Читать книгу Спецназовец. Шальная пуля - Андрей Воронин - Страница 3

Все это началось осенью, в теплом, синем с золотом и медью октябре, когда при малейшем порыве ветра листья сыплются косым шелестящим дождем, а над проезжей частью вывешивают плакаты: «Осторожно, листопад!»

То есть, пардон, маленькая поправочка: такие плакаты вывешивали раньше, их можно было увидеть еще при Горбачеве, но с тех пор утекло много воды, и эти наивные предупреждения сменили кричащие рекламные растяжки. Да и палой листвы стало не в пример меньше: листьям свойственно произрастать на деревьях и с них же падать, а на небоскребах Москва-Сити, бронзовых истуканах работы Зураба Церетели и, тем более, новых транспортных развязках листья не растут.

Но данное лирическое отступление к делу никоим образом не относится. Дело же как таковое заварилось в первой декаде октября, когда трудолюбивый, способный, подающий большие надежды, сделавший в свои годы недурную карьеру, но, увы, упершийся в непрошибаемый железобетонный потолок чиновник министерства транспорта Игорь Асташов совершенно случайно (как ему показалось в тот момент) столкнулся в суши-баре со своим бывшим одноклассником и товарищем юношеских проказ Александром Томилиным.

В золотые школьные годы никаких нежностей и взаимных реверансов они не признавали. Томилин, чтоб ему пусто было, напомнил об этом, незаметно подкравшись сзади и с энергией и силой, достойными лучшего применения, хлопнув Игоря Геннадьевича ладонью по спине, в результате чего тот заплевал полупережеванной смесью риса, морской капусты и семги весь стол. К счастью, в тот вечер он ужинал в одиночестве, и все обошлось тихо, без инцидентов – если, конечно, не считать инцидентом столь неожиданное и экстравагантное появление школьного приятеля.

Главного специалиста одного из ведущих управлений министерства транспорта Игоря Асташова уже давненько не приветствовали подобным образом. Естественно, первым его побуждением было позвать милицию и упечь хулигана, куда Макар телят не гонял, годика, эдак, на два, если не на все три. Даже когда выяснилось, что «хулиган» суть не кто иной, как Сашка Томилин, полных два года просидевший с ним за одной партой, научивший его курить, впервые угостивший портвейном и познакомивший с самой первой в его жизни девчонкой, которая была не против, Игорь Геннадьевич Асташов не сразу отказался от своего намерения: неожиданное, мягко говоря, панибратство Томилина с непривычки его напугало, а он относился к тому типу людей, которые не прощают окружающим своего испуга и, испытав это неприятное чувство, автоматически впадают в агрессию.

«Козел ты драный! А вот я сейчас милицию позову!» – следуя своей натуре, пригрозил Игорь Геннадьевич. «А валяй! – великодушно разрешил Томилин, тыча ему в физиономию открытое удостоверение, из которого явствовало, что он добился в жизни определенного успеха, дослужившись аж до полковника ФСБ. – Валяй, зови! Давай, в самом деле, поглядим, кого они заберут».

Понятное дело, такое развитие беседы было бы невозможно, не успей Игорь Геннадьевич до этого принять вовнутрь граммов триста подогретого в полном соответствии с восточной традицией саке. Томилин, надо понимать, тоже встретил вечер пятницы не всухомятку, так что частично утраченное за годы разлуки взаимопонимание восстановилось быстро. Этому весьма способствовало то немаловажное обстоятельство, что при всем своем чиновном высокомерии и пробуждающейся в состоянии легкого подпития агрессивности Игорь Геннадьевич Асташов был трусоват, и предъявленное в развернутом виде удостоверение полковника ФСБ произвело на него именно то впечатление, на которое рассчитывал собеседник.

Впрочем, пусть бросит камень, кто без греха. Наверное, в России есть люди, которых не ввергает в ступор лицезрение упомянутого документа; возможно также, что довольно большой процент этих людей не имеет чести служить в поименованной силовой структуре и не боится спецслужб просто потому, что уродился недоумком и вообще ничего на свете не боится. Но Россия, как известно, велика, народу в ней проживает много, и в пересчете на душу населения процент отморозков, не страшащихся ни бога, ни черта, ни ФСБ, выражается десятичной дробью с несколькими нулями после запятой.

