Читать книгу Осенняя женщина (сборник стихотворений) - Андрей Владиславович Шацков - Страница 2

Сосны в ночную жуть

Шепчут былину-небыль.

Кони за лесом ржут.

Ты далека, как небо.

Поздний закат сгорел

Над межевым затесом.

В су́теми град Саркел

Взглядом грозит раскосым.

Белой росой блестит

Яд колдовских испарин.

Где-то мосты мостит

Через Донец хазарин.

Стали славянской крыж.

Отблеск огня спокоен.

Что ж ты опять грустишь,

Дней позабытых воин?

Или тебе невмочь

Двинуть свою десницу?

Или об эту ночь

Вспомнил красу-девицу?

Ночи совиный крест

Кружится на аркане.

«Счастье, конечно, есть

Где-то в Тмутаракани».

Вспомнилось, нету сил,

В лю́бых глазах ненастье.

«Я бы тебя простил,

Да не воротишь счастье».

Ветер – в лицо и злей.

Крепче сомкнитесь, губы!

Вновь с боевых полей

Кличут на подвиг трубы.

Любимая, в твоих родных глазах

Я вновь обрел все то, что знал дотоле:

Широкое нетоптанное поле,

Кресты церквушек, стены в образах

И сенокос, что в росах, как в слезах,

И ветер, что свистит о славной доле.

Так что еще сказать тебе одной?

Какие прошептать с любовью сказки?

О том, как ярче вспыхивают краски

Осенних рощ под алою луной.

Но кони ржут за сизой пеленой.

И закружились сабли в дикой пляске.

Земля была распластана щитом,

А рыжий лес звенел листвы кольчугой,

И князь, прощаясь с верною подругой,

В броне застыв на береге крутом,

Все забывал и помнил лишь о том:

Костер любви горит под листьев

вьюгой.

Была ладонь шершава и груба,

Когда ее девичьи руки жали.

Лишь жемчугами две слезы дрожали.

А князь шептал: «Прощай, моя судьба!

Упершись в небо, голосит труба,

И в бой зовут веков былых скрижали».

Любимая, я в облике твоем

Увидел то, что скрыла сказок синька:

Осенний лес, вдали твоя косынка.

И чистым полем в неба окоем

Несется витязь, сросшийся с конем.

Не забывай его, моя осинка.

Небо басурманское белесо,

Азиатским зноем опален

Низкий берег, русские березы,

Кем-то приведенные в полон.

Полумесяц мусульманской веры

Вперил в Мекку раскаленный взгляд,

Западу из вотчин Едигера

Минареты стрелами грозят.

Было все: от ярмарки до драки,

От орды до царственных особ.

Таяло минувшее во мраке,

Уходило прошлое в песок.

Но ломилась от товаров пристань

И бурлак надсаживал плечо,

И ломился яростно на приступ

Матушки-Казани Пугачев.

И достались мне в двадцатом веке

Отголоском позадавних дней

Башня легендарной Сююмбеки

Да Коран прабабушки моей.

И один ответ на все вопросы —

Тот, что заучился наизусть,

Отчего в глазах своих раскосых

Я навек укрыл степную грусть.

Весна – ты близко! Ощущаю

Твою загадочную синь.

Друзья, ко мне, на чашку чая,

Поручик, троньте клавесин!

Сыграйте что-нибудь такое,

Хотя б старинный мадригал.

И переполненный бокал

Я двигал звукам в такт рукою.

Гас вечер, стаи черных птиц

Вещали сумерек истому.

Меж аксельбантов и петлиц

Ты шла, ступая невесомо.

Присела около меня:

«Мой друг, темно, зажгите свечи…»

И вот на худенькие плечи

Упал тяжелый сноп огня.

Я звякнул шпорами, и мы

Плывем тихонько по гостиной.

На про́водах своей зимы

Танцуем этот вальс старинный.

И с заалевшего лица

Не сходит странная улыбка.

