваться, но без фанатизма. В противном случае меня невежливо просят валить из сна. Потом я подолгу кручусь с боку на бок, унылый, в несправедливой обиде. Как в панировке. Мне нравится это сравнение, потому что нередко под панировку прячут несвежее. Я в такие часы очень несвеж. Потом, чтобы разобраться в воспоминаниях – ведь сны всегда что-либо означают, – упёрто читаю Фрейда. Мало что понимаю в прочитанном, можно сказать совсем ничего, однако нет-нет да и нахожу в своем подсознании то, что великий Зигмунд так ждет от меня: фаллос, вагину, материнское лоно, порочные устремления… «Это многое объясняет», – насмешливо объявляю себе.

Всякий раз одно и то же. Завидное постоянство. У меня в самом деле давно не было секса. Лишь одно огорчает: наступающий день не сулит моей дремлющей, отягчающей сны сексуальной активности ровным счетом никаких попустительств. Отменить бы его за это. День. Увы, куда проще «отменить» Фрейда. Скажем, в частном порядке. Но мне не по нутру простые пути. Так что посягательств на Фрейда я не допускаю. Мне симпатичен этот мудрый «ковырялка» в мозгах. Кому еще посчастливилось до такой степени упростить понимание сути поступков, что люди в обиде на унижение ринулись во все тяжкие разнообразить свою жизнь, тем самым пуще прежнего умащивая хитрого старика. И все никак не уймутся. Хохочет где-то на облаке, заливается.

Надеюсь, что досужие рассуждения не завуалировали истинной ценности моего словоблудия, оставшись мутной обывательской чушью из нечесаной, мнущей подушку башки. Я ведь уже по ходу признался, что ни бельмеса не смыслю в психоанализе. В снах и того меньше. В людях же не разбираюсь вообще.

«Вот и заткнись», – звучит в голове запоздалый призыв. Этот голос мой, но побрезгливее что ли.

Вот и заткнулся.

«Без обид?»

«Да пошел ты!»

Ветер упруг… Упруг… У-у… прыг по ветру! Что-то мне все это напоминает? Такое чувство, что вот-вот вспомню. И еще предчувствие. Чувство опередило предчувствие? Хрень какая-то. Но ведь так и есть! Короче, что-то подсказывает мне, что выуженное из памяти никоим образом не склеится ни с морем, ни тем более с немцами. Может, с Фрейдом? Если опустить кому-то обидное, а для меня откровенный пустяк: факт, что он не немец, он австриец. Причем родом из Чехии. Точнее, из Северной Моравии. Есть там такой старый-престарый городок Пршибор. Его основали немецкие колонисты. Они называли его Фрайберг. Так ведь и Волгоград когда-то именовался Царицыным, Сталинградом. Правда, в нашем историческом контексте «колонистами» становились те, кого не устраивали новые имена. Они съезжали с насиженных мест. Насиживать новые. Всё как у европейцев, если не вдаваться в частности.

Упруг, податлив… Будто о женской груди, только род следует поменять. Ох уж эти утренние фантазии. Ну конечно, вот же он, источник сомнительных ассоциаций. Выкарабкался на поверхность. Теперь никуда от меня не денешься. Респект тебе, старина Зигмунд, ведать не ведавший, что однажды человечество додумается до надувной бабы. Целой, в полный рост. От мужчины, к примеру, новаторы взяли лишь незначительную часть, признали ее самой значимой и потому вполне достаточной для иллюстрации вида в целом. И это был не мозг. Позволю себе вольность предположить, что имитацией мужчин занимались дамы. Скупые и прагматичные минималистки. Имя их бога – Компактность. Девиз: «Берем только нужное!» Кстати, весьма вероятно, что у женщин просто лучше дела обстоят с фантазией. И чтобы рванула она вскачь, на волю, в запретное, нужна лишь мелкая мелочь. Деталь.

В ночь на первое января не самого давнего года приятели одарили меня «под елочкой» гротескной надувной резиновой бабой. «Ради хохмы», разумеется. Как еще? Вот уроды! Спасибо, имя не дали. С именем и неодушевленное вроде как не совсем кукла. Раззз! И уже –…недоодушевленное. Робкий недооцененный наукой эволюционный шажок. Словом, будь у подарка имя, история была бы другой. Загадывать – какой именно, мне отчего-то не хочется.

– Вау, мама дорогая! – несдержанно воскликнул я по мере коллективного наполнения подарка жаркими алкогольными парами.

Вопреки предсказаниям, спиртосодержащий дух не наградил «объект» подъемной силой, а что до податливости, то никто не согласился участвовать в сравнительном эксперименте. Бестактные параллели с известными в нашем кругу дамами, в том числе и присутствовавшими за новогодним столом, конечно же проводились, но, лишенные доказательной базы, они так и остались досужими домыслами.

Я был потрясен подарком вплоть до нервных окончаний, отвечающих за положение волос на затылке. Случись в тот момент на моей голове кепка, она без всяких телодвижений съехала бы мне на глаза. Чарли Чаплин – или кто другой из «немых» шустриков? – был большой мастак шельмовать публику такими трюками. По-моему, трость шла в дело. Или потайной шнурок? В общем, Голливуд я обошел как стоячего.

– Это не мама, паскудник! Приди в себя! – бесстыдно ржало собрание раздолбаев, пребывая в щенячьем восторге от чьего-то вульгарного безрассудства.

Автор идеи благоразумно предпочел анонимность. Возможно, не в первый раз такое проделывал и знал, что у задорных идей с послевкусием всё не просто.

Вряд ли, рассудил я, такой подарок выдумали компанией. Обычно призванные шокировать сюрпризы куются в одиночку. Иначе кто-нибудь непременно проболтается, не без этого. Я бы точно выболтал секрет, тем более чужой. Или, что ни минута, поглядывал бы на адресата с таким таинственным видом – рожа как сейф, настолько непроницаема, – что и тупицу бы осенило: жди подвоха, ты под прицелом. И он примется тупо – тупица ведь! – искать «засаду» среди еды и выпивки. Как раз там, где она маловероятна. Если, конечно, проявить достойную джентльмена умеренность и не обжираться наперегонки пирогами. В них запросто может заваляться копеечка. А по нынешним временам – от рубля до полусотни. Увы, даже самый щедрый расклад не сулит жертве сумму, достаточную, чтобы умилостивить дантиста спасти покалеченный зуб. Мой совет всем тупицам: если ждете неприятных сюрпризов, не подозревайте еду. В противном случае у вас есть нерадостный шанс оголодать посреди пиршества. Но помните про пироги. Короче, шустрите среди подарков.

По моему разумению, подарок по своей природе уже сюрприз. Даже если он долгожданный. Даже если сделан по предварительному заказу или с двумя примерками. Наверное, юристы сказали бы о таком «сюрприз по предварительному сговору». Они обожают изобретать нечеловеческие словосочетания. И очень этим бравируют. Причем не бескорыстно. И не бесплатно тоже. Эк же меня занесло…

Нацеленная отнюдь не на редут моих комплексов резиновая подружка – моя компания дураковата, но не глумлива – все же зацепила объект. По касательной. Трепетную душу зацепила. Образовался легкий порез. Пустяк. Однако если сразу его не продезинфицировать, то ранка может загноиться. Пришлось прибегнуть к подручным средствам. Водка в бокале с шампанским – прекрасное средство поднять пузырящимся эндорфинам градус и ускорить доставку к месту назначения. Но и она, родимая, не подняла, не справилась. В порезе люто защипало, и состояние мое вместо облегчения заметно усугубилось. Оказалось, что на нетрезвую голову легче трезво оценивать неявное. Правда, становится от этого тяжело. Наверное, это шампанское и водка… Ягода и зерно… Отсюда конфликт. Здесь природа парадокса.

Для начала я удалил с глаз лишнюю влагу, спутницу вторичного потрясения необычным подарком.

«Надо же до такого додуматься?! – прикрываясь закусками и беззаботными улыбочками, исподтишка оглядел компанию. – Вот заразы, а ведь как талантливо прикидываются друзьями!» Потом перемолол в слегка надсадный хохот рвавшиеся на язык недобрые слова и напыщенно про себя побожился, что месть моя будет страшна и неотвратима. Прямо-таки уродлива. Она будет похожа, пригрозил я мысленно, на председательшу нашего жилтоварищества. Матёрая женщина с упёртостью штатного мытаря собирала с жильцов денежную дань на что-то или от чего-то. Скорее всего, на беспомощные средства против вездесущих распоясавшихся тараканов. Ну и на робкие вылазки против наседающей ветхости. Другими идеями наш дом не одаривает, не шибко креативен. Нетрезво взгрустнулось при мысли о том, что никогда в нашем доме ничего не изменится. Разве что к худшему. В том числе и старая жаба с ее бесконечными поборами. Хотя хуже, казалось бы, уже некуда. На какое-то время от планов возмездия меня отвлекли деньги, точнее их устройчивое до монументальности отсутствие. Как всегда, я немного побогохульствовал.

«Немного? Это как? Признаюсь, к мерилу богохульства касательств до сих пор не имел, даже не знаю, что бы это могло быть. Наверняка нечто подобное наличествовало у инквизиции. Может, знаки считали? Как в издательствах. Потом редактировали организм по собой церковной методике… Какая безжалостная физическая цензура. С ума сойти. Интересно, кто размножил заметки об этом «искусстве» среди берий, ежовых и прочих мюллеров?»

Деньги-деньги… – валко думал я о презренном. Даже не думал, а вызывал предмет. Тут же представил себе, как они откликаются в такой же манере: нет-нет! Подлые подражатели! Ничего своего. Неправда, свои есть, это хозяева. Все остальные – чужаки. Люди, что говорят, будто деньги не приносят счастья, наверное, убеждены, что счастье должно быть оригинальным и неповторимым. А деньги… – они деньги и есть. Пусть они принесут мне не счастье, что-нибудь проще, зауряднее, я готов. Это может быть радость. Или удовольствие. Пусть хоть удовлетворение – низший порог положительных ощущений. Впрочем, нет, есть и пониже… Например, «уже не так больно». В самом деле, пусть кто-нибудь поставит на мне опыт.

«Пусть, пусть, посмеемся», – гундосит мой внутренний голос.

«Кыш!» – выпроваживаю его, как птицу, надумавшую поселить клюв в яблоке.

Да, именно опыт. А взамен я поделюсь собственным опытом: безденежье – вот что никуда не надо приносить. Оно тут, и его всегда много. С контрольной группой могу свести, если меня одного для опыта маловато. Колоссальная по численности группа, потому что… Всевышний ленив! Да-да, ленится Он приносить удачу. Наверное, много мнит о себе, ворчит: «Нашли себе почтальона, подарки им раздавай! Подарки получают те, у кого получается».

«Так-то», – отбила получас напольная статуя с лицом-циферблатом.

«Да-да», – кивнул я своим мыслям. Не слишком уверенно в части обличения Господа.

Заодно решил, что утром передарю «безотказную утешительницу» – так значилось в аляповатой новогодней открытке – знакомому чудаку. Есть люди, у которых лучше всех получается быть чудаками. Странно: вроде бы массовое явление, а по-настоящему чудить выходит не у всех. У моего знакомого чудачества были призванием. Мой чудак ютился на пару этажей ниже, в цоколе. Там располагалась дворницкая. По неведомой мне причине, обитатель дворницкой именовал ее мастерской. Тем самым он явно в разы завышал статус помещения с одноглазой электроплиткой, продавленной раскладушкой и пародией на санузел. Для такой «роскоши» и «дворницкая» – уже титул. Вот в эти скупые квадратные метры я и надумал наладить «утешительницу».

– Чего скис, Вань? Братка, Новый год же! – окликнули меня, и я вновь послушно зашумел в общем гвалте.

Забалагурил, загоготал со всеми вместе. Будто и не над собой. Будто бы вовсе не мне подарили это сексуальное чудище. Затаился, одним словом. Прикинулся безответным. На душевном барометре стрелка косилась на сектор «поганенько» с прицелом примерить на себя «полное дерьмо». А тут еще мелкий кровосос «вещун» снова принялся нашептывать: «Не спеши, Иван, это только начало. Будет хуже. Намекнуть – почему?» В подсказке я не нуждался, тоже мне – загадка. Повод для пессимистичных прогнозов вполне уже мог переминаться с ноги на ногу за входной дверью. Не ясно, правда, что за резоны тянуть время?

Какого черта она таится? Я же знаю, что мои уговоры ни к чему путному не привели.

Бывшая девушка моего друга детства с чего-то одумалась и «простила» его за то, что сбежала из-под венца. Фигурально, конечно, насчет венца, из загса она дала дёру. В церкви бы припугнули, в крайнем случае дали бы кадилом по дурной голове, и… сдулся бунт. С небесами не забалуешь. А тут, когда по-простому, на банальном людском междусобойчике – какая управа? Эффектно ушла. Неожиданно, с шумом. Как ракета от шаловливого пальца дежурного по установке. Авторучку швырнула в несчастного церемониймейстера – и попала! Тот, мне показалось, ветры пустил от неожиданности. Букет запулила в угол, обошлось без жертв, я вовремя шагнул в сторону, прикрывшись женихом. Невеста же фурией рванула через очумевшую публику на выход. Без малейшего, как утверждал жених, повода, без каких-либо объяснений. Как граната, из которой чека сама выпала. Я ему верил. Даже не выкрикнула ничего. Я бы на ее месте всех озадачил… Например, крикнул бы что-нибудь про пепел Жанны д’Арк, который стучится в мое сердце. Нельзя же, чтобы во все сердца стучался один и тот же пепел, пепел Клааса. В конце концов, есть немало сожженных, что вправе претендовать на высокую долю. Я бы точно выбрал не Клааса, хотя в его имени уже стук. Возможно, при крещении мальчика Клаасом церковники услышали в этом имени что-то доступное только им. «Сожжем», – мелькнула мысль. В те далекие времена граждане Фландрии еще не были отмечены в европейских пределах особым законопослушанием, равно как и верноподданичеством испанской короне. И испанская инквизиция принялась откладывать на дрова, сделав пометку в метрике мальчика.

Все вокруг зашумели: что это с невестой? куда это она? Я тоже растерялся, но несколько по другому поводу, меня терзали недобрые предчувствия. И не зря. Ко мне она, черт бы ее побрал, рванула! Ко мне домой. Позже заявила, что вся эта суета со свадьбой была фарсом и провокацией, целью которой было мое прозрение и победоносная война с другом за ее руку. Сердце, как выяснилось, уже было моим. Вбила себе в голову, дурашка, что мы предназначены друг для друга и сделка эта имела небесное происхождение. Я ее уверенности не разделял, зато сделал прелюбопытнейшее открытие: если по нескольку раз в день повторять про две половинки одного апельсина – по-моему, эту дичь придумали испанцы – то оскомину слова набивают никак не меньшую, чем сами цитрусовые. Мозг начинает «сводить», как у пятиклашки, случайно застрявшего на лекции пятого курса физтеха. Первоклашка, замечу, не вундеркинд. Наверное, в силу своей чувственной недозрелости, о сожительнице я часто думал как о безнадежной альтруистке, но временами считал ее доброй самаритянкой.

Почти месяц нам вместе было радостно. Есть подозрение, что это моя мама старалась, а потом ей надоело. Или сожительница моя наскучила, что более вероятно. Еще неделя прошла хорошо, дальше пара дней – недурственно. Потом понеслось-поехало. Хозяйка квартиры вернулась с дачи и с порога принялась скандалить по поводу того, что два человека – это не один, износ всего – выключателей, толчка, ванной, полов, дверных ручек, газовой плиты и кухонной мебели – в два раза больше. Смиренно преподнесенной доплатой она не удовлетворилась, каждый день грозила позвать участкового и подличала как могла. Проживавший на моей жилплощади Дядя Гоша интригу прочувствовал и по-своему долил в нее красок. Петруха, еще один квартирант (этот титул он считал для себя унизительным, вскоре поймете почему), тоже не отстал, отметился. Да так, что мы всем скопом чуть не поседели. Включая Дядю Гошу. Все, кроме хозяйки: подумаешь, платяной шкаф посреди ночи рухнул как подкошенный со всем скарбом внутри и сверху. Во-первых, шкаф не ее, во-вторых, ее дома не было, «от нервов» снова удалилась на дачу.

Ужас был в том, что я их всех понимал. И втайне поддерживал. Даже хозяйку. Вся эта «а-ля семейная мутотень» мне порядком осточертела. Сдерживали странно понятое чувство долга перед другом, столь же сомнительное бремя ответственности за «перешедший приз» и нежелание признаваться маме в ошибке. Очередной.

Друг, надо сказать, неожиданно подвернувшуюся ему удачу в моем лице по душевной черствости не оценил. Точнее, оценил по-своему, неверно, и пообещал свернуть мне при случае шею. Я же ждал совершенно иной оказии, что позволила бы мне объясниться с другом без мордобоя. По моему разумению, именно такой способ выяснения отношения должен считаться мужским, а не «эй, пойдем выйдем!». Это как раз совершенно по-детски. Правда, увечья случаются взрослые.

Пораскинув мозгами, я всё же решил, что мою «оказию» друг как нечего делать присвоит себе и использует как свой «случай», то есть покусится на мою шею. Ей, шее, отнюдь не грозило быть свернутой, соперником мой друг был слабым, не боец, но мог запросто надорваться от крика или в запале сам себе что-нибудь об меня повредить. Я предпочел не мешать жизни неторопливо сплавляться по неловко устроенному руслу и даже после того, как «мадам съехали», не торопился устранить конфликт с другом.

Хозяйка квартиры отметила отъезд незаконной жилички неожиданной похвалой в мой адрес: «Правильно, что погнал. Руки из жопы. Плиту засрала – кто отмывать будет? Уж не я ли?»

Я никого не выгонял, но плиту пришлось отмывать.

И вот теперь сумасбродная девица нежданно-негаданно вознамерилась вернуть себе моего предшественника. Лучшего места и времени, чем встреча Нового года в моем скромном жилище, для этой бредовой затеи, по-видимому, не нашлось. Где-то прослышала – общих знакомых тьма, – что друг в отношении меня сменил гнев на милость, больше не винил за подлость, а справедливо счел жертвой обстоятельств. Кстати, «подлость» я потребовал уточнить как «пассивную», и моя настойчивость была оценена. Наблюдая за другом, я пришел к выводу, что о своих бывших говорить куда легче, когда под рукой обретается нынешняя. Пустячок, а именно то, что мой друг обрел новую «половинку» в планах смутьянки, среди заслуживающих внимание, себя не нашел. Больше того, я подозревал, что именно это обстоятельство легло в основу творческого замысла. В смысле: «Я вам сейчас обоим такое сотворю!»

«Таков ее план, – сыпанули мне щедро дроби в крупу добрые люди. – Волнуйся!»

От видения подстерегающего застолье вероятного будущего меня нешуточно замутило. Давно подмечено: не намешанное валит с ног, а навеянные им мысли. Я прикинул шансы новой пассии друга, та сидела аккурат напротив меня. Нашей общей бывшей она была не соперница, дура дурой, на такую бы я ни за что не покусился. «Вот и славно, – порадовался неожиданной удаче. – Будем с другом детства дружить до самой старости». Я даже забыл на минуту, что наша общая бывшая – как о СССР рассуждал, то есть о Родине, – возможно, вся в нервах пасётся под моей дверью. Собирается с силами. Слова зубрит, которые надо сказать, если ей на звонок откроют. Что не факт, поскольку звонок я предусмотрительно отключил, как только собрались все приглашенные. Правда, у нее был ключ. Дубликат. Жесть какой криминал с точки зрения правил. Оставалось надеяться, что ей не придет в голову им воспользоваться, насколько непросто при съеме жилья поменять замок. Целое событие, если кто не знает.

Мне казалось, я слышу ее истеричные каблучки, чувствую напряжение. Мои внутренности сжимались от звуков, похожих на поворот ключа. Если правда, что детектор лжи можно обмануть с помощью мышечной игры сфинктером, я в те минуты был бы асом разведки. И молился: «Господи, спаси и сохрани, ведь мы столько лет дружим. И мы только что помирились. Ты свидетель, я ее просил, отговаривал…»

Молитва – великая сила, если молишься искренне, я же в тот вечер сам себя превзошел. На всякий случай по-хозяйски сослался на какую-то ерунду, выглянул на лестничную клетку, предвкушая сцену и диалог:

«Ты?»

«Кто же еще? Я здесь живу. Войдешь?»

«Пошел к черту».

«Ну как знаешь. Кроме меня тебя там никто не ждет».

«А ты… Ты ждешь?»

«Нет».

Дверь, замок, еще поворот, цепочка, выдох.

На лестничной клетке в табачной дымке я обнаружил соседа с верхнего этажа. На «родном» этаже его с куревом и привычкой бросать непотушенные бычки в мусоропровод нещадно гоняли. У нас тоже соседа не то чтобы привечали, тоже ругались, но не так сильно. Вроде как гость. Для гостя поблажки – это нормально, это по-людски.

Однако же надувная баба. Больше всех радости от появления в доме резиновой подруги досталось на долю Дяди Гоши. Он заслуживает большего, чем просто упоминания. Так и будет, но позже. Тогда же поизгалялся дядюшка над племянничком всласть. Счастье, что слышу его только я, как правило только я. Больше никто, ну-у почти никто. Скажем так. В противном случае пришлось бы приструнить родственника, преподать урок воспитания не по-макаренковски. Или как раз по-макаренковски? Помнится, что в педагогической науке единства на этот счет нет. Помнится также, что я никогда не занимался педагогикой. Но ведь помнится же! Иными словами, из неопределенных, назовем их, источников мною когда-то было усвоено: воспитывать старших на людях нехорошо, не принято, скотство. И вообще, – себе дороже. В случае с Дядей Гошей последнее обстоятельство превалировало над всеми прочими.

– Только надувай посильнее! – лез он ко мне с идиотскими советами, наплевав на то, что мы далеко не одни, пир горой. Ну не горой – курганом. – Иначе будешь это… как со старухой. Ха-ха! Тоже, кстати, нехилый опыт. Я бы, Ивашка, на твоем месте от него не отмахивался. Что до опыта, то тут требуется особенная рачительность. К старости готовиться надо, потому что удивляться в старости для здоровья нехорошо. Удивление в старости для него, здоровья, первейшая опасность. Ну ты понимаешь, о чем я. Помереть, одним словом, можно от неожиданности. А ты – раз, и уже опытный! Ничему не удивляешься. А почему? А потому, что загодя подготовился. И кому за это спасибо? Вот так. И развлечешься, и, глядишь, выживешь. Как тебе мысль, племяш? Крутая, скажу тебе, вещь… Я вот сейчас подумал: любой возраст задать можно, какой хочешь, все регулируется, настраивается. Мадам, уже падают…

Пришлось оторваться от застолья и шепнуть вбок:

– Слюни… Слюни падают. Подбери, да пошустрее. Обстоятельно мыслишь, Дядя Гоша, я так не умею.

– А ты учись. Пошустрее ему. У самого соображалка со скрипом, не мысли, а заусеницы, а туда же – пошустрее…

Вот же рожа… «Мадам, уже падают…» Поэт! А ведь что воспевал? Презерватив для неудачников. «Бабоимитатор».

– Завтра же в дворницкую отволоку. Кончится твое веселье.

– На и дурак. И не в дворницкую, а в мастерскую.

Еще один жонглер словесами. Почему «еще»? Кто до него был? А я не помню. Наверное, дворник и был.

Обитатель «мастерской» фигурой был колоритной. Пивной объем его талии больше подходил для пожилого майора полиции. Нос – для дружеских шаржей на Депардье. Лысый, глазки маленькие и мутные, словно специально созданные для того, чтобы поменьше грязи видеть вокруг. И хотя для дворника такое зрение аккурат, пожилому майору полиции, опять же, тоже не помешает. К тому же был он записным мастером тонкого диалога и уместно спрямлял лихо закрученную мысль художественным словом. Тем, что нынче принято относить к малохудожественным, порой подсудным. Сам, возможно, так не считал, скромничал. Зато я, как и наши общие знакомые, ценил его прямоту. Ту, что нынче помещена под стерилизующий культуру запрет. Если в людей типа нашего дворника зашивать торпеды-цензоры, как «зашивают» пьяниц, то речь их станет бессвязной, уподобленной тексту, напечатанному на машинке, растерявшей добрую половину букв.

Мастер… – как осенило. – Так ведь он вправе дворницкую мастерской именовать. А я дурак. Как же упустил очевидное из виду? Очевидное или все-таки ухослышное?

Вот так подумалось, словно о чем-то важном. Словно это что-то в жизни меняет. Завидно знать, что есть люди, которые запросто, изо дня в день думают так, как мне за всю жизнь не надумать. Я же играю на поле серьезных раздумий о совершенно неважном. И все больше в защите. Особенно по утрам, когда валяюсь в постели, как сейчас. Это от того, что по-настоящему важного в моей жизни с полжмени не наберется. Да и сам я, если вдуматься, жилец на этой земле неважный. Жилец – не vipец. По крайней мере, пока неважный. Вот и разнашиваю мелочи – какую на полразмера, какую – на размер. Себя дурить не научишься – никого не обманешь, а без этого… Без этого никак! Без того, чтобы надурить, вообще ничего не сложится. Лопнешь булькой на воде – как и не было тебя. Я так не хочу. Словом, тренируюсь. Главное, бесконтактно, если иметь в виду УК РФ. Это важно. Но чутье и внешние наблюдения дуэтом подсказывают мне, что такая кошерность роняет мои шансы как крошки с вытряхиваемой скатерти.

– Пойду в мастерскую… отлить, а ты, Иван, за метлой… присмотри пока, будь другом, а то разные тут у вас… люди. – Так, с живописной игрой в троеточиях, по обыкновению встречал меня дворник. Встречал бы и сейчас, да многое переменилось за недолгое время.

