Читать книгу Инструктор. Первый класс - Андрей Воронин - Страница 4

В неотапливаемой каморке с дощатыми стенами, низким скошенным потолком и единственным подслеповатым окошком с заросшими копотью и пыльной паутиной стеклами было промозгло и сыро. Снаружи в окошко постукивал редкий косой дождь, в щелях шепеляво посвистывали сквозняки. Свисавшая с изъеденной шашелем потолочной балки голая лампочка на грязном витом шнуре разливала по помещению слабенький грязновато-желтый свет, который на равных соперничал с сумеречным полусветом угасающего дня. По углам и под мебелью залегли глубокие мохнатые тени; паутина на окошке подрагивала и колыхалась на сквозняке, который пригибал книзу танцующий синеватый огонек горевшей на столе спиртовки.

На криво приколоченной к стене самодельной полке тускло поблескивала стеклом и фарфором скверно отмытая химическая посуда – колбы, пробирки, чашки Петри, тигли. Недостаток специальной посуды компенсировался обычными стаканами и парой надтреснутых фаянсовых чашек с отбитыми ручками. Композицию завершали старые аптекарские весы с побитым ржавчиной никелированным коромыслом; коричневого стекла банки с химическими реактивами стояли на сто раз прожженном химикатами, исцарапанном подоконнике.

Клим Зиновьевич Голубев сидел на шатком табурете и, горбясь, прикрывал ладонями от вездесущего сквозняка пугливое пламя спиртовки, на которой в чашке Петри выпаривался какой-то белесый раствор. На нем был старый солдатский ватник, покрытый пятнами самого разнообразного вида и происхождения, а местами и прожженный до дыр все теми же едкими химикатами. От ревматизма Клима Голубева спасали старые валенки с галошами, а плешивую, формой напоминающую огурец голову прикрывала замызганная лыжная шапочка того фасона, что был модным в начале семидесятых годов прошлого века – с козырьком, помпоном и широкими полями, которые, будучи отвернутыми книзу, образовывали что-то вроде лыжной маски. На руках у него были старые вязаные перчатки с обрезанными пальцами; в одной из них дымилась сигарета без фильтра, другая сжимала стеклянную палочку, которой время от времени помешивала выпариваемый раствор.

За спиной у него с протяжным скрипом и треском распахнулась дверь. Мгновенно усилившийся сквозняк задул огонек спиртовки, в каморку потянуло теплом и запахом жареных грибов. Когда-то давно Климу Голубеву повезло – пожалуй, единственный раз в жизни: получив на сдачу лотерейный билет, он выиграл морозильную камеру. Теперь в сезон они забивали камеру грибами, которые нельзя было ни засушить, ни засолить, ни замариновать – сыроежками, подберезовиками и тому подобным грибным мусором, – и на протяжении всей зимы мороженые грибы наряду с грибами солеными, сушеными, маринованными и законсервированными в жире являлись одним из основных элементов семейного рациона. Грибы опостылели Климу Зиновьевичу давно и основательно, их запах автоматически ассоциировался у него с нищетой и вызывал злобу. Он честно, до последней копейки, отдавал жене зарплату – пускай небольшую, но и не настолько маленькую, чтобы на нее не могли нормально прокормиться три человека. При этом мяса он практически не видел, ходил в обносках и все время выслушивал сварливые жалобы на отсутствие денег. Ну, вот куда, спрашивается, она их девает? Одета как огородное пугало, косметикой не пользуется, продукты не покупает и даже не пьет, а деньги уходят, как вода в песок. Солит она их, что ли?

– Там в зале опять с потолка капает, – раздался со стороны дверей привычно недовольный голос дочери. – Мамка говорит, чтоб ты поглядел.

– Чего глядеть-то? – не оборачиваясь, огрызнулся Клим Зиновьевич. – Что я, воды не видел? Глядеть нечего, крышу латать надо.

– Вот и залатал бы, – заявила дочь.

– А чем я ее залатаю? – чиркая спичкой о коробок и снова поджигая фитилек спиртовки, резонно возразил Голубев. – Штаны с себя сниму и на конек присобачу? Да и некогда мне. Через час на работу, во вторую.

– Так то через час, – сказала дочь. – А оно капает и капает. А ты сидишь. А мамка злится.

– Да пускай хоть лопнет от злости, – бесцветным голосом равнодушно произнес Клим Зиновьевич. – И ты с ней за компанию. Сидишь… Делом я занят, неужели не понятно?! Опыты ставлю!

– О-о-опыты, – с неимоверным презрением протянула дочь. – Химик. Лучше бы новые джинсы мне нахимичил, ученый.

Клим Зиновьевич открыл рот и даже обернулся, чтобы призвать зарвавшуюся наследницу к порядку, но дверь уже захлопнулась с такой силой, что с потолка посыпался мелкий мусор, а огонек спиртовки снова погас.

