Читать книгу Слепой. Груз 200 - Андрей Воронин - Страница 4

Забрызганный грязью до самой брезентовой крыши УАЗик, натужно ревя движком, вполз на вершину невысокого холма и остановился, пьяно вильнув задними колесами на скользкой, превратившейся в непролазное черное болото дороге. До конца подъема оставалось еще несколько метров, и машина стояла, задрав кверху свой тупо обрубленный нос, как памятник всем механизмам, павшим в бесконечной битве с российским бездорожьем.

Из-за этого в узких амбразурах, протертых «дворниками», в слое покрывавшей передние стекла грязи виднелось только низкое серое небо, по которому быстро бежали рваные темные клочья туч, уже пролившихся дождем где-то на юге и потерявших силу. Боковые окна были залеплены до такой степени, что едва пропускали свет.

Как только машина остановилась, измученный тряской и беспокойством генерал-майор Малахов распахнул дверцу и выпрыгнул на дорогу – вернее, на то, что здесь, в Воронежской области, принято было называть дорогой. Его кожаные туфли с негромким чавканьем погрузились в грязь. На мгновение у генерала возникло странное ощущение, словно он попал в невесомость, но потом подошвы туфель коснулись более или менее твердой опоры, и это ощущение исчезло. Черная и пышная, словно специально взбитая каким-то безумцем в гигантском миксере грязь, жирно поблескивая, бесшумно сомкнулась над ступнями генерала Малахова где-то в районе щиколоток. Малахов вынул изо рта сигарету и с некоторым недоумением посмотрел вниз. Его мысли были заняты гораздо более серьезными вещами, чем весенняя распутица в Воронеже, так что внезапное исчезновение собственных австрийских ботинок вместе с заключенными в них ступнями его слегка озадачило. Грязь тускло поблескивала внизу с самым невинным видом, словно она слыхом не слыхала ни о каких туфлях. В самом деле, кто же ходит в середине марта по проселочным дорогам в дорогой столичной обуви? Да по ним в это время вообще никто не ходит без самой крайней нужды, если уж на то пошло!

Малахов вытащил из грязи одну ногу, критически осмотрел повисший на ней огромный ком жирного, мокрого, отваливающегося кусками чернозема, сдержал вертевшееся на языке ругательство и решительно двинулся к высшей точке холма, откуда можно было без помех окинуть взглядом все еще запятнанные островками грязного серого снега поля. Грязь под его ногами сыто чавкала, и Малахов без всякой связи с происходящим подумал, что, будь он свиньей, это место наверняка показалось бы ему раем. Идя к вершине холма и куря двенадцатую в это утро сигарету, генерал-майор Малахов остро завидовал свиньям, коровам, мышам, воробьям и вообще всем тварям божьим, не облеченным властью и ответственностью.

Генерал прилетел из Москвы один, так что всю дорогу ему пришлось бороться с распиравшим его изнутри раздражением. Поблизости не было никого, кто привык к его скверному характеру, и Алексею Даниловичу приходилось все время контролировать себя, чтобы не облаять ни в чем не повинного подполковника, который встретил его на аэродроме. От этого его дурное настроение с каждой минутой только ухудшалось, а картина, открывшаяся ему с вершины холма, окончательно добила генерала.

Обломки тяжелого военно-транспортного самолета были разбросаны по площади чуть ли не в гектар. Исковерканный фюзеляж пропахал в раскисшем черноземе глубокую борозду, выглядевшую отсюда как след сабельного удара. Фюзеляж почернел и все еще лениво дымился, отлетевший хвост косо торчал далеко позади него, нелепо задрав к небу мощное оперение, сверху покрытое камуфляжными разводами, а снизу выкрашенное в грязно-голубой цвет. Повсюду валялись лохматые, перекрученные куски обшивки, исковерканные обломки крыльев. Малахов разглядел зарывшийся в грязь двигатель с торчащими вверх изогнутыми, перекрученными лопастями. От него до самолета было метров триста.

Поодаль, на дороге, все еще стояли две пожарные машины, возле которых, сматывая шланги, уныло копошились сгорбленные фигуры в черно-белых боевках и пластмассовых касках с прозрачными лицевыми щитками. Здесь же с покинутым видом торчал тентованный «Урал», на котором привезли солдат оцепления. Рядом с «Уралом» приткнулся еще один УАЗик. Водитель притер его почти вплотную к заднему борту «Урала», словно боялся, что без помощи мощного грузовика не сможет выбраться из этого болота. Вокруг обломков самолета, с трудом передвигая увязающие в грязи ноги, бродили какие-то люди в полевой форме. Время от времени они нагибались, поднимали что-то с земли и роняли обратно. Малахов знал, что эти люди заняты делом, но никак не мог побороть впечатление, что они просто тянут время, не зная, чем бы заняться, и с нетерпением дожидаясь момента, когда можно будет махнуть на все рукой и рвануть по домам.