Складывалось впечатление, что я испускаю незнакомый науке флюид, эфемерную разновидность мочегонного. Вроде как «пись-пись-пись» нашептывал ему прямо в мозг одним своим появлением. Упростивший амплуа заклинатель дождя. Либо же я имел дело с каким-то придуманным дворником ритуалом, и все остальное время он терпел. Жаль его, если так.

– Из бронзы отливать будешь? – шутил я привычно.

– Нее-а. Из хуя, – так же привычно парировал он, не затеваясь с эвфемизмами.

– Надо бы сдать тебя за мат. Понимать должен: гражданский долг, – подначивал я его.

– Прямо, бля, вот такой весь из себя невъебенный гражданин?! Сука, это сдохнуть мало. Охренеть как, бля, возвысился. Лопату держи и не пизди, умник, – доставались мне в ответ меткие слова и шанцевый инструмент.

– Ты шел-то куда? – только оставалось заметить.

Вот так мило мы и общались. Как-то так.

Кстати, в разгар новогодней ночи у меня шальным делом мелькнула мысль – а не втянуть ли дворника в нашу разудалую компашку, позвать за стол? По-человечески это было бы правильным. Подозреваю, что и сам он ждал от меня большей душевности. Но вот незадача… Тогда бы он знал, что резиновую бабу ему передаривают, и мог бы обидеться. Или отвергнуть подношение из-за… – ну не знаю… – суеверий каких-нибудь? Каких-каких… Гигиенических! Тогда я бы надулся. Кстати, передаривание подарков как-то связано с суевериями, или это всего лишь такт, вежливость? Словом, просто не принято? Никогда не задумывался, отчего совершенно бесполезной для меня ерундой нельзя «осчастливить» других граждан? Я бы жил проще.

«Вот и живи, – распорядился тогда сам собой пьяненько. – Не позвал дворника, и молодец. Чего, спрашивается, ему среди нас делать?»

«Нас с тобой? То же, что и мы: выпивать, закусывать».

«Тогда дважды молодец, что передумал, он же натурально прорва».

«Жлоб».

«От жлоба и слышу».

Это жлобство проросло во мне не из воздуха. Обитаемый мир московского времени уже перевалил за новогоднюю полночь, но еще не окончательно растерял задор, мотивация на столе еще не иссякла. Гуляли широко и вроде бы уже без повода. Проще говоря, на деталях никто не зацикливался, соответственно звучали и тосты. Они больше подошли бы к Международному женскому дню и даже маёвке, чем к физическому преодолению порожка в неизведанные следующие триста с лишним дней. Впрочем, окончательно позабыть «А какого собрались?!» не позволяло повсеместное благоухание хвои. Это обстоятельство, надо признать, никоим образом не мешало восхвалению славных и отчаянных женщин, таких же казаков, споро махавших нагайками и шашками в Первомай… Застолье не лучшее место для осмысления зигзагов истории, если только не учредить Дом историка, обязательно с рестораном.

Наконец, подъели знатно, выпивки опять же сохранилось – блошиные слезы. И те еще страждущим предстояло собрать.

Тут наш дом вдруг разом ослеп и, как по команде, сразу же разорался до невозможности. Наверное, народ понадеялся горлом разогнать темноту и местный ЖЭК, под какой бы личиной эта шарага теперь ни скрывалась. Мы с гостями тоже в грязь лицом не ударили, вывалились, как и все, гуртом на балкон. Редкое, надо сказать, единение душ для последних лет, только и могущих, что разделять. Жизнь нас разделяет, а вот властвует – что ни попадя: обиды властвуют, зависть, недоумение…

В ту ночь вопрос: «Что же за сплоченность вдруг обуяла отдалившихся друг от друга людей?» не возник. Общее, одно на всех, поломалось. Ощущение должно быть сродни объявлению о начале войны. И еще предчувствие, тоже одно на всех: скидываться придется. Но, возможно, не всем: те, кто громче всех горлопанит, обычно в сборщиках ходят. Эту редкожизненную, если допустить аналогию с редкоземельными, удачу роздали «штучным» людям. Я в списке не значился. Во втором списке, резервном, тоже.

По этой причине кричал я скромно, это о силе звука, но с чувством, что касается текста. Догадывался, что мне ни с какой стороны не светит примкнуть к клану сборщиков. Хотя бы потому, что отнимать у людей то малое, что осталось – не мой конек. Я и не орал, просто кричал, без надрыва, старался взять острым словом. Впрочем, давно усвоил науку: словами закаленное российское ЖКХ трепетать не заставишь. Даже не удивишь. Оно и не чухнется. С ним по-другому надо. Только нарочитая обходительность может выручить. Эдакая подчеркнутая вежливость, но с горчинкой. Как шоколад с высоким содержанием какао. Понимай – настоящий шоколад. Но и тут велика опасность, что не поверят. Не ровен час, и того хуже – за подставу сочтут. Кликнут участкового: «Пьяный тут куражится, приезжай забрать от греха подальше». То есть согрешат, чтобы от греха подальше.

А шуметь на эту закаленную публику точно нет смысла. Как и раньше не было. Не сто лет назад, даже я помню, иначе как вежливо, с подходом, с непременным подношением ни до одного жэковского забулдыги нельзя было достучаться. Ни до слесаря, ни до электрика. Про сантехника и говорить не приходилось, штучные люди. Вот и слова припомнились: «Ты уж, Алексеич, не подведи, а уж я в долгу не останусь, уважу. Вот уже и накрыл заранее». Алексеич же морщится, корит кривым пальцем: «Чего плеснул-то, как украл? Тебе ж не одну прокладку менять, а все три».

Теперь эти граждане из каких-то компаний – управляющих? чем? кем? зачем? как? за чей счет? – этот ответ знаю… – сами навязываются. Как правило, частным порядком. Опрятные, почти трезвые, про Интернет и международную напряженность знают, но выпить ни за первое, ни за второе не навязываются. На таких голос поднять совестно. Разве что до денег такие же жадные, как их предшественники. А так очень даже современные, созвучные времени люди.

Факт, жизнь меняется быстрее, чем мы. Какими мы были никчемными, доверчивыми идиотами, такими и остаемся. Уже и на выборах к нам интереса нет, техника справляется. Пощебечут пару месяцев во всех эфирах про победы и преодолимые трудности – и хватит с нас. А может быть, я не прав и мы тоже меняемся. Но тогда… как-то уж очень медленно, совсем по чуть-чуть. И как обычно, в пределах шкалы идиотизма и наивности. Такая у нас система координат.

Выходит, что жизнь нас обскакала. Но если так, то чем в таком случае мы заняты? В смысле: жизнь сама по себе, отдельно от нас, но ведь и мы живем?!

* * *

Минут через пять открою глаза, Дядя Гоша тут же встрепенется, и заживем… обыкновенной жизнью. Нет, это совсем не в тему…

Чтобы выгрести из заумного и неразрешимого, пытаюсь представить себе русско-русский «Разговорник про жизнь». Книга небольшая, однако внушает… Пасынок фолианта. Запечатана сургучом, с обложки вопит ярко-красная наклейка: «В этой книге содержится только ненормативная лексика!» А как же фамилии составителей? – туповато вышучиваю цензора. Сдержанно хихикаю, скрытно, вроде как во сне в горле запершило. Сухость снится, верблюжья колючка, бедуины там разные…

Провел Дядю Гошу. Купился родственник. Вот я молодец! Еще поваляюсь.

Короче, новогодняя ночь…

У кого-то что-то коротнуло. Скорее всего гирлянда. Сплошь и рядом такое случается в новогоднюю ночь. Коротким же замыкание нарекли потому, что происходит оно крайне быстро. Быстрее, чем побег грызуна или смерть таракана под каблуком. Увы, с темпами устранения проблемы история никакой связи не установила. Наоборот – очень длинная выходит история, тем более в праздники. В праздники ничего нет длиннее короткого замыкания.

Вечеринке в моем потонувшем во тьме прибежище быстро случилось оказаться раздробленной. Устремления граждан сластолюбцы отнесут к «человеческому», а ханжи к похоти. Лично я не наблюдаю разницы. Наша компания еще до замыкания рассыпалась на задуманные и случайные пары, а потому легко приняла возникшее неудобство за сигнал. Суетливо проверив глубину и истинность чувств на кухне, в кишке коридора и ванной, – хозяйка квартиры уехала на неделю в пансионат другим людям праздник портить, – народ подхватился и устремился по другим адресам. Понятно, что не к свету. Туда, где жилплощадь сулила относительное уединение. И разумеется, подобие лежбища. А это не у меня. Точнее – это не для других.

Один из гостей, чья жена по счастливой случайности – хотя вряд ли все было затеяно ради этого – коротала новогоднюю ночь в роддоме, всё же исполнил в мою сторону наглый этюд бровями. Назывался этюд при свечах неприлично длинно: «Не были бы вы, сударь, столь любезны помаяться с полчасика за пределами комнаты?» И слезливая нотка в зал: «А?» Первым просёк фальшь Дядя Гоша. Глазом знатока он оценил потупившую взор девицу, проворчал: «Тут получасом хрен обойдется», – и развалился на единственной в комнате койке.

– Жаль, что со светом так вышло, – извинился я перед парочкой сразу за всё. – Хорошо хоть не до полуночи.

– Ну, хорошо… – ответили мне обреченно.

Признаться, я изрядно подустал развлекать гостей, так что авария и последовавшие скоротечные прощания были мне на руку. Полагаю, по этой причине и мама не подхватилась спасать ситуацию. Да и полноценный электрический свет в единственной в доме квартире выглядел бы вызовом. И вызов этот мог вызвать немало ненужных вопросов.

Даже Дядя Гоша обошелся без свойственного его натуре занудства и мало что объясняющих реплик с уничижительными вздохами: «Эх… С тобой, Ивашка, всегда так». Или вроде того. На всякий случай я подготовился: «Со мной? Всегда? Да какого черта?! В конце концов, моя гирлянда в полном порядке! Возможно, это единственное, что у меня в полном порядке – гирлянда и проводка! И кстати, какая сволочь сожрала половину блюда рыбы под маринадом?»

Однако, полемика не состоялась. Лишь диалог. Причем со всем уместным уважением сторон.

– Нормально всё, Дядь Гош? Ты как?

– Нормалёк. Хорошо посидели, чаще бы так.

– Ну да… Ты как, в ночное? До утра?

– Как наладится. Да и утро уже, вот оно, недолго ждать.

– Ну тогда бывай. Пошли, выпущу.

– А Петруха?

– Только его сейчас и не хватает. Сидит себе взаперти и пусть сидит. Ничего ему, охламону, не сделается. Завтра скажу – тридцать первое, ну и Новый год соответственно. Втроем отметим. Президента в записи крутанем.

– Решай. Втроем, завтра – это хорошо.

– Уже решил.

– Тебе бы, Иваш, тоже не мешало… Ну это… Чего ты опять… непарный. Может, подогнать кого? Но ты же знаешь, меня могут и не послушаться. Лучше самому тебе… Ну да ладно, проспись, потом поговорим.

«Я тебе поговорю, засранец неуемный! Поговорить ему…» – отозвалось во мне эхом. По тому, как замер и напрягся Дядя Гоша, я понял, кто в списке адресатов шел первым и единственным номером. На большее, чем свидетельствовать материнское негодование, я не годился.

«Ой-ой, уже умолкаю! Расслабился, пошутил я, честное слово, сестренка. Ничего дурного и в мыслях не было. Извиняй, пожалуйста. Душевно прошу».

«Мама, я все слышу…»

«А я, можно подумать, не догадываюсь. Вот и славно, что слышишь. Еще раз с Новым годом тебя, Ванечка!»

«И тебя, мамочка».

Помню, меня нешуточно озадачило, что Дядя Гоша слышит маму. Судя по его реакции, такое с ним было далеко не впервой. А ведь о другом договаривались…

«Ванечка, ты же знаешь, как всё зыбко и переменчиво», – откликнулась на мое недоумение мама.

«Да уж», – легко согласился я, потому что легче всего соглашаться с тем, о чем бесполезно думать. И не соглашаться тоже. Как с существованием бога.

Когда Дядя Гоша «вымелся» наконец с жилплощади – торопливо, последним, – я подумал: а ведь прав он насчет того, что и мне бы… И не заметил, как уперся взглядом в пошлый подарок, кем-то на скорую руку наряженный Снегурочкой. Эту часть действия я пропустил, видимо отбегал на кухню, мог там и прикорнуть. В свете луны голубое бумажное пальтецо и кокошник с коряво вырезанной снежинкой выглядели вполне натурально, круглолицее личико казалось разрумяненным. Я смотрел на подарок оценивающе, без восторгов, без мыслей, но с помыслами. Не так, как на подарки в детстве. Правда, в детстве мне никто ничего из секс-шопов не подносил. Надувные предметы были, но другого предназначения. Какие-то пустяки. Желанные, долгожданные пустяки. У каждого возраста свои заморочки. Наверное, счастье детства в том и состоит, что всерьез дети думают исключительно о пустяках. Некоторые, как выяснилось, исподволь к этому привыкают и втягиваются. Только счастье не терпит взросления, – подумал я значимо, – а привычки – те да-а, терпят вовсю…

Я пересел на пол поближе к искусственной, щедро политой хвойным ароматизатором елке и такой же ненатуральной подружке. Мысль родилась глупая, ерническая: как однажды, в старости, на остывшем супружеском ложе буду бесстыдно поддразнивать невозмутимую бабку небылицами об этом странном свидании. А Снегурочка, скажу ей, через ниппель подтравливала. Поддувать приходилось все время, это сильно мешало.

Жаль, у людей такой ниппель не предусмотрен. Куда достойнее была бы конструкция. А то спортзалы, диеты… Или уже есть что-то подобное в эстетической хирургии? С другой стороны – куда его вошьешь.

От пикантного воспоминания по спине пробежал мураш. Я не знал, к чему его приписать – к стыдливости или залежался? Как выяснилось, и резиновая женщина в пьяную новогоднюю ночь может спровоцировать на… В общем, черт знает на что. И мы с ней знаем. Трое нас: черт, я и она. При этом любопытство удовлетворили только двое.

«Четверо, сынок, четверо. И не говори, прошу тебя, что я с чертом вместе. Мы с ним за совершенно разные клубы играем».

«Иногда я в этом сомневаюсь».

«Иногда всякое и бывает. Но уж точно не в тот раз. И, сын, от твоих романтических воспоминаний сильно отдает перепревшей резиной. С чего бы это?»

«В самом деле – с чего? Даже не догадываюсь. Тальком должно пахнуть, тальком».

Как-то само собой все получилось. До того случая я всегда думал, что провокация – никакая не стихия, не страсть, а игра ума. Даже если речь о глупости. Впрочем, если разобраться, провокация и не была стихией. Стихией, скорее, оказался ответ на провокацию. Интересно, это я сейчас себе польстил?

«Не думаю, если тебе интересно мнение матери. Стыдитесь, юноша».

«Стыжусь. Нет, ну, правда, стыжусь. А с другой стороны, делов то…»

«Делов. Мы лингвисты-журналисты».

«Досадное стечение жизненных обстоятельств и юношеская несдержанность. К тому же гарантированное отсутствие последствий. Кстати, ты ведь сама меня наставляла…»

«Учила».

«Пусть учила. Есть разница?»

«Разумеется. Обучение предполагает передачу знаний, а наставление – опыта».

«Не понимаю. То есть у тебя не оказалось опыта, скажем… флирта с резиновой женщиной?»

«Балда».

«В этом всё дело. Ты уверена, что я твой сын?»

«Не сомневайся».

«Честно?»

«Святые угодники…»

«Они ведь угодники, потому что угождают? То есть если я тебе угождаю, то тоже угодник?»

«Негодник, вот ты кто».

«Ну ладно, тогда и я честно. Про эту… Про бабу надутую. По всему получается, что вроде бы и досадное стечение, ну этих… жизненных обстоятельств! Надо же так мудрено завернуть. Сейчас, если со стороны посмотреть, вроде бы гнусность выходит и сплошь моветон. А тогда – очень даже ничего!»

«Иван!»

«Пьют же люди безалкогольное пиво? Пьют. И удовольствие получают. Иначе бы не пили».

«Пиво, Иван, пиво. И пьют».

«Я и говорю: кругом двойные стандарты. Платонический роман с куклой? Оксюморон».

«Как пишется?»

«В одно слово».

«Вставай уже».

«Не дави».

Мои «отношения» с куклой были предопределены жизненным опытом. Им суждено было сложиться именно так, как они сложились. Было бы странным, случись иначе. «Разжился бабосами – мухой в лавку. Добыл пузырь, притаранил – открывай. Открыл – разливай. Разлил – пей. Вмазал – дуй за следующей, не зевай. Логика жизни, пацаны, учитесь».

Так незатейливо, однако предельно доступно, сторож с платной автостоянки, что была в двух шагах от дома, примерял к правилам мира людей меня, сопливого, и моих таких же сопливых корешей. По поводу женщин сторож поучал пацанву в том же духе, только похабно. «Похабность» – его выражение. Всякий раз, подпуская нелицензированное для детства словцо, он за него извинялся. За свою неотесанность тоже. Ссылался на то, что с малолетства был «к разным делам попроще приставлен, не до букварей». Чувство неловкости от разговора с малолетками как с закоренелой шантрапой выдавало в нем личность пусть и низкой культуры, однако же наделенную природным чувством такта.

Человеком он был, без сомнения опытным. По всему было видно, что жизнь сторож постигал, себя не щадя. Россыпь не самых изящных образчиков синей нательной живописи покрывала его руки, грудь, мы видели только то, что было открыто для обозрения. Наколки были линялыми, некоторые уже почти не читались. Я представлял себе, как со временем набью такие же, а когда они поблекнут, я постарею. Для пущей наглядности судьба заменила сторожу одну ногу на изрядно подъеденный жучком деревянный протез. «Вот же сука…» – замечал он по этому поводу, а я со товарищи недоумевал, как одна-единственная особь смогла прожрать в деревяшке столько дыр.

Надо признать, что уроки, преподнесенные такими, как сторож, персонажами блестяще усваиваются. Они как зарубки на ружейном прикладе – свидетельства павших в боях с реальностью семейных бесед о добре и зле. Потому, что на дворовых уроках нас не заставляют учить таблицу Брадиса и считать на логарифмической линейке.

Боже, как же я ненавидел логарифмическую линейку! Я и сейчас ее ненавижу. Одна такая до сих пор хранится в моем столе. Я натыкаюсь на нее, когда разбираю накопившийся в ящике хлам. Всякий раз болезненно преодолеваю искушение вышвырнуть ненавистный инструмент прочь, навсегда, но, в конце концов, оставляю. До следующего раза. Как напоминание. О чем? Во-первых, о том, что в жизни немало мест, куда путь мне не дано освоить. Что собственная умственная или душевная недостаточность с легкостью манекенщицы переодевается ненавистью к неподдающемуся. Это второе. И третье: не стоит тешить себя надеждой, что однажды все образуется благодаря пониманию первого и второго; ни фига! Кому-то для опыта нужна несложившаяся карьера, незадавшийся брак, словом, расплющенное в блин эго, мне же хватило обычной логарифмической линейки. Все остальное додумал сам.

В небесной бухгалтерии просто обязаны были отметить в графе «Расходы на обучение»: «Недорого».

Моя забившаяся вглубь ящика логарифмическая линейка была «разряженной», не опасной. Я снял с нее бегунок-стекляшку в алюминиевой рамке, вынул подвижную сердцевину, все удаленное торжественно поломал. «Разлогарифмировал». Превратил в обычный измерительный инструмент. Вроде как заменил калькулятор счетами, свершил гражданскую казнь вещи. При этом мне не хотелось думать, но я упорно думал о том, что и сам из того же отряда: крапаю себе говённые заметки после пафосного журфака. «Вонючки». Для многотиражек. Где-то и моя сердцевина валяется поломанной. Правда, у моей линейки прошлое было не особенно ярким. Это я оттягивался неистово. Нечем ей хвастаться. За всю жизнь два примера решила правильно. Полтора. В другой раз я у соседа подсмотрел. Или оба раза? Не помню уже. Ну да пусть ее, математику. А про свою сердцевину – складно получилось. Может, найдется где? Склеим, вставим. Не пора ли и в самом деле подыматься? И в путь, на поиски?

«Хоть одна светлая мысль».

«Мамочка, дорогая моя, это же образ! Ну, пускай светлая мысль еще минут десять помается в темноте. Тем более что на свету ее никто и не разглядит. Кстати, ты знаешь, почему Никола Тесла конструировал свои лампы?»

«Просвети, сделай милость».

«Потому что в темноте лица друзей неотличимы от лиц недругов. Когда я лежу с закрытыми глазами, то люблю всё человечество. Десять минут. Еще десять минут наивной любви».

«Да пожалуйста. Сколько угодно. Хоть весь день отлеживай бока. В конце концов, это твоя жизнь, оболтус».

«Только вот этого не надо… Пять».

«Пять минут. Это твое слово».

«Мое. И ты совершенно права насчет балды: ну кто, спрашивается, тянул меня за язык?»

«Забыл про оболтуса».

«И оболтус тоже».

«Четыре пятьдесят четыре».

«Ну что ты, ей богу! Это же не спринт!»

«Это бег на месте».

«Вот сбила…»

«Сторож, Ванечка».

«Ну да. Сторож».

«Всегда рада помочь. Обращайтесь. И не благодарите».

Итак, сторож… С какого перепугу кто-то вообразил, что только семья и школа дают нам путевки в жизнь. Ладно, они тоже, куда нам без «грибов» и халдеев. Нет, никак не обойтись.

«Прости, дорогой, но… грибы?»

«Согласен, невежливо, однако на халдеях настаиваю».

«Это сколько угодно. Путевки, Ванечка… Ты остановился на путевках».

«А если просто послушать?»

«Я так и собиралась, но… грибы… Уволь».

«Уволена».

«Сторож и путевки, сынок».

Ну да, путёвки, маршрутные листы… Намалеванные яркими красками поверх собственных неубедительных достижений, а то и вовсе неудач. Учителя, предки…

«Оценила. Правда, есть еще слово такое – ро-ди…»

«Это уже беспредел, а не компромисс. Нельзя же одним махом от грибов перейти фактически к официозу. Так можно кессонку заполучить. Имейте снисхождение, женщина».

«От халдеев до учителей не ближе. Ну да ладно, будем считать, что убедил, снизошла. Кстати, насчет второго слоя по неубедительным достижениям и неудачам – это неплохо. Я бы сказала – сильно, наотмашь».

«Но ты же не будешь отрицать, что предки сплошь и рядом выдумают своим чадам счастливую жизнь и прикипают к задумке умом, душой, всем-всем-всем, как… к реальности? Да, что есть, то есть, вы от всего сердца хотите для нас такой жизни».

«Отрицать не буду. И понимаю, куда ты клонишь».

«Никуда не клоню. Совершенно абстрактное, обезличенное утреннее размышление. Утризм. Новый жанр».

«Продолжайте, сударь, будьте так добры».

«Так вот… эта загаданная жизнь больше киношная, книжная, газетная, просто бумажная… Хочешь, в кораблик ее сверни и – ну по весенним ручьям гонять! Пока не размокнет мечта о шкиперском золотом шитье на обшлагах и погонах до засаленной койки моториста на замусоренном речном ботике. Можно шапчонку треуголкой сложить. Выйдет вообще “недокораблик”… Строительный техникум? Кисть маляра? Ничего плохого, очень нужное дело. Только жаль, далековато от почестей тонкому акварелисту, как пророчили дома и в школе. Или, например, – оригами из газетки забабахать… С буковками из передовицы. А к ней вполне могут приплестись слова про спорные острова. Те самые, о судьбе которых мы не спорим и спорить не собираемся. Тогда… Похоже, я в крутом штопоре. И не выйти мне из него. Земля-я-я!»

«Ну, немного изобретательности! Дерзайте, сир, не тушуйтесь! Что тогда?»

«Тогда? Тогда в пограничники!»

«А что… Мне нравится».

«Как всегда, все получилось по-твоему. Я ведь не о том начал».

«Удивил, слов нет. Конечно, я знаю. Думал, что прямо с утра и заведу старую шарманку. Решил прибегнуть к упреждающему маневру».

«С тобой сманеврируешь».

«Однако это тебя не отвадило, рискнул. Ни слова про шампанское, слишком банально. Попытка твоя засчитана… наполовину».

«Это как?»

«Как приз утешения».

«Еще минут десять меня бы утешили. Вон и Дядя Гоша еще дрыхнет без задних ног».

«Ну если Дядя Гоша… Друг мой, на олимпиаде лентяев ты бы не поднялся выше второго места».

«Знаю. Потому что я закоренелый лентяй. С бородой – шутка».

«Уел».

«Классное слово. Это когда в ресторане валютой расплачиваешься?»

«Валяйся, болтло. Только, если можно, больше не сбивайся на панегирик одноногому чудовищу. То же мне, родник мудрости выискался».

«Прости, не хотел пробуждать в тебе чувства вины».

«Вины?»

«Ну да, в такой вот, несколько… извращенной форме».

«Поговори у меня об извращенных формах…»

«Ты о резиновой бабе? Ну да, согласен. Так ведь я твой сын».

Жалко, что мама со сторожем обошлась, мягко выражаясь, не очень. Не очень гуманно. Недостаточным он для нее оказался авторитетом. И прикид Песталоцци, на ее взгляд, сидел на мужике как сюртук Гулливера на лилипуте. В результате сам он весь из себя стал – хм… – недостаточным. Ну да, им самым, другого слова не подберу. Из одного зернышка как кофе сваришь? Да и кофейное ли зернышко? И зернышко ли? Я ни в чем не был уверен, на вкус не пробовал, поостерегся. С таким же успехом «изделие» из сторожа, или то, во что его матушка превратила, могло быть пересохшей козьей какашкой. Тем не менее мне приятнее было думать о растении и плодах. Всё же не чужой человек. Пострадал опять же из-за меня. И, видно, не зря через меня кару принял – крепко-накрепко въелась его наука в мой рассудок. Вот и с надувной бабой… Налил – выпей. Пример, конечно, так себе, что до качества. Не горжусь. В остальном же все по «логике жизни», как учили. Наверное, такой у жизни извращенный вкус. На жизнь все и спишем. Это правильно.