Все в мире призрачно и зыбко,

Лишь отбивают такт сердца.

Трубач тревогу протрубил,

И суета на коновязи.

«Здраст!.. Ваш!» – фельдъегерь

отрубил,

А сапоги в дорожной грязи.

Растает полк в объятьях тьмы.

Мой друг, наш след залижет заметь,

Но пусть твою тревожит память

Печаль о проводах зимы.

Французская шляпка, вуаль,

Фигура, обвитая флером…

Гори же, моя этуаль,

Гори над острожным забором.

За Нерчинском – только Восток.

А мысли уносят на Запад,

Где в прошлом – шампани глоток,

Где в прошлом – волос твоих запах.

Но Бог не услышит молитв.

Отплясана жизни мазурка.

Он крепок пока – монолит

Гранитных столпов Петербурга.

Штыков ощетиненных сталь,

Халат арестантский, куртина.

Гори же, моя этуаль,

Звезда декабриста – Полина!

До самой последней черты

Не будет лукавей кошмара:

Острог предвесенней Читы,

Венчание в церкови старой.

Кольцо из чугунной цепи.

Взахлеб поцелуй на морозе.

Конвойного оклик: «Не спи!»

И сани невесту увозят.

Я клятву свободе сдержал.

Имперская служба постыла.

Всеобщего счастья желал,

А счастья себе не хватило.

Кандальная злая печаль.

Набухшая почками верба…

Гори же, моя этуаль,

Даруй вдохновенье, Эвтерпа!

Как нежен свет ушедшей осени,

Но остывает тверди пазуха.

Все больше стай в линялой просини.

Антракт. Природа держит паузу.

Купецкий город сладко почивал.

(Здесь в пятницу гуляла ярмарка.)

В рядах обжорных ели сочиво

И пили хмель казенный чарками.

И были горожанки в панике

От удалых гусарских выстрелов.

И продавали мед и пряники

Засевшие в лабазах выкресты.

И в бричке бегали каурые

По бездорожной грязи с топотом.

И были плечики понурые

Покрыты ситцевою лопотью.

Но были руки – алебастровы.

А очи были – аметистовы.

И инвалиды с алебардами

Нам в след в кулак себе посвистывали.

И улыбалась по-бедовому

С пустым ведром соседка встречная,

Как ты, смущаясь чувству новому,

Клонила голову доверчиво

На эполет, покрытый порохом

Еще недавнего сражения…

И на пути стояло Дорохово —

Предтеча нашего сближения.

Когда над Россией сгущается тьма

И льдом затянулись затоны,

Когда колесит издалече зима

И в такт громыхают вагоны,

Когда бесконечны унылые дни

И после «Прощанья славянки» —

Огни, полустанки и снова огни,

И снова в огнях полустанки

Мелькают виденьем в морозном бреду

И тонут в объятиях ночи,—

Россия, ты словно в двадцатом году

Не прячешь разбойные очи.

И снова с надеждой, что все впереди,

Что там – веселее и лучше,

С размаху рванешь на широкой груди

Степной пугачевский тулупчик.

И снова ломаешь коленца, присев

В похмелье бездумного пляса…

Сокрытый веками Батыев посев

Дождался урочного часа.

Россия, молись за уделы свои —

Крамола в полуночном стане.

Пусть каждый акафист, как Спас на Крови

Над дымной воронкою встанет!

Ни Гришка Распутин, ни Тушинский вор

Тобой не управят вовеки.

И птицы весной возвратятся на двор,

И тронутся стылые реки.

На Сретенье – лужи, на Пасху – пурга.

То степи, то чащи лесные.

Что скажешь? – «Россия —

и вся недолга́!»

Что сделаешь? Это – Россия.

Здесь нет колыбелей. Качают пращи

Каме́ния судеб бедовых.

И здесь не дают на разжив палачи

Отступникам тридцать целковых.