Малахов уронил окурок в грязь и немедленно принялся копаться в сигаретной пачке, выуживая тринадцатую по счету сигарету. С того места, где он стоял, был хороню виден изувеченный фюзеляж, на борту которого каким-то чудом уцелели остатки выведенных белой краской цифр. Эти цифры добили генерала окончательно, поскольку он помнил их наизусть. Последняя надежда Малахова развеялась: это был именно тот борт, которым он отправил в Чечню Слепого.

Генерал наконец выудил из пачки сигарету и принялся раздраженно чиркать зажигалкой. Собственно, говорить о надежде в данном случае было просто смешно: рапорт, поступивший по телефону, не оставлял места для сомнений, но Малахов продолжал надеяться до тех пор, пока собственными глазами не увидел бортовой номер.

Падение военно-транспортного самолета на колхозном поле под Воронежем само по себе относилось к разряду чрезвычайных происшествий, но для генерал-майора Малахова это была катастрофа. Разумеется, жизнь продолжалась и после того, как агент по кличке Слепой прекратил свое существование столь неожиданным и нелепым образом, но генерал ничего не мог поделать с пустотой, которая образовалась у него внутри после ночного телефонного звонка. Глеб был для него не просто агентом. Малахов знал это всегда, но лишь теперь окончательно понял, как много значил для него этот немногословный человек с искалеченной судьбой.

«Отмучился, бедняга», – подумал генерал и с трудом подавил новую вспышку раздражения. Мысль была слезливая, какая-то чужая, совсем стариковская, и от нее за версту разило фальшью. Генерал-майор Малахов не без оснований полагал, что Глеб Сиверов был достоин большего.

Он оглянулся и увидел, что подполковник, сопровождавший его от самого аэродрома, стоит рядом. Лицо у подполковника было усталое и равнодушное, на подбородке уже начала пробиваться щетина, а на каждом сапоге налипло по пуду грязи. Белки водянистых болотно-зеленых глаз покраснели от недосыпания, в глазницах залегли глубокие тени нездорового коричневатого оттенка. В руке у подполковника хрипела и бормотала портативная рация.

– Что слышно? – спросил Малахов, кивая на рацию.

– Пока ничего конкретного, товарищ генерал-майор, – ответил подполковник и виновато развел руками. – Обломки еще слишком горячие. Но нагли люди считают, что причиной аварии послужил мощный взрыв в пассажирском отсеке.

– Диверсия? – Малахов настороженно приподнял кустистые седеющие брови.

– Трудно сказать определенно, – ответил подполковник. – Во всяком случае, до тех пор, пока не будет проведено детальное расследование. По имеющимся данным, на борту находилось некоторое количество боеприпасов и взрывчатых веществ, так что не исключено, что взрыв произошел в результате несчастного случая или простой небрежности.

– Бардак, – обронил Малахов. Он не нуждался в объяснениях по поводу того, каким образом кто-то мог быть небрежным с боеприпасами и взрывчаткой на борту военного самолета. На эту тему генерал мог хоть сейчас написать целую диссертацию, но что-то упорно подсказывало ему, что все не так просто.

– Так точно, – со вздохом согласился подполковник, который тоже не первый день жил на свете.

Малахов пошевелил пальцами в промокших туфлях. На языке у него вертелся вопрос, и генерал задал его, отлично понимая, что подполковник наверняка решит, что он не в своем уме.

– Выжившие есть?

На мгновение лицо подполковника приобрело жалостливое выражение, какое бывают у людей, когда им приходится разговаривать с умственно неполноценным собеседником. Спохватившись, подполковник поджал губы и, глядя мимо Малахова на обугленные обломки, ответил:

– Очень сомнительно, товарищ генерал. Если бы взорвался двигатель… в общем, если бы процесс имел какую-то длительность, тогда была бы надежда, хотя и очень слабая. А так… Все произошло мгновенно, на большой высоте, и на землю упала просто груда железа. Они как раз были на связи, когда это произошло. Диспетчер говорит, что передача оборвалась буквально на полуслове. Существует большая вероятность того, что все они погибли сразу, одновременно. Впрочем, мы ведем поиски. Задействованы все, кого можно было задействовать. Я думаю, примерно через час эксперты приступят к осмотру пассажирского отсека. Тогда можно будет… гм… пересчитать… если получится…