Игорь Геннадьевич Асташов к этому убогому меньшинству никогда не относился, вид удостоверения мигом привел его в чувство, и беседа очень быстро приняла характер, свойственный всем без исключения беседам встретившихся после многолетней разлуки однокашников: а помнишь, как мы?.. А Людка Иванова где, не знаешь? Как не знаешь, ты же по ней сох! Ну, а сам-то как?

Тут выяснилось, что обоим, увы, нечем похвастаться. (Это было в третьем по счету баре, в полвторого ночи, когда Игорь Геннадьевич уже не вязал лыка, а Томилин периодически ронял на грудь рано облысевшую голову. За прошедшие годы он стал каким-то лощеным, гладким и одновременно облезлым, отчего-то – не иначе как под воздействием выпитого – напомнив Асташову тухлую селедку в яркой фирменной упаковке. Он не растолстел, как Игорь Геннадьевич, а просто окреп, заматерел, раздавшись в плечах и пояснице; дорогой костюм сидел на нем, как влитой, и чувствовалось, что заполнен он не дряблым жирком, а крепкой, литой мускулатурой. Время не пощадило некогда пышную шевелюру, и Томилин стригся по-спортивному коротко, практически под ноль. Лицо у него было твердое, в меру мужественное и гладко выбритое, зубы – ровные и белые, и пахло от него дорогим французским парфюмом. Вот только взгляд сделался каким-то пустым, как у зомби из фильма ужасов, а манера разговора – уклончиво-вкрадчивой, скользкой. Из-за этого Асташов, вдыхая исходящий от приятеля тонкий парфюмерный аромат, все время вспоминал анекдот про мужика, который, навалив ненароком полные штаны, пытался скрыть это от окружающих, поливаясь одеколоном «Лесной». «Чем пахнет?» – «Дерьмом». – «А теперь чем – лесом?» – «Ага. И под елкой кто-то нагадил»…)

Так вот, в третьем по счету баре под гром и лязганье низвергавшейся из репродукторов музыки приятели выяснили, что жизнь у обоих не задалась. В самом деле, разве это жизнь? Вот взять, к примеру, Сашку Томилина. Коренной москвич из хорошей семьи, с высшим образованием – то есть, старт у человека изначально был неплохой, и до какого-то времени все шло как по маслу: учеба, непыльная работа, продвижение по службе, благосклонность начальства, ответственные поручения, очередные звания… А потом – все, тупик. В сорок лет полковник ФСБ – недурно, казалось бы, но что дальше? Если вспомнить, что в полковниках он ходит уже четвертый год, а генералы не торопятся уходить на покой, да к тому же имеют собственных сыновей, которым тоже хочется в генералы, перспективы рисуются не шибко радужные. Детей нет, жена ушла, хлопнув дверью и напоследок обозвав его упырем (Асташов склонялся к тому, чтобы разделить ее мнение, но еще не настолько утратил самоконтроль, чтобы ляпнуть это вслух), и что прикажете делать в этой ситуации? Уйти из конторы и наняться охранником к какому-нибудь толстосуму? Так на этом рынке продавцов в сотни раз больше, чем покупателей, да и вообще, карьера холуя при денежном мешке – не совсем то, о чем Томилин мечтал в юности. В общем, тоска, безнадега, вечная скамейка запасных…

У Асташова в личной жизни и на профессиональном поприще наблюдалась практически аналогичная картина. Как и Томилин, он родился и вырос в столице, получил хорошее образование, нашел престижную, отменно оплачиваемую работу и к сорока годам достиг того, что, судя по всему, являлось пиком его карьерного роста. Дальше пути не было, а возвращаться к исходной точке и начинать все с нуля где-то в другом месте не хотелось. Да и какой в этом смысл? Время ушло, молодость кончилась, и за тот коротенький остаток, что еще имеется в твоем распоряжении, ты вряд ли успеешь добиться даже того, что у тебя есть здесь и сейчас. Жены нет и не было: дочерей больших начальников и олигархов все время выхватывают прямо из-под носа какие-то альфонсы, а позволить присосаться к себе длинноногой пиявке, явившейся из провинции охотиться на мужиков – слуга покорный, ищите дурака в другом месте!