На этой земле, где сражаясь, не ждут,

Что к смерти состарится тело,

Доносчику первый достанется кнут

За слово его и за дело.

И дешева пусть подъяремная месть,

И нету для катов Мессии,

Но в этой земле Благовещенье есть,

Чтоб верила в завтра Россия.

Чтоб знала: в черед зацветет краснотал

Церковный от солнечной ласки.

Но будут погосты по свежим крестам

Считать не доживших до Пасхи,

И, в свиток свернувшись, чернеть небеса,

Кричать заплутавшая стая…

Что скажешь? – «Россия – кругом

чудеса!»

Что сделаешь? Участь такая.

А юность все-таки была,

Как некогда была Россия.

Зимою – снег, земля бела,

Под осень – грязь, дожди косые.

Нас нежно пе́стовали те,

Те – гимназистки и славянки,

Чьих под Сморгонью в немоте

Отцов покоятся останки.

Изящность бабушкиных рук

Мне вспоминать всю жизнь

с любовью.

Плыл электричек ближних стук.

Средь сосняка, по Подмосковью.

И знать откуда было мне,

Что оборотни взгляды вперили

В то, что любил в своей стране —

Великой и больной империи.

Наверное, я верил зря

В то, что сейчас зовут застоем.

Но были книги и друзья,

А остальное все – пустое.

Лишь: «Русь за нами!» – ратей клик

В дали мерещился туманной,

Лишь «Незнакомки» Блока лик

Манил в былое неустанно.

Бабушка, в мире уснувших страстей,

Где не заботят печали и толки,

Ждешь ли на Пасху желанных гостей,

Шьешь ли костюмы для праздничной елки?

Снимешь ли добрыми пальцами воск

Свечек, стекающих в жерла кануна?

Внук твой матер, поседел, словно волк,

Только душа неприкаянно-юна.

Только на памяти – осени дым,

В лужах стоит босоногое детство.

Только во взгляде с прищуром твоим

Крови степной иссякает наследство.

Бабушка, дождиком с горних высот,

Белой метелью с хвостом горностая,

Выпади, пусть, как упрямый осот,

Правнуки в небо твое прорастают.

Пластырем туч застилает глаза.

Смутен покой под Ваганьковской сенью.

Бабушка, где ты? Молчат образа.

Вещие сны не приносят забвенья.

Дорога в Ильинку открыта,

Ворота – Казанский вокзал.

Как в детстве, колеса-копыта

Гарцуют по лестнице шпал.

Гудок оглушительно-четкий

К отправке сигнал подает,

И станций бесчисленных четки

Отщелкает поезда ход.

Куда мне деваться от лета?

Куда мне избыть эту грусть?

На улице солнечной где-то

Цветет по утру майский куст.

Мои полудетские были

Сквозь колкий шиповник бредут.

Отростки его на могиле

У бабушек наших растут.

Пока еще сердцем не поздно

Избыть суету бытия:

Я с вами – ильинские сосны,

Я помню вас – детства друзья.

Дорога в Ильинку открыта,

Ворота – Казанский вокзал.

Как в детстве, колеса-копыта

Гарцуют по лестнице шпал.

Брызжет даль белизною и паром.

Свежий воздух пьянит, как первач.

По поляне блестящим гусаром

Проскакал одуревший косач.

Громким писком шальные синицы

Нас приветствуют в чащах сосны.

Мы на лыжах стоим – у границы,

У границы зимы и весны.

И в капельном разбуженном шуме

В синеве высоко-высоко

Облаков боевые ушкуи

Мчат под звонкие гусли Садко.

Незабвенные детские были,

Заповедного счастья миры…

Что ж вы голову так забелили,

Сорок зазимков, с этой поры?

Где вы, тонкие пальчики-спички,

Растопившие лед без следа?

Но несутся звеня электрички

В те родные места и года,

Где жилось с ощущеньем азарта,

Где дышалось легко на бегу

В первых днях долгожданного марта

По последней лыжне на снегу.