В отдалении пророкотал идущий на малой высоте вертолет. Подполковник не врал: поиски действительно велись. Малахов обвел взглядом плоский горизонт. Где-то далеко, на самой границе видимости, синел перелесок, и это было все. Если бы здесь было что искать, поиски с воздуха давно увенчались бы успехом. И потом, Сиверов, хоть и необыкновенный человек, но все-таки не киношный супермен. Он просто не мог выпрыгнуть из горящего, разваливающегося на лету самолета и уйти пешком прямо по воздуху, засунув руки в карманы и насвистывая. А жаль, что не мог…

Малахов вдруг не к месту вспомнил, что так и не позвонил Ирине Быстрицкой. Когда ему доложили, что интересующий его борт благополучно поднялся в воздух, было уже начало третьего пополуночи, и он решил, что будет гораздо удобнее позвонить жене Глеба утром. А потом в его квартире раздался этот телефонный звонок, и первой его мыслью была мысль о том, что он теперь скажет Ирине. Вторая мысль: что доложить исполняющему обязанности президента? Третья: всех выведу на чистую воду и собственноручно расстреляю. В возможность несчастного случая генералу верилось слабо, а это значило, что впереди у него была масса работы.

– Извините, – сказал он подполковнику и вынул из кармана трубку мобильного телефона.

Подполковник кивнул и медленно, с трудом выдирая сапоги из чавкающей грязи, двинулся к машине, водитель которой, предусмотрительно оставшись в кабине, воровато покуривал в открытое окошко.

Генерал набрал номер рабочего телефона Быстрицкой и попросил у ответившего ему мужчины передать трубку Ирине. На душе у него скребли кошки, и он до сих пор не знал, что собирается говорить. Это было знакомое ощущение: генерал не впервой делал подобные звонки, но до сих пор к ним не привык и подозревал, что никогда не привыкнет. У него было много подчиненных, некоторые из них нравились ему, а других он с трудом переносил, но всякий раз, когда кто-то из них погибал, Малахов подолгу мучился, подыскивая слова, которые могли если не утешить родственников, то хотя бы сделать удар не таким беспощадным.

Через минуту он услышал в трубке знакомый голос, звучавший по-утреннему бодро и слегка встревоженно.

– Глеб? Где ты пропадаешь?

Малахов с большим трудом подавил трусливое желание прервать связь, проглотил застрявший в горле тугой комок, облизал губы и, зачем-то покосившись на машину, заговорил.

– Здравствуйте, Ирина. Это Малахов вас беспокоит.

– Алексей Данилович? Здравствуйте! Рада вас слышать.

– Рады? – поразился Малахов даже раньше, чем успел сообразить, что собирается сказать.

– Ну конечно, – ответила Ирина. – Почему бы и нет? Мне всегда приятно с вами поговорить, тем более что теперь понятно, куда запропастился Глеб.

Ее голос теперь был слегка приглушенным – видимо, ей не хотелось, чтобы к разговору прислушивались сослуживцы. Малахов с грустью подумал, что жены офицеров спецслужб с удивительной быстротой привыкают понижать голос, говоря о работе своих мужей.

– Когда он вернется, Алексей Данилович? – спросила Ирина. – Я понимаю, что точный срок вы назвать не можете, но хотя бы приблизительно…

– Ирина, – перебил ее Малахов и закашлялся. Ему вдруг показалось, что его сигарета набита конским волосом, как какой-нибудь дореволюционный диван. Он раздраженно отшвырнул ее в сторону, поборов возникшее вдруг желание швырнуть следом телефон. Сделав усилие, он взял себя в руки, в последний раз прочистил горло и зачем-то посмотрел в низкое серое небо из-под узких полей своей смешной старомодной шляпы. В небе не было ничего интересного. – Ирина, – повторил генерал, – послушайте… Я не знаю, как вам сказать…

– Скажите, как есть, – перебила его Ирина. Голос ее стал сухим и ломким, как прошлогодняя трава. Казалось, он доносился до Малахова с обратной стороны луны. – С ним что-то стряслось?

– Стряслось? Да, пожалуй, можно сказать и так… Мне действительно очень жаль, Ирина, но… Глеб не вернется. Он погиб.

«Ну вот, – подумал Малахов, – слово сказано. Мосты сожжены, и обратной дороги нет. Надо позвонить жене, пусть она с ней побудет, хотя бы сегодня…»

– Убит? – едва слышно переспросила Ирина. – Вы сказали – убит?