Голубев принялся терпеливо чиркать спичкой о разлохмаченный коробок. Его душила не находящая выхода злоба, и руки тряслись так, что ему не сразу удалось зажечь спиртовку. Дочь! Родная кровь! Ну ладно, жена еще может иметь к нему какие-то претензии по поводу своей якобы загубленной молодости и несложившейся жизни. Хотя, если разобраться, кто виноват? Вышла бы за местного бездельника и жила в свое удовольствие – терпела пьяный мат и побои, тащила бы семью на своем горбу и каждый год рожала зачатых по пьянке дебилов. Но нет, ей понадобился перспективный жених с образованием! Так чего ж теперь жаловаться? Да, жизнь сложилась совсем не так, как он планировал, но ведь в этом есть немалая доля и ее заслуги! Вместо того чтобы в трудную минуту подставить мужу плечо, помочь, поддержать, она всю жизнь только и делала, что ныла, вздыхала да канючила, пилила и грызла… А что ей еще делать, на что тратить энергию, если за все это время она, считай, и года не проработала?

Но жена – это ладно, к этому Клим Голубев давно притерпелся. А дочери что не по нутру? Джинсов новых не хватает? Так пойди и заработай себе хоть на джинсы, хоть на помаду, хоть на лимузин с откидным верхом! Понюхай, чем они пахнут, честно заработанные денежки, а после уж и требуй чего-то, если силы еще останутся что-то там требовать… Да и вообще, кто дал этой соплячке право так разговаривать с отцом?!

Дверь у него за спиной снова открылась. Клим Зиновьевич был к этому готов – подобные сцены происходили в его доме регулярно и всегда разыгрывались по одному и тому же сценарию.

– Сидишь? – раздался скрипучий, как ржавая дверная петля, голос его законной супруги. – Дом на глазах разваливается, а хозяин и в ус не дует!

– То-то, что хозяин, – регулируя пламя спиртовки, парировал Голубев. – Мой дом, что хочу, то и делаю. Захочу – с кашей съем, захочу – продам, а захочу – сгною к такой-то матери вместе с тобой, язвой прободной.

– Я говорю, крыша течет, – оставив без внимания намек на свое весьма шаткое имущественное положение, сообщила жена. – Уже все тазики полны! Делать что-то надо, а ты сидишь тут, как дитя малое, со стекляшками играешь!

– Не играю я, – сдерживаясь, сказал Клим Голубев. Ему было все равно, что говорить: процесс выпаривания близился к завершению, и прервать его он не согласился бы, даже случись в Пескове землетрясение, извержение вулкана и цунами – все сразу, одновременно. – Сказано же вам, дурам: делом я занят, опыты ставлю!

– Да кому они нужны, твои опыты! От твоих опытов дырка в крыше не зарастет, телевизор не починится и в холодильнике не прибавится! Опыты у него! Бездельник ты, дармоед, черт меня дернул с тобой связаться! Чтоб ты сдох тут со своими опытами!

Клим Зиновьевич вздрогнул. Несмотря на то что психологический климат в семье уже много лет был, мягко говоря, неблагоприятным, а говоря попросту, трудно переносимым, подобное пожелание от своей законной половины он сподобился услышать впервые, и оно ранило его тонкую натуру неожиданно глубоко и больно. Клим Голубев, как и большинство из нас, полагал себя хорошим человеком – пусть с отдельными недостатками, но в целом вполне приличным, положительным и в высшей степени безобидным. Посему желать ему, хорошему человеку, сдохнуть мог только враг. А поскольку дочь, которая, разумеется, все слышала, не перечила жене ни единым словом, она, надо думать, была с ней солидарна и тоже желала родному отцу смерти. Что ж, как аукнется, так и откликнется.

Жена все не уходила – скрипела, брюзжала, сравнивая его то с половой тряпкой, то с дыркой от бублика, чего-то требовала и даже, кажется, чем-то грозила. Клим Зиновьевич ее не слушал, целиком сосредоточившись на деле, которым занимался. Вода в чашке Петри выкипела полностью, оставив после себя щепотку беловатого кристаллического вещества. Голубев погасил спиртовку, достал из ящика стола два квадратика заранее нарезанной вощеной бумаги и, бережно орудуя стеклянной лопаткой, разделил порошок на две равные доли. Каждую из них он пересыпал на бумагу, а бумагу аккуратно свернул конвертиком, наподобие тех, в которых когда-то продавались порошки от простуды и кашля. Супруга не обращала на его манипуляции ни малейшего внимания – для нее это была пустая забава, глупое времяпрепровождение, вроде коллекционирования марок или игры в оловянных солдатиков.

Клима Зиновьевича такой подход жены вполне устраивал. Аккуратно уложив оба пакетика в глубокий карман брюк, он принялся невозмутимо наводить на столе порядок. Решив, что муж прекратил возню с пробирками под воздействием ее пламенных речей, супруга временно удовлетворилась победой и покинула каморку, которую Голубев именовал лабораторией. Задумчиво глядя в окно, химик-любитель выкурил еще одну сигарету, а потом, встрепенувшись, вернулся к наведению порядка в лаборатории.