Я неделю хранил зернышко-не-зернышко в спичечном коробке, потом выбросил. Стало чудиться по ночам, будто шевелится что-то в коробке, даже голоса слышались. Дня три переживал, корил себя трусливой и неблагодарной тварью. Просил маму сменить гнев на милость, но она вроде как в толк не могла взять, о чем это я и о ком?

«Ванечка, душа моя, ну какой еще дядя сторож? Дядя у тебя один, Гоша его зовут».

Тут школьные заботы навалились – четвертная контрольная не задалась, поход в зоопарк оказался в пролёте… И как-то стало мне не до сторожа.

Я по-прежнему – игра такая – от случая к случаю выдумываю судьбу своего незадачливого наставника. Разумеется, если он всё же зёрнышко, а не козья какашка. Последний раз вспоминал о нем… – вот уже и год прошел. Представил себе, что пророс он, непутёвый, в теплых краях. Деревяшкой своей схватился за плодородную почву и пророс неказистым деревцем. Отличался он от соседствующей с ним поросли необычным синеватым узором по стволу, терпким духом немытых ног, исходившим от коры, и запахом бросового табака от листьев. Деревце сильно озадачивало орнитологов устрашающим числом птиц, на лету умирающих вблизи кроны. Разум наблюдателей особенно отягощал тот факт, что погибали исключительно взрослые птицы, а с птенцов – необученных, необстрелянных – все как с гуся вода! Впрочем, птицы эти гусями не были. Жили себе, летали за пределами гастрономических интересов. Просто фраза такая расхожая подвернулась – про гусей.

Наконец-то… Хорошо подумал. Будто не сам мелкими лужицами растекся по впадинкам-выбоинам отдельных историй, а чужим байкам внимал. Чувствую, однако, то ли еще будет… Наконец-то о мести за новогодний подарок. Будем надеяться, уложусь в отведенное время. И что Дядя Гоша не подведет. Не то пробудится – быстро наведёт шухер. Не до сентиментальных валялок станет.

Шутника, что придумал подарить мне надувную подругу, братва сдала без долгих уговоров. Мне показалось, что даже с удовольствием. Есть скрытое говнецо в русском характере: сдавать ближних «по поводу», а иногда и без. Чтобы из формы не выходить. Или наоборот – в качестве «пробы пера». Если, конечно, речь не о войне и сдают не вражине. А какой из меня враг? Да и двух человек для войны маловато будет. Выяснение отношений, а не война. Надо сказать, что и отношений я не выяснял, просто отплатил коварному без сдачи.

Обидчик мой, себя таковым не числящий, был осевшим в Москве на заведомо лучшую, чем дома, долю выпускником Университета дружбы народов имени… уж и не знаю кого теперь. Вроде бы Патрис Лумумба одарил учебное заведение именем, но в народе говорили, что Миклухо-Маклай. Словом, натуральный афро… африканец. Тут у нас, в России. В голове не укладывается, и язык бастует произносить «афрорусский». Вот «русский азиат» – еще куда ни шло. Хотя, тоже не бог весть какая находка. Больше подходит для названия партии. Или для футбольного клуба гастарбайтеров. Но «афрорусский»?! Помилуйте, даже по приговору суда не приму. Легче соглашусь с порицанием толерантной общественности.

После долгих, без определенных целей, поисков в закутках барахолки я разжился у замызганного до трудно угадываемых лет, однако благовоспитанного мужичка крупной, подержанной, явно не наших времен, черной куклой. Изделие было бесспорно мужской особи, что лишь подчеркивало его винтажность. Я интересовался природой находки, но, врать не буду, продавец так и не сумел просветить меня, каким чудом кукла дотянула в относительном «здравии» до нынешних лихих и небрежных к сентиментальному хламу дней. Черный пластмассовый человечек делал всё, чему его обучили создатели: он позволял шевелить руками-ногами, безнаказанно крутить головой и, при опрокидывании, с усталым стоном закрывал глаза. Выглядел при этом нарочито мило, по-своему старорежимно. Что, подозреваю, для многих людей – синонимы. После недолгого торга мне посчастливилось стать обладателем роскошной игрушки. Догадайся продавец о вызревшем в моей голове плане, он бы, конечно, взвинтил цену, за что был бы обозван хапугой и гнусным барыгой. Но всё обошлось.

По дате рождения и времени процветания я определил приобретение в две эпохи одновременно, на выбор: в застой и застой, взорвавшийся газами, он же – перестройка. Наверное, думал об Анджеле Дэвис, вообще о тогдашнем градусе интернационализма. Собственных воспоминаний, тем более переживаний, у меня не было. С чужого голоса мотивчик напел, так как прохожу по-другому времени. Зато из прочитанного и усвоенного вынес, что новомодная толерантность по сравнению с интернационализмом – вода разбавленная, по-другому не назовешь. Сосед-курилка с чужого этажа, замеченный и привеченный в приснопамятную новогоднюю ночь, был щедр на такого рода воспоминания. «У меня, – говорил, – язва, оперировать надо, давление, холестерин до потолка, а за дружбу народов, мать их, надо до дна! И наливали, ты только представь, как специально, всегда по полной! Вот такая история. И что ты думаешь? Правильно люди понимали: надо! Потому что интернационалисты. Этим все сказано».

Так я познал суть жертвенного пьянства. Заодно усвоил, что в те времена на «москалей» русские не обижались, а вот за «черножопых» и «косорылых» вскипали праведным гневом. Как за своих стояли. Кто знает, возможно поэтому «москалей» Донецка с Луганском нынче так легко занесли в принудительно вымирающий вид? Мол, кто за них вступится. Наверное, во все времена надо было бить по мордасам за «москаля»? И за «хохлов» получать в свои ворота. Лучше бы знали друг другу цену.

Еще насчет куклы помню, как любопытство меня распирало: это ж какая семья сочла за благо одарить родное дитя голым черным пацаненком в кудряшках, с чувственными губами цвета спелого помидора и размером с годовалого пуделька? Разве что «мидовские»? Или, вот еще вариант, из «внешторговских» кто? Им вроде как было дозволено принимать на дому зарубежных коллег. Конечно, с разрешения и по согласованию, а вернее всего – по поручению. И служила казённая кукла протокольной деталью интерьера, а чадо вовсе не при делах. Возможно, подросшее чадо мне куклу и сбагрило. Недаром же торговался, словно за брата: «Вы только посмотрите, как попочка вылеплена! Где вы сейчас найдете, чтобы попочки вот так… с любовью? Сейчас, мил человек, бездушный конвейер, его царство». Однако не суть.

За пару дней домашней работы я «усовершенствовал» приобретение. Не со стороны «вылепленной попочки», а с прямо противоположной. В результате у довольно крупного пластмассового дикаря появился несоразмерный, буквально огромный… Скажем чопорно: «инструмент». Хотя к черту чопорность: что этим инструментом починишь? С другой стороны, лопата – тоже инструмент, а не сильно для починки пригодный, скорее уж наоборот. Или все же лопата – инвентарь?

Новшество я украсил мелкими звездочками в ряд, на манер отметок о сбитых вражеских самолетах на фюзеляжах боевых машин. Как в кино. Только зеленым по черному, в цветах эко-анархистов. Никакого далеко идущего или в такую же даль провожающего замысла у меня не было, другой краски не нашлось. По ходу работ выяснилось, что художник из меня не ахти какой, вообще не художник. И с сообразительностью напряг – можно было трафарет вырезать. В результате моих стараний заныл кончик языка, а звездочки оказались ближе к неопрятным пятнам. Композиция в целом могла послужить иллюстрацией локальной ветрянки, если такая бывает. Понятие «в ряд» моя кисть истолковала совершенно по-своему. Сюрпризом гуманитарию стало и изменение центра тяжести куклы. Обретенное новшество по умолчанию лишило ее места в отряде прямостоящих. Пришлось проявить недюжинную изобретательность и потратиться на кукольную обувку. Кукольной не нашлось. Я прикупил натуральные детские башмачки и утяжелил их, заполнив пустое пространство дробью. Всё вышло как нельзя лучше. Впору было отдаться таинствам физики твердых тел, но я рассудил, что неожиданный дар обнаружил себя запоздало и до Нобелевки могу не дожить.

Затем настал черед тыльной части уникального произведения. Ее еще не накрыл потный вал моего вдохновения. Фантазировал я недолго и мстительно изобразил на заднице куклы три звезды, расположив их горкой. Не то чтобы я знал что-либо о «специальных» наклонностях объекта мести. Вообще в такие подробности не вникал. И уж тем более не вёл подсчет его отступлениям от линии «гетеро», что неожиданно означает «иной» по-гречески, при том что он-то как раз самый наш. Просто три звезды показались мне вполне подходящим числом. О чем думал? Немного о погонах, примерно столько же о коньяке. Наверное, следовало бы о симметрии. Вот такая получилась мысленная настойка: погоны на коньяке. Случись кукле быть хотя бы частично одетой, мне бы и в голову не пришла столь провокационная по сути идея. Помню, озадачился: неужели голый зад и в самом деле соблазн?

«В художественном смысле, исключительно в художественном. Как полотно, как холст, как арт-объект…» – нашелся ответ.

Никогда раньше такой вопрос меня не тревожил. Уверен, что не потревожит и впредь.

«Оскорбительно? Да брось!» – оппонировал я сварливому человечку внутри себя. При этом недоумевал: с чего этот «тип», с его тягой выступать мизантропом, вдруг решил пополнить ряды радетелей такта? Как вообще он – дух от плоти моей, по природе разнузданный циник – за считанные часы умудрился выродиться в двуличную скотину. Совестить он меня вздумал!

«Позволь заметить, – ответствовали мне, – что ты и есть скотина двуличная. А я, любезная моя оболочка, всего лишь одно из двух лиц, не более того».

«Засчитано, – вынужденно признал я, стараясь не злиться на откровенную издевку. – А теперь проваливай! Не порть настроения. Видишь… – человек весь в творчестве».

Не злиться не получилось. Но на язвительное: «Тоже мне, челове-ек!» – я не откликнулся. С нарочитой тщательностью проверил, высохла ли краска, и повалил куклу на спину. Она с утробным стоном запахнула глаза. Таков был ответ на хамское хамство второго я. Наверное, так престарелые шлюхи принимают последнего за день клиента. Тот из своих – докучливый, безденежный и быстрый, как пчела: ужалил и умер.

Все той же быстросохнущей зеленью я вывел тонкой колонковой кистью на широком лбу «Мауро-котяуро». Странно, но всё поместилось. И выглядело опрятнее звезд. «Журналисту буквы легче звезд даются», – набрел я на подходящее объяснение. О ком речь, кто этот журналист – не уточнил. Правильно.

«Вот если журналист – звезда…» – вывел было докучливый, но я не повелся.

Мало кто из общих знакомых верил, что Маурицио – настоящее имя темнокожего парня. Надо заметить, что не столько цвет кожи будоражил сомнения, сколько тип лица, акцент, ну и вообще… Маурицио, конечно же, это чувствовал, но не смущался и продолжал настойчиво, где-то даже с вызовом представляться звучным итальянским именем. Больше того – итальянцем в щедро сосчитанном поколении. Позже сведения о биографии подверглись уточнению и недоверчивые граждане были оповещены, что наш итальянец ко всему прочему – коренной флорентиец. В Зимбабве, понятное дело, его занесло по чистой случайности, уже юношей. Там наш герой пережил таинственную генетическую катастрофу и внешность его мутировала. До мутации его принимали за младшего брата Сильвестра Сталлоне. С юга, поэтому так сильно загоревшего.

Народ вежливо поржал в кулачки и пропустил развитие темы в глубину веков. Оказалось, что род Маурицио знаменит и известен в Италии с незапамятных лет. Не все пропустили новость мимо ушей. Были и заинтригованные. Был. Один.

Дослушав историю рода, я переспросил:

– Эй, Мау, тут птичка разноцветная пролетела, раньше таких не видел. Прости, отвлекся. О чем ты говорил?

Выслушал легенду повторно для добротного усвоения и полюбопытствовал: не предки ли Маурицио ассистировали Франциску, позднее основателю Ордена францисканцев, в безуспешных попытках перековать в христианина египетского султана Мелик-Камиля? Просто везение, что на днях изучил на толчке статью по профилю. Заумь и скукота, но выбора не было, не библиотека. Не на дверь же пялиться? На ней уже вмятины от напряженных людских глаз. Что из прочитанного в память запало, о том и спросил. Правда, с легкостью мог и напутать. Ответ последовал незамедлительно:

– Они. Кто же еще? Но род наш обустроился во Флоренции еще раньше. Намного раньше. Мелик… какой ты сказал?

Я возглавлял тайный союз недоверчивых и посмеивался над незадачливым афроафриканцем, наверняка неосознанно, по случайности выбравшим себе имя, происходящее от латинского maurus – мавританский. Подкачали и жизненные приоритеты адепта собственной выдумки. Пиццу он не уважал, утверждал, что в Италии ее едят только нищие, для родовитого флорентийца отведать «замусоренного теста» – стыд. Из напитков предпочитал водку с пивом. Умберто Тоцци и Челентано не слушал. На Сан-Ремо реагировал и вовсе странно: переводил, называл Солнцем Ремо и говорил, что это одна из его любимых групп, но ее мало кто знает, в Сети искать бесполезно. И записей не достать. Пурга, одним словом. Изысканный вкус итальянского аристократа безошибочно угадывался и в страстном увлечении габаритными крашеными блондинками, коих Москва-матушка припасла несметное множество. По мне, так исключительно для таких варягов. И втайне от таких пугливых, как я, эстетов. Клянусь, что до знакомства с Маурицио я представить себе не мог – сколько обесцвеченных шевелюр на круглых головах и крепких коротких шеях меня окружает. Либо сам был слеп, либо они до поры под париками прятались. Сам о себе лжефлорентиец говорил нежно: «Я, братва, котик. У меня двенадцать мартов в году».

Иначе говоря, даже если бы этот парень приготовил мне правильные фетучини с грибами в сливочном соусе, я и тогда не признал бы в нем итальянца. Котик он…

Короткий шажок назад, к «Мауро-котяуро». Приставной. Одна нога – к другой. Выбор ноги значения не имеет. Тупо намалевать на кукольном лбу «Мавр – кот» мне показалось скучным, а скука – это не мое. Она вокруг, везде, чужая. Надобно было изобразить что-нибудь оригинальное, с выдумкой. Все же я человек творческий. По диплому. Вот так, на разогреве мозга, и появился «Мауро-котяуро». Я сразу почувствовал: оно! Как раз впору. Правда, в доказательство, что авторство этой абракадабры принадлежит именно мне, руку в огонь не суну. Где-то когда-то слышал нечто подобное. Ничего конкретного, вопреки потугам, мне так не вспомнилось, но по наитию – или по звучанию? – я легко допустил связь с финскими сказками. Плагиат, с одной стороны, явление недостойное, стыдное… Если за руку схватят. С другой, наши модные композиторы почти внаглую списывают увесистыми кусками шлягеры за рубежом – и ничего. И шлягеры получаются тоже ничего. Играют себе, поют. Потому что доказывать плагиат хлопотно, если не под копирку скатали. А кому же в голову придет так рисковать?! Вот и я слабо верю, что однажды объявится задумчивый финский пристав на моем пороге. И совсем уж ослабил веру, безрезультатно полазив по Интернету.

Тем не менее позитивный настрой – не найдет срок героя! – на всякий случай нуждался в поддержке, и я рассудил, что стащить у соседа – это в принципе не воровство. В худшем случае – вынужденное заимствование. В лучшем – обретение однажды утраченного. Когда-то эти сказки запросто могли быть нашими, чухонскими. Про какого-нибудь Кота Мурлыку… А в иммиграции он «обасурманился».

Не Крым, конечно, но отдаленно похоже. Так мне видится.

Я даже пивком разговелся за тожество справедливости.

Собственноручно передавать ответный подарок я не стал, поостерегся. Все же различные культуры, что до воспитания, но главное отличие было в весе. Я парень далеко не «мелкий», однако же рядом с черным товарищем смотрелся как суетливая канонерка возле большого и мрачного противолодочного корабля.

Через пару дней, как по заказу, подвернулся пригодный случай. Наш общий с Маурицио знакомый заглянул вернуть одолженные двадцать баксов. Года полтора прошло, как выцыганил. Надумал вернуть двадцать и попросить в долг еще пятьдесят. По мне, так странные люди эти экономисты. С большими причудами публика. Если разобраться, то масштабнее закидоны, пожалуй, только у правоведов. Технарь, к примеру, попросил бы накинуть тридцатку к задолженности с обещанием при случае вернуть все полста. Гнилой гуманитарий, вроде меня, перехватил бы недостающее в другом месте – чего лишний раз светиться, напоминать о себе? А про одолженную двадцатку благополучно забыл. Всё в голове разве удержишь? Помню, подумал без всякой симпатии о товарище, что однажды рукоположат его, болвана, в государственный сан, допустят в святая святых, к финансовым стремнинам… И разом к нему подобрел. Потому что нормальный ведь, несмотря ни на что, парень! Такие друзья ой как по жизни нужны. Важно, чтобы со временем не забыл о моей доброте, покладистости и дружелюбии. Но решил, что полста за такой «фьючерс» так и так много. Десяточка максимум. Зеленый чирик. Его я готов был принести в жертву будущим миллионам. Пусть не пятьюстами миллионами разживусь, а только сотенкой. Я и на такие гроши согласен, буду жить экономно. К тому же сотня миллионов – это, по моему разумению, еще не коррупция, да и что я могу? А вот если в пять раз больше, то самые разные вопросы могут возникнуть. Особенно если не с теми людьми тусоваться. А к «тем» кто с такой мелочью в карманах подпустит?!

Гость немного затосковал, но с чувствами справился. Даже немного воспрянул духом, когда получил от кредитора щедрый совет:

«Если хочешь, загляни к Маурицио. Он сейчас при деньгах, я точно знаю. А для прикрытия истинного мотива – посылочку от меня прихватишь. У него на днях праздник был “День борьбы с последствиями каннибализма”. Чисто итальянская заморочка. Флорентийцы кого-то из своих схарчили. Ничто, как говорится, человеческое… Последствия? Ясен пень – изжога. Тут ему сода, уголь активированный, пара пива… Шучу. День рождения парень праздновал. Да нет, никого не позвал, зажал “днюху”. Но я-то памятливый, меня не проведешь. Какой летом?! Прекрати. Это он на подарок тебя развести пытался. Летом у них в Африке такая жара, что никто не рождается. Только мрут. Да точно тебе говорю, газеты читать надо. Когда у них лето? Ты часом не заболел? Летом! Короче, он подарку обрадуется и легко ссудит тебя средствами. У него есть, он на холодильник копит, ага. Скажи, что поменьше может купить. Меньше – лучше, гости раньше расходятся. Я вон с “Морозко” обхожусь, а ведь тоже поесть не дурак».

Остаток дня я старался держаться поближе к двери в коридор, там проводной телефон, его номер все мои знакомые знают. Мобильный я мало кому даю. Охраняю как Кощей известное яйцо, знать бы еще – зачем? Хотя, если пораскинуть мозгами, должен же настоящий мужчина иметь секреты. Собственно они и делают его настоящим. Пораскинул мозгами? Теперь нагибайся, собирай.

Наконец, в восемь вечера или около того, аппарат пару раз робко звякнул. Словно догадывался, что сейчас в него с другого конца скажут. Затем в ухо мне проорали узнаваемым голосом с легко различимым акцентом, что я «записное дерьмо», «никакой не друг» и вообще «фашист, гондон и сука».

«Какого хрена?!» – мгновенно вскипел мой собранный к тому времени разум. Я с ним, с черным гадёнышем, водку пью, хлеб ломаю, а мне про гондона с фашистом! Ладно бы только гондон… Спорно, однако можно перетерпеть. Но фашист! Пока мой героический дедушка, земля ему пухом, самолично с автоматом в руках гонял фрицев по белорусским лесам, африканский предок этого негодяя пританцовывал вокруг молящего о пощаде ужина! Что вообще это убогое чмо из джунглей может понимать о фашизме? Ну да, забыл уточнить что речь, конечно же, о флорентийских джунглях. Самых знаменитых. В дельте Амазонки, или что у них там протекает…

Заело меня не на шутку, и я с расстановкой, не допуская неверного толкования, прошипел навстречу оскорблениям свои слова. Когда же они иссякли, в сердцах швырнул трубку на рога допотопного аппарата.

Это, надо сказать, исключительно тонкое дело, искусство – правильно бросить трубку, если ты квартируешь у старой, гнусной, скандальной бабы. Нажимаешь злым, яростным, заточенным под разящий штык пальцем кнопку отбоя и, продолжая кипеть всем нутром, бережно опускаешь трубку на рычаг. Чтобы даже не цокнуло. Изумительная тренировка выдержки. Я был в этот миг как раритетный коньяк.

Не сомневайтесь, что абонент на другом конце провода подумает: «Трубку, сволочь, бросил! Вот же говно!» Железно. Эта уверенность толкает под локоть набрать номер хама и прорычать: «Сам ты сволочь и говно!» Но сдержанность – второе имя джентльмена. Тем более кто знает, а вдруг кто из детей трубку снимет?

Днем позже ко мне опять заявился всё тот же общий знакомый, будущее светило нашей экономической безнадеги. Или аномалии. Как если бы на экономику рухнул метеорит и разом все поменялось. Навсегда. Среди выживших и переродившихся обнаружилась незначительная популяция людей-птиц и разномастные стаи людей-мух, часть которых волевым решением людей-птиц была определена в навозные, то есть деликатесные.

Жуликоватый, как его ныне сдающие карты коллеги, мой знакомец думает о них и делится думами: «Разогревают, блин, бездари, кресла для меня – на выбор, уж я-то не прогадаю, выберу правильное». Метит муха в птицы. А почему бы не метить, если не желать принять очевидное – насколько все предопределено. По крайней мере на его век. И на мой тоже. Но есть между нами значительное, можно сказать – родовое, различие… Не воспринимайте буквально как намек на дворянское сословие мух, совсем об ином речь. Как бы то ни было, я охотно, с фигой, натирающей карман изнутри, соглашаюсь с одним-единственным определением в захватнических суждениях гостя. С ним нет сил не согласиться, если ты не слепой. Это, разумеется, образ. Если ты натурально слепой, то знаешь и чувствуешь беспросветность ближе, больнее и глубже.

Бездари.

Это все «как бы» политика, визитер же пришел за другим. Вроде как миссию почтальона он выполнил, следовательно, заслужил благодарность в виде еще одной беспроцентной ссуды. Так профессионально, чего не отнять, были поименованы недостающие сорок баксов к ранее полученным десяти. На подарок к юбилею любимого учителя – академика, лауреата, аксакала отечественной экономики, что с ходу превратило для меня академика и лауреата в личность сомнительную. Это частности, я и в целом просителю не поверил. Что достойного на полтинник можно купить лауреату, если, конечно, он не лауреат конкурса «Лейся песня!»? Правда, можно нацелиться на запоминание. Но в таком случае память будет злой и долгой до бесконечности. Кандидатская, докторская – все в жопе… Тут я прикинул: может быть, в самом деле дать? Для страны благо… Что-то во мне перевернулось, и откликнулся патриот. Ради одной-единственной фразы он устроил краткий антракт в своем летаргическом сне: «И десятка твоя еще как стране аукнется».

– Нет у меня сороковника, – растоптал я надежду заёмщика. И не прогадал. Вот почему.

В отместку мне сообщили, что подарок адресат развернул, скользнул по нему взглядом и с ходу запулил в форточку. Комментарий Маурицио якобы отличала лишенная изыска, но довольно изобретательная резкость. Я так понял, что парень высказался в мой адрес не в пример грубее, чем на заочной, по телефону, ставке со мной.

Экономист не заставил себя уговаривать, он с легкостью и неумело скрываемым наслаждением согласился воспроизвести особенно запомнившиеся пассажи. Как нужду справил. Пару раз при этом замялся, пожевал губу, явно подбирал слова пожестче.

Мне были понятны его сложности. Если иметь в виду уже озвученное, кто хочешь бы спасовал. Я готов был поставить свой никчемный диплом против его, столь же никчемного, и поспорить, что с отсебятиной парень переборщил. Даже одарённый сверх всякой меры флорентиец из Зимбабве с родословной как у фараона не способен материться так самозабвенно. Заученных слов, возможно, ему и хватит, но вот истинно русского чувства, дарующего монологу чарующую музыкальность и естественность поющего водопада… Да никогда! Такое стараниями не приобретешь. Жизнь надо положить. И не одного поколения.

Как оказалось, всё это действо было всего лишь не впечатлившей меня прелюдией. А вот перед уходом будущий творец-не-творец моего вожделенного благополучия ошеломил меня так ошеломил. Казалось, целиком загипсовали – так проняло. Весь застыл. Бетон, не холодец. Оказывается, я, ни много ни мало, переспал с женой брата Маурицио! Та сама ему рассказала. Свояку? Так эта степень родства называется? Да черт с ней. Натурально чумовая сложилась интрига. Вопросов – миллион. Что за девица? Откуда ей знать, что я – это я? Фоторобот, что ли, составили? Ей-богу, разводка какая-то. И тем не менее, подумал я мстительно, кто бы то ни был, но урок вышел правильный. Пусть учат. В том смысле, что нечего экзотикой баловаться, берите в жены своих соплеменниц и размножайтесь по-черному… Нехорошая получилась фраза, но это реакция на навет, просто обидно. Раньше против «разноцветных» союзов я ничего не имел. И сейчас, по правде сказать, мало что изменилось. Если речь не о друзьях и знакомых. Глупо подумал, ведь я и не догадывался, что у Маурицио есть брат.