– Я этого не говорил, – мучительно морщась от сочувствия к Ирине и отвращения к самому себе, ответил Малахов. – Произошла авиационная катастрофа. Совершенно нелепый случай. Вы поезжайте домой, побудьте там. Я позвоню Маргарите Викентьевне, она с вами побудет…

– Где… Где тело? – снова перебила его Ирина. Голос у нее был слабым и надтреснутым, но тренированное ухо генерала Малахова без труда различило за этой слабостью несокрушимый металл. Этот стальной подголосок немного успокоил генерала.

– Тело пока не нашли, – ответил он.

В трубке вдруг послышался странный звук. Малахов решил, то этот сухой треск вызван какими-то неполадками на линии, но в следующее мгновение понял, что Ирина смеется. От этого смеха у него по спине побежали мурашки.

– Не нашли? – переспросила она. – Тогда зачем же вы звоните? Кто вам сказал, что он погиб? Если тело не найдено, значит, он жив.

«Не „если“, – мысленно поправил ее Малахов, – а „пока“. Пока не найдено. Ах ты, господи!..»

– Я тоже хотел бы на это надеяться, – начал было он, но Ирина уже бросила трубку.

Генерал медленно сложил и спрятал свой телефон, глядя, как копошатся возле самого большого обломка фюзеляжа люди в полевой военной форме. Он думал о том, что реакция Ирины на сообщение о том, что тело Слепого пока не найдено, не имеет ничего общего с трезвым рациональным подходом, к которому привык он сам и который всегда считал единственно верным. Женщина была просто ослеплена горем и не способна за один раз воспринять размеры обрушившегося на нее катаклизма. Защитная реакция организма, ложь во спасение, то-се… Потом Малахов вспомнил, что эта женщина хоронит Слепого не в первый раз и знает его лучше, чем кто бы то ни было. Этот человек неоднократно возвращался с того света, и генерал почувствовал, что снова начинает надеяться. Эта надежда несколько увяла, когда он снова бросил взгляд на обломки самолета, но до конца так и не умерла, хотя Малахов готов был дать голову на отсечение, что уцелеть в этой мясорубке было просто невозможно.

* * *

Глеб успел посетить банк перед самым закрытием. Теперь, когда дискеты с информацией были надежно заперты в подземном хранилище, а генерал клятвенно пообещал позвонить Ирине, как только шасси самолета оторвутся от земли, можно было не торопясь, обстоятельно обдумать свои дальнейшие действия.

Усевшись за руль, Слепой включил потолочный светильник и еще раз перечитал переданный ему Малаховым пропуск. Ему было бы спокойнее, если бы эту бумажку генерал состряпал лично, без посредников, но слово «спецрейс», гвоздем торчавшее посреди коротенького документа, видимо, было здесь ключевым. Первое лицо государства очень торопилось, и Глебу совсем не нравилась эта спешка. Конечно, дело ему предстояло серьезное и не терпящее отлагательств, но именно поэтому почти волшебная скорость, с которой вдруг завертелись события, вызывала в нем глухое внутреннее сопротивление. Эта организованная сверху гонка заставляла его чувствовать, что он утрачивает способность по собственному усмотрению управлять не только ходом событий, но и собственными действиями, а это уже никуда не годилось. Когда в течение какого-то времени пассивно плывешь по течению, подчиняясь чужой воле, вырабатывается очень опасная привычка постоянно оглядываться через плечо, ожидая указаний. Как в анекдоте про таксиста, подвозившего пассажира, у которого при себе оказался второй руль. Этот чудак просто сидел рядом, держа перед собой ни к чему не прикрепленную баранку, и повторял каждое движение водителя. А когда тот привык к синхронному движению двух рулевых колес, пассажир вдруг резко крутанул свою баранку вправо, и таксист, не успев подумать, повернул следом, прямиком в столб…

Продолжая держать в правой руке пропуск, Глеб опустил левую в карман и задумчиво побренчал лежавшими там патронами. Бросив взгляд на вмонтированные в приборную панель часы, он тихонько присвистнул: до вылета самолета оставалось каких-нибудь полчаса. Правда, погода нелетная, борт наверняка задержат, но все-таки…

Его сумка с оружием, наверное, уже в самолете. Что он туда положил? Кажется, «узи», старый «шмайссер» со сбитым прицелом – подарок Малахова, «TT» и почему-то два пустых рожка от «Калашникова». Ах да, и еще древнюю противотанковую гранату без запала – для веса, надо полагать. Давно хотел от нее избавиться.