Расставив все по местам, вымыв посуду и протерев грязноватой тряпкой испещренный следами пролитых химикатов стол, Клим Зиновьевич снял и повесил на гвоздь у двери солдатский ватник, переобулся из валенок в потертые домашние тапочки, толкнул обитую старым, в серых клочьях вылезшей ваты, дерматином дверь и очутился в тепле и относительном уюте своего дома. Беспрепятственно распространявшийся по всем комнатам синеватый кухонный чад лип к коже и омерзительно благоухал жареными грибами. В утробе растрескавшейся русской печки негромко постреливали гнилые доски; за годы и десятилетия этого добра во дворе у Голубевых скопилось столько, что Клим Зиновьевич не считал необходимым тратиться на дрова. Правда, тепла они давали мало и зимой в доме было прохладно, зато такое топливо вообще ничего не стоило – ступай на задний двор и бери, сколько унесешь, – а его использование позволяло заодно хотя бы отчасти разгрести мусорные завалы на участке, что также ставилось Голубевым себе в заслугу.

Из большой комнаты доносился частый перестук падающих в подставленные тазы и кастрюли капель. Там бормотал включенный телевизор и слышалось ворчание жены, которая, не имея под рукой иного оппонента, сварливо переругивалась с диктором. Откуда-то появилась дочь, молча, даже не удостоив взглядом, обогнула стоявшего на дороге отца и скрылась в своей комнате, независимо хлопнув дверью. Клим Зиновьевич улыбнулся. Сейчас он мог с улыбкой стерпеть что угодно, поскольку принятое решение наполняло его душу покоем и безграничным терпением.

Стараясь не скрипеть половицами, он прошел на кухню. Сковорода с грибами еще дымилась, но уже была снята с огня. Воровато оглядевшись, Голубев извлек из кармана брюк один из двух пакетиков и высыпал его содержимое в сковородку. Хорошенько перемешав грибы, он старательно разровнял их ложкой и уже сунул было ее в рот, чтобы по привычке облизать, но спохватился и без стука положил на край сковороды – так же, как она лежала до его прихода.

Выходя из кухни, он столкнулся с женой.

– Есть будешь? – спросила она неприветливо.

– Не хочу, – так же неприветливо ответил он. – Сыт я по горло твоими грибами!

– И то правильно, – с ядовитой покладистостью согласилась жена, – на обед еще заработать надо.

– Много вы зарабатываете, – буркнул он и пошел переодеваться перед уходом на работу.

Беря из-под навеса велосипед, он слышал, как жена своим пронзительным голосом зовет дочь к столу.

– Поглядим, кто раньше сдохнет, – вполголоса произнес Клим Зиновьевич.

Выйдя за калитку, он оседлал велосипед и покатил знакомой дорогой в сторону завода. По его лицу стекали струйки дождевой воды, но ушедший в себя Голубев не замечал этого неудобства. Глаза его были пусты, а на губах играла загадочная улыбка.

* * *

Коротко блеснув в скупом сереньком свете ненастного осеннего дня, тяжелый нож с тупым стуком вонзился в середину висевшего на стене липового спила. За ним почти без паузы последовал второй, воткнувшийся в мишень так близко от первого, что клинки, соприкоснувшись, издали короткий скрежещущий звук и завибрировали в унисон.

– Скучно, – ни к кому не обращаясь (поскольку, кроме него, в квартире никого не было), вслух сообщил Илларион Забродов и отложил в сторону готовый к броску нож.

За окном барабанил холодный осенний дождь. Звук был какой-то такой, что сразу чувствовалось: это надолго. Выходить из дома не хотелось, да и нужды в этом не было. Рита опять не приехала, и даже Андрей Мещеряков куда-то запропастился – надо полагать, отправился в служебную командировку, спасать мир или просто наводить трепет на командование и личный состав подразделений, удостоенных высокой чести принять явившегося с проверкой столичного генерала. Это тоже было скучно, хотя в отсутствии Мещерякова Иллариону виделись некоторые плюсы. Ну, был бы он в Москве, ну, позвонил бы или, хуже того, приехал, и что, позвольте узнать, Илларион мог бы ему сказать? Извини, Андрюха, ничего я не нашел и найти уже не надеюсь, – вот примерно так и ничего сверх того.

Версий в деле об убийстве полковника ГРУ Замятина с самого начала было много, и отрабатывали их серьезные профессионалы – так, по крайней мере, утверждал Мещеряков. У Иллариона не было оснований не верить его словам. Полковника нашли мертвым в номере, который он занимал в подмосковном доме отдыха «Рябинка», где останавливался всякий раз, когда ненадолго приезжал в Россию из своих бесконечных заграничных командировок.

Вместе с полковником в его номере умерла некая дамочка бальзаковского возраста – надо полагать, его очередная пассия. Иван Ильич Замятин никогда не скрывал, что питает определенную слабость к противоположному полу, но в похождениях своих неизменно соблюдал должную осторожность. Все было шито-крыто, даже когда была жива его супруга, а уж после ее смерти любовные похождения полковника Замятина и вовсе перестали интересовать кого бы то ни было, кроме него самого.

Со слов Мещерякова Илларион составил себе предельно ясное представление о картине преступления. Убитые сидели за столом, сервировка которого свидетельствовала о намерениях Замятина не менее ясно и откровенно, чем обнаруженная в кармане его пиджака упаковка презервативов. На этом столе имелось все, что нужно для обольщения: роскошный букет роз, нетронутая ваза с фруктами, коробка шоколада, к которой тоже никто не притрагивался, откупоренная бутылка дорогого французского вина и несколько огарков в тяжелых бронзовых подсвечниках, которые в начале романтического свидания, несомненно, были свечами.