Невзирая на бесславную кончину Мауро-котяуро где-то на замусоренном газоне в районе Ленинского, под окнами пятиэтажки с воспаленными до черноты гангренными швами, я счел акт мести «технически» состоявшимся. Больше того, если согласиться, что блюдо с местью должно подаваться холодным, то я буквально объелся остывшим. Помню, в довершение удовольствия подумалось неприязненно: «Хорошо бы это чучело, Маурицио, не сказал братцу, где я живу». Так, на всякий случай.

Через неделю «коллизия» рассосалась сама собой. Надо признать, что она так толком и не вспухла, не разбухла и не распухла тоже. Повисела над головой серым облаком, «недотучкой», и уж тем более не грозовым сине-черным скопищем небесных вод. Повисела и растаяла, уподобившись юношеским надеждам на избранность. Быстро и без следа. У мальчиков за это ответственны военкоматы, у девочек – мальчики.

Никакого брата у Маурицио в помине не было. В Москве. Вне Москвы их было хоть отбавляй, числом они безрассудно превышали привычные «нормы» российского деторождения. Вне – это там, куда меня в жизни не заносило. В столице России Маурицио представлял семью в одиночестве. Соло, если так будет понятнее, все же флорентиец, следует уважить. Совершено случайно, не помню как, выяснилось, что мой темнокожий знакомец побратался с неким школьным учителем химии. Обстоятельства знакомства скрыл густой алкогольный туман, место знакомства укрылось там же. Что за школа и откуда ей вообще взяться в стране неучей – я не спросил, мне ни к чему. В основе альянса залегла, как это часто бывает, корысть: Маурицио замыслил «старт-ап», а учитель неплохо соображал в самогоноварении. И, что особенно важно в условиях городской среды и законопослушных соседей, умел гениально «шифровать» производные запахи. Например, «перекраивал» сивушный дух в луковый. Не знаю… Я бы премию какую выдал умельцу и пристроил к делам государственным. Или Нобелевскую – пусть до конца дней пьет акцизное, денег хватит.

Химик явно был не в себе, болел. Возможно, не на всю голову, но на очень значительную ее часть. Иначе каким образом ему пришло в голову искать общих знакомых с пацаном из Зимбабве? Да хоть бы тот и в самом деле был из Флоренции. Ан нет! Выпили, слово за слово, и понеслось. Совмещение разномастных прозрачных карт с прочерченными жизненными путями, перекрестками случайных и не очень знакомств вскрыло удивительное совпадение: химик оказался женат на моей однокласснице. Та еще, как обидно прояснилось, дура – влюбленности по фамилиям перечислять, а у химика память оказалась крепкая, на спирту настоянная. Мы сто лет с моей первой любовью не виделись, но врать ни к чему, я ее помнил. Она, как стало известно, тоже не сдула меня в никуда как отцветающий, из последних сил распушившийся одуванчик. Вот только еще раз… Никак не возьму в голову: зачем было все рассказывать тому, с кем живешь? Чем-то, наверное, обидел ее муж? Во времена нашего скоротечного и жаркого рóмана муж и в туманной дали не просматривался. Да и придет ли в голову в даль вглядываться, когда тут роман…

Словом, поводов для вражды и горючих мужских обид на меня у химика не было. Маурицио вообще числился безучастной стороной. Увы, эти порой бывают самыми что ни на есть активными, но мой темнокожий приятель фокус завалил, показал, где затаился подневольный кролик. Ко всему прочему, химик оказался идейным пацифистом. Это свойство большинства пьяниц. Среди тех, кто пьет свое.

Маурицио я по почте переслал три крупноформатные фотки подарка – спереди, сзади и в профиль. В ответ удостоился «сволочи, негодяя и извращенца». Всё в дружелюбных тонах. По телефону. Я уточнил:

– Это за бабу.

И тут же почувствовал возникшее в голосе Маурицио напряжение:

– За какую?

В самом деле, с чего я вообще решил, что надувная баба была его затеей? Поверил намекам доброхота…

«Доброхот не должен “намекать”, намёк на добро – это еще далеко не оно. В лучшем случае – это вообще ничего, в худшем – подстава и драка. Ну тогда Маурицио просто ангел. Черный ангел с кипенно-белыми крыльями. Чудненький такой монохром».

Как всё было на самом деле, я так и не выяснил. Наверное, потому, что не пытался. Удовлетворился историей с Маурицио, определив его в авторы подарка собственным волевым решением. Как в анекдоте: «Прости, друг, ты невиновен – пропавшие вилки нашлись, но… осадок остался».

«Ты не слишком увлекся, сынок? Может, все-таки уже вставать пора? Туча минут прошла, а ты обещал уложиться в пять.

«Уложился. И лежу. С укладыванием уложился в пять…»

«Сколько можно валяться, дурью маяться? Слышал бы ты себя».

«Мамулечка, у меня уже есть слушатель. И тебе он, то есть она, прости, слушательница, известна лучше всех. Так хорошо лежится, слов нет. Ну не грузи ты меня хотя бы сегодня! Пожалуйста!»

«Ты и вчера говорил то же самое. И позавчера. Лентяй Лентяевич».

«Ну да, ленив-с. Но если вдруг за Родину вступиться… Или вообще очень надо… Ты же знаешь!»

«И болтун ко всему прочему, каких свет мало видел».

Я не сомневался, что мужику из «мастерской» надувная тетка подойдет как нельзя лучше. Пусть не очень способная, зато легко обучается, на всё готова и молчалива. Что еще нужно после тяжелого рабочего дня? О том, что ниппель слегка подтравливает, я решил умолчать. Сам заметит. Заодно знак подаст: если с претензией припрётся – значит, сгодилась сердешная. Не для услады же глаз надувал? А если и так, какой дурак в такое поверит? К тому же, прикинул я, разобраться с ниппелем для настоящего мастерового раз плюнуть. А дворник мужчина безусловно рукастый. Должен быть рукастым. Потому как дворник. Или все не так? Да пусть будет как будет… Подумаешь, шипит барышня с легким присвистом, это даже пикантно. Зато в невостребованном состоянии места занимает сущий пустяк, в жизни так не бывает. Для скромного обиталища это аргумент, я бы таким не пренебрег. И все же толика сомнений нет-нет, да теребила колючими лапками мою душу: дворник мужик с «прибабахом», путаный какой-то, я бы даже сказал – замороченный. Закатит скандал, не разобравшись. А скандалы без повода – они самые шумные, зачастую с матерными выкриками.

С «матными», как говорит моя квартирная хозяйка.

«Мятными», – передразниваю ее в мыслях и соглашаюсь со словом: в самом деле – мятные, речь освежают.

Но все равно хозяйка – подлая жаба.

Нынче среди своих коллег из соседних домов, сплошь таджиков, дворник рискованно выдает себя за узбека. А год назад или около того – помню факт, дату запамятовал – всем представлялся белорусом. Доподлинным. «Доподлинный» – его слово. Ему, доподлинному белорусу, и досталась надувная спутница жизни. Тоненько, проникновенно, а-ля Борткевич, выводил дворник тоскливые нотки про Беловежскую Пущу. Причем ни разу не запнулся. Думаю, узбеки про чужую пущу так трогательно не поют. Или вообще не поют. Своей пущи у них вроде бы нет. Вот и дворник, заделавшись узбеком, петь перестал.

Лично я лишь раз слышал «Беловежскую Пущу» из его уст. Кажется, в тот день кто-то при сомнительных, однако воистину благословенных обстоятельствах разжился парой-тройкой бутылок беленькой и дюжиной пива. У меня же оказались заначенными две банки килек в томате, шмат сала, три четверти бородинского. Плюс нормальная «жэпэ» в наличии, то есть жилплощадь. Но только: «Тсс! Не шуметь! Хозяйка – редкая сволочь… Подумаешь, на участок отъехала – соседи враз донесут, супостаты».

Всеё удачно совпало, мне позарез нужен был праздник. Утром получил письмо из литературной части известного и почитаемого московского театра. Туда я отправил плоды полуночных терзаний. Не просто по почте, а через хороших знакомых, вхожих, так сказать. От маминой помощи, дурак, отказался. Дурак и гордец. Со всех сторон грешен.

«Ну наконец-то прозвучало здравое слово. Заметь, ты сам его произнес».

«И что? Всё равно по-твоему… нельзя, неправильно это. Так что я не жалею».

«Жалеешь».

«Не о том».

«Ну конечно! Сейчас мы начнем ломиться в непризнанные».

«Мам…»

«Ладно, чего уж там, ныряй в рефлексию, раз так хочется. Но лучше вспомни, как долго ты ответа ждал. Я бы тебе такой же за пару часов устроила. А может, и сразу. Все, все, все. Больше ни слова. Молчу».

Ответ из театра, это правда, не приходил незаслуженно долго. Не случись мне провожать «почтальона» до нужной двери, непременно бы заподозрил, что меня провели и никто никуда рукопись не отнес. Задержка тревожила, но больше, разумеется, содержание будущего ответа. Я улавливал тайную связь между словом и временем. Все было не зря, реальность легла точно туда, где ей постелили предчувствия. Первое разочарование настигло меня уже у почтового ящика с нераспечатанным конвертом, на котором стоял штамп театра. «Могли бы на заказное потратиться», – подумал я с неприязнью к нечутким и жадным людям. Эта совершенно детская обида тут же закрасила радугу-дугу надежды темно-серым. Сама же завязалась во мне неправильным морским узлом, который не развязать, только рубить. Но нечем, и по живому. Я малодушно подумал оставить письмо, как оно есть, до лучших времен. Войдя в комнату, быстро с собой справился и понял, что план был хорош. В том смысле, что лучше бы мне смалодушничать.

«…Образ главного героя в середине пьесы совершенно неожиданно и непростительно расползается…» И тогда не поверил, и сейчас не желаю верить, что такое мог написать штатный сотрудник. Наверняка дали по старой памяти подзаработать какому-то желчному, списанному в тираж старпёру. Тот и оттянулся на мне, упырь, на весь белый свет обиженный. Даже не задумался, что мы с ним в одной команде – мне этот белый свет тоже не слишком белый! Известное дело, что поле, на котором растут рецензенты, засевал Герострат. И все же… «Злобное говно!» – подумал я о неизвестном мне критике. Однако никому не пожаловался и не нахамил, как он мне. Хотя возможностей было хоть отбавляй – среди людей живу.

«Не унижусь!» – распорядился собой. К мудрому, в то же время почти повстанческому решению самовольно примазался еще один, «параллельный», мотив утаить перед собутыльниками свое горе. Узнай они, что я наметил писательством пробавляться, незамедлительно вычеркнули бы из компании. «И черт с ним, – сказали бы, – что комната будет простаивать». Из экономии выперли бы из коллектива. Или из жадности. Хотя в чем разница, если жмоты вечно экономят.

Дело было вот в чем. Одно время по соседству со мной, жил литератор. Был он востребован столпами общества, а следовательно, и самим обществом, поскольку без указаний оно бы страдало в сомнениях – кому и чему следует отдавать предпочтение. Оттого самостоятельный выбор был бы как пить дать сомнительным. Несколько удивленные вкусами столпов массы послушно плелись предложенным курсом.

В стране баснописец славился премиями, тиражами, публичными выступлениями, скандальными разводами и выходками детей-мажоров. В кругу же отдельных жильцов нашего дома, понимающих толк не столько в литературе, сколько в том – «кто ты есть по жизни?!», то есть среди авторитетных, уважаемых граждан, его выделяли отнюдь не творческие озарения. И даже не внешность, бесспорно неординарная: лицом литератор в профиль напоминал белугу. Недоброжелатели пошучивали, будто известный сорт водки был скрытно назван в его честь. На манер тайных президентских указов о наградах за то, о чем общественности знать не положено, то есть за всяко спорное. Или вообще за дружбу. И тем, кого эта общественность по большей части не жалует и может разгневаться вплоть до нездоровых для страны митингов. Справедливости ради готов признать, что есть наверняка среди награжденных «по-тихому» достойные и заслуживающие публичных почестей исключения. Вот только публичность им по роду деятельности противопоказана как горчица язвенникам.

– Откуда нам знать об этих указах, если они тайные? – выступил мой вечный внутренний оппортунист. На публике выступил, в голос, в мой голос.

– А смекалка? – призвали меня к народоведению.

– А статья за разглашение? – приняли мы перчатку. Вдвоем, в один голос.

Смекалистый стушевался и стих. Легендой, отчего водку скрытно – скрытно! – назвали «в честь» нелестного прозвища льстящего власти писателя, недоброжелатели себя не обременили. Похоже, вообще не озаботились об этом подумать. Ничего удивительного: недоброжелательство, как известно, весьма примитивное занятие, но здорово развивает внятность шепота, доводя его до сценического. Наверное, поэтому оно так распространено в актерской среде. И в спецслужбах, тех, где без актерства никак.

Я в этих «полках-полчищах» не состоял и обладал личной версией, почему именно о водке в связи с описателем нашей жизни судачили. Полагаю, версия была весьма ветреной и верность мне не хранила. Мне бы другое подумать, но не хватило самоуверенности.

Выпивать писатель умел. Виртуоз. Честь ему и хвала. Любил дорогие коньяки, при этом снобом, несмотря на потворствующие обстоятельства, не был, не гнушался и питьем попроще. Даже простым пойлом, тем что совсем «погружает в народ», не брезговал. В то же время чем дешевле была выпивка, тем больше взыскательности предъявлял литератор к закуске. Я усматривал в этом специфическое чувство баланса вкусов и без колебаний оправдывал странность. Но одно дело оправдывать, а другое… Не выходило ни у меня, ни у наших сотоварищей капризам писателя потакать, возможности такой не было. Тот иногда задирался, руками вальсировал в такт словам, бубнил что-то о проверке на человечность. Тем не менее застолье не покидал, только пил насупленным. Белуга, уволенная начальством за утрату доверия. Зрелище не для слабонервных.

Меру свою он знал. Как и то, что для всех прочих, сирых, она мерцала далекой недостижимой звездой. К моей зависти можно было швартовать катера. Все без исключения групповые застолья писатель приканчивал в одиночку, без собеседников. Физически они (часто мы) никуда не девались. Молчаливые, на все согласные, оставались под боком. Увы, ни беседу, ни даже короткий тост собрание поддержать не могло. Будь – и одиночным кивком. Совершенно бесполезный для важных дел контингент. Когда же очухивались с надеждой, что осталось «пять капель» поправиться, много нехороших мыслей дерзко адресовали писателю. «Прорва» и «Вот же тварь…» были, полагаю, одинокой приличной парой посреди таких дум. Обвинять гада вслух мешал факт его непреложной принадлежности к коллективу, что возвышало оставшихся в глазах прочих компашек. Тех, что квасили без лауреатов.

Некоторое время назад спешно, не по-людски… – оно и понятно, не люди решали, хотя тоже поучаствовали, люди в белых халатах… – соседа призвали съехать под камешек, оплаченный Союзом писателей на престижном столичном погосте. Что и говорить, соседство литератору досталось куда солиднее, чем при жизни. Не верю, что родственники при выборе места последнего преткновения думают об усопшем. Он уж точно ни с какой стороны не озабочен проблемой престижа. Что до моего знакомца, то, на мой взгляд, – банку салаки втиснули в стеллаж осетровых. Впрочем, это личное. Талант автора меня не впечатлил. Скорее даже огорчил. Разве талант может огорчать? Безусловно, если иметь в виду пытку чтением. Или нюх участкового на траву.

Кто-то «злопыхнул» мне в ухо, что профиль на надгробном камне исполнили избыточно комплементарно, совсем не похоже на оригинал. Из той же профессиональной среды, но другой. Смахивает на пушкинский. Больше севрюжий, чем белужий, если принять на веру знания шептуна в области ихтиологии и простить хамство в отношении непререкаемого авторитета. Втягиваться в дискуссию было не с руки, и я уклонился. В прямом смысле – изъял ухо из непосредственной близости чужого горячего дыхания. Лично я думаю, что надгробья не то место, где нужна достоверность. В конце концов, по большей части изображения видят посторонние люди. Незнакомцы поглядывают на незнакомцев. К тому же делают они это по большей части бегло – свойство граждан, поколениями привыкших жить «из-под полы». Или «исподтишка». Кому как свезло.

Еще сообщили доверительным тоном, что видели на могиле старшего сына, с которым отец не общался то ли десять, то ли все пятнадцать лет. Якобы тот плакал. Я подумал, что не найдется ни одного отца, не поладившего с собственным отпрыском, кто не мечтал бы увидеть его плачущим на отцовской могиле. Несбыточная, драматичная, непередаваемая, такая правдивая чушь. И мечты отцов, и то, что подумал.

Что до покойного, то меня он «пробил насквозь» лишь одной мыслью, оформленной в стиле «исповедь». «Сколько слов я перевел на то, чтобы насытить бумагу хоть каким-то содержанием, – доверился мастер юнцу, приобняв последнего. – Это и есть мое личное, писательское кладбище».

Несмотря ни на что, ни на личное отношение к персонажу, ни на сквозанувшее самолюбование, – о «писательском кладбище» мне понравилось, врать не буду. Да, спёр у лекарей. Ну и что? Не одним же им горевать так образно, так красиво.

Несмотря на отсутствие за питейным столом, покойный творец по-прежнему цепко держался за сознание местной публики. Его почитали как личность незаурядную, даже легендарную. Поскольку прорвой он был наиредчайшей… Слово это – «прорва» – произносилось уважительно. И вовсе не потому, что о покойных принято говорить с оглядкой. Так он впечатлил граждан уникальной выносливостью. Я выступил с идеей поставить опыт: плеснуть одинаковое количество водки на соседние с писательской могилы, на его, разумеется, тоже, и замерить темп всасывания. Общество окроплять кладбище драгоценной жидкостью категорически отказалось, но потребовало от автора идеи подробностей сугубо технических.

– Чем замерять? – нацелились на меня сразу несколько пальцев.

– Специальным замерителем, – успокоил я пытливые умы.

И тема была исчерпана.

Нынче все дети знают, что пьянство – это болезнь. И за это ему, пьянству, – бой! Но детям – взрослые постарались – неведом нюанс: недуг этот часто протекает для больного удивительно радостно. С другой стороны, – дети же… У них еще все впереди. Пробьёт час – сами разберутся.

Все эти воспоминания мне приплелись потому… Почему? Потому что люди в нашей пьющей компании нетворческие, приземленные. Не затеваясь с раздумьями, пусть и на реальном примере, они поженили писательский труд с неумеренным пьянством. Так элитное ремесло угнездилось в списке «для застолий опасных». Потому и замалчиваю я свое увлечение. Не хочу, чтобы отлучили. Писателю рядом с народом тереться – первейшее дело. Я даже псевдоним себе выдумал. На будущее. Чтобы на мелочи не сгореть. Правда, товарищи мои только в метро читают. Чужое, через плечо, с той страницы, что в тот час распахнута. Но кто знает.

«Очень предусмотрительно, Ванечка. Я о псевдониме».

«Не язви».

«И что, с позволения спросить, выбрал? Хотя бы звучное?»

«Можно подумать, ты не знаешь?!»

Однако же, Беловежская Пуща… День отлучения от сцены, на которую я еще не взошел. Помню, закрывал один глаз под нежное пение дворника-белоруса, другим зорко следил за справедливостью розлива. Внутри невидящего глаза из темных глубин сознания китом-убийцей всплывала до немоты странная сцена. Я сразу понял, что навеял ее глумливый ответ неизвестного старого пердуна. Того, что отверг мою гениальную пьесу.

«Создатель… – доносился шепот из мрака, и я понимал, что это зовут меня. – Я твой главный герой. Я тут – вот же досада, блин – весь расползаюсь. Аккурат в середине. Никак не могу удержаться весь вместе. Спасай, молю…»

«Как?» – не нашелся я, и герой с тыла явился в глазное яблоко прохудившейся посередке скомканной простыней. Явно несвежей. Простыня вдруг исчезла, осыпавшись грязно-белой кучкой опарышей, а те – шасть во все стороны, кто куда. В жизни не видел, чтобы опарыши так споро расползались. Я и опарышей-то не видел, поскольку не рыбак. Однако у каждого человека, особенно в детстве, проявляется внутреннее, необъяснимое простым опытом знание. Это – папа, это – мама, это – кошка… Даже если до самих слов еще далеко…

А это – опарыши.

Я не сомневался – они и есть. Как был уверен и в том, что сейчас мне от них, расползшихся, станет окончательно тошно. И подумал: «А меня ведь предупреждали! Да-да, тем самым обидным письмом, из театра. Про вред и последствия расползания. Но серьезные предупреждения, на которые следует реагировать ответственно, рассылаются заказными письмами! Только так! А не абы как – по дороге закинул конверт в почтовый ящик, и извольте, нате вам…

– Мы это… игнорируем как несерьезное! – помню, оповестил я собрание.

Услышал в ответ:

– Во Ванька дает! Глядите, не скопытился наш пацан. Крепыш. Молодцá.

Еще в памяти сохранилось, что на словах «Как олени, с колен пью святую твою…» я уперся рогами в паркет и застыл. Последняя мысль, посетившая мой счастливо угасающий разум, была геополитической с неброским зоологическим оттенком. «Пуща теперь – заграница. Хотя вроде бы мы с ней одно государство, но это не то, в котором живу я. Непорядок. Их то ли бизон, то ли як – тоже не наш. А песня? Песня наша, душевная.

– Не пущают Ваню в пущу! – пустил я от расстройства слюну в уголок рта и затих. Слюну никто, кроме меня, не заметил.

«Рога» – это, конечно, такая метафора. Откуда им взяться, если понимать, что проститутки не изменяют? Смешно думать по-другому. Но если отринуть наличие костяной поросли как невозможное, исчезает единственное разумное объяснение тому, что последовало. Человек на трех точках – два колена и лоб (руки в карманах, что-то искал), – весь затёк, но проспал два часа. Возможно, дольше. На бок завалился, только когда толкнули. Приснопамятный, ныне покойный писатель локоть попытался пристроить. Строение черепа у меня совершенно обычное. И головные уборы всю жизнь ношу обыкновенные, то есть магазинные. Никаких ателье с индпошивом, гарантирующих придание плоским частям головы видимости привычных для нормального человека форм. Что может противостоять законам физики пьяных тел? Только рога! «И пари́л рогатый…» Это, похоже, я вычитал у кого-то о месяце, в смысле – о молодой луне. Помню, после такого чудовищного сравнения я неделями опасался смотреть в ночное небо. Разве что в плохую погоду, чтобы проверить и убедиться: точно заволокло, не парит. Впечатлителен, стало быть, до ужаса.

Обстоятельное мужское застолье, которое я завершил в необычной позе, состоялось по поводу. Не просто так собрались, не ради задушевного пения. И не ради меня. Хотя, как уже рассказал, мне нужно было напиться больше других. Обмывали пока еще не состоявшуюся удачу. Суть ее я подзабыл, размылась суть. Помню, как убеждал поначалу приятелей наперед за удачу не пить. Мол, плохая примета. Предлагал сменить повод, набрасывал кое-какие идейки. Одна из них мне показалась логичной и… весомой. Как все историческое. На этикетке настойки значилось «горькая», и я подумал, что проигранная монголам битва на реке Калке как нельзя лучше подходит для тоста. Следовало, однако, поторопиться, так как, не ровен час, уже где-нибудь переписывают поражение на победу, – понукал я товарищей. Товарищи мои оказались людьми толстокожими и предложением не прониклись. Кончилось тем, что лишенная суеверий компания пила за предстоящее, ну а я – за мир во всем мире. Не очень, надо сказать, за него пилось. Наверное, потому, что глупо пить за безнадежное. Впрочем, чужие суеверия – тоже материя скучная.

Вскоре выяснилось, что все одно лучше уж поднимать стаканы за безнадежное, чем за будущее, лишая его надежд. Накликали мужики неудачу. Или «припили». Приманили то, что разумные люди отваживают. Все это как-то было связано с «доподлинным» белорусом. Он только что прописался в нашей компании, планов имел громадье, все с прибылью. Ну да… Этим будущим благополучием он и делился, восхищая народ щедростью. За это пили. Точно. Вряд ли в голове белоруса уже тогда поселилась мыслишка «перекинуться» однажды в узбека. Тоже «доподлинного». Повода не было. Что и говорить, сумел удивить, чудак.

– По матери я кто? – будет он позже тыкать в меня, недоверчивого, пальцем. – Доподлинный узбек!

– По матери ты…

Я продолжу мысль, как подсказали, «по матушке», без купюр, но он не обидится.

– Забудь про Егора. Был Егор да сплыл весь, – попросит. – Ер нынче мое имя.

– Я буду звать тебя Жо.

– Это с какого такого перепугу?

– Егор, Георгий, Жора, Ер, Жо… Понятно? Правда, рожа у тебя всё равно как у Егора.

– Это до поры до времени, – напустит он туману, и я заткнусь озадаченный: никак на «пластику» белорус решился ради места дворника? А что, если я совсем не так жизнь живу? Но тут мама вмешается:

«Конечно, не так».

И мне станет не до Егора, или Ера. Лишь скажу ему со смешком, что резервов на дальнейшее сокращение имени у него с гулькин нос.

Пока же пытался мужик в «доузбекском» своем, «доподлинно белорусском» состоянии устроиться в наше «жил-убого-товарищество». На службу. Рекомендовался всем без исключения белорусом с московской регистрацией и метил то ли на инженерную должность, то ли на бухгалтерскую. Больше, наверное, бухгалтером хотел быть. Мне так казалось. Счёты с костяшками, нарукавники, дебет, кредит… Ему бы подошло. Не суть. Важно, что обещал он нам, падким на халяву и доверчивым жителям, кучу благ. Причем совершенно даром. Потому что, говорил, «люди задолжали народу». То есть не с той стороны человек в трубу дул. Наперекор стремнине выгребал, если смотреть на жизнь глазами его вероятных нанимателей, вообще любого начальства. Похоже было, что кто-то злодейски провел бедолагу, наплел ему, будто вожделенные должности – выборные. Вот и принялся чудак-человек завоевывать симпатии «избирателей», губил свою печень почем зря. Мама без особых раздумий образно определила мужчину в вольер для городских сумасшедших, мне же его идеи пришлись по вкусу. Содержание пропагандистской кампании тоже. К тому же сам я и половины слов «Беловежской Пущи» не помнил, хотя слушал песню миллион раз. При этом считаю себя абсолютно нормальным.