Глеб усмехнулся, подумав о том, какие штуки иногда выкидывает подсознание, если дать ему волю. Ведь он принял решение еще там, сидя на корточках над открытым ящиком с оружием, но до конца продолжал вести себя так, словно ничего еще не было ясно. Да и сейчас еще сомневался в собственной правоте, если уж быть до конца откровенным. Слишком решительно им начали руководить, слишком гладким казался проложенный высочайшим указом путь. Транспортный «Ил» – это, конечно, не «Боинг», зато как все просто! Как в детском стишке: в кресло сел, завтрак съел – что такое? – прилетел! А там для тебя уже все готово: и машина с полным баком, и помощники, если в них возникнет нужда, и оружие, и пропуск для беспрепятственного проезда по всему театру военных действий… и цинковый ящик где-нибудь дожидается. Вот только неизвестно, что в нем отправят на родину: твои кости или очередную партию фальшивых денег.

До Казанского вокзала он добрался на такси, бросив свою машину на неохраняемой стоянке в трех кварталах от банка. Таксист принялся недовольно ворчать, когда Глеб заставил его в течение получаса петлять и кружить по городу, но, получив щедрую плату, угомонился и даже пожелал своему странному пассажиру счастливого пути. Глеб помахал ему на прощание рукой и налегке двинулся к зданию билетных касс. По пути ему попался коммерческий киоск, в котором он за безбожно огромную цену приобрел легкую спортивную сумку, зубную щетку, пасту, кусочек мыла и безопасную бритву с набором одноразовых лезвий.

Привокзальная площадь сияла огнями, моросящий дождь прекратился, и в холодном воздухе повис туман, окружив фонари сияющим жемчужным ореолом. В воздухе отчетливо пахло углем и мазутом – железной дорогой, дальними странствиями. Глеб с раннего детства любил ездить поездом. У большинства людей эта любовь проходит годам к восемнадцати, вытесненная сопряженными с таким способом передвижения хлопотами и неудобствами, но Глеб Сиверов был исключением из правила. Железная дорога всегда вызывала в нем легкое волнение – казалось, по блестящим рельсам можно уехать в совершенно неведомые края, в другую жизнь, чуть ли не в Зазеркалье. Снова поймав себя на этом ощущении обещанного праздника, Глеб усмехнулся и покачал головой. Ему давно уже было известно, что все железные дороги заканчиваются в сутолоке и грязи депо и захолустных сортировочных станций, но чувство приятного подъема все равно не проходило. Возможно, отчасти в этом было виновато его очередное бегство из-под надзора. Сломав оговоренную последовательность действий, он каким-то образом восстановил статус-кво, опять сделавшись независимым и невидимым как для врагов, так и для друзей.

Перед его мысленным взором вдруг как живая предстала Ирина, сидящая с ногами в своем любимом старом кресле и читающая какой-то журнал при свете торшера. Вернее, делающая вид, что читает, потому что на самом деле она дожидалась его возвращения, чутко прислушиваясь к каждому звуку, доносившемуся с лестничной площадки. Эта картина разбудила в нем глухие угрызения совести, но Глеб утешил себя тем, что Малахов, наверное, уже сделал обещанный звонок.

Он вошел в зал, где продавали билеты на поезда дальнего следования, и, отстояв коротенькую очередь, приобрел два места в спальном вагоне до Пятигорска. Теперь в его распоряжении было целое купе, что полностью разрешало проблему попутчиков, которым могло не понравиться соседство с человеком, у которого под мышкой висит пистолет, а в карманах полно патронов и запасных обойм.

До отправления поезда оставалось еще почти два часа. Глеб вышел из здания вокзала на Каланчевскую площадь и остановился, придерживая на плече ремень полупустой сумки. Туман оседал на его кожаной куртке мелкими капельками влаги, мартовская грязь поблескивала в свете фонарей. Автомобили, проезжая мимо, издавали такой звук, словно двигались по огромной липучке для мух, с трудом отдирая от нее колеса. Глеб вытряхнул из пачки сигарету, автоматически отметив, что внутри осталось всего три штуки. Что ж, решил он, до утра этого ему вполне хватит, а там… Там о сигаретах придется на время забыть. Там придется на время забыть о многом. В голове у него вдруг возник на удивление яркий образ: мохнатый паук-охотник, крадущийся в поисках жертвы через травяные джунгли, время от времени останавливающийся и приподнимающийся на своих суставчатых ногах, чтобы оглядеться. Идеальная машина смерти – без эмоций, без пристрастий, без вредных привычек и перепадов настроения. Это была довольно отталкивающая картинка, но Глеб лишь равнодушно пожал плечами: каждый уважающий себя профессионал во время работы приобретает некоторое сходство с машиной. Скажем, хороший плотник, когда он занят своим делом, представляет собой идеально отлаженное универсальное устройство для отпиливания досок и забивания гвоздей. И чем седой профессор, с блеском читающий одни и те же лекции уже двадцатому поколению студентов, отличается от хорошего магнитофона? Разве что тем, что его нельзя выключить, когда надоест.