Полковник и его подруга успели выпить всего по одному бокалу вина, после чего, судя по всему, тихо, быстро и безболезненно умерли. Вскрытие показало, что причиной летального исхода в обоих случаях стала остановка сердца; если бы покойник был один, смерть его, вне всякого сомнения, списали бы на естественные причины. Но их было двое, и умерли они практически одновременно, что делало диагноз «внезапная остановка сердца», мягко говоря, сомнительным.

Яда в крови погибших патологоанатомы не обнаружили. Это ни о чем не говорило, поскольку существует множество ядов, которые, попадая в кровь, очень быстро распадаются на простейшие составляющие и не поддаются определению. Гораздо больше озадачивал тот факт, что яда не нашли ни в бокалах, ни в бутылке, ни вообще где бы то ни было. Выдвигалась версия об использовании боевых отравляющих средств – таких, например, как пресловутый инфарктный газ, – но после проверки ее пришлось отбросить: конструкция вентиляции не позволила бы злоумышленнику отравить Замятина, не прикончив заодно постояльцев нескольких соседних номеров, а то и всего корпуса. Дежурившая в коридоре горничная категорически отрицала появление в тот вечер на этаже посторонних лиц; с того места, где она сидела, дверь номера Замятина была видна превосходно, и к двери этой, по ее словам, никто не приближался. Показания дежурной по этажу подтверждались записями камер видеонаблюдения, так что версию о распылении аэрозоля через замочную скважину также пришлось отбросить, тем более что дверь номера была оборудована электронным замком, в котором пресловутая скважина попросту отсутствует.

Упомянутая дверь была заперта изнутри, как и окна номера; следов уколов или какого-то иного насилия на телах убитых не обнаружили, так что единственным, да и то косвенным доказательством того, что это было именно убийство, по-прежнему служило количество тел – два вместо одного.

«Можно считать установленным, – с глубокомысленным видом изрек по этому поводу Илларион, – что истинная причина смерти осталась неустановленной». Мещеряков в ответ лишь уныло кивнул, даже не попросив его перестать паясничать, из чего следовало, что он озабочен даже глубже, чем Забродову показалось вначале.

Это было вполне объяснимо: полковник ГРУ – не слесарь с АЗЛК, и причины, по которым его убили, могут затрагивать интересы государства. Могут, конечно, и не затрагивать: полковники и даже генералы – тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Тот же Замятин служил живым примером, иллюстрирующим данное утверждение. «Шерше ля фам», – посоветовал Илларион, и Мещеряков заверил его, что проводившие официальное следствие сотрудники компетентных органов разузнали о найденной вместе с Замятиным «ля фам» все, что вообще можно узнать о человеке.

Звали ее Анной Адамовной Крюковой; тридцати семи лет от роду, незамужняя и бездетная, она трудилась менеджером по подбору персонала в сети столичных продуктовых супермаркетов. Несмотря на профессию, предусматривающую частые и не всегда приятные контакты с людьми, врагов у нее не было – во всяком случае, таких, которые отважились бы на убийство женщины, отказавшей им в приеме на работу или, наоборот, уволившей их с занимаемой должности. Встречи с мужчинами были нерегулярными, отношения недолгими; судя по всему, к созданию семьи Анна Адамовна не стремилась, полагая ее не столько благом, сколько обузой. Ни один из ее поклонников на роль Отелло не годился; всех их отыскали и проверили со всей возможной тщательностью, однако все они, как на грех, имели железное алиби и не имели никакого отношения к фармацевтической химии и ядохимикатам.

Было установлено также, что до встречи в «Рябинке» Крюкова ни разу в жизни не пересекалась с Замятиным и, следовательно, не имела причин желать ему смерти. О несчастной любви, которая могла бы заставить убийцу разделить незавидную участь жертвы, речи быть не могло. Там, в «Рябинке», имел место обыкновеннейший легкий флирт, обещавший, судя по некоторым признакам, перерасти в короткий, ни к чему не обязывающий курортный роман без продолжения. «Рыбак рыбака видит издалека», – прокомментировал ситуацию Забродов, и Мещеряков с ним полностью согласился. Действительно, Замятин и Крюкова строили свои отношения с противоположным полом по одной и той же стандартной схеме: встретились, обнюхались, спарились и разбежались.

Таким образом, женщина почти наверняка оказывалась ни при чем – случайная жертва, которую угораздило очутиться не в то время не в том месте. Оставался Замятин – полковник ГРУ и опытный ловелас, на счету которого был не один десяток соблазненных дамочек, многие из которых, надо полагать, имели более или менее ревнивых мужей. Эту версию также попытались отработать, но безуспешно: дневниковых записей Замятин не вел и свои победы на любовном фронте фиксировал разве что в памяти, так что разыскать его былых пассий, не говоря уже об их мужьях, не представлялось возможным. Впрочем, по здравому размышлению данная версия не выдерживала критики: ревнивому мужу было бы очень непросто отыскать опытного разведчика, который вел себя в любви как на войне и даже в постели работал под прикрытием легенды.