«Зубры! – пробивает меня окликом с этажа памяти, давно оставшегося позади. – Никакие они не бизоны и уж тем более не яки. Зубры! Откуда ей взяться – “Яковке” или “Бизоновке”?! Только “Зубровка”!» Сто к одному, что именно она, горькая настойка белорусского розлива с московской акцизной отметиной, припасенная соискателем теплого места в нашей вечной зиме, выручила белоруса в глазах коммунального начальства. Или… жалостливо про пущу спел?

Короче, совсем в утиль его не списали. Поместили невдалеке от соответствующего «приемного окна», но все же на людях – дали ставку дворника. Ерепениться мужчина не стал, ставку принял. Тем более что пообещали ему через пару месяцев место бухгалтера присмотреть. Наверняка, куражились, а по дороге домой гоготали как гуси.

И конуру, она же «мастерская», мужик тоже принял по описи. Полгода – год мел двор новоиспеченный дворник в задумчивости, отрешенно, затем объявил, что белорус и дворник – понятия несовместимые. Не созвучно, сказал, времени. Примерно, разъяснил, как чеченец-носильщик. Через штакетник неуверенного понимания перешагнул, до предела упростив пример:

– Политура с «Хванчкарой». Сапожник…

– Армянин, – встрял я, чтобы не молчать. Полагал, что вовремя и удачно.

– Откуда в Израиле армяне? – озадачился дворник.

– Армяне есть везде, – проявил я глубокое знание мира. Правда, тут же немного убавил вескости, спасовал: – Должны быть.

– Что ты мне мозг кипятишь? Среди узбеков их точно нет. Мне ли не знать, если я сам доподлинный узбек?

– Может, лучше таджик? – облек я товарищеский совет в форму вопроса. Мне казалось, что во всех соседних дворах дворники из Таджикистана.

– Зачем людям врать? – отсек дворник подсказку в той же форме.

И завел шарманку про «По матери я кто?», о которой я сегодня уже вспоминал, забегая вперед. Таков уж характер утреннего валяния в постели: хочется так далеко забежать вперед, чтобы уже вечер и совсем не надо вставать.

Что характерно, «переродившись» в узбека, дворник напрочь перестал материться.

– Мы, узбеки, этого не любим, потому что все чувства забирают Аллах, президент и семья. А бесчувственная ругань – это стыдно, безыскусно и не по-мужски.

Как манифест по памяти зачитал. Правда, о каком президенте речь – не уточнил. Что ж, находчиво. О семье дворник упомянул впервые. Я задумался: не оттого ли так, что бог в его душе по-прежнему любил Троицу и Аллаха с президентом счел компанией недостаточной? Но это мои домыслы.

Добровольная смена герба, гимна и флага, вкупе с исчезновением перспектив роста престижа профессии, странным образом навлекла на свежеиспеченного узбека перебои с подругами. Раньше их, перебоев, в помине не было. Врать не буду, не скажу, что неиссякаем был ручеек женского внимания и ласки, привлеченный певческими страданиями про пущу. Однако и не мелел он досуха. Этот факт любой подтвердит, кто поздними вечерами проходил мимо «мастерской». Не стена отгораживает мастерскую от тамбура в подъезде, а перегородка. Ну да, надо ухом к ней припасть… Так не из любопытства же, просто качнуло.

Неясные причуды азиатской души – славянином был мне дворник понятнее – подтолкнули его разделить со мной грусть об утрате былой привлекательности для дам. Поводы, ранее сводившие нас, не обещали такой интимности, но отказывать в дружелюбии я не стал: любопытно же!

Дворник долго мял в руках замызганную тюбетейку. Словно тесто на лепешки готовил, или что там у них вместо хлеба. Кстати, в происхождении головного убора я не сомневался. «Доподлинная» узбекская. Еще бы! Ее у «Зямы-хлопковода» с третьего этажа выпросили. А тот по чистому совпадению и, надо полагать, оболганным завистниками и конкурентами пять лет отсидел в Самарканде, так что прекрасно разбирался в национальных костюмах и вообще в этнографии. Ограниченно, конечно. Вряд ли способен был различать черкески по цвету и газырям.

* * *

– Недопонимаю, старик… – наконец сложились слова у дворника. – Ну чем для баб узбек хуже белоруса? Я ведь по-прежнему про пущу могу затянуть, правда, с акцентом. Пересилю себя, спою про чужое. Еще говорят, что карьера кислая, никакой карьеры. И пеняют, лахудры, что в бухгалтеры обещал выбиться. Зачем им, спрашивается, бухгалтер? Бабская ведь профессия. К тому же чужие деньги считать никаких нервов не хватит. А ломик… – первейший инструмент для дворника, ну да – зимой… – так он со времен Античности как есть символ мужественности! Взять хотя бы этого… Давида, который Голиафа уделал.

– Ломик – это символ того, что лед вместе с асфальтом долбят, – откликнулся я не очень литературно, но был понят.

– Я тебе про статую толкую, а ты – лед… Что за люди в вашей Москве?! С виду вроде столица, а приглядишься – кишлак. Давид! Античность, неуч…

Дворник оценил меня взглядом – в курсе ли я вообще, о чем речь? – и дал время пробежаться по закромам скудной памяти. Вежливый человек.

Я мысленно представил себе Флоренцию, площадь Синьории, статую Давида великих трудов Микеланджело. Точнее, ее мраморного двойника, моложе оригинала лет на четыреста. Оригинал сильно пострадал от людских войн и баталий небесных – гроз, но всего обиднее – от косоруких реставраторов. Сразу признаюсь, что в попытках органично пристроить к фигуре ломик мое воображение спасовало. Не сдюжило нахамить пошлостью гениальности. Придавил величайший творец неподъемным авторитетом мой фантазийный задор. Впрочем, мужественность библейского юноши-героя и без сторонней изобретательности была очевидна.

От бесплодных дискуссий с дворником я отказался. Вместо этого блеснул эрудицией, а-ля «против вашего ломика – наш ломик». Рассказал чудаку про двойника статуи, про людское варварство. Вскользь замысловато для неразвитого ума посетовал, что к месту, выбранному для мраморного Давида самим Микеланджело, статую перемещал величайший кудесник Леонардо да Винчи. А вот копию – неведомо кто. Потому что даже гении не живут так долго. Четыреста лет, кручинился я, понадобилось оттрубить человечеству, чтобы непостижимое величие изобретательской мысли стало доступно… – да кому хочешь!

– Это, черт возьми, что такое: комплимент или упрек? – нацелил я непраздный вопрос в приоткрытый от обалдения рот дворника. Хотя надо было бы в уши. Сам себе и ответил:

– Ни то, ни другое. Это – разочарование. Чудеса, вызывавшие замирание духа, стали обыкновенным ремеслом. Ну еще темой вечернего трепа под дешевое красное и непременное почесывание пуза:

«Ты хоть знаешь, мать, что я сегодня перевозил? Ну этого… Статую… Там еще фотографировали из всех газет… Завтра увидишь».

– Неведомый преемник Леонардо. Фарс! – вынес я строгий вердикт.

На последнее театрально вознесенное слово болезненно среагировал случайный прохожий. Мужчина резко обернулся, вскинул щитом портфель и принялся дико озираться. Я не сразу сообразил, что он ищет глазами натравленную на него собаку.

Еще я доверился дворнику с мыслью, что статуи, подобно как и люди, наделены несчастной способностью наследовать неудачи. Все тому же Давиду, уже скопированному, так же сильно не везло на людей, как и оригиналу. Один чокнутый итальянец молотком отбил у Давида средний палец на левой ноге. Пришлось делать новый. И, наверное, еще парочку про запас. Ведь известно, что у неуравновешенных людей чужие средние пальцы, даже на ногах – больные же люди! – вызывают приступ агрессии. Судя по сошедшимся на переносице бровям, мой молчаливый слушатель ухом почувствовал «притянутость» только что отзвучавшего суждения к теме вандализма, вообще к мраморному пальцу такой же ноги.

«Ничего страшного, бывает, что плохо срастается, но это не перелом – трещина, пустяк…» – мысленно отмахнулся я от случайного недочета. Зато мне пришло в голову, что будь у Давида ломик, приложил бы он психа по дурной башке… и остался бы с пальцем. Под впечатлением от подуманного я немного рассеянно кивнул дворнику:

– Вот так. И не Античность, а Возрождение.

Последнее уточнение было ни к чему. В конце концов, образ Давида с ржавым ломом наперевес стоил любых исторических неточностей.

– Тюбетейку надень, плешь застудишь, – посоветовал я напоследок.

Приятно чувствовать себя человеком внимательным к окружающим, заботливым. Одним словом – достойным. Опять же, подарок дворнику в сумке лежал, надувная баба. Надо было вручить, раз надумал. Три дня с собой таскал, никак не мог собраться. Казалось бы, чего собираться – не похоронка же. Хорошо, что в метро моя сумка ни у кого подозрений не вызывала. Мы с сумкой. Вот если бы я вырядился как-нибудь по-восточному, по-«игиловски»… Тут память и нагадила мне в патоку. Зяма, тюбетейка, халат… Да, есть темы, на которые даже в мыслях не стоит шутить. Аукнется.

* * *

«Зяма-хлопковод», отписавший дворнику тюбетейку, широкой души человек, также владел двумя знатными узбекскими халатами. Настоящая роскошь. Один он носил сам и походил на матерого колдуна, по неведомой причине неспособного наворожить себе передние зубы. На второй халат претендовал я. Уповал на доброе сердце, соседское благорасположение и добытую для Зямы контрамарку в партер театра «Современник». На Хабенского и Башмета по Сент-Экзюпери. Сумасшедшая постановка. Я смотрел, показалось мало, поэтому контрамарку добыл для себя, но и халат, если вдуматься, тоже искусство. Прикладное. Так бы к себе и приложил. Но как назло, урод путаного происхождения – то ли белорус, то ли узбек – пристал к человеку: дай да дай ему почти уже мой халат! Пришлось нашептать заслуженному самаркандскому сидельцу, что тюбетейки выдумал сам Всевышний, чтобы веселее смотрелось ему на людей сверху вниз, а халат – тема грустная, в халате дворник непременно будет ввергать Всевышнего в печаль, и тогда, с тоски, Он учудит что-нибудь неприятное. Воду горячую зимой отключит, лифт на прикол поставит, дверь на балкон перекосит, мусоропровод засорит. Да мало ли бед на свою голову можно накликать. А виной всему – сущий пустяк. И вообще: я Зяме – сосед, а дворник ему кто? Брат, что ли, или все-таки мусульманин иудею?

– И за других жильцов подъезда мы ответственны, – воззвал я напоследок к спорному чувству.

Зяма, к слову сказать, весьма мудро заметил, что тот Всевышний, который баловства ради одарил часть людей тюбетейками, русскому с евреем не указ. Это вовсе не означает – прогнулся он на всякий случай, – что мы ему совсем никаким боком неподвластны, потому что всего не знает никто. А значит, и «гадость какая» вполне может «прилететь». Заодно Зяма привычно посетовал, что сам оказался в местах не столь отдаленных без всякой вины, случайно. По халатности прокуроров и с неоправданного Божьего попустительства попал «под раздачу». «Чисто недоразумение».

Я проявил достаточно такта и осмотрительности, чтобы избежать углубленной богословской дискуссии. Еще меньше меня прельщало притворно сопереживать истории Зяминой ходки, каковая – история – всплыла в качестве «смежной», как пример неосмотрительности небес. Я хорошо знал ее таранные свойства. Вернуться к основной теме получилось бы, в случае удачи, часа через полтора. Или примерно через семь с половиной километров, если мерить беседу обычным шагом. Я выразительно оглядел циферблат Зяминой золотой «Ракеты» и спросил прямо:

– Богу богово… А что там с моим халатом?

Тут-то и выяснилось, что повод явить чудеса терпения давеча сплыл. Халат был отправлен безнадежно далеко – в Хайфу. Брату.

– Вот и ладно, – солгал я и сыграл облегчение.

Дворник, как узнал новость, так чуть не расплакался.

Я нехотя вспомнил о подленьком оговоре заплутавшего на национальных тропах дворника. Правда, тут же с легкой руки оправдал его меркантильной мечтой, которая не сбылась. В довершение рассудил, что последнее обстоятельство саму подлость наверняка «обнулило». Или хотя бы понизило ее статус до «житейской хитрости». Все равно обида на дворника сквозанула: как пить дать, не отослал бы Зяма халат за тридевять земель, если бы этот «белорусский чурка» не принялся выклянчивать одежонку. Я бы на месте Зямы и сам поступил так же – сплавил бы вещицу раздора: на нет и суда нет.

«Зяма, жлоб…»

– Ты чего набычился? – проявил дворник завидную наблюдательность.

Пока меня разъедала недавняя история с халатом – скорость воспоминания и их изложения несравнимы, комета и мяч, – проверял карманы спецовки, перекладывал мусор из одного в другой. Странная церемония.

– Да так… Проехали. Подарочек у меня для тебя.

– Так давай, чего тянешь?

В самом деле, чего тяну? Ну и дал.

Знай я, что мой этноизменчивый собеседник, он же эксперт по Давиду, так обрадуется моему резиновому подношению – ну чисто дитя! – давно бы сбагрил надувное чудовище. И обусловил бы действие проставлением со стороны одаренного. Ну да ладно, – рассудил. – Сойдет и так. К тому же об алкогольных предпочтениях узбеков я не знал ровным счетом ничегошеньки. Но и в просветление не спешил.

– Не бэушная? – вдруг откликнулся дворник подозрением на мое благодушие.

Чудак-человек, кто ж тебе правду скажет. Тем более черта с два проверишь. Я представил себя в очереди к гинекологу с надувной барышней на коленях и развеселился.

– С ума сошел? Ну, рассмешил…

– Не врешь?

Правда – это обычно то, во что вы готовы поверить, будучи почти уверенным, что вас водят за нос. На основе этого наблюдения я и решил не врать.

– Будешь первым, – твердо пообещал, не моргнув глазом. И побожился. Так принято у христиан. Особенно когда они лгут.

Вспомнил как умащивал одноклассницу: «Один раз не считается, ну точно тебе говорю…» Не поверила, не убедил, сам трусил до тахикардии. Однако с тех пор много чего куда утекло, нынче я в иной лиге. В лиге убедительных жуликов. Сейчас бы одноклассница точно не устояла.

– А спасибо?

– Благодарю.

Слово сопроводил поклон. Весьма недурно, отметил я про себя, с достоинством.

– Где стиль подцепил?

– Манеры – это тебе не чесотка.

– Согласились.

Меня больно кольнула догадка, которую дворник тут же и подтвердил. По собственной воле. Без понуканий типа «колись»:

– Зяма контрамарку в театр дал. Я ему с перестановкой в спальне помог.

«Зяма! Да ты, как я посмотрю, не только жлоб, но и сволочь!»

– Повезло… Это тебе подарок вышел к ватан химоячилари куни. Или на него. Прости уж, не знаю, как правильно.

– Чего сказал-то? Сам понял?

– К Дню защитника Отечества, сказал. По-узбекски. У вас, узбеков, День защитника Отечества, я так понимаю, в январе. Не парься, я проверил.

– Ну ты даешь… Я бы скорее на День химика подумал.

– Химоя, деревня, а не химия. Язык учи, узбек хренов.

– А ты откуда узбекский знаешь?

– Так из нас двоих я единственный узбек и есть. Только в отличие от тебя, чучела, маскируюсь лучше. Чернов, если ты не в курсе, исконно узбекская фамилия. Хотя и склоняет к Африке. Но это ложное склонение.

Я мог бы продолжить, не ведая наперед, куда заведет меня очередной экспромт. Почему-то вдохновение посещает меня исключительно спонтанно. К тому же по таким вот идиотским поводам. А жду я его совершенно в иное время. Но вмешалась мама с настоятельной просьбой перестать выпендриваться. Как послушный сын (кому-то из нас двоих хочется считать именно так, и мне кажется, что она не права), – я внял.

– Шутка насчет Чернова. Бери презент и наслаждайся, Давид… с ломиком.

– А скажи, про Давида я это… удачно?

– Уже сказал.

Мне было приятно почувствовать себя авторитетом, у которого сверяются, не было ли где допущено ошибки? Отсюда и лаконичный ответ. Лучше в такой ситуации не ответишь.

Дворник суетливо спрятал под форменную тужурку полученный от меня пакет. Его лицо при этом стало несколько вороватым. Или я неумело истолковал смену выражений.

Так или иначе, эта зорко подмеченная перемена в лице навела меня на мысль, что под личиной узбека у мужика есть будущее. Пару лет назад в Ташкенте местные меня напрочь обчистили. Даже ключ от гостиничного номера сперли, ублюдки. Там их милиция и повязала. Я неделю светился от гордости: нашелся кто-то, допустивший, что мое имущество больше пространства моих же карманов. Ну да, зубная щетка, паста…

Напоследок «недоузбек», но уже и не белорус, попросил о проблемах его никому не рассказывать. Особенно рьяно просил молчать про подарок. Я с легким сердцем пообещал. Вот и молчу до сих пор.

Здорово получилось с этой надувной бабой, целая история сложилась. Сейчас встану и запишу, не то забуду. Сюжетец может и нет, но детали…

«Иван…»

«Уже встал, мама, встал».

«Ну-ну».

«Томас Манн писал, что время есть не что иное, как среда повествования».

«Ты до следующей пятницы наповествовал, друг мой».

«Мог бы и до субботы, если бы…»

«Если бы не Дядя Гоша».

«Как-то так. То есть набросать повестушку времени нет».

«Не истязай ни себя, ни бумагу».

«Спасибо тебе, мамочка, за веру…»

«Вера – это кто? Позавчерашняя?»

«Поза вчерашняя… Позавчера – это вчерашний день в позе…Свидетельство уныния и однообразия. Если бы не ты, я бы вырос невыносимым болтуном. Как все, кто вынужден разговаривать сам с собой, чтобы не спятить от одиночества».

«Поторопись, болтун».

– Дядя Гоша, пора… – шепчу будто со сцены. Чтобы зал слышал. Он слышит. И откликается.

Крадущейся к сыру мышью, аж так тихо – «только попробуй проснись, старая задница!» – я продвигаюсь к двери и открываю ее перед Дядей Гошей. «Старая задница» – мое мысленное обращение к квартирной хозяйке. Это самый вежливый из возможных эпитетов, он для нее слишком нежен и сильно скрашивает «аромат» наших взаимоотношений. Однако на большую грубость я не отчаиваюсь. Воспитание не позволяет.

«Отчаянный врун!»

«Вруша, с твоего позволения. Вруша, вруша, врун из плюша… Плюшевый вруша? Кстати, это твое воспитание. К себе претензии».

«Не отвлекайся, иди уже».

Первая дверь ведет в коридор. Там – что ни делай, сколько ни проветривай, можно все углы опрыскать дезодорантами, – все одно витает и будет витать дух прокисших надежд. Или разочарований. Тоже, к слову, несвежих. Воздух пропитан чем-то навязчиво больничным. Остается гадать – не инфекция ли это разгуливает? Да нет, зараза не должна пахнуть, слишком просто для распознавания, а быть узнанной для заразы – смерть.

У тех, кто заходит в нашу квартиру, должно складываться впечатление, что я делю крышу над головой с санитаркой, которая подворовывает на рабочем месте. И берет при этом далеко не лучшее. Мои гости, однако, если что и чувствуют, о предположениях умалчивают. Не из щепетильности или чувства такта. Такое курьезно предполагать. Опасаются быть вычеркнутыми из коллектива. За зломыслие, заносчивость и чистоплюйство.

«И фотографию на пропуске Андреевским крестом перечеркнуть!»

Шучу… Какие тут, к черту, пропуска…

Еще в воздухе легко уловимы винтажный букет рассохшейся бочки из-под огуречного рассола и купаж пыли с затхлостью. Все это вопреки моим рьяным усилиям: вчера я собственноручно отскреб и вымыл полы, моя неделя. Будь я парфюмером, вдохновился бы сей момент идеей духов «Непруха – унисекс. Запах на все времена».

Странный дух неприбранного жилья витает в нашей квартире. Он неизбывен, как дух гуталина и мастики в казармах. Может, это от тряпки, которой я вчера марафет наводил? Гм… Надо будет понюхать.

Вторая дверь – главная, на лестничную клетку. Там также не пахнет удачей. В нос шибает чем-то радикально от нее отличным, но амбре далеко не так утонченно, как в жилых стенах. И не унисекс. Гендерное неравенство ощутимо. Возможно, все дело в крепком аромате бычков, скуренных и размоченных в банке на подоконнике. И в помоечных миазмах. Если по справедливости, то «помойку», накопленную по нерадивости грязь, не должно по умолчанию приписывать исключительно мужчинам. Но кому, право, нынче дело до справедливости. У Фемидушки нашей отечественной весы перегружены, рукой ей приходится то одну, то другую снизу поддерживать, чтобы правильно перекосило. А меч тогда где? Ага… Меч нынче в других руках.

* * *

Кажется, что помойкой тянет непосредственно из-под соседских дверей. Знаю, что наговариваю на весьма почтенных и конечно же чистоплотных жильцов. А что дружелюбием соседи не блещут, так это не повод для оговора, вообще для подозрительности. Симпатии напрягают больше, чем небрежение. «Засранцы, ишь морды они воротят!»

Запашок скорее всего исходит от часто страдающего несварением мусоропровода. Так что в наибольшей мере вдыхаемой вонью жильцы обязаны, конечно же, дворнику. Тот не далее чем третьего дня низко поступил с двумя народами кряду, с узбекским и белорусским. Оба предал. На этот раз объявил себя доподлинным крымским татарином. Спешно, в тот же день, взял расчет и отправился в «родные края» бороться с «беспредельщиками – инородцами».

– Ты, Иван, пока туда не езжай, – предупредил по-честному. – Не ровен час схлестнемся.

Новость, притворяться не буду, меня ошарашила, хотя, казалось бы, мне-то что за дело? Про Беловежскую Пущу душевно послушал? Послушал. Девку надувную удачно сплавил… Узбекский мужику так и так было не выучить, это ясно как божий день. Я про День защитника Отечества на узбекском два дня зубрил и то уверен, что наворотил несусветного. И все же лихость, с какой мой знакомец чередовал народы, буквально присовокуплял себя к ним, – впечатляла не хуже живой курицы о двух головах, я увидел такую на сайте шуток природы и назвал «дракурицей», хотя лучше бы головы было три.

Так быстро, как дворник сменял одну национальность другой, я способен менять разве что точку зрения, следуя в фарватере начальственных рассуждений. Впрочем, сомневаюсь, что мое начальство способно выказывать такую прыть. «Прыг-скок, Крым-прыг…» – родилось в озадаченном мозгу.

Я оглядел дворника с ног до головы, именно в таком направлении, снизу вверх, я на полторы головы выше. Тот стоял весь из себя независимый, гордый, в партикулярном, спецовку сдал уже. Совершенно рядом со мной, тщедушный. «Что женщины в таких различают? Резиновыми-то глазищами…»

– Понима-аю, – протянул я задумчиво, будто с ценой определялся, сколько скинуть.

На самом деле память копнул, просеял полученное и извлек на поверхность кое-что из далекого прошлого, давно не востребованное. В институте мне довелось водить тесную дружбу с однокурсником из Казани, ну и, было дело, поднабрался я тамошних фольклорных премудростей. Щеголял, случалось, перед татарочками.

– Авыртмаган башка тимер тарак, – выдал без запинки. Почти что скороговоркой озвучил.

– Чего ты там про башку? Все нормально у меня с башкой. Не бои́сь.

– Это по-татарски, чудак. Не было печали, так черти накачали. Усёк перевод?

– Врёшь. Набормотал какой-то ахинеи. Думаешь подловить? Обломаешься.

– Скоро сам проверишь.

– Ох, Иван, как же сейчас не до твоих хохмачек. И заметь, мил человек, малость мелкую: у меня крымский татарский. Это как куст с сосной ровнять, хотя там и там корни. Мне предстоит утраченную связь с народом восстанавливать. Ну чего ты лыбишься? Какую такую связь? Разорванную проклятым, ненавистным сталинизмом. Вот какую.

Я невольно подобрался ввиду пафоса. «И преподнес-то как – обыкновенно, без надрыва, впрямь как ношу. Ну дает, татарин-новодел».

– Вали уже. Лучше незваного гостя он, – расщедрился я на слова, что были ни к чему, но так и лезли наружу. – Метлу, смотри, не прихвати в задумчивости. Не то коммунальщики, такие же ненавистные, как сталинизм, тебя в международный розыск объявят. А татары? Татары враз сдадут. Ты ведь необрезанный… Или? Вот видишь. Это раз. Как узбеку тебе, кстати, тоже следовало бы… В одно верите, но теперь уже все равно, «узбекство» у нас в прошлом. Коран не настаивает? Ну, ты даешь. А я с тобой как с неучем. А ты, оказывается, круто «подковался»… Но принимать тебя будут не по Корану, а по роже и, как следствие, прочим признакам. Одной твоей рожи, поверь мне, для растворения в крымско-татарской ущемлённости недостанет. Не тот случай. Или рожа не та. Так вернее. Но главное – в языке ты ни бельмеса не смыслишь. И это – два. Мой тебе добрый совет, старина: прикинься немым. И… – тут уж я не сдержался, хихикнул. – И обрезанным.

Это мимолетное воспоминание о прощании с дворником тотчас же придает моим несобранным мыслям хоть какую-то направленность.

– Вали уже. В пампасы вали. Сегодня не до тебя, – напутствую шепотом Дядю Гошу и легко направляю его тапкой в филейную часть. Головой тот уже миновал границу дверного проема. По моему представлению, пампасы где-то там. В смысле, в той стороне.