Глеб чиркнул колесиком зажигалки и раскурил успевшую слегка отсыреть сигарету, внося свою лепту в загрязнение атмосферы. На крыше соседнего здания красно-синим огнем полыхала реклама. Он поймал себя на том, что совсем не думает о деле, и снова едва заметно пожал плечами: ну и что? Впереди у него дальняя дорога и масса времени. К тому же он не знал, о чем тут думать. При том минимуме информации, которым он обладал, можно было только фантазировать. Все станет ясно, когда он доберется до места. Впрочем, кое-что можно с некоторой долей уверенности утверждать уже сейчас.

Глеб медленно двинулся в сторону Краснопрудной, поглядывая по сторонам и мысленно раскладывая по полочкам то, что он знал, и то, о чем мог только догадываться. Кто-то в Чечне занимался печатанием фальшивых долларов, причем в масштабах, исключающих всякую возможность самодеятельности. Это не нолики к десяткам подрисовывать, это целое производство. Глеб криво улыбнулся. Чего там только не производят! Нефтяные скважины во дворах, перегонные кубы в сараях, самодельный бензин, а теперь вот – доллары домашней выработки, отличающиеся от настоящих только тем, что на самом деле они поддельные. Подрыв экономики противника путем вброса на рынок огромных масс фальшивых денег – старый фокус, проверенная тактика. Вместе с масштабами производства это поневоле наводит на мысль, что тут действовал не предприимчивый частник. Это – часть политики, один из фронтов продолжающейся уже шестой год войны.

Слепой покачал головой. Фактически ему предлагали отыскать Масхадова и спросить, не он ли организовал фабрику по производству фальшивок. А если президент Ичкерии возмущенно ответит, что он тут ни при чем, придется отправиться на поиски Хаттаба или Басаева и взять интервью у них… Ничего не скажешь, веселая перспектива!

Сразу за универмагом «Московский» Глеб увидел открытое кафе и решительно свернул туда, вспомнив, что перед уходом даже не выпил кофе. За спиной у него, клокоча двигателем, медленно прокатился милицейский УАЗик: стражи порядка патрулировали злачные места в поисках легкой добычи. Слепой слегка поморщился, как от зубной боли: все-таки на свете было и есть немало неприятных вещей и явлений помимо плохой погоды.

Оказалось, что в забегаловке, куда он наудачу завернул, можно было выпить неплохого кофе, сваренного по-турецки – именно так, как любил Глеб. Помимо кофе, здесь имелся весьма широкий ассортимент горячительных напитков, так что пристальное внимание патрульных ментов к этой точке общепита было вполне объяснимо. Глеб снова посмотрел на часы и после недолгого колебания заказал к кофе пятьдесят граммов армянского коньяка – не для храбрости, а просто потому, что это было вкусно.

Все столики в крохотном зальчике оказались заняты, и он присел на освободившийся табурет у стойки, наблюдая за тем, как худосочная крашеная блондинка в белой мужской рубашке навыпуск и зеленом жилете с ловкостью бывалого наперсточника передвигает в жаровне с раскаленным песком шипящие, пенящиеся джезвы с кофе. Вид у нее был ночной, сонно-возбужденный, острые плечи под широкой, не по размеру рубашкой ритмично приподнимались и опускались в такт музыке, которая лилась из сипловатых динамиков дешевого двухкассетника. Девица выглядела вялой и анемичной, но кофейные причиндалы так и мелькали у нее в руках, и Глеб, всегда испытывавший самые теплые чувства к профессионалам, невольно залюбовался.

Ему подали коньяк в пузатой рюмке, и тут же оказалось, что его кофе уже готов. Глеб еще раз покосился на часы и бросил на стойку пару купюр, решив расплатиться сразу. Он закурил, придвинув к себе стоявшую поодаль пепельницу, пригубил кофе и, держа рюмку с коньяком у самого лица, повернулся спиной к стойке, чтобы видеть зал.

Запах хорошего коньяка щекотал ему ноздри, в воздухе плотными слоями плавал подсвеченный ритмичными вспышками цветомузыкальной установки табачный дым, отдаленно похожий на северное сияние. Народ за столиками сидел в основном кочевой, привокзальный, и разговоры здесь велись соответствующие: кто-то радовался встрече, кто-то, наоборот, пил «на посошок», торопясь и поглядывая на часы. Взгляд Глеба рассеянно скользил по лицам и спинам, ухо автоматически ловило обрывки разговоров. Он подумал, что за долгие годы двойной жизни привычка все время быть начеку вошла в плоть и кровь, сделавшись краеугольным камнем натуры. Здесь, в дешевой привокзальной забегаловке, у него не было никаких дел, но внутренний сторож помимо его воли просеивал хаотичный шум, состоявший из музыки, болтовни и звона посуды, как радиосканер. Глеб улыбнулся уголком рта, немного отпил из рюмки и, немного посмаковав, проглотил коньяк, который тут же разлился по пищеводу приятным теплом. Внезапно что-то в зале привлекло его внимание, и он не глядя поставил рюмку на стойку даже раньше, чем понял, что секунду назад его слуха коснулось слово «Шамиль», произнесенное хрипловатым прокуренным басом.