Другие мотивы бытового происхождения тоже отпадали. Жил Замятин в основном за границей, в командировках; возвращаясь в Москву, практически безвылазно сидел все в той же «Рябинке», а посему просто не имел возможности конфликтовать с соседями. Родственников у него не осталось, так что говорить об алчных наследниках из провинции, которым не терпелось завладеть московской квартирой полковника, тоже не приходилось. Это поневоле наталкивало на мысль, что причина гибели Ивана Ильича крылась в его профессиональной, не подлежащей разглашению деятельности.

Кое-что, впрочем, генерал Мещеряков счел возможным разгласить, и из услышанного Илларион сделал вывод, что никакими особенными государственными и оборонными секретами безвременно усопший полковник не владел. Сидя в своем торгпредстве, он занимался вполне рутинной работой по вербовке иностранной агентуры; громких успехов и столь же громких провалов с высылкой в двадцать четыре часа за ним не числилось – он, как курочка, клевал по зернышку. За столько лет контрразведчики стран пребывания, надо полагать, поняли, кто он такой, и ничего не имели против: вражеский агент, которого удалось вычислить, уже не представляет серьезной угрозы. За ним можно наблюдать, с ним можно вести игру и даже пичкать его дезинформацией. Дома, в Москве, это давно поняли, и импозантная фигура полковника Замятина уже не первый год служила прикрытием для его более молодых и подвижных коллег, отвлекая от них внимание местных контрразведчиков. Он всех устраивал и никому не мешал; убивать его было не за что, и его абсолютно спокойное поведение в последние перед смертью дни служило тому лишним подтверждением. Не было ни странных писем по электронной почте, ни телефонных звонков с угрозами; вернувшись в Москву и отчитавшись перед начальством, Замятин, как всегда, без промедления укатил в «Рябинку», где и умер через два дня после вселения в свой любимый номер на четвертом этаже.

– Круг замкнулся, – сказал, выслушав историю до конца, Илларион Забродов.

– Вот ты его и разомкни, – без особой надежды в голосе предложил Мещеряков.

Дело было скверное, Илларион понял это сразу. Если бы речь шла не о полковнике Главного разведывательного управления, следователи наверняка нашли бы способ списать все на какие-нибудь естественные причины. Но Замятин был тем, кем он был, и просто махнуть на его гибель рукой начальство не могло: оставалась возможность, пусть мизерная, что эта смерть была вызвана некими крайне важными причинами и обстоятельствами, знать о которых ему, начальству, было бы небесполезно, а не знать – опасно. Официальное следствие не преуспело, а проведение неофициального расследования повесили на непосредственного начальника Замятина, Андрея Мещерякова, чему тот, конечно же, вовсе не был рад. От него требовали результатов; он и сам знал, что результаты нужны, но результатов не было и, главное, не предвиделось.

Когда Мещеряков умчался по каким-то своим делам, Илларион стал размышлять. Увы, ничего конструктивного он так и не придумал. Из общих соображений было ясно, что Замятин и его знакомая отравились вином. В номер никто не заходил, к двери и окнам никто не приближался; дорогое вино родом из солнечной Бургундии было единственным угощением, которое успели отведать погибшие, и, если не принимать во внимание версию о вмешательстве потусторонних сил, причиной смерти могло послужить только оно.

Разумеется, те, кто проводил предварительное расследование, об этом подумали. Им удалось выяснить, что вино Замятин привез с собой из Москвы: горничная видела эту или точно такую же бутылку в его чемодане, когда полковник в ее присутствии разбирал свои вещи при вселении в номер. Впрочем, это было ясно и так: ни в ближайшем поселке, ни в баре дома отдыха «Шамбертеном», цена которого превышала двести евро за бутылку, не торговали ввиду полного отсутствия спроса.

Вино, к слову, было Иллариону знакомо: он пару раз покупал его перед свиданиями с Ритой и нашел весьма и весьма недурным. Реклама утверждала, что это был любимый напиток Наполеона; если так, приходилось признать, что губа у консула была не дура. Поставлялось вино из Франции, что теоретически исключало возможность банального пищевого отравления. К тому же отравление некачественными продуктами, будь то алкоголь или консервы, неизбежно вызывает массу ярко выраженных и крайне неприятных симптомов наподобие неудержимой рвоты и никогда не убивает мгновенно. А Замятин и его знакомая умерли чуть ли не с улыбкой на устах; полковник еще успел поставить пустой бокал на стол, а Крюкова не успела и того: бокал так и остался в ее упавшей на колени руке, и остаток вина пропитал подол красивого жемчужно-серого платья.

Истина, несомненно, была в вине. Правда, следов присутствия яда не обнаружили нигде – ни в организмах погибших, ни в их бокалах, ни даже в бутылке. Иллариона это не обескуражило: сам он никогда в жизни не прибегал к подобному оружию, но его профессиональные навыки включали довольно обширные познания в области применения различных ядов. Вся эта премудрость уже основательно подзабылась, да и фармацевтическая химия эти годы не стояла на месте, но кое-что Забродов все-таки помнил. Существует целая группа ядов, которые, попадая в организм человека, полностью растворяются в течение нескольких часов, не оставляя после себя никаких следов. Самый легкодоступный из них – сульфат таллия, некогда широко применявшийся в борьбе с грызунами. Правда, он тоже вызывает весьма неприятные ощущения и убивает не сразу, но это означает только, что в бутылке был не он, а какой-то другой, малоизвестный, а может быть, и вовсе не известный науке яд – настолько мощный, что для летального исхода достаточно его мизерного количества, нанесенного на ободок бокала, либо весьма недолговечный и по прошествии определенного промежутка времени растворяющийся без остатка в любой жидкости, например в вине.