– Ах, ты…

Дядя Гоша хочет ответить чем-то столь же малоприятным, но мне неинтересно. Я с утра, пусть и повалялся вволю, все равно не расположен ни к чему живому. В том числе к живому обмену мнениями о любви и дружбе. Нарочито невежливо затворяю дверь, до последнего придерживая язычок замка – «кла…».

– Тсс! – одергиваю его, глупо поднося палец к губам.

Призывающий затаиться жест – не более чем смешная привычка. Умом понимаю, что глупо обращаться к двери, но палец и рот ума не слушают, хоть и находятся к нему близко. Проще говоря, ничего не могу с собой поделать: основал ритуал – следуй ему.

В конце концов, вся жизнь так или иначе соткана из нитей увиденного, придуманного, подмеченного, подсказанного, заученного. Твои собственные нити, если окружен не отпетыми дураками, обычно тоньше других. Должны быть такими. На них не только ты сам, но и прочие люди оттачивают мастерство жить. Поэтому их удел – часто рваться и становиться тем самым чужим опытом: увиденным, подсказанным, подмеченным, заученным… Или придуманным, если ты умудрился всех надурить. «Повторюшки наши хрюшки…» – крутится-вертится в голове явно неверно услышанное, возможно переиначенное. «Повторюшки» чужих и своих ошибок, нежно именуемых заблуждениями.

Все-таки мы произошли от обезьяны. Даже хрюшки. От какой-нибудь свинообразной обезьяны.

«Эк, куда тебя занесло, сын мой!»

«Мамочка, ты хотела, чтобы я встал? Я встал, если ты не заметила».

«Заметила».

«И то, что я ходячее доказательство правоты старика Дарвина, тоже заметила?»

«Уж в этом не сомневайся».

Все же уместнее вместо «доказательства правоты» определить себя «наглядным пособием». «Пособие» мне нравится больше, в нем уловим флер нужности, полезности. В обычной жизни это мое потребительское свойство ускользает от меня случайно подхваченным шлейфом волнующих женских духов. Иногда успокоительным под язык подпадает сомнение: а так ли уж я отличаюсь от остальных? «Что, если люди вокруг в общем и целом такие же, как и я, неприкаянные, невостребованные? Ну, может, чуть больше уверенности у них в себе, оттого они успешнее… Значит, совсем не такие».

«Вот и пофилософствовал от души. Привет тебе от Алкемона Кротонского».

«Подозреваю поименованного в наличии греческих корней. Прав?»

«Древнегреческих. Но в целом подозрения приняты. Он убеждал, что непостижимое опытом доступно только богам».

«Ох, не из их я числа, мама…»

«Это факт. Но значительно ближе к ним, чем обычные люди. Такова формальная сторона…»

«Мам, ну не начинай, ладно?»

«Как скажешь. Уже умолкаю, мой господин».

* * *

Итак, «пособие»… Приятно хотя бы в мыслях соседствовать с кем-либо бесспорно великим. В моем случае с Дарвином. Даже если он заблуждался. Ибо великое его заблуждение. И немало народца через это самое заблуждение было сплавлено из мира науки в ненаучный мир. А по ходу и в нежизненный мир. Из жизни. От переживаний. Возможно, мы с ним даже состоим в дальнем-дальнем родстве… Какое там «возможно»?! Мы «стопудово» родственники, если в самом начале пути совокупились обезьяна Адам с обезьяной Евой. Последняя при этом – только представьте себе! – была выращена, ни много ни мало, из ребра мужской особи. В антисанитарных условиях зарождения человечества. А Змей-искуситель – что ему еще оставалось? – засвидетельствовал первый на Земле инцест. Да еще такой нетипичный.

Я снова что-то напутал? «Прости, Господи, дурака, я ведь верю!» Хотя бы потому, что у веры есть непреложное преимущество: чтобы прийти к Богу, не надо ни от кого уходить. Правда, могут попросить выйти, если в неподобающем месте афишировать веру.

Замóк послушен и подобострастно проглатывает завершающее «цоканье». Начальные звуки – «Кла…» – никого не будят. Подлый звук – он, как правило, самый последний. Он как необдуманное последнее слово в ссоре выдает до поры бережно скрытый умысел. Случайный «петух» посреди арии мало кого возбудит, разве что настоящего знатока, но их на страну – щепоть, по паре-тройке на каждый театр, не больше, если по всей России «размазать». Простой слушатель подумает, что так и было задумано: постановщик, мол, модничает, новатор. А вот окончание фальшью, да еще если глотка, как в случае с замком, стальная, – никак в логику слухового восприятия не вписывается. Заключительный срыв всегда уязвим. Явный прокол. И еще… Неспроста храпящих урезонивают, заставляют выныривать из глубин храпа «цоканьем». Или «цеканьем»? Или все же «циканьем»?

«У кого как выходит, Ванечка…»

«И то верно. Главное, чтобы притих… ла. Если дверь».

«…ло. Лучше “ло”. Так ни с какой стороны не сексизм».

«Согласились. Ло. Как Джуд».

«Как Джуд».

Признаться, я поражен необычной покладистостью дверного замка. С чего бы ему выслуживаться передо мной? Видимо, замыслил что-то недоброе, распыляет внимание. Расслабляет мозг человеческий, чтобы врасплох меня, маленького, прищучить.

– Всё равно спасибо, – шепчу в надежде, что зачтётся.

При этом думаю о нем: «Сука зловредная». Потому что понимаю: не будет мне послабления ни при каких раскладах. По любому не отверчусь. Уже, можно сказать, – попал. Данность. Всего лишь вопрос времени.

«Сука? Нет, сука – это цепочка. Брякает что ни попадя. Замок все же – козел. Козел зловредный. Или сучок. Сучок тоже можно».

Я возвращаюсь к себе.

Я уже не мышь, а если и так, то «вожделенный сыр съеден» – Дядя Гоша отправлен восвояси. Уже трусит где-нибудь возле близлежащих построек в охоте на обыденные свои радости. Так ведь и день не праздничный. Обычный день. Пятница.

Теперь я бесшумен как подлодка на боевом дежурстве, хотя и перемещаюсь «вприжмурку», почти с закрытыми глазами. Уповаю на то, что шанс снова уснуть, покемарить еще часок-другой испарился не весь. Если повезет, остатков дремоты достанет для удачной попытки. И матушке уже нет повода вмешиваться. Что отрадно. Требовалось встать – встал. Потом опять лег. Но ведь встал же! Зачет вам, Иван Васильевич, по предприимчивости.

«Сын, ты шутишь!»

«Ну, вот уже и “сын”. А куда подевался милейший Ванечка?»

«Вот и я бы хотела знать, где он запропастился. И когда, спрашивается, его подменили на откровенного бездельника – тоже. “Милейший”… Чудесный образ. Это ты не о себе ли?»

«Мамочка, мамулечка, ты же знаешь, что мне сегодня не надо на службу. Мне нужно к до-октору. А для этого сил набраться положено. И вообще с мыслями собраться».

«Ну… С такими мыслями тебе безусловно нужно к доктору. Кто бы спорил. Но к другому».

«Ты про мозгоправа?»

«Не я сказала. Ты бы передумал, пока не поздно. Может, порадуешь… матушку? Ты ведь так обо мне подумал: “Матушка”? Старорежимно, несколько отстраненно, но в целом уютно. Как вязаным платком укутал».

«Да-а… Нет, конечно. “Да” – это по поводу матушки. “Нет” – ко всему остальному. Не передумаю. Про платок понравилось, сильно с платком».

«По-моему, дурака ты валяешь, друг мой любезный».

«И сам дураком валяюсь. Дай поваляться-то, если в самом деле тебе любезен твой друг».

«Ну, будь по-твоему…»

«Я так и поверил. И сразу повелся».

«Ванечка… Сообразишь, даст бог, где остановиться».

«А если не даст?»

«Значит, так тому и быть».

«Вот такой в чистом виде фатализм».

«Хорошо, сама подскажу. Только ведь ты все одно подсказку мимо ушей пропустишь».

«Я и говорю: фа-та-лизм».

«Говорите, сударь, говорите…»

«А вздох у тебя вышел превосходный, по первому разряду вздох. Академический, я бы так о нем выразился».

«Чай не на сериалах ваших современных учились».

«Мои поздравления. Правда, сериалы – совсем не мое».

«В свою очередь – мои поздравления».

«Принято».

«Как-то резко сказал».

«Мягко принято. Так лучше, мама?»

«Другое дело».

«И другое кино».

«Не можешь остановиться?»

«Уже».

«В таком случае удачи вам, пан Непутевость».

«Что за высокопарное приседание, шляхетна пани?»

«Почему сразу отсылки к Польше? А что, если я имела в виду Чехию?»

«Непутевость – чешское имя?»

«Интернациональное. И не имя, а тип поведения, компот из сумасбродства, глупости и упрямства».

«Судьба».

«Не утешай себя. Говорю же – компот».

«Ты прямо как механический пресс».

«И пан Неучтивость тоже».

Сегодня особая пятница. Утро тягучего ожидания. Поэтому я слегка сам не свой. Мама об этом знает и вся из себя либеральная. Скажем, больше обычного.

«Ох уж…»

«Ох. Уж».

О том, чего я жду, чуть позже. И это точно не возвращение Дяди Гоши. По правде сказать, мне сейчас не до него, пусть и родственник, и дни наши мы коротаем под одной крышей. Не о нем история. Впрочем, с какого ракурса посмотреть. Если с правильного, то его тоже зацепит.

Дядя Гоша нынче не торопится. Вот и славно. Хорошо бы еще в подъезде не нагадил, цены бы ему не было. Не нравится ему, видите ли, на улице нужду справлять, если погода кривляется. Оно хорошо, конечно, что никто из жильцов нашего подъезда не увязывает его «грешки» со мной, однако гадают весьма настойчиво. Но так уж устроен мой маленький мир, необычно встроенный в необъятно большой, что никакие тропы не приведут бедолаг к моей двери. Потому как не квартируют в нашем строении доктор Ватсон с его гениальным компаньоном. Порознь эти персонажи наличествуют: есть доктора – кожник, искусствовед и несколько разнокалиберных бизнесменов. У последних, может статься, есть компаньоны, но вряд ли из докторов. Мне кажется, что доктора – любого профиля – с бизнесменами не часто общаются, если только по долгу службы, нуждаются в чем или пытаются что-то продать. И между собой у докторов тоже не всё просто. Кожник с искусствоведом, к примеру, совершенно не стремятся к сближению. Хотя искусствовед, я знаю, тяготеет к поделкам из бересты. Тоже по сути кожа, только у дерева. Все-таки искусство – дело тонкое, соткано из нюансов. А кожнику, наверное, грибники ближе по духу. Кожник попроще. Сомневаюсь, что Дядя Гоша исходил из боязни навредить нежно организованной личности человека искусства, когда облегчался, подлец, на коврик кожника. Хотя, с другой стороны, выбирал, наверное, – двери-то докторов рядом. Ор был безумный! Шум, гам до крыши! Пытались подтянуть к делу йоркшира с последнего этажа, но столько дерьма в собаке и на беглый взгляд не могло поместиться. Однако ставили на коврик рядом с «подарком» от Дяди Гоши, называли это экспериментом, а на мой взгляд – это диагноз.

Вот и я сегодня иду к доктору за диагнозом. И всё в этом диагнозе мне наперед известно. Это вам не свидание вслепую, это пирожки с мясом на полустанке – начинкой не удивить. Одно неизвестно – почему так? Или нет… Почему мне все это устроили? Или сам я устроился? С этим еще предстоит разобраться. Хотя последнее определение мне по духу ближе всего. Устроился. На роль дурака к мошенникам. Причем даже не подсадного. Дурак по доброй воле? По убеждению? По образованию тоже…

«По жизни».

«Кто бы сомневался. Спасибо, мамочка».

«Это оговорка или намек на Великого Кормчего?»

«А что? Та же ясность, глубокомысленность, неопровержимость».

«Поговори мне!»

«Я именно об этом. Кстати, я не говорю, а думаю».

«Удивил так удивил!»

Короче, я о своем печальном диагнозе знаю. Матушка тоже. И доктор тоже, хотя ему только через час-полтора результаты моих анализов принесут. Совершенно нормальные результаты. Вот такой прорицатель. Хотя куда ему до моей матушки. В шали вязаной…

«Уважил, слов нет. Чуть было не прослезилась. И всё же, Ванечка, будь другом, поясни мне, пожилой, обреченной обстоятельством этим и полом своим незадавшимся на скудоумие…»

«Ма!»

«Хорошо. Услышала. Молодящейся, думающей, не обречённой… Видишь, как легко иногда удается обходить противоречия? Между словами и жизнью? А ведь запросто могла бы сказать: молодой, незаурядного ума… Учись!»

«Только этим и занят. Таков мой сыновий удел… И я мудел, мудел, мудел…»

«Ваня!»

«Напрашивалось. Извини».

«Откуда такая блажь?»

«Я же говорю, что напрашивалось».

«Я совсем не об этом, чучело…»

«Понял, манера такая. Ты же знаешь».

«Ну, хорошо. В смысле, ничего хорошего, что до манеры. Почему именно в эту клинику? Не ближний свет, кстати говоря. Сходил бы в психдиспансер, он рядом с домом. Или в кожно-венерологический. Тубдиспансер, наконец. Они вроде все кучно расположены. Бедам такое свойственно».

«Наконец… С такой проблемой в самом деле лучше в кожвен…»

«Так и знала. Какой же ты пошляк неотесанный. С матерью, однако, разговариваешь!»

«Виноват. Пошляк. Свинья. Форменный негодяй. Стыжусь. Больше не буду. Я отстираю. Или хочешь, отпылесосю? Что скажешь?»

«Язык свой отпылесось. И прополи. Кстати, мозги бы проветрить не мешало. А то и отстирать. Так все же? Неужели не замечаешь присущую твоему плану странность? Несуразность, я бы даже сказала».

«Мам, ты не поверишь, но я согласен. В самом деле, странный план. Вроде бы мой, а вроде как не совсем. Я даже на тебя погрешил, но с тобой это как-то совсем не вяжется».

«Да уж…»

«Проснулся и вдруг понял – как осенило, – что именно надо сделать и где. Все будто само собой в голове сложилось. Весь этот, с позволения сказать, розыгрыш».

«Ничего себе определил?! Розыгрыш!»

«Ну да, знаю. Звучит не очень, и вообще шутка с гнильцой, но… От скуки, наверное, такие идеи в голову и приходят. И уже не скучно».

«Значит, проснулся с готовым планом».

«В общих чертах».

«А на ночь ничего недоброкачественного не ел?»

«Давай серьезно: какая теперь разница? Сходил, сдал анализ… И что?»

«В общем-то ничего. Но может, не стоит второй раз идти дурака валять?»

«А чего ему, дураку, делать? Пусть хоть поваляется».

«Он и валяется».

«Ты как всегда… Тебе это так важно?»

«Нет. Но и пятнице нельзя впустую пропасть. Вот я ее и насытил событием».

«Смотри, чтобы не лопнула».

«Я тебя когда-нибудь подводил?»

По моим прикидкам, раз одиннадцать-двенадцать, вряд ли больше.

«Двадцать три. По серьезным поводам».

«Меньше раза на прожитый год. Это не бухгалтерия, а крохоборство. Стыдитесь, маменька!»

«Я тебе покажу маменьку».

«Мамаша… Нет! Мамочка».

«Так-то лучше».

«Я вот думаю… про подушку. Ее под ухом надо держать, а я затылком давлю, уши на воле. Неправильно лежу? Возможно, от этого все трудности? Не отвечай, я все знаю».

За окном на удивление тепло и сухо. В комнате тоже. Ни ветра, ни моря, ни Меркель. От всего вместе – радостно. Я против этой женщины ничего не имею. Ну подумаешь – пожелала приютить в своем мире мир иной. Позабыла, что в своем мире она не одна. Какие у меня к ней претензии? Никаких. Просто я умеренно конъюнктурен. Хотя ну где я, а где Германия!

Привычно упираюсь взглядом в разномастные потрепанные корешки книг на двух полках – одна под другой. Или одна над другой, если какая из полок ходит в любимицах и разница – кто сверху? – немаловажна. У меня на этот счет предпочтений нет.

Обе полки прибиты к стене в ногах постели. Впрочем, у постели нет ног, они мои, так что в корме.

Моя личная библиотека. Польстил собранию? Еще как польстил! Не библиотека, в лучшем случае библиотечка, чтобы не сказать «библиотечечка». Книг в ней не больше шести десятков. Если по уму, то следовало бы обзавестись еще дюжиной изданий. Желательно пообъемистее. И соорудить две стопки, каждая сантиметров по тридцать. Содержание книг роли не играет, куда важнее толщина корешков. Тогда удастся вернуть верхней полке нормальную жизнь. Параллельную с нижней.

На днях верхняя полка сильно просела левым крылом и теперь нагло нарушает симметрию. Это раздражает. Картина особенно неприятна в момент пробуждения. Просыпаешься весь из себя безрадостный – знаешь, что ждет, – а перед глазами всё вкривь-вкось. Нормально? Как после такого начала день сложится?

Петруха, здешний домовой, изгаляется. Затейник. Его проделки. Зарядку себе придумал – скакать по полкам. Вот и фотографию свалил, злодей. Где она? Придется под диван лезть, наверняка там. Хорошо еще, вместо стекла – пластик в рамке. Не то, чтобы предугадал, случайно так вышло, дома обнаружил, что не стекло.

Или другую фотку поставить? Под диваном наверняка пылища, извожусь как свинья. Потом вещи стирать, если одетым полезу. Если голым, то в душ. А голым в душ по коридору черта с два проскочишь. Как назло выползет, ведьма… Другую поставлю. И рамку другую. Там же куплю, с пластиком.

На испарившемся с полки снимке сфотографированы мы с мамой. Я дохляк, мне пять лет, там есть дата, исполненная каллиграфическим почерком. Постановочный кадр, в ателье снимали. Даты наверняка старушка какая-нибудь рисует, на подряде. Древностью веет от почерка. Не фотография – открытка. Причем от слова «открытие». И оно печально. Состоит открытие в том, что маленьким мне было лучше. В смысле, жилось лучше: улыбка от уха до уха, чертики в глазах. Или фотограф специально так свет поставил? Негодник Петруха, бесов сын. А еще говорят – бестелесные существа! И близко нет никакой бестелесности, фигня полная. Сами домовые о себе эти слухи и распускают. Вроде как бестелесные, значит неуязвимые. Если, мол, люди в курсе будут этого дела, в смысле – неуязвимости, то и пробовать «уязвлять» не станут – какой смысл силы зря тратить?! А следовало бы! Хитрющие бестии.

У моего домового характер прескверный. Не удивлюсь, если он ходит в передовиках среди пакостников. Имеет, наверное, за это послабления… Там, где особенно злостных говнюков послабляют. Хм… Что бы это значило? Ну… к примеру… К примеру, право сидеть в присутствии высокого начальства. Курсовка на воды. Или… скидки в русалочьем пруду.

Мама зовет Петруху «Домовошкой», «Никудышником» и «Паразитом». «Паразит» ему нравится. «Я кого хочешь паразю, а меня никто!» – куражится, выпячивая тщедушную грудь колесом. Лишь раз на моем веку мама снизошла до «Домовёнка», да еще и по имени его назвала. Выслужился Петруха, вот она и раздобрилась. Вспомнил, убогий, про ее день рождения, поздравил. Но мне-то откуда почерпнуть доброты, чтобы прощать это чудовище за его прегрешения? Вот устроил: даже полка кретинская съехала набок. Намекает, зараза, на то, как устроена моя жизнь! Будто кто ее спрашивает! Будто понимает она что в человеческой жизни! Банальная тара, хоть и элитная, а туда же – людей жизни учить! Ну да, не с нее спрос… Домовошка чертов! Никакого сладу с ним нет! Напра-асно я так… Не подумал. А ведь есть нынче с Петрухой… слад. И как это я запамятовал? Надо бы Дядю Гошу упредить, чтобы поаккуратнее был, нос свой не совал куда не следует… Вот и спрашивается: с какого ляду мне в сон фрау Меркель с ее проблемами подтасовывать, когда у меня свои персональные мигранты, чтоб их… Один из этих обормотов интересовался на днях «поясом шахида». Ну я расписал ему платок, обернутый вокруг талии, а в нем деньги спрятаны, лепешка на случай, если оголодает азиат… Вроде прокатило.

– Петруха! – стучу ногтем по банке из-под заморского табака.

Она тут, под рукой, на тумбочке. Содержимого в банке – щепотка, может быть и того меньше, но даже зарытая, она источает крепчайший аромат. Это, ясное дело, иллюзия, одинокая вспышка воспоминаний о том, как когда-то раскуривал на балконе трубку, подставлял лицо вечернему ветерку. Представлял себя на борту одинокой шхуны посреди бесконечного океана. Потом у какого-то гада во дворе на все лады заблажила противоугонка и разом подорвала сигнализации у соседних авто. Совершенно неприемлемый для океанских просторов гвалт. Посейдон таким мощным пинком вышиб мою шхуну на густонаселенный остров, что трубка от неожиданности выпала из моих рук на палубу. На моем балконе палуба покрыта древней керамической плиткой, о такой в детстве грезил, судя по всему, деревенский парень Сережа Собянин. Но плитка на палубе – явное пренебрежение к канонам судостроения, и трубка пала его жертвой, треснула. Я было вознамерился запустить картофелиной по крыше авто – виновника понесенного ущерба, но поди разбери, какая именно крыша заслужила кару в образе корнеплода. Так и остались неотомщенными – загубленный вечер, разбитая трубка, недобрые мысли о мэре… О мечтах и говорить не приходится. Впрочем, не первое и не последнее расстройство, частный эпизод. И хотя такие расстройства переносятся легче, чем, к примеру, расстройства желудка, но помнятся дольше. Думал выкинуть банку за дальнейшей ненадобностью, да вот пригодилась.

– Гюльчатай, открой ли-чи-ко! – откликается банка гарантированным инфарктом для непосвященного человека.

Так и есть, обнюхался. Надо было в сахарницу сажать. Там бы засахарился. Смешно.

– Петруха, угомонись уже, что ли, со своими бабами!

– Сухов, ты?

– Ступай лесом, зануда.

– Сухов, ты?

– Елки-палки, Петруха…

– Последний раз спрашиваю: Сухов, ты?

– Я.

Дядя Гоша бы сейчас точно влез со своим неизменным «Ты как, сволочь, со старшими разговариваешь!» Он в этой постановке подпоручик Семен. Еще один любитель «Белого солнца пустыни» на мою многострадальную голову. Страшно подумать, что стало бы с моей жизнью, если бы эта парочка на Хичкока подсела.

– Зарина, Джамиля, Гюзель, Саида… Сухов!

– Я, Петруха, я.

Спасибо, что не Абдулла я для него. Вот только чем для меня Абдулла хуже Сухова – толком не понимаю. Наверное, положительным героем быть все-таки приятнее. И выжил, опять же, красноармеец Сухов, что немаловажно и вполне может быть расценено, как шанс пережить коллизию с домовым. Пусть подранком. Не самая плохая, доложу я вам, перспектива. Но хотелось бы лучшей.

– Скажи там, этому бывшему человеку, чтобы не лез…

– Он и не лезет. Нет его дома. Но я скажу.

Буквально слышу как Дядя Гоша ярится: «Это кто бывший?! Кто бывший-то?!» С Петрухой у него свои трудности. Мне частенько приходится «цыкать» на обоих, совестить «Ай-яй-яй…», а то и кулаком пригрозить: «А-та-та! Сейчас кто-то сменит имечко на Пожопеполучаева!»

Оба пакостника в этот момент испытывают нечаянную радость глубокого краткосрочного единения. Они упиваются в ответ на мои недобрые посулы откровенной иронией, не утруждая себя фальшивыми этюдами, будто их проняло.

«Что еще изволят их Высочество? Вы, ради бога, не смущайтесь, все будет исполнено. Как вы изволили… хм… по жопе кто там чего?» Ироды, одно слово.

– Скажи Гюльчатай, пусть откроет личико, – доносится настойчивое из банки.

– Ты же вчера ее видел, я помню.

– Так то вчера! Да и мутный я был какой-то, не своим глазом глядел. Сверить надобно. Наложить образы друг на друга на предмет совпадений.

– Наложить, говоришь?

Петруха чихает, и мне кажется, что крышка банки на мгновение резко вспухает по центру. И опадает тут же.

– Не-а, на резьбе крышечка-то. Добротно делают, поганцы, – себе под нос, почти неслышно воздаю заслуженное изготовителю.

С чего вдруг причислил рукастых иностранцев к «поганцам», сам не понимаю. Зависть, наверное. Вот так странно восхитился. На манер: «Во дают, суки!» Но с голландцами – табачок, вестимо, оттуда – «суки» как-то не склеились. Странно. Никогда, вроде бы, слепо перед Западом не преклонялся. И на будущее в мыслях такого нет. Хотя свалить бы туда – свалил. Но гордым и непреклонным по части непонятого величия своей Родины буквально во всем.

* * *

– Ну правда же, Сухов, будь человеком. Пожалей. Порадей другу верному. Я тут от своего чиха чуть не оглох. Инвалид теперь на уши.

– Ты после чего чихнул-то?

– Ну типа после просьбы образ девичий освежить.

– Ладно, – соглашаюсь. – С приметами не поспоришь. Гюльчатай, – говорю командным голосом. На мой взгляд, именно так следовало бы интонировать команды в адрес женщин Востока. – Ну-ка завязывай уже мучить Петруху. Не будь стервой, кажи ему азиатское свое лицо! Я кому говорю!

В банке, я слышу, усиленное сопение, вслед за ним цоканье языком, каким хвалят еду, подманивают чужих собак, не одобряют цену и нервируют храпящих мужей. Об этом я уже сегодня думал, щелчок замка навеял.

– Ну как тебе, Петруха?