Все руководящие посты прочно засижены чьими-то протеже, все вакансии распределены на годы вперед, и никто не торопится внести тебя в список счастливчиков, которым эти вакансии предназначены. Когда скинули Лужкова, появился проблеск надежды: такие катаклизмы, губя одних, открывают дорогу другим, и каждый новый начальник набирает свою, новую команду. Но не тут-то было! В новой команде места для Игоря Асташова тоже не нашлось, а когда он попытался поговорить на эту тему со своим непосредственным начальником, тот ему прямо сказал: сиди и не рыпайся, и благодари бога, что тебя вместе с другими не сковырнули. Новая метла метет чисто, так что – ша, приятель!

Да пусть бы она хоть мела, эта новая метла! А то ведь, как обычно – мусор по углам разметает, вот и все новшества. Шума и звона много, а в общем и целом все остается так же, как при Лужке, только денежные потоки изменили направление, устремившись в другие карманы…

Вспомнив смещенного мэра, они хором, очень душевно, хотя и нестройно, исполнили первый куплет старой казацкой песни: «Ой, при лужке, при лужке, при широком поле, при знакомом табуне конь гулял на воле!» Второго куплета никто из них не знал, и они начали сначала. Потом между ними случился спор. Томилин утверждал, что надо петь не: «Ой, при лужке, при лужке», а: «Ой, при лужке, при луне», потому что «при луне» лучше рифмуется с «табуне», а значит, в оригинале именно так и есть. «При какой еще луне? – не соглашался с ним Асташов. – При чем тут какая-то Луна?! Он что, в скафандре там пасся?»

Потом их вежливо, но твердо попросили покинуть заведение. Томилин заткнул охраннику пасть своим удостоверением, а потом, оскорбившись, заявил, что ни на одну лишнюю минуту не останется в шалмане, персонал которого не ценит народное искусство и не понимает его, Шурика Томилина, душевных порывов. «В душу мне наплевали, козлы!» – сообщил он охраннику и бармену, после чего предложил продолжить беседу в каком-нибудь другом месте.

Этим другим местом почему-то оказалась квартира Асташова. Игорь Геннадьевич, хоть убей, не помнил, как очутился дома, но это было, пожалуй, к лучшему: судя по взятому темпу, в противном случае проснуться они оба могли в отделении милиции, а то и на том свете.

Методично уничтожая содержимое бара, они возобновили прерванный разговор. По ходу дела как-то невзначай выяснилось, что они работают, можно сказать, по одному ведомству: Асташов по долгу службы ведал авиаперевозками, а Томилин, оказывается, трудился в отделе, занимающемся безопасностью этих самых перевозок и борющемся с терроризмом на воздушном транспорте.

Нащупав общую тему, приятели обсудили ее с жаром, основательно подогретым взрывоопасной смесью коньяка, виски и абсента. В ходе обсуждения они пришли к единому выводу: никакой системы безопасности на воздушном транспорте попросту не существует, все давно разворовано, растрачено и работает только на бумаге. Кинологические службы аэропортов загнулись от бескормицы в прямом, изначальном смысле этого слова: кинологам нечем кормить собак и нечего есть самим, поскольку выделяемые на них средства целиком оседают на чьих-то банковских счетах. Закупленное для отвода глаз дорогостоящее импортное оборудование, способное дистанционно выявлять спрятанные в багаже и под одеждой взрывчатые вещества, валяется без дела, потому что менты, охраняющие аэропорты, по сути являются просто ряжеными клоунами. Все они давно выведены за штат и не имеют права носить оружие, производить досмотр и даже – вот умора! – проверять у граждан документы. Любой дурак может протащить в терминал столько взрывчатки, сколько способен поднять, и никто его не остановит. Все всё знают, и всем на всё наплевать с высокого дерева – лишь бы денежки капали, а после нас хоть потоп… Какая уж тут безопасность!

– Они дождутся, – нацеливаясь горлышком бутылки в стакан, заплетающимся языком предрек Асташов. – Ох, дождутся! Придет какой-нибудь шахид и ка-а-ак жахнет!.. Вот тогда они забегают, да поздно будет!

– Это факт, – согласился Томилин. Вытянув указательный палец, он остановил слепо плавающее в воздухе горлышко, направил его в свой стакан и придержал, чем спас порцию виски, которая без его вмешательства вылилась бы на стол. – Голов тогда полетит – ой-ей-ей!.. Кстати, и вакансий откроется немало, – добавил он уже другим, неожиданно трезвым голосом.

– Вакансий? – переспросил Асташов, которому данный аспект проблемы до сих пор как-то не приходил в голову. – Да, пожалуй. – Приободрившись было, он тут же сник. – Ну и что? Свято место пусто не бывает, и вакансии эти не про нас писаны.

– Скорее всего, да. – Томилин ненадолго задумался, микроскопическими глоточками потягивая виски. – Но это, Игореша, только в том случае, если пустить дело на самотек и предоставить событиям идти своим чередом.

– Не понял, – с пьяной строгостью объявил Асташов.

В словах приятеля чудился какой-то скрытый и притом немаловажный смысл. Игорь Геннадьевич изо всех сил старался сосредоточиться и увидеть то, что, казалось бы, лежало прямо на поверхности, но каким-то образом ускользало от его расфокусированного, затуманенного алкоголем взгляда.

– Думай, Ига, думай, шевели извилинами! – подлил масла в огонь Томилин. – Это ведь ты, а не я, у нас в отличниках ходил! Голова у тебя всегда была, как дом правительства. Ни за что не поверю, что у тебя, как у других чинуш, мозги жиром заросли!

– Да что умного придумаешь, когда столько выжрал? – попытался оправдаться Игорь Геннадьевич. – Чепуха какая-то в голову лезет, и больше ничего…

– Чепуха ли? Алкоголь – он ведь растормаживает, выпускает наружу то, что трезвый человек прячет подальше, закапывает поглубже – иногда так глубоко, что и сам не знает, какие сокровища у него там зарыты.

– Угу, сокровища… – Асташов пьяно хихикнул. – То-то же я смотрю, что у нас все бары, винные магазины и вытрезвители битком набиты гениями – гигантами мысли и корифеями духа…

– Не спорю, по большей части прятать приходится всякое дерьмо, – согласился Томилин. – Но и жемчужины в этом навозе тоже иногда попадаются. Ты никогда не задумывался, сколько талантливых поэтов, писателей, художников, сколько удачливых авантюристов и первооткрывателей просиживает штаны и помирает со скуки, перекладывая с места на место никому не нужные бумажки в офисах?

– Да ты поэт, – иронически заметил Асташов.

– Представь себе, – не принял шутку Томилин. – Поэт, бард, менестрель, путешественник, кладоискатель, авантюрист и дуэлянт. Это в душе, а еще – когда лишнего выпью. А днем, на трезвую голову, кабинетная крыса – такая же, как и ты. Мы с тобой, Ига, вечные полковники. Про заговор полковников слыхал? Думаешь, это от хорошей жизни? Сил, ума, энергии, воли к победе – вагон, а применения всему этому нет и не предвидится, старичье замшелое, лихоимцы морщинистые хода не дают. Вот так и замышляются государственные перевороты…

– Это что – призыв к революции? – фыркнул Игорь Геннадьевич.

– Типа того. К такому ма-а-аленькому, сугубо локальному дворцовому перевороту. А что? Все признаки революционной ситуации налицо: верхи уже ни черта не могут и не хотят, а низы хотят и могут, но им не дают…

– Не понимаю, что ты предлагаешь, – сказал Астангов.