Если так, подумал Илларион, то яд должен был попасть в бутылку незадолго до убийства. Технически сделать это несложно, понадобится только шприц с достаточно длинной иголкой да свободный доступ в номер. Микроскопический след от иглы будет уничтожен штопором, а запись установленных в коридоре камер видеонаблюдения ничего не даст, если убийца – горничная или, скажем, электрик.

Правда, весь персонал дома отдыха подвергся весьма обстоятельной проверке. Илларион сомневался, что сумеет добиться от обслуги «Рябинки» большего, чем опытные дознаватели с Лубянки. Кроме того, если речь действительно шла о некоем недолговечном химическом веществе, убийце нужно было с точностью до часа знать, когда будет открыта бутылка. Иначе одно из двух: либо яд распался бы преждевременно и покушение не удалось, либо, наоборот, активное вещество не успело бы разложиться на составляющие и эксперты обнаружили бы его.

Если персонал «Рябинки» непричастен к убийству Замятина, значит, яд попал в бутылку до его приезда в дом отдыха. Было точно установлено, что в своей московской квартире полковник не ночевал: заехал на часок, оставил чемодан, собрал вещи, которые могли понадобиться на отдыхе, и убыл. Вино, надо думать, было куплено им по дороге и положено в дорожную сумку. Сомнительно, чтобы кто-то ухитрился отравить вино в пути: Замятин ехал на своей машине, сумка лежала в багажнике, вино – в сумке… Так кто же тогда впрыснул в бутылку яд – продавец в винном магазине? А как же тогда его недолговечность? Откуда продавцу, пусть даже он подкуплен какими-то гипотетическими недругами Замятина, было знать, когда именно полковник откроет бутылку – через час, через неделю или, быть может, через год? Откуда ему было знать, что вино – дорогое, тонкое французское вино – куплено для себя, а не в подарок?

Все это было чересчур сложно, громоздко, а главное – ненадежно. Если кто-то действительно желал Замятину смерти и был настолько умен, что сумел воспользоваться не оставляющим следов ядом, он мог бы найти куда более простой и действенный способ. Другое дело, если этот гипотетический яд распадается лишь при определенных условиях – в организме человека и, например, при контакте с открытым воздухом. А что, в этом что-то есть! Пока бутылка закупорена, она несет в себе смертельную угрозу. И, между прочим, никто не откупоривает вино, если не собирается его пить. Но вот пробка извлечена, вино вступает в контакт с атмосферным воздухом, и яд начинает потихоньку распадаться. Вино выпито, яд подействовал; процесс распада продолжается, и утром, когда дверь номера наконец взламывают, внутри обнаруживаются два трупа без следов насильственной смерти, а также бутылка с самым обыкновенным вином – бери и смело пей, ежели в твою голову взбредет такая странная фантазия: допивать то, чего не допили покойники.

Эта версия выглядела изящно, хотя и как-то не по-мужски. Но кто сказал, что убийца – мужчина? Может быть, это все-таки дамочка, надежды которой Замятин нечаянно обманул? В «Рябинке» он был постоянным клиентом, наезжал туда не реже раза в год, и романы свои крутил в основном там. Вот одна из героинь таких романов и наказала его за непостоянство. Что ей стоило, изменив внешность, поселиться в доме отдыха одновременно с Замятиным, а потом, улучив момент, переодеться горничной, проникнуть в номер и отравить вино, а то и просто подменить бутылку точно такой же, но заранее отравленной? Сложно, рискованно – да, но одному дьяволу известно, на что способна обманутая женщина в своем стремлении отомстить!

Родив эту гениальную мысль, Илларион немедленно позвонил Мещерякову и поделился своей версией с ним. При этом как-то неожиданно выяснилось, что на дворе глубокая ночь и даже генералы в это время предпочитают спать, а не обсуждать по телефону бредовые идеи своих бывших подчиненных. Впрочем, вдоволь поворчав и окончательно проснувшись, господин генерал-майор соизволил изречь, что в этом что-то есть, и посоветовал Иллариону, не откладывая дела в долгий ящик, съездить в «Рябинку», чтобы там на месте проверить свои изящные умозаключения.

Ничего иного Забродов, собственно, и не ждал, однако счел необходимым напомнить, что его просили оказать следствию консультативную помощь – так сказать, побыть свежей головой.

– Не будь формалистом, – притворно зевая, сказал ему Мещеряков. – Тебе же все равно делать нечего. Сидишь, сушишь мозги над своими талмудами… Сгоняй, что тебе стоит? Заодно и проветришься.