– Погоди, не гони коней, дай рассмотреть получше. Гюльчата-ай… А чего это ты прыщавая такая, ёкалэмэнэ? Сухов…

– Ты, Петруха, про гормоны, про половое созревание слышал что-нибудь?

– Да ну… Ты чего… эта… Еще ни того, что ли? Ни разу вообще? Да ладно. Не верю. Сухов, а ты веришь? Она же из этих…

– Верю. Конечно, верю.

– Ну ты, Сухов, чувак… Доверчивый…

– Всё чем могу, Петруха. Рад, что ты оценил. А прыщи вскоре сойдут. Днями. Вот увидишь.

– Угу… Вопрос у меня к тебе, ты уж не взыщи за въедливость: а почему это, спрошу я, она тебя слушается, а меня нет? Сухов, блин. Ну-ка, ну-ка… колись! И с чего бы это прыщам быстренько сойти? Э-э… Ты чего натворил-то, красноармеец! У меня же, можно сказать, серьезные чувства, отношения, а тут прыщи днями сойдут… Вот, значит, ты как с нами? А я-то, дурак! Ах ты…

«Дурак и есть», – с удовольствием вполголоса подтверждаю Петрухину прозорливость.

В банке переполох и «кудахтанье», там явно не до моих откровений. Можно подумать, Петруха и в самом деле внутри не один. Умора. И все же фантазии домового, позволившие вообразить несуществующую компанию, не могут не поражать. Где-то даже завидки берут. Ас. А я с ним так… От легкого чувства вины и накатившей, как ключ к искуплению, душевной щедрости – одариваю Петруху предупреждением:

– Держись крепче, Отелло! Или нет, ты сегодня – Леонов. Нет, с рисованием у тебя плохо, только с художествами… Белка и Стрелка в одном лице!

– Это еще что за пацан с животными? Я все понял… Ё-ё…

Ну, тебе не жи-ить!

– Я зна-аю.

Банка изумительно плавно скользит по растрескавшимся деревянным плашкам. Можно подумать, что она была создана исключительно для таких целей. Подрощённая шайба для игры в хоккей на паркете без клюшек. Удивительный такой хоккей – паркетный. Штучное действо. Однако же другого и ожидать не приходится – фирма! Импортное изделие эта банка. Не какая-нибудь занюханная пачка махры, от одного взгляда на которую в горле начинает першить.

Непроизвольно перхаю. Ловлю себя на мысли, что коль скоро моему горлу дым махорки неведом, а в горле першит, то, значит, и я не лишен воображения. Досадно лишь, что до «прыщей Гюльчатай» я никогда в жизни не дотяну. А до махры «вживую» – рукой подать. Импортозамещение, понимать надо. Не понимаешь – просто поддерживай, доверься. Не доверяешь – сопи возмущенно в две дырки. Кому есть дело до твоего сапа?! К тому же махра – это патриотично. Опознавательный знак завтрашнего патриота – пальцы желтые и табачная крошка, налипшая на губу. А если патриот не курит? Нет, это нонсенс. Как же ему веско ответить, не патриоту, без возможности жестко, картинно затушить бычок в пепельницу. Это же знак: ждите поступка! И вот Крым наш.

Это ария точно не патриота, хотя слог, на мой авторский вкус, удался именно таковым, плакатным, разящим. Мне вообще-то по фигу, однако случилось так, что как-то исподволь я разучился косить под быдло и подыгрывать проверяющим. А такой полезной была привычка!

Собственно, мне и до крымских метаморфоз не докучало несварение от обжорства импортом. Неимпорта тоже не переедал. Скромен, по средствам. Причем в моем случае можно было устроиться и получше.

«И сейчас не поздно, Ванечка».

«Мы же условились».

«Я помню. Но, согласись, так в тему легло».

«Мама!»

«Извини».

Где-то в пыльной глубине под комодом банка долетает до плинтуса. До меня доносится характерный звук принудительной остановки. Петруха, кажется, ойкнул. Нет, это опять разогретое честолюбием воображение. Петруха слишком далеко от меня. Там же, где его занудные причитания и повторяющаяся перекличка –…Хафиза, Зухра, Лейла, Зульфия…

Наверное, для домового я не самый хороший хозяин. Или жилец? А может быть, подопечный? Какая, в сущности, разница. Да нет, наверное, я в самый раз ему подхожу, потому как мой домовой – совершенно сбрендивший перец, если понятно о чем я. Так и есть, ему со мной повезло. Ох, напихать бы Петрухе пчел в портки, вот бы сладенький вышел мужичонка! И как это я набрел на такую лютую фразу?

– А я тебе, Сухов, подношение приготовил. Давно поджидал случая, – доносится издалека, однако же очень внятно.

Сколько же хитростей у нечисти?! Больше-меньше стать – к этому я привык. В лампочке затаиться и рвануть ее изнутри при щелчке выключателем – тоже. Дяде Гоше страшный сон подогнать, чтобы тот вскакивал посреди ночи и мчался на балкон по-маленькому. Хорошо, что балкон в хозяйстве наличествует.

– За приличное отношение отблагодарить хотел, – долдонит Петруха. – Теперь все видят, как ошибался. Однако же праздник вниманием обойти – это нам, домовым, не по званию. Не пристало. Заранее не поздравляю, но если завтра не свидимся… С краю под диваном пошарь. Даже вставать не надо, лежи себе, руку опусти и пошарь.

В легко обнаруженной обувной коробке лежит горсть кроличьего дерьма. Не будь там же мелкого крольчонка, чучела, набитого кусками мочалки, которая с месяц назад исчезла из ванной, я бы непременно задался вопросом: откуда оно там взялось? Без чучела я бы никак не смог разобраться – чье именно это дерьмо. Наверняка бы подумал на крысу. Или на миниатюрную такую козочку. Карликовую. Как бансай. Уверен, что у японцев такие есть. Даже молоко дают. Мало, правда, но для гордости самурая хватает.

А был бы выпивши, рискнул бы попробовать какашки из коробки на вкус – а вдруг это кофейные зерна в шоколаде? Обожаю это лакомство, но оно мне не по карману. Не по карману, но очень по кайфу, а ничего, что «по кайфу», от Петрухи ждать не приходится. Однако мог бы на язык попробовать, мог. Лизнуть разок. Раз уж Петруха считает меня доверчивым. А там, не ровен час – подсел бы, втянулся… Если вдуматься, зависимости довольно часто возникают из пустяков. Экзотические ничем не хуже. И вообще, чем одно дерьмо хуже другого?

– Спа-си-бо-пет-ру-ха, – шепчу что есть силы в ту сторону, куда улетела банка из-под табака.

Можно нормально сказать, но мне сдается, что уместнее прошипеть по слогам. Наверное, это как-то связано со змеиной злопамятностью и коварством. Подкорка разыгралась.

– Служу трудовому народу! – доносится из-под комода. Всё так же издалека и различимо.

– Глупо ответил. Не в тему. Зато в образе, – отдаю должное завидному постоянству домового.

Негромко отдаю. Чтобы хуже нынешнего не зазнался.

Подарил бы лучше книгу. Она же – лучший подарок, это даже неграмотные знают. Правда, неграмотным вместо книг часто дарят бесплатные прививки и презервативы. Они далеко не лучший подарок, но всё равно лучше заразы. А по-моему, так книга всё одно надежнее резинки, читать безопаснее. Мне бы сейчас книга точно не помешала. На одну меньше пришлось бы для выравнивания полок покупать. Это же затраты. Словарь какой-нибудь потолще. Китайско-индийский, к примеру. Чудовищный, по моим представлениям, должен быть томина. Возможно, что и все два. Или три? Тяжеленные… Нет, новые книжки – дурная идея. Обе полки рухнут. Прямо мне на ноги.

Лодыжки как по команде напрягаются и, что уж вовсе бессовестно с их стороны, начинают слегка ныть от мнимых ушибов. Приучают исподволь. Оптимизма в лодыжках ровным счетом никакого, очень нервные части тела. Я инстинктивно поджимаю ноги, убираю их с опасного места. В конце концов, так всем нам спокойнее. Имею в виду себя и ноги. К тому же денежка давно закончилась, так что не до книг. А до чего тогда? Кстати, когда подтягиваешь ноги поближе к животу, то меньше хочется есть. Идеальная поза – зародыша. Лежишь бездумно и ждешь, как все нужное начнет поступать извне. Потому как зародыш… себя же, но только спокойного и умиротворенного. Ура!

В полном и беспросветном безденежье может таиться очарование. Случайное. Как страсть в браке по расчету. Лично меня очаровывает кончина понятия «приоритеты». Ненавижу их расставлять. Если только как брюки в поясе, то есть вширь. Так ведь нет! Приоритеты – не портки какие-нибудь, их следует ранжировать! Естественно, мне известно – что правильно, но… к дьяволу судьбу самонаводящейся ракеты!

Хочу по-другому. Правда, долго по-другому не получается. Не выдерживаю. И… добыча презренного металла оказывается по умолчанию вознесенной на верхнюю ступень самых важных дел. То есть превращается из гонимого прочь в самое почитаемое. Испытываю при этом гнусное чувство. Наверное, таков вкус у предательства самого себя. Или у чебурека, купленного на последние. Вкус такой, будто купил с рук, на вторичном рынке.

* * *

Стремлению пусть к скудному, но обогащению на верхней ступени приоритетов тоскливо, конкурентов там нет. Да и кому охота сидеть нахохлившись рядом с затеями, заведомо обреченными на неудачу? Все мои знакомые, у кого, казалось бы, можно разжиться копеечкой до зарплаты, как по сигналу получают из какого-то тайного места эсэмэски: «Разбегайся! Ванька на мели, занимать собрался!» Твари. И хозяйка, нюх у подлой старухи на чужие трудности, в такие дни только комнатным холодильником пользуется. Специально. Большой кухонный у нее, видите ли, размораживается. Оттаивает. Моет она его. Потом сушит. Жаба. На плите тоже ничего съестного не оставляет. Помню, из-за одной-единственной захудалой котлеты с пюре такой скандалище закатила! Будто насмерть ее объел. Бывают же люди! К слову: другие две котлеты – это не я, это Дядя Гоша. И суп в тот раз тоже он. Прямо из кастрюли употребил, даже мыть не пришлось. Иногда Дядя Гоша проворен, как ящерица. И так же быстр. Голод не тетка.

Срочным порядком вспоминаю полезные, лечебные для полок слова – «шуруп», «дюбель», «дрель»… И где что из названного может лежать. Дрелью, точно знаю, никогда не владел. До чего же обидны такие открытия. Пошли они к дьяволу, эти полки.

Может, свалить к чертовой матери на Галапагосы? Помнится, как раз Дарвин отметил их удивительную изолированность от остального мира… Удалиться и посвятить себя работе над новой ветвью человечества. Скажем, существо «уныло-галапагосское». Унынье – мой вклад. Но там крупнее ящерицы вряд ли кто водится. И что такого? Целовал же царевич лягушку. Никому в голову не пришло вешать на него ярлык зоофила. А мне пришло. Да, тебе пришло.

Дарвин-Дарвин… Дался он мне сегодня. Может, дата у него какая? Что-то я упустил, не интересовался никогда. Стыдно. Должно быть стыдно. Но нет. Так ведь и не натуралист. Правда, гербарии, было дело, собирал. Или это не натурализм? И вообще, есть в натуре слово такое – натурализм? Пусть будет. Дарвин… Старая умная обезьяна. Не чета мне – молодой, туповатой мартышке с удивительными, прямо-таки замечательными корнями. Надо же, как славно подумал! Если добавить «манерность», «капризность» и «снобизм», то получится портрет вырождающейся аристократии… Мне бы наследство побогаче, и я, видит бог, готов начать вырождаться. Запросто. В настоящий момент мельчание – или всё же истончение? – генов нации меня не волнует. Мельчание, истончение… Какой-то я сегодня нерешительный. Можно сказать, двоякий. Или так не говорят?

«Так даже не думают, обормот».

«Я так думаю, мама. Именно так и думаю».

«Ну-ну…»

«Когда я был маленьким, ты называла меня гугусиком. Откуда взялось это слово? Оно есть в словаре? В каком-нибудь? Хотя бы в гастрономическом? Возьмите трех свежих гугусиков и обваляйте их…»

«Боже, как жаль, что ты вырос».

«Не уходи от темы».

«Извини, но я лучше… пойду».

И ушла. Я же, обваленный в неге валяющийся подрощенный гугусик, остался.

Под одеялом тепло. Это мое собственное тепло, я им никому не обязан. В этом его, тепла, особая ценность. Того, чем я никому не обязан, вокруг меня, в принципе, очень мало. Такие мысли побуждают к особенным стараниям при попытке уснуть – до того она неприятная. Подальше от нее, чур заразу, приходи дрёма-дрёмушка… Я запрещаю себе о чем-либо думать и, как водится, тут же нарушаю запрет: в голову лезет какая-то белиберда. Как всякая белиберда, и эта чертовски навязчива. С какого-то перепугу она касается двери. Казалось бы, простое, заурядное устройство. Никакой свободы действий: мотайся туда-сюда на петлях, и всех дел. Слетишь с петель – подправят, вернут в строй. Недостойна дальше строй держать, – отправляйся дослуживать дверной век тыльной стенкой в дачной душевой. Хорошо, если душевой. Считай, повезло. Вращающимся дверям хуже, их на даче никуда не пристроить. Если не употребили под основание дачи карусель. Тогда есть шанс. Но большинство каруселей доживают свой век, как и вращающиеся двери, – невостребованными. Что роднит их с приверженцами традиций, или, проще говоря, гражданами старой школы. Но о гражданах порой заботятся более гибкие и удачливые родственники. Короче, крутятся двери-карусели на публике вокруг шеста всю свою жизнь, и нет такого, чтобы деньжат срубить на старость, или хотя бы аплодисменты сорвать.

Почему двери? Наверное, потому, что забот у дверей – не перечесть. Это вам и погранзастава, и машина времени, если угодно, просто слабое место в стене. Или в сейфе. Или очень сильное, если ты внутри и тебя закрыли. Или ты снаружи, но ключи посеял. Проход – нет входа – есть выход, но не для всех… Шанс, нет шанса… И апофеоз дверного минимализма – рамка. Та, что для досмотра на предмет… предметов, которые не положено при себе иметь. Иметь не возбраняется, а при себе никак. Рамка – это дверь без двери, а по сути – всем дверям дверь. Вот так. А ведь заснуть пытался.

* * *

«Можно просто проем…» – вероятнее всего, поскромничал бы я, появившись на свет божий рамкой. Вот такие удивительные фантазии, вот такой я скромный человек. Скромность – это ведь умение держать себя в рамках? Как все переплетено.

Дверью рамку делает человек. Тот, что к ней приставлен. Сама по себе рамка еще не очень-то дверь. Она, как бы это сказать… дверной зародыш. Неполноценка. Что, и такого слова нет? Не верю! Объявля-яю тебя-я словом! А вот и есть теперь неполноценка… А заодно и недоношенка. Это о выброшенной вещи, которая стала мала. Через акселерацию пострадала. Нет, через обжорство.

За каждой «взрослой» дверью, как правило, таится какой-нибудь секрет. Маленький, большой – без разницы. Если умудрился подслушать, то обзор – как бы ни хотелось его расширить – все равно не больше замочной скважины. Даже базедова болезнь не поможет. На мой антинаучный, непросвещенный взгляд, выпученные глаза создают преимущества объемного видения. Завуч в средней школе за угол видела, когда я закуривал. Простите все страдальцы, кого я сейчас задел своим легкомыслием. Отвратительная свинья. Отврасвин.

Однако согласитесь, что самое интересное для постороннего наблюдателя крайне редко происходит напротив двери. Откуда, скажите мне, у одних людей такие вредные для других людей инстинкты? Неужели им не нужны советы? Кто-то же должен помочь этим людям, чем бы они за закрытой дверью ни занимались. И это не инопланетяне!

Ах да, рамка. Какой, помилуйте, секрет может хорониться по другую сторону рамки? Там, куда глаз без напряга запросто добивает? Разве что откровение: «Да вы, батенька, я смотрю, террорист?!» Прямо-таки слышу, как дюжий дядька в форме и с широченными полномочиями, подбоченившись, неприязненно оттопырив губу, цедит эти слова. Но ведь для вас это обстоятельство давно не секрет, если он прав. Да и если не прав – все равно не секрет, по какому пути потечет ваша жизнь в следующие несколько тягучих мгновений. Вас положат лицом в пол и прижмут с такой силой, что губы найдут себя в амплуа присоски. Они жизнью обучены добросовестности, поэтому при попытке вернуть вас в вертикальное положение – «Виноваты, служба, ради вас же…» – издадут стыдный звук: «Чпок!» И вы подумаете, растерянно глядя на влажный отпечаток: «Лучше бы и в самом деле – террорист. Вон как девчонки разочарованно смотрят. И ведь как пить дать, с моего рейса».

* * *

Впрочем, «прозрачность» рамки отнюдь не единственный признак, мешающий прописать ее среди дверей. В ней нет замочной скважины. Замочная скважина в двери – первейшее дело! А что, если рамка – это и есть сплошь замочная скважина? Да ну, не может такого быть. Это я загнул. Это меня занесло… на изгибе… Или на загибе?

Человечество не поленилось изобрести врезные замки вовсе не для каких-то утилитарных задач, как принято считать. Устремлением была жажда потрафить публике, неравнодушной к чужой скрытности. И в то же время поднять градус ее любопытства с томления прямо-таки до исступления. Чем уж так надоели навесные, продетые сквозь дужки? Вполне хватало их на все случаи жизни. Особенно добротно такие тяжеловесы смотрелись в союзе с пудовым засовом и берданкой, заряженной солью, у сторожа под рукой.

У моей гипотезы, как и у всякой другой, могут найтись просвещенные оппоненты. В первую голову они вспомнят о грозной «фомке», наследнице берцовой кости поверженного и сожранного животного эпохи палеолита. Сразу отвечу. Буду краток и скромен: рождение врезного замка похоронило нужду в каком бы то ни было инструменте вообще, ибо проще простого стало вышибить дверь ногой. Или молодецким плечом. На худой конец – молодецкой попой. Не очень понимаю, как в последнем случае разбегаться, но после «Минуты славы» верю, что и такое возможно. Нужно всего лишь самоотверженно тренироваться и ясно видеть – сколько денег на кону.

Так я отбросил сомнения. Мне вообще свойственно легко их отбрасывать. Те, кто пасется невдалеке и собирает «отбросы», не жирует, но, мне кажется, и не бедствует. В конце концов, любому неудачнику приятно чувствовать себя человеком широкой души.

«Неужели ты в самом деле так о себе думаешь? Неудачник?»

«Мама, ты недавно сердилась на меня за то, что я вообще о себе не думаю. Полагаю, что мы оба стали свидетелями прогресса. Уместно было бы похвалить сына за то, что внял критике».

«Я же говорю: паяц».

«А вот так обо мне думаешь ты. Согласись, весьма сомнительный домкрат-батут-фундамент для самомнения».

«Домкрат… Что удивительно, самомнения тебе как раз и не занимать».

«Кстати, раз уж затронули тему… Я про “занимать”. У тебя можно перехватить немного пиастров? Паруса подлатать. Тем более что завтра ветер попутный».

«Вот объявишься с попутным ветром, тогда и поговорим».

«То есть шанс всё-таки имеет место?»

«Шанс поговорить, Ванечка».

* * *

И всё-таки, замочная скважина…

«Как чушь какая, так тебя не собьешь!»

«То есть не собьешь с мысли. То есть мысль наличествует…»

«Тема. В ней дело. Тема совершенно бессмысленная».

«Ты не дождалась окончания».

«Спаси и сохрани…»

«А ты не торопись».

«Да какая уж спешка. Похоже, окончательно я опоздала… с твоим воспитанием».

«Я прощаю тебя в глазах человечества».

«Какое великодушие! Просто море благородства!»

«Полагаешь, что в семье всего один паяц? Да?»

«Да. И, раз уж ты так настаиваешь, позволь дополнительно в этом убедиться. Что нетленное ты, прости, тужился выдать про замочную скважину?»

«Извольте. Тужусь и выдаю».

Лично я в изобретении врезного замка вижу достижение… пыточного свойства. Разумеется, на фоне представлений о морали, манерах и правилах, выпестованных ханжами, неудачниками и занудами. Ведь это они определили подглядывание и подслушивание – а на кой еще черт нужны замочные скважины? – в занятие, попирающее писанные и неписанные приличия. Даже если дело не в удовольствии или праздном любопытстве – случается ведь, что служба не оставляет людям иного выбора. Мне, кстати, кажется, что некоторые бойцы из тайных окопных линий скрытно гордятся тем, что подсматривают-подслушивают через силу. Буквально с неприязнью к себе и работодателю. Общество, однако, об этом не ведает. Именно по этой причине труды, самой сутью своей склоняющие к предосудительному, не пользуются в обществе уважением, только авторитетом. И еще… Иногда службистам, нагружая их совесть и умножая мучения, перепадает имущество тех, кому не впрок оказывается пристальный интерес властей. Так рождается стихия, где радость сталкивалась со стыдом. Грозовая туча налетает на ветер, движущийся в противоположном направлении и образует смерчи и торнадо. Они с легкостью безвозвратно затягивают тех, кто просто шагал себе мимо.

«Что-то мрачноватая, Ванечка, получилась картина».

«Жизнь такая, мамуль. Скупа на яркие краски. Вообще – редкая жмотина».

«Хочется перемен?»

«Не начинай, пожалуйста».

«Какое же это начало? Это даже не сиквелы с приквелами. Это… стоквел какой-то!»

«Тогда не продолжай».

«А ты продолжишь».

«А я – да. Я продолжу».

«Вперед! Только снесло тебя куда-то к соглядатаям и доносчикам, словно никто больше не грешит любопытством к чужим секретам. Вообще к чужим жизням».

«Моя обожаемая критикесса… Внял. Исключительно для тебя натрем мрачность до радости блеска. Или подотрем?»

«Как лужу».

«Как лажу. Как рисунок. Ластиком подотрем».

«Ну-ну. Итак?»

Итак. Что для кого-то – долг, кому-то – проявление человеческой сути, отдельным гражданам видится шансом развлечься, позабавиться. И нас таких, надо заметить, немало. Много нас… охотников подкрасться к согбенной фигуре возле чужой двери да как гавкнуть над ухом! Или в ладоши что есть сил хлопнуть. Можно рявкнуть что-нибудь грозное, это тоже сойдет. Рявкнуть даже надежнее, ладошками промахнуться можно, в том смысле, что хлопок вялый получится, смазанный. А уж если случится, чтобы зад отклячен – мужской разумеется, это же важное уточнение?

«Не отвлекайся».

А что? Я самолично три раза заставал соседку прикипевшей дальнозорким глазом к моей личной замочной личинке. Дважды гавкал, раз хлопнул в ладоши. Каюсь, нижняя часть спины манила ногу до ущемления всех прочих чувств. Тем не менее все три раза я устоял. Соседка взвизгивала и делала вид, что выронила из фартука что-то прямо под дверь. Я подыгрывал, вроде как верю, помогал «искать». «Что хоть это было то?» – спрашивал, насмехаясь в душе. «Да разве все упомнишь… Старая я…» – всякий раз был ответ. Глупая женщина: чего такого стремилась она высмотреть, пока я был в отлучке на кухне? Тем более что у нее от моей комнаты дубликат ключа. Нет, у нее главный ключ, это у меня – дубликат. Разве что на глазок взвесить серьезность моих намерений в отношении тогдашней пассии? Так я и сам не смог разобраться. До сих пор не могу. Настолько не могу, что и забыл уже, чьему расположению умилялся. А вот мужика мне довелось «одарить» поджопником лишь единожды. Зато какой смачный случился выход наружу чувств! При таком волнительном положении задницы все пределы фантазии рушатся. Поджопник – это ведь беспредел?

«Тебе видней, Ванечка, тебе видней».

«Это был риторический вопрос».

«Предупреждать надо».

Торопиться с расправой, однако, не следует. Гораздо умнее прикинуть на скорую руку последствия. Чтобы драмы не вышло. И самому чтобы не накостыляли почем зря. Возраст навскидку установить, рост, вес, в том числе общественный… Должность по одежке предположить. По прикиду прикинуть. Прикольно… Еще можно прибегнуть к науке. К коэффициенту… Какой бы такой коэффициент изобрести? Или лучше таблицу? Конечно, таблица лучше. Зависимость… Зависимость предполагаемого служебного положения от масштаба перекрытого жопой дверного пространства.

«В процентах».

«Ну не в пикселях же!»

И вот наконец, если звезды сошлись, если расклад для вас благоприятен, то есть риск быть неправильно понятым минимален… Не упустите случая отвесить по пятой точке такого бестактного пендаля, чтобы лбом, урод, в деревяшку! А еще лучше, если в дверную ручку долбанётся. В ручку – это десяточка. Это искры из глаз. В самом деле, не гавкать же на мужика. Мужику с мужиком лаяться не пристало. Хотя и такое случается. Стыдно, однако. Стреляться – да. Палашами рубиться – нормально. В глаз кастетом – не по правилам, но если обстоятельства присутствуют, то можно и так. Но лаяться? Лаяться – нет. Пóшло лаяться.

В этот момент разделенного со вселенной торжества справедливости – я даже слегка взопрел от эмоций и от плотности одеяла – мне уже нет дел до вожделенного состояния дремы. Всё потому, что родилось некое подобие гипотезы.

«Ты рапиры забыл».

«Рапиры сойдут».

«И шпаги?»

«Мама!»

«Всё, меня нет. А что за гипотеза?»

Правильно: не подобие, просто гипотеза. Бинго! Ничтоже сумняшеся заносчиво нарекаю ее «исторической». Грех упускать момент, озарения редко наведываются ко мне на огонек. Тускло светит, а возможно, что повернут неудачно, не туда. Не маяк же – во все стороны… маячить. А нынче мне повезло.