Глеб откинулся назад, привалившись спиной к стойке и забросив на нее локоть. Сигарета дымилась у него в зубах, дым разъедал левый глаз. Он стал внимательно осматриваться кругом, щурясь от дыма, с видом полупьяного бездельника, которому некуда торопиться. Его левая рука опять скользнула в карман куртки и принялась перебирать теплые цилиндрики пистолетных патронов, словно это были четки. Он никак не мог понять, откуда долетело привлекшее его внимание имя; более того, он не понимал, зачем ему это нужно. Москва говорила о чеченцах не первый год, и любой мужской разговор за бутылкой рано или поздно сворачивал в накатанную колею этой избитой темы. Но что-то в том, как было произнесено имя Басаева (если, конечно, речь шла о нем, а не о каком-то другом Шамиле), заставило Слепого насторожиться.

Наконец он нашел то, что искал. Двое мужчин сидели через столик от него, пили пиво пополам с водкой, ожесточенно дымили сигаретами и о чем-то оживленно беседовали. Один из них, крепкий чернявый парень лет тридцати, выглядел типичным москвичом. Он больше слушал, чем говорил, и, судя по тому, что видел Глеб со своего места, всячески пытался унять расходившегося собутыльника, который на глазах утрачивал связь с реальностью, а вместе с ней, похоже, и инстинкт самосохранения. Это был крупный, широкоплечий и поджарый самец лет сорока, с редеющей русой шевелюрой и короткой, но какой-то очень неопрятной бородой. Эта борода выглядела так, что сразу было ясно: ее отпустили не для красоты, а просто потому, что бриться было либо очень затруднительно, либо просто лень.

Одет этот человек был по-дорожному: в потертую кожанку, старые, некогда черные, а теперь ставшие грязно-серыми джинсы и растоптанные рыжие ботинки со сбитыми носами. Из багажа при нем имелась только небольшая спортивная сумка, ремень которой был небрежно наброшен на спинку стула. Глеб сразу понял, что эта небрежность напускная: русоволосый путешественник время от времени, не прерывая разговора, отводил назад руку и щупал сумку, проверяя, на месте ли она. Видимо, в этой потертой сумке было нечто, представлявшее для ее владельца гораздо большую ценность, чем смена белья и туалетные принадлежности.

Но самой примечательной деталью внешнего облика этого человека был его правый глаз, точнее, плотная повязка из черной материи, наискосок пересекавшая лоб и полностью скрывавшая глазницу. На щеке под повязкой Глеб заметил розовый рубец свежего шрама. Когда его внутренний приемник окончательно отстроился от помех, он понял, что в данный момент разговор идет как раз об этом шраме. Видимо, история излагалась не в первый и даже не во второй раз, потому что чернявый собеседник одноглазого откровенно скучал и косился по сторонам, явно прикидывая, под каким предлогом слинять.

– Прямо в глаз, понял? – невнятно рычал одноглазый. – Как трахнутую белку! М-меня!.. Взял бы он на сантиметр левее, и привет. Не пили бы мы с тобой сейчас, Алеха. Там бы я и сгнил. Они, падлы, нашего брата не подбирают. Да их так прут, что они и своих не успевают подобрать… Как жахнет в стену – р-раз!!! Гляжу, а глаза нету… Осколком кирпича, представляешь? Обидно, блин. Какой из меня, кривого, на хрен, снайпер?

Глеб сел поудобнее, снова взял со стойки свою рюмку и стал смотреть в другую сторону, где выламывалась под музыку очень молодая и очень пьяная девица с весьма призывной внешностью. При этом боковым зрением он наблюдал за одноглазым и его собеседником, который явно чувствовал себя не в своей тарелке. Все это было настолько интересно, что Глеб решил на время забыть о своем поезде и действовать по обстоятельствам.

– А Шамиль, сучара, мне и говорит… – продолжал одноглазый.

– Да тише ты, ради бога, – прошипел чернявый Алеха, хватая его за рукав кожанки.

– Чего – тише? А, ну да… Да пошли они все на хер, Алеха! Бабки – это да, мне здесь таких и за пять лет не заработать. А так… Одно слово – козлы.