Послать его к черту Илларион не успел – генерал предусмотрительно бросил трубку. Помянув недобрым словом красавчиков, которые живут, как кобели, и даже помереть по-человечески не могут, Забродов завалился спать, а наутро, совершив традиционную пробежку под моросящим дождем, оседлал «бьюик» и отправился «проветриваться».

Персонал «Рябинки», напуганный происшествием, которое могло сильно повредить репутации дома отдыха и нанести серьезный удар по его доходам, был сама предупредительность и готовность к сотрудничеству. Кем являлся при жизни их покойный завсегдатай, они, конечно, не знали, но из того, какими силами и с какой дотошностью велось расследование, было нетрудно сделать соответствующие выводы. Поэтому Иллариону оказалось достаточно представиться коллегой Замятина, чтобы избежать дальнейших расспросов о цели своего визита и получить доступ к любой информации.

Для начала он задал работу местному компьютеру, заставив его искать совпадения между списком постояльцев «Рябинки» в день смерти Замятина и аналогичными списками за последние пять лет. Машинка была из новых, с весьма приличной оперативной памятью, и справилась с задачей в считаные минуты. Увы, того, что искал Забродов, компьютер не нашел: ни одна из женщин, которые в разные годы отдыхали в «Рябинке» одновременно с Замятиным, в этот раз на рецепции не регистрировалась. Это, впрочем, мало что значило: при современном уровне развития полиграфии и бытовой множительной техники подделать любое удостоверение личности не так уж сложно, особенно когда документы твои проверяют люди, интересующиеся содержимым твоего кошелька и кредитной карты больше, чем паспортными данными.

Не преуспев с компьютером, Илларион попытал счастья в простом человеческом общении, переговорив со всем женским персоналом дома отдыха, – в конце концов, обиженной могла оказаться не постоялица, а горничная, администратор или, к примеру, бухгалтер. Беседуя с этими дамами, которые все как на подбор оказались вполне милыми и симпатичными (сказывалась, видимо, продуманная и целенаправленная кадровая политика нынешнего владельца заведения), Забродов вслушивался не столько в слова, сколько в интонации, и интересовался не столько содержанием ответов (звучавших, не считая мелких отличий, вполне стандартно), сколько реакцией на свои вопросы, проявлявшейся в мимике и выражении глаз. Из этих разговоров он сделал вывод, что либо никто из собеседниц не причастен к убийству и ничего о нем не знает, либо кто-то из них имеет специальную подготовку, не уступающую его собственной, и способен обмануть даже детектор лжи. Последнее было маловероятно; подумав, Забродов не стал допрашивать мужчин: даже если организатором убийства был какой-нибудь ревнивец, ему все равно пришлось бы действовать через одну из горничных. Об этом свидетельствовали записи камер видеонаблюдения, из коих следовало, что в номер Замятина, кроме него самого и Крюковой, за время его пребывания в «Рябинке» входили только дежурные горничные.

Повторный просмотр этих записей, предоставленных в распоряжение Иллариона Мещеряковым, окончательно убедил его в том, что посторонние в номер не проникали: лично познакомившись с персоналом дома отдыха, Забродов видел, что входившие в помещение горничные являлись именно горничными, а не переодетыми мстительницами.

К этому времени его «свежая голова» была уже далеко не такой свежей, как в тот день, когда он узнал о смерти Замятина, а его отношение к усопшему полковнику, бывшее и раньше прохладным, окончательно испортилось: ведь это по его милости спокойная, размеренная жизнь военного пенсионера Забродова снова превратилась в бесконечную и, похоже, совершенно бессмысленную беготню. Сдаваться он, однако, не спешил – что-что, а это всегда успеется – и, поднатужившись, измыслил… новое направление поисков.

С часок посидев в Интернете, он получил полный список магазинов, торговавших вином, которым Замятин перед смертью угощал свою очередную избранницу. Вино, как выяснилось, было не то чтобы редким, коллекционным, но и не слишком широко распространенным: его продавали всего около дюжины специализированных столичных магазинов. Кроме того, ряд столичных туристических фирм предлагал специальные «винные» туры, в ходе которых желающие могли приобрести не только пресловутый «Шамбертен», но и ряд других родственных ему напитков: бархатистое «Мюзиньи», сделанное руками монахов из аббатства Сито, «Кло-де-Вутоо», «Помар», «Бон», «Мерсо»… Все они стоили примерно одинаково, по двести евро за бутылку и выше, и это, как с некоторым удивлением обнаружил Илларион, был далеко не предел. Впрочем, все это к делу не относилось: вряд ли Замятин, только что вернувшийся из командировки, отправился за собственные деньги в заграничный тур лишь затем, чтобы прикупить бутылку-другую вина. Прикинув примерный маршрут, которым полковник перемещался по Москве перед тем, как отправиться в дом отдыха, Забродов поставил галочку напротив адреса магазина, расположенного в непосредственной близости от этого маршрута. Список он торжественно вручил Мещерякову, сопроводив этот акт старым как мир афоризмом: «Истина в вине».