Если случается миг удачи, то я сразу же оживаю. Так куриным дерьмом в огородах что-то там орошают, и оно буйно рвется к солнцу. Что именно орошают – не спрашивайте, я особенный дачник. Не очень дачный. Нормальный по части выпить с соседом, а в остальном – сдалось мне это «мелкое поместье». При этом лекцию о пользе отходов куриной жизнедеятельности запомнил. Но не применил. Хотя мне твердили: мол, все оживает! Прямо Святой Грааль, а по виду бочка как бочка. И смердит – спасу нет.

Чувствую себя сродни жирной девочке, впервые уверовавшей по-настоящему, что вес однажды сойдет. Схлынет. Отшелушится как чрезмерный загар. Что эту печаль она скоро перерастет и еще всем покажет! Притом что и сейчас уже есть что показать. Больше того, в этом все дело, это и напрягает…

«Гипотеза, Ванечка. Гипотеза».

«Ах да, чуть не забыл».

Гипотеза… Суть ее в разгадке мотива, приведшего однажды к техническому прорыву. Примерно так.

Кто-то из особенно невезучих особей рода человеческого был застигнут врасплох у чужих дверей и приманил выставленной напоказ задницей недружественный пинок. Унизительный и одновременно болезненный. Как водится в таких случаях, пострадавший – если предположить, что потерпевший с другой стороны двери – сильно обиделся. И хотя это может показаться сомнительным, что до логики, затаил печаль не так на обидчика, как на более удачливых носителей вируса чрезмерного любопытства. В результате он мстительно изобрел замок с плоским ключом. По-моему, такой называют французским. Как поцелуй. До чего же изобретательный народ эти французы. А нашу жопу пни под чужой дверью – ответом, взамен зажигания пытливой мысли, будет сплошь нецензурщина.

«Порой нецензурщина, как ты выразился, в изобретательности не уступит техническим новшествам. Вспомни деда…»

«Вот ты ехидничаешь, а теперь и мата не будет. Под запрет он попал. Не участковый, заметь, отметился, а целый парламент. Дума, конечно, стыдная по части дум, но куда простому человеку от нее деться? Избранники для народа…»

«Смешно оговорился».

«Одумался».

«Тоже смешно».

«Вот так нынче… Распрямится врасплох застигнутый поджопником соглядатай и… подавит вспухшее негодование. Кивнет с пониманием, потрет ушибленный лоб, не лоб тоже потрет. Затем представится сдержанно:

– Позвольте отрекомендоваться… Благодарю за то, что прервали унизительное занятие. Виноват. Надеюсь, что искупил. И откланяется, бережно унося с собой остатки достоинства».

«Мне нравится. Ты молодец. Бываешь молодцом».

«Ну вот, а ты все: хватит валяться да хватит валяться…»

«Хватит валяться!»

«Именно».

Мне чертовски жаль мат. Не весь. Только тот, что изъят из употребления вслух. Зажигательная все же штука. Как фейерверк. Через это, наверное, и запретили. Пожарные? Ну конечно, кто же еще! Почему мне раньше такое не приходило в голову? Все эти наструганные Думой запреты… Они как моча пионера – гасят, тушат, мочат. И едкий дым над кострами мыслей. Комары не жалят, но изрядно подванивает. А ведь в жизни так не хватает яркости!

«Нет, Ванечка, тут ты заблуждаешься. Впрочем, довольно красочно заблуждаешься. Красочно и образно. Мат запретили оттого, что кто-то встревоженный донес избранникам, что и как о них люди между собой говорят. Теперь говорить нельзя, но остается возможность думать. И выходит, что снова повезло депутатам: кто раньше о них думал? Да никто. Только говорили. Теперь же думать придется».

«Ну ты, мама, даешь…»

«А что? Знай наших!»

«Слушай, мам… Один приятель рассказывал, как его давеча на стоянке такси обхамили. Не по-русски. Но он, хоть и не полиглот, точно понял, что обхамили. Стою, говорит, как дурак, только пассы руками… И то аккуратно, чтобы ладонями нараспашку. Так можно сказать? Ну вот. А он сказал. Слов, сказал, нет. То есть они как бы есть, но и два мента поблизости тоже в наличии. Рядом пасутся, уши навострили. В общем, стою – рассказывал – весь из себя беззащитный, безоружный, как разведчик в тылу врага при проверке бумаг. И вдруг мысль: может быть, пора их ругательства, в смысле мат братских народов, учить? Я было похвалил его: это мысль! А позже, задним числом прикинул, что выпаливаю все накопившееся негодование по-грузински… абхазу. Или осетину. Словом, идея конструктивная, но очень много всего изучать придется. В противном случае ненароком можно попасть еще хуже, чем в ментовку и на штраф».

«Прости великодушно, но куда-то ты далеко отъехал от темы замков. От своей, прости, гипотезы. Или нет? И кого это ты ногой по заднице приласкал?»

«Прощаю… Или да. Гипотеза. Замки. По заднице… Сейчас вспомню. Уже».

Правда, вспомнил, но не совсем то. Или как раз то, что нужно?

Было это на предыдущей квартире. Дядя Лёша, один из моих соседей, сильно тяготел к изобретательству и даже преуспел на этом нелегком поприще. Правда, изобрел дядя Лёша не новый замок, а совсем даже наоборот – отмычку к старому замку. Тот висел на холодильнике семьи, чья незапоминающаяся фамилия свежо красовалась под третьим звонком на косяке нашей общей входной двери. Как-то раз дядя Лёша по обыкновению своему удачно пошарил по чужим полкам, отволок к себе «в норку» то, что глянулось из аппетитного, и, казалось, следовало бы ему угомониться. Но нет! Припал, паскудник, к замочной скважине в чужой двери. Полюбопытствовать сподобился: как там поживают граждане, счастливо не ведающие о понесенной утрате? Что поделывают? Будто не догадывался. Молодожены, однако. В этот момент я и подоспел. Гневный, справедливый, давно затаивший недоброе на вороватого соседа. Ну и не сдержался. И не хотел сдерживаться.

Дядя Лёша врубился в дверь кустистой бровью, взревел и – тогда еще времена располагали к свободе эмоций – с ураганным матом унесся в ванную спасать лицо ледяной водой. Когда же прерванный в стараниях молодой муж, наспех обмотанный одеялом, нервно распахнул дверь, то за ней по стечению обстоятельств оказался один я. Немного растерянный. Однако вид, что открылся моим бесстыжим глазам за спиной молодожена, стоил множества неудобств. Душа на пару с глазами сильно возрадовалась, что ноги не успели ретироваться. Одеяло у молодых было одно на двоих, а молодая… Молодая не покраснела, даже позы не переменила. Дурак дядя Лёша, мог был и потерпеть, подумаешь – бровь… Так ведь не знал.

– У вас солью разжиться никак не получится? – проявил я удивительную сметку, наслаждаясь глазами. Статью я существенно превосходил потревоженного мужчину, поэтому мне ответили скупо, но вежливо:

– Извините, не держим. Вредно.

По прошествии времени признаю, что спросил я про глупость и глупо. Следовало изобразить вопрос подлиннее, позаковыристее, скажем: «Простите великодушно, нет ли у вас, дражайший сосед, еще раз извините, что прервал… кхе-кхе… чего-нибудь жаропонижающего, только непременно сильного, а то, понимаете ли, ну… мне в общем-то любое сойдет. Да и вот еще… Аллергии я не подвержен, не страдаю, поэтому за последствия вы не беспокойтесь. Все обойдется без сюрпризов».

Оплошал я, дурак, с солью. От неожиданности всё вышло смазано. К слову, в тот же день вечером я помог соседям перетащить в комнату их бесстыдно взломанный холодильник и мысленно пожалел дядю Лёшу – столько расстройств в один день. Заодно, будто нечаянно, пересекся взглядом с девицей. Вышло так волнительно ярко, что я убедился: надо съезжать. Шуры-муры с соседкой хороши в сериалах, там все страсти понарошку. В жизни можно всерьез нарваться.

С примирением к лиходею дяде Лёше я навязываться не стал. Слышал за стеной, как он бесновался в своей «одиночке». Грозился: «Прибью гада, вот только попадись!» Пришлось подсунуть ему записку под дверь: «Уймись, шут гороховый, не то сдам с потрохами соседям за разбой продовольственный!»

Будто еще не сдал.

«Не распыляйся. Давай к истокам. То есть ты хочешь сказать, что обычный поджопник поспособствовал техническому прогрессу и избавил часть людской расы от коварного искушения? В этом заключается твое открытие?»

«Именно. Только – гипотеза. Я скромен. Заметь, изобретение никоим образом не посягнуло на демократию. В смысле свободы выбора. Ибо в большинстве случаев под новым замком сохранялась дырка от старого. Впрочем, ее за ненадобностью можно было залепить разжеванным кусом газеты. Обычное дело в коммуналках. Или при съеме. Я бы и сам так поступил, но стерва хозяйка…»

«По-прежнему докучает?»

«А то ты не знаешь?! Старая жаба. Мне надоело просить ее разрешить сменить в двери допотопный замок на нормальный, современный. Ни в какую. Упертая старая жопа».

«Ванечка…»

«А что? Не тебе, а мне ключ в кармане таскать приходится. Он размером со столовый прибор. И весит как гиря».

«Твоя проблемка легко решается».

«Не надо, пожалуйста. Я сам разберусь. В конце концов, это мой выбор».

«Странно выбрал».

«Так получилось».

«Ну и балда».

«Ну и балда».

«Тогда не ной».

«Я и не ною».

«Поднываешь».

«Нет такого слова».

«Матери видней».

«Ну да, поднываю маленько… Постигаю мир своим… постигайлом…»

«Друг мой, ну что за слово такое чудовищное! Прямо армейская фамилия. Прапорщикам в комедиях дают такие фамилии».

«Иван Постигайло. Мне бы подошло. Звучно».

Из-под двери неожиданно тянет сквозняком, хотя в коридоре мертвая тишина. Что-то шелестит в мою сторону, будто таракан в бумажных тапочках атакует. Я скашиваю взгляд, и улыбка слегка сужает обзор. «Уймись, шут гороховый!» – гласит заботливо развернутая ко мне четвертушка желтой бумаги в клетку. Такой мама пользуется для заметок, белая для нее простовата. Обожает усложнять. И много чего умеет. По части усложнений тоже.

«И тебе, сынок, неплохо было бы кое-чему научиться».

«Ага».

К чему привели меня двери да личины замков, все эти лабиринты праздных фантазий? Известно к чему, к задницам. Это намек на то, что свою надо готовить к приключениям. Словно я не в теме.

«Еще как в теме. Спал бы лучше, горе луковое».

«Что-то ты больно нежен со мной, внутренний. Понятно, что спать лучше, да поди усни теперь».

«Жаль, плечами обделен, не то бы пожал».

«Жми лучше… куда-нибудь, не засоряй жизнь, и так уже две нужны, чтобы весь мусор вывезти».

«Хм…»

Пустое. Больше чем на десять минут старательных попыток провалиться в дрему меня не хватает. К черту. Надо бы собраться с мыслями перед походом в больницу. Вот и собирайся.

С полминуты я весь без остатка отдаюсь наблюдению за симптомами разлада в моем организме. По моим ощущениям, с каждым мгновением он все меньше похож на задумку Создателя. Будто кто-то решил: «А чего тянуть-то?! Разберем в темпе чувачка на детали, и по домам». Мерзкое ощущение. И хотя все это чистой воды фарс, в ванную я бреду с опущенными плечами, понурый. Словом, в образе. Не хуже Петрухи.

Горячие струи душа дарят облегчение, и я думаю, что когда живьем варят раков, то в какой-то… неопределенный момент им непременно должно становиться клёво. Жаль, спросить у них нельзя. Зато можно озадачить английских ученых. Они славятся пытливым умом, особенно если речь о какой-нибудь совершенно бессмысленной хрени.

Сегодня в дýше я вызывающе расточителен. Если правда, что воду город берет из реки, то она на глазах мелеет. Рыбаки в панике, капитаны в ужасе, только рыбе все по фигу, она от рождения под кайфом. Москва-река место мутное. Сироп, о чем бы нас ни заверяли хозяева города. У рыб наследственный кайф, генетический. Вот черт, никогда бы не думал, что могу позавидовать отравленной рыбе. Нет, не так. Рыбе-мутанту, так правильно. Впрочем, если разобраться, никакая это не зависть, дурь в голове, вот о дури и думается.

Я намеренно игнорирую первое сварливое предупреждение, доносящееся из коридора под аккомпанемент шаркающей походки: «Транжирят тут воду как им вздумается». Походка шаркающая, но не кавалерийская, не Понтий Пилат. Заунывный дуэт для нудного, скрипучего голоса с разношенными донельзя тапками. Вместо белого плаща с кровавым подбоем байковый халат в огурцах, давно потерявших природных цвет.

Настало время второго «наезда», к счастью усеченного шумом воды до «…не расплатишься!». Я в ответ громко фыркаю. Надеюсь, что вышло независимо. А хотелось надменно. Надо бы позаниматься фырканьем, столько разнообразных оттенков… Фырк пренебрежительный, фырк уничижительный, фырк недоверия, презрительный… В Интернете наверняка найдется самоучитель. И учителя тоже найдутся.

До выхода из дома еще около получаса. Мне категорически неохота сидеть в приемной. Что за удовольствие – наблюдать за больными, их родственниками, как те переживают за немощных и втайне досадуют на них за болячки. Куда лучше прийти тютелька в тютельку, в крайнем случае минут за пять до назначенного времени. С другой стороны, когда это в больницах принимали вовремя? Все равно умышленно затягиваю завтрак. Делаю вид, что нервничаю, можно сказать, психую. Неловко проливаю кофе, когда же тянусь за тряпкой, то локтем въезжаю в молоком залитые хлопья. Локоть предусмотрительно оголен, не хватает еще свитер вывозить. Слишком жирно будет для невезения. В остальном, по-моему, все получилось натурально.

«Не можешь без своих глупостей, Ванечка. Заигрался».

«Ты не понимаешь, это важная часть плана – разминка. И ты права: это исключительно мои глупости».

«Я, если ты заметил, не вмешиваюсь».

«Ни во что».

«Ни во что».

«Заметил. Целую».

Кофе, кстати, поганенький, растворимый, а кипятка жалко. Жалко, что пролил, чайник, как оказалось, пустой. Времени заново кипятить уже нет. Выходит, погорячился. Хлопья, если и обзавелись привкусом моего локтя, то совсем для меня незаметно. Во вкусе, как обычно, превалирует размокший картон.

«А попросить?»

«Это мелочи… Уф! Вот спасибо тебе. Теперь супер. Это мёд, да? А можно, чтобы хрустели? Волшебница…»

«Говорите, молодой человек, говорите…»

На улице всё без перемен. Все так же, как было вчера, позавчера. Такое впечатление, что уже давным-давно ничего не меняется. Мое робкое пожелание хоть какой-то «живинки», хотя бы на попадающихся на глаза лицах, притупилось от частого пользования. Но и жизнь вокруг в свою очередь утратила остроту. Окружающая стихия нынче только царапает, не режет. Даже кровавая драма на украинском юго-востоке кажется смонтированной в сериал с неизменным набором актеров, статистов. С Сирией еще проще, там все статисты на одно лицо. Меня учили, что искусство объединяет, так ведь безыскусно все. Однако я не забываю, что раны бывают колотыми.

Крамольная мысль «а может, ну его в жопу, это унылое однообразие?!» уже кажется событием, чуть ли ни совершившимся фактом. То есть, по мановению моей простенькой мысли, унылое однообразие прямиком перебралось туда, куда послано.

Мне кажется, что все видят меня, даже если не смотрят. Слышат, чувствуют и не одобряют. Или людям так неодобрительно все равно? Тогда они должны обладать способностью неодобрительно печалиться. Достаточно покачивать головой. Желательно с небольшой и затухающей амплитудой. Ничего, надо сказать, сложного, совсем не бином Ньютона. Я тут же пробую, и шагающий навстречу старшеклассник с сигаретой в зубах вызывающе скалится: да пошел ты, ты мне не отец! Я вообще никому не отец. Надеюсь. Сам пошел, прыщавый ублюдок. Хмыкаю. Хмыками тоже полезно заняться, прекрасный инструмент аранжировки скучного диалога. А что по поводу радоваться неодобрительно? Это сложнее… Да ерунда! Какие сложности?! Я так радуюсь результатам всех выборов, что застыл в понимании их полной бессмысленности. Хуже не стало – вот формула неодобрительной радости. Всякий раз, надо признать, рано радовался. И все же нельзя не признать, что даже неодобрительная радость не позволяет назвать жизнь безрадостной. Если ты не враль. А я не враль. Не до такой степени.

Как-то мне неуютно среди людей одному. Хочется остановиться, завладеть вниманием людского потока (знать бы – как?) и отчитаться перед согражданами: «Про унылое однообразие это я слишком широко размахнулся. По-богатырски. При том, что не богатырь.

«Не по Сеньке раззудилось плечо, размахнулась рука. Наваждение, одним словом».

«Чужое, – еще одним».

«Чуждое», – надоело считать.

Ничего такого на самом деле не думал. И это не от жиру. Смотрите, какой я поджарый. Чего я хочу? Слиться с людьми, влиться в улицу. Почувствовать, наконец, что я не пришлый, что я на улице дома.

Боже, как же безалаберно заселен, как же неуютен мой дом!

В воздухе уже весна, но на деревьях все еще зима. Задержалась, цепляется за ветки, утратив главенство на открытом воздухе. На деревьях зима обычная, а на дороге и тротуаре – московская, особенная, в ассортименте. Жуткое месиво из насыщенной химией грязи. Настоящее рукотворное бедствие. Правда, в этом году начальство божилось пощадить жителей и гостей столицы, не окроплять город гнусными реагентами. Наверное, в этом акте откровенного вандализма по отношению ко всему живому и неживому тоже нет больше нужды, реагенты теперь выпадают вместе с осадками. Собственно они осадки и есть. Выходит, и на деревьях такое же дерьмо, но менее осязаемое, а потому не так раздражающее. Уж точно не обувь. Неужели я единственный «жук-вредитель», кто разгадал смысл акции по «великодушному» отказу от химии?

«Почему жук, Ванечка?»

«Ага, вредитель тебя не смущает. Не знаю, пришло на ум само собой. Может быть, Стругацкие?»

«“Жук в муравейнике”?»

«Да. Нет… Да. В смысле, вполне возможно».

«А… нет?»

«А “нет”? “Нет” означает, что на такого жука я не тяну».

«Я про Анет, чудак-человек, про твою давешнюю подругу. Она так отвечала на всё, что не понимала: “вполне возможно”».

«Наверное, от нее заразился. Подцепил, так сказать».

«Легко отделался».

«Мама!»

«Что мама? Можешь мне поверить. Я сама ее пролечивала. Даже перечислять не буду – от чего. Букет».

«И не сказала?»

«А ты бы раз и поверил».

«На раз не уверен, но на два, на три…»

«Мне кажется, ты нервничаешь».

«Есть от чего, с моей-то болезнью».

«Ну что мне прикажешь с тобой, балаболом, делать?»

«Приказываю: оставить меня на время и позволить предаваться печали. От безысходности».

«Шут гороховый».

«Умничка. Спасибо, что напомнила. Забыл похвалить за бумажку, прокравшуюся под дверь. Очень остроумно».

«Всегда к вашим услугам. Кушайте не обляпайтесь. Мой тебе совет: забудь о несуществующих болячках, подумай о чем-нибудь хорошем. Просто для разнообразия. Слабо?»

«Вовсе нет. Могу подумать. Без проблем. О траве, например… Это же позитивные мысли?»

«Смотря что за трава».

«Резонно. Обыкновенная. Газон, луг, сеять, косить, не курить, валяться. Хорошо, валяться опять недостойно. Просто ходить, не валяться, радоваться цвету и мягкости. Так сойдет?»

«Сойдет».

«Тогда готовься восхититься».

«Уж я не подведу».

Я мечтаю о том дне, когда зазеленеет трава. Обожаю ходить по траве. Удивительно непритязательное растение. И очень простое – ни эмоций не вызывает, ни мыслей особых. Если только какой человек в песках или среди камней долго жил, соскучился, сердце сожмет… Но это не мой случай.

С травой можно вытворять все что в голову придет: съесть, вытоптать, разутюжить колесами, химией замучить, мочиться на нее самому и выводить гадить домашнюю живность… И совсем о ней не заботиться. Однако после зимы она так или иначе пробьется, поднимется. В этом трава сильно смахивает на людей. Возможно, поэтому мы в большинстве случаев видим ее, но не замечаем, как видим и не замечаем друг друга. Правда, иногда обстоятельства вынуждают людей прятать свой эгоизм и прикидываться заинтересованными. Трава к такой потребности не склоняет. Ей от нас ничего не нужно. А нам от нее? Да тоже ничего особенного, лишь бы была.

Жду не дождусь, когда можно будет проложить тропу по свежей зелени. Бабки будут ворчать вслед: «Ну ты глянь, чего удумал-то! Мало ему, бесу, асфальта – газон ему подавай». Прикрикнут, осмелев на расстоянии: «Вот щас участкового кликнем!»

У полицейского на нашем участке дюжина магазинов, пиццерия, две пирожковые и пять борделей в квартирах. Оттуда кликнут вспомоществование отработать, а ему наплевать. Не пойдет он. Даже на звонок отвечать не станет. Не до коммерсантов участковому. Он мною занят и моим хождением по дикой, неухоженной траве. Потому что бабки приплачивают ему от щедрот на безбедную жизнь со своих немереных пенсий. Он ценит. С борделей столько не срубишь. Некуда старухам девать деньжищи после индексаций, вот и транжирят почем зря. Цирк.

В общем, буду бродить по газону возле дома совершенно бесстрашно. Думы мои при этом будут обращены исключительно к матушке-земле. Надеюсь, что пользу ей принесу: там, где хоть что-то растет, всегда чешется, по себе знаю. Вот и почешу землю. Ведь по асфальту бродить – как расческой по лысине.

И на бабок обижаться не стану. Но если придется в переговоры вступить, то займу позицию вдалеке, близко не подойду. Злокозненная старость мне неприятна и кажется заразной. Старостью с определенных лет вообще легко заразиться. Я знаю такие случаи. Я наблюдателен. А вот вируса молодости не существует, молодость можно только сохранять. Выходит, старость – это не что иное, как заболевание. Возможно, хроническое и точно неизлечимое. Молодость же – продукт. Скоропортящийся продукт. Потому что вечная молодость – такая же хроника.

«Это у нас такой позитив».

«Типа… А если по-взрослому, то старость – это когда ты наконец понимаешь, куда надо идти, но знаешь, что уже не дойдешь».

«Да-а… Кстати, пока не вылетело из головы… Никогда не надо бороться с возрастом. Борьба означает, что так или иначе, но кто-то кого-то должен одолеть. И мы прекрасно сознаем – кто кого. Надо научиться жить с возрастом в мире, тогда он расслабится и перестанет так сильно напирать. И тебе не придется тратить лишние силы. Это на будущее, на вырост».

«Обожаю это твое “на вырост”. Ничего конкретного не напоминает, но настроение…»

«Память, Ванечка, лучше тренировать, чем регулярно подвергать спиртовым экзекуциям».

«Как тебе это удается?»

«Что ты имеешь в виду, не спрашиваю. Просто смирись, удается – и всё».

«Может, поучишь?»

«Для этого тебе надо стать матерью».

«Тогда точно проехали».

«Вот и я о том же».

Наконец-то я там, куда шел. Ради этого похода и в надежде на то, что план мой осуществится, я взял отпуск за свой счет. Правда, таким же образом – за свой счет – мне пришлось отслужить три последние месяца. То есть без вознаграждения и, сдается, без особой надежды на таковое. Контора, похоже, накрывается медным тазом. Не исключено, что все худшее уже состоялось и «таз» отыграл короткое шумное соло в момент падения. Теперь он, перевернутый, зеркально поблескивает донышком, отражая хитроумные выдумки просвещенных банкротов и ослепляя алчных и склочных кредиторов. С другой стороны, «шефиня» вроде бы на месте, кадровичка с бухгалтершей тоже. А значит, в заявлении должно быть указано все чин по чину: «за свой счет». Я так и написал. Меня, признаться, не покидало чувство, будто все вышепоименованные ждут от меня незначительного, в соответствии с должностью, скандала. И, как итог, заключение мира путем подписания заявления «по собственному». Созидательности от меня ждали. Но я прикинулся нечувствительным к чужим трудностям и надеждам. Ждал, что напрямую, «в лоб» подскажут. Я бы прислушался. Легко. Тоже мне, «звездная» карьера – стажёр занюханного издательства, радующего мир дюжиной отраслевых газет и журналов. Сумасшедшая перспектива – пересесть на табуретку младшего корреспондента, если случится чудо и большое начальство откроет дополнительную ставку. Или в случае, если нынешний «младший» досрочно состарится. И все эти годы терпеть, терпеть, терпеть несносную редактрису.

– Иван, вам, как всегда, самое вкусненькое. Цените отношение. Китаёзы у нас лес тащат. Написать надо аккуратно, страничку, не больше. И без наезда. Премьер в Китай с визитом собирается.

– Тащите – молодцы, но зарываться не надо. Так сойдет?

– Знаете что, Иван, скажу вам как профессионал профессионалу…

– Хочу вас спросить…

– Спрашивайте.

– Киса, я хочу вас спросить как художник художника…

– Знаете, Иван, зазнайство и заумность вам не идут. Идите трудиться. И я вам не киса. Не знаю, как и назвать такое.

– Назовите вольностью.

Как профессионал профессионалу… Это она мне. Не так. Это она мне! Завод стеклотары, прилавок продуктового… Даже поздние роды эта женщина называет просроченными. Как оказалась в бизнесе? Говорят, муж помог. Кто у нас муж? Хрен его знает, но раз способен помочь – важный хрен. Или знаком с важными… хренами. Смешно. И грустно. Потому что смешно и грустно получать задания от бессмысленной расфуфыренной бабы. И смешную зарплату получать тоже грустно. А вовсе лишиться ее – гнусно.