– Подумать, – вернул его в исходную точку Томилин. – Просто включи воображение. Ты ведь знаешь: если что-то может произойти, рано или поздно оно происходит. Ведь простая же задачка, курс арифметики для начальных классов! С одной стороны, всемирный разгул исламского терроризма, с другой – никем не охраняемые аэропорты, в которых вечно полным-полно народа. Это же просто чудо, что там до сих пор никто ничего не взорвал! Наверное, этим бородатым ишакам просто в голову не приходит, что такие объекты массового скопления людей, как аэропорты, могут быть настолько уязвимыми, фактически беззащитными. Но любое везение когда-нибудь кончается. Однажды, как ты выразился, в терминал какого-нибудь Шереметьево войдет лицо кавказской национальности с тяжелой сумкой или чемоданом на колесиках и, как ты выразился, жахнет. И ты, Ига, не извлечешь из этого печального происшествия никакой пользы. Если, конечно, не будешь к нему заранее готов.

– В каком смысле – готов? Какую пользу можно извлечь из того, что какой-то осел взорвет в аэропорту чемодан с тротилом?

– Ну, главари террористических группировок ее как-то извлекают, – напомнил Томилин. – А мы с тобой чем хуже? Глупее них, что ли? Думать надо, Игорь Геннадьевич! Возьми, к примеру, электричество. Гроза всегда была и до сих пор остается источником смертельной опасности, пожаров, разрушений и убытков – в точности, как международный терроризм. Но мы приручили электричество и теперь не мыслим себе без него нормальной жизни. При неосторожном обращении упрятанные в розетке двести двадцать вольт по-прежнему могут убить и продолжают убивать всяких ротозеев, но, согласись, пользы от них гораздо больше, чем вреда!

– Ни черта не понимаю, – беспомощно признался Асташов и залпом выпил почти полстакана виски для прочистки мозгов. – Электричество приплел… Какой двигатель может работать на исламском терроризме?

– Двигатель карьерного роста, – не задумываясь, ответил Томилин. – Кто потворствует терроризму, хотя бы даже бездействием, тот, несомненно, никудышный работник и не очень хороший человек. А тот, кто, не щадя себя, с терроризмом борется – тот, понятное дело, красавец, с какой стороны на него ни глянь. Так, по крайней мере, говорят по телевизору. В реальной жизни все чуточку сложнее, и, чтобы твой вклад в дело борьбы с международным терроризмом оценили по достоинству, о нем должна знать общественность – по возможности, широкая, но узкая для начала тоже сойдет.

– То есть? – подался вперед Игорь Геннадьевич. Он неожиданно почувствовал, что почти трезв и испытывает все возрастающий интерес к разговору, который, кажется, начал становиться конструктивным.

– Н-ну, допустим, так… – Томилин на минуту задумался, теребя двумя пальцами нижнюю губу. – Допустим, так, – повторил он уже более уверенным тоном. – Предположим, на ближайшей коллегии своего министерства ты попросишь слова… Это возможно?

– Вполне. Только зачем?

– Попросишь слова и произнесешь пламенную речь.

– О чем?

– О том, о чем мы с тобой уже битый час толкуем: о состоянии системы безопасности аэропортов и возникающей в связи с этим реальной угрозе жизни и здоровью людей. О разваленной кинологической службе, о фактическом отсутствии контроля в пассажирских терминалах, о безоружных ментах, бездействующем оборудовании и разворованных деньгах… Нет, – перебил он себя, – о деньгах, пожалуй, не стоит. А то порвут на конфетти прямо в зале заседаний. Накинутся всем президиумом и раздерут в клочья.

– И так раздерут, – пожал плечами Асташов. – Ты же знаешь, критиковать у нас можно и должно исключительно сверху вниз, но ни в коем случае не наоборот. Затопчут, с дерьмом смешают и спустят в канализацию! После такого выступления я на своем месте и дня не проработаю. Да что там дня – часа!

– Да куда ж ты денешься, – возразил Томилин. – На ваших коллегиях, как я понимаю, присутствуют люди с самого верха – смотрят, слушают, держат большое начальство в курсе. Так?

– Ну, допустим.

– Вот. Значит, за критику, тем более конструктивную, тебя с работы выгнать не посмеют.

– Но и житья не дадут, – добавил Асташов, подливая себе виски. – Через месяц взвою и сам убегу.

– Придется потерпеть, – равнодушно ответил Томилин. – Зато, когда все произойдет именно так, как ты предсказывал, когда эти разъевшиеся на казенных хлебах взяточники начнут пробками вылетать из своих кресел, там, – он уставил указательный палец в потолок, – обязательно вспомнят о тебе. Где, скажут, этот дальновидный и бескомпромиссный господин… как бишь его… Асташов, кажется? Ну, помните, тот, на коллегии… И все, ты на коне!

– Чушь какая-то, – отмахнулся Игорь Геннадьевич. – Это все равно что прыгать через канаву с завязанными глазами и надеяться, что благополучно ее перелетишь. А если нет? Если взрыва не будет, или он случится через два года? От меня к тому времени ничего не останется, а тому, что уцелеет, уже ничего не будет нужно – ни взрывов, ни продвижения по службе, ни даже электричества.

– Все в наших руках, – заявил Томилин, глядя на него поверх стакана. – Если поставить перед собой ясную цель и упорно к ней стремиться, все будет так, как ты захочешь. И даже шахид взорвет себя в аэропорту в тот день и час, который ты назовешь – хоть через неделю после твоего исторического выступления на коллегии, хоть на следующий день, хоть прямо во время нее.

– Что? – ахнул Игорь Геннадьевич, поняв, наконец, к чему клонит собеседник. – С ума сошел? Ты что мне предлагаешь?!

– Заговор полковников, – хладнокровно ответил Томилин. – Ну, что ты вскинулся, чего испугался, дурашка? Я просто пошутил.

– Ну и шуточки у тебя, – пробормотал Асташов, с опаской косясь на окно, за которым, учитывая то обстоятельство, что квартира располагалась на пятнадцатом этаже, вряд ли кто-то мог быть.

– В каждой шутке есть доля правды, – немного печально сказал Томилин. – Ты же понимаешь, что при существующем положении вещей теракт в одном из московских аэропортов – дело времени. Он все равно произойдет, люди все равно погибнут…

– Но я хотя бы не буду иметь к этому отношения!

– Не будешь. Но и выгоды не получишь. А выгода может быть очень существенной! А люди… Ты их знаешь, этих людей? Они тебе хоть чуточку интересны? Ну, скажи, только честно: интересны?

– Нет, – подумав, честно, как его и просили, ответил Асташов. – Но…

– И никаких «но». Тебя никто ни в чем не заподозрит, да ты и не будешь ни в чем замешан. То есть не был бы замешан, если бы мое предложение не было просто шуткой, и ты бы его принял. В этом случае от тебя требовалось бы только немного рискнуть, выступив на коллегии. Ну, и еще немножко денег на накладные расходы. А остальное – не твоя забота, никто не собирается заставлять тебя привозить в аэропорт бомбу. То есть не собирался бы, если бы мы говорили всерьез.

– Бы, – произнес Асташов, словно пробуя это короткое словечко на вкус. – Хорошая частица – «бы»! Шутка, говоришь? Ну-ну. Давай, шути дальше. Объясни, например, каких прибытков ожидал бы от этого дела ты сам, если бы взялся за него всерьез.

– Да тех же, что и ты! После такого теракта головы и погоны полетят не только у вас, но и в нашем управлении. Откроются вакансии, и занять ту, которая приглянется, – дело техники. Если честно, страсть как хочется побыть генералом! Ну, и получить от тебя немного мелочишки на молочишко тоже не помешало бы…

– Ишь, раскатал губу!

– А что? Ты-то, считай, ничем не рискуешь, вся грязная работа достается мне. То есть, пардон, досталась бы, если бы… Зато и выигрыш велик! Раскрыть такое дело, распутать паутину террористического заговора – это же о-го-го!.. Да меня после этого не то что генералом – маршалом сделают!

– И назначат пожизненным почетным директором ФСБ, – насмешливо кривя рот, подсказал Асташов.

– Вот именно, – сказал Томилин и широко зевнул. – Черт, засиделись мы с тобой, пора и на боковую. Надо такси вызвать, что ли…

– Ночуй тут