Генерал хмыкнул, поочередно разглядывая то список магазинов, то карту Москвы с прочерченной по ней красной пунктирной линией, и удалился, ничего не сказав. На следующий день он явился к Иллариону с отчетом, из коего явствовало, что Забродов оказался прав: Замятин действительно купил бутылку «Шамбертена» по дороге из дома, когда направлялся в «Рябинку». Его фото опознал в том самом магазине продавец-консультант – молодой парень, приехавший в Москву из какой-то братской республики полгода назад. Конечно, парня могли подкупить, чтобы в нужный момент он подсунул нужному человеку заряженную ядом бутылку, но это представлялось чересчур громоздким, ненадежным и опасным. Отыскать продавца не составило труда; получив из рук какого-то третьего лица бутылку, деньги и соответствующие инструкции, парень вряд ли сумел бы забыть такое происшествие и на первом же грамотно проведенном допросе наверняка сдал бы заказчика.

Тем не менее Илларион потрудился лично съездить в магазин и переговорить с продавцом – смешливым круглолицым симпатягой лет двадцати пяти, который так же походил на маньяка, как Забродов – на солиста Большого театра. Результат поездки был нулевым: продавец отлично помнил Замятина, который купил у него вино и шоколад, но ничего больше он о покойном сказать не мог. Осененный новой идеей, которая ему самому казалась сомнительной и бесперспективной, Илларион купил у него бутылку того же вина и отвез ее Мещерякову, чувствуя себя так, словно разъезжает по городу с боевой гранатой в кармане.

Бутылку Забродову вернул посыльный. Она была откупорена; к ней прилагалась записка, в которой Мещеряков сообщал, что его какое-то время не будет в Москве. По поводу вина в записке было сказано, что содержимое бутылки было исследовано специалистами Института криминалистики ФСБ, которые не обнаружили в нем никаких посторонних примесей. Решив с горя напиться, Илларион вынул пробку и обнаружил внутри самую обыкновенную водопроводную воду, в которой, в отличие от вина, посторонних примесей наверняка было навалом. «Ваше здоровье», – проворчал Забродов, адресуясь к экспертам. Впрочем, криминалисты, скорее всего, были ни при чем: от этой шуточки попахивало своеобразным юмором товарища генерала, который всю жизнь тщетно пытался сравнять с Илларионом счет.

Это был тупик. Ниточек, за которые стоило бы потянуть, в деле больше не осталось, а если они и существовали, Илларион их, хоть убей, не видел. В связи с этим на ум ему опять пришла версия о самоубийстве – не то групповом, совершенном по странному сговору парочкой скрытых сумасшедших, не то одиночном, но сопряженном с убийством – возможно, умышленным, а может быть, и случайным.

Версия была дикая и не лезла ни в какие ворота, но тут Забродов был полностью согласен с классиком детективного жанра: если отбросить все невозможное, то, что останется, и будет истиной, каким бы невероятным оно ни казалось. В конце концов, покойный Замятин был достаточно компетентен и располагал широкими возможностями, чтобы организовать себе и своей избраннице такую быструю, легкую, чистую и даже красивую смерть. А причиной самоубийства могло стать что угодно: от умственного расстройства, которое как-то проглядели штатные психологи управления, до банальной вербовки, которой он подвергся за границей.

И вот теперь Забродов читал, хандрил, бросал ножи, скучал по Рите и ждал возвращения Мещерякова, дабы изложить ему свои выводы и с чистой совестью умыть руки. День едва перевалил за середину, но из-за пасмурной погоды в комнате было серо и сумрачно, как перед наступлением ночи. Читать при таком освещении было затруднительно, но включать свет не хотелось. Метать ножи не хотелось тоже: это занятие ему приелось, как рано или поздно приедается любое дело, в котором тебе нет равных. Не хотелось даже есть, хотя обеденное время уже наступило. Осознав наконец, что начинает раскисать, Илларион взял себя в руки и отправился на кухню – поглядеть, не найдется ли в холодильнике чего-нибудь съестного.

Съестного в холодильнике оказалось вполне достаточно, чтобы не умереть от голода. Забродов зажег газ, брякнул на конфорку сковороду, плеснул туда масла и приступил к приготовлению блюда, которое вслед за Джеромом К. Джеромом именовал ирландским рагу: свалил в кучу остатки вчерашней жареной картошки, позавчерашних макарон по-флотски, выскреб туда же затаившуюся в углу холодильника четверть банки тушенки, присыпал мелко нарезанной ветчиной, вбил три сырых яйца, поперчил, тщательно перемешал и накрыл крышкой.

Адское месиво шипело, скворчало и булькало на плите. В чисто прибранной кухне было так же серо и сумрачно, как в комнате. Привычное и милое сердцу одиночество вдруг сделалось тягостным, и, чтобы нарушить тишину пустой квартиры хотя бы подобием человеческого голоса, Илларион включил телевизор.

Он немедленно об этом пожалел, поскольку по телевизору транслировалась одна из тех программ, в ведущие которых он давеча прочил Мещерякова. Гнусавый и напористый голос диктора резанул слух, рука сама протянулась за пультом, но замерла на полдороге. Илларион не сразу понял, что привлекло его внимание, а когда понял, сразу раздумал выключать телевизор.

Внимательно просмотрев сюжет до конца, он записал название передачи и время выхода ее в эфир, после чего, спохватившись, бросился спасать свое чудовищное рагу, которое, судя по запаху, уже начало вулканизироваться.