– Мои слова не очень добры, но и не слишком злы. Я констатирую факт – козлы, – негромко и слегка нараспев проговорил Алеха, явно кого-то цитируя. Видно было, что он страстно мечтает оказаться подальше от этого места, но побаивается своего звероподобного собеседника. – Слушай, Серега, мне действительно пора. Жена…

– Да пошла она в ж… корова твоя плоскостопая! – рыкнул одноглазый Серега. – Же-на-а… Помню я, как она тебя на себе женила. С-стерва, пар-р-разитка… Жалко мне тебя, Алеха, понял? Ты же парень – огонь! А эта тварь толстозадая тебя под каблуком держит, как какого-нибудь очкарика. Нет, здорово, что мы с тобой встретились!

– М-да, – с некоторым сомнением согласился Алеха.

– Чего ты мямлишь? Здорово, говорю! Давай еще по стопарю за это дело… Ты меня слушай. Что ты имеешь в этой своей конторе? Сто двадцать? Это баксов, что ли? И это, по-твоему, деньги? Мы же с тобой два года в казарме на соседних койках спали, я же тебя, как облупленного… Ты же из автомата в десятку попадаешь чаще, чем некоторые струей в унитаз. Там, – он многозначительно указал большим пальцем через плечо, приблизительно в направлении туалета, – такие, как ты, на вес золота. Только наши платят меньше, вот в чем загвоздка. Но я тебе объясню, как пройти… Найдешь Ахмета… Ахмет Долмаев, запомнишь? Скажешь, Серега Свисток послал. Примут как родного. Он, Ахмет то есть, у них там вроде командира.

– Тише, – процедил Алеха сквозь плотно стиснутые зубы. – Тише ты, идиот! Пошли отсюда!

– Да на хрена нам уходить? – искренне и очень громко изумился одноглазый. – Так душевно сидим…

– Как хочешь. Мне пора.

Чернявый Алеха встал, с шумом отодвинув стул. Глеб ленивым жестом вернул недопитую рюмку коньяка на стойку, одним глотком, не почувствовав вкуса, допил остывший кофе и глубоко затянулся сигаретой перед тем, как раздавить ее в пепельнице. Тень невеселой улыбки снова тронула его губы. Он почему-то думал, что от работы его отделяют сутки пути, но по странной иронии судьбы война нашла его здесь, в привокзальной забегаловке.

Одноглазый тоже тяжело поднялся, едва не опрокинув стул и первым делом ухватившись за ремень своей сумки. Его совсем развезло, нижняя губа отвисла, глаза смотрели тупо и расфокусированно.

– С-стой, – с трудом ворочая языком, выговорил он. – Пр-р-вожу… бабок таксисту… У меня бабок – во!..

Он звонко хлопнул ладонью по пыльному боку своей сумки, и Глеб подумал, что напрасно волнуется: этот идиот делал все, чтобы его пристукнули без вмешательства агента по кличке Слепой. С другой стороны, когда бьешь человека по голове, намереваясь стяжать его сумку, летальный исход вовсе не гарантирован, а Глебу почему-то очень хотелось быть уверенным именно в таком исходе. Помимо справедливого и законного суда, существуют такие вещи, как мировое сообщество, Совет Европы, права человека, мораторий на применение смертной казни и прочие высокогуманные институты, в данном случае не имеющие никакого отношения к делу. Слепому почудилось, что к витавшим вокруг запахам кофе, сигарет и спиртного примешалась густая струя трупной вони, словно в полуметре от него на стойку приземлился сытый стервятник.

Глеб повернулся к залу спиной, положил на стойку оба локтя, улыбнулся и сделал худосочной блондинке комплимент по поводу ее мастерского владения техникой приготовления кофе. Блондинка тоже улыбнулась и что-то вполне дружелюбно ответила, не переставая ритмично двигать челюстями, – она жевала мятную резинку, запах которой временами забивал даже густой аромат кофе. Они немного поговорили – слегка подвыпивший клиент и усталая барменша, а когда Глеб снова обернулся, столик, за которым сидели Алеха и одноглазый, уже занимала симпатичная молодая пара. Закрывавший дверной проем занавес из разноцветных деревянных бус еще колыхался. Глеб подсунул под свое кофейное блюдце десять долларов, подмигнул барменше и сполз с высокого табурета, неторопливо направившись к выходу.

Его левая рука опять была в кармане, бренча пистолетными патронами, как морскими камешками. В дверях он бросил быстрый взгляд на часы. До отправления поезда оставался почти час – бездна времени для того, кто умеет действовать решительно и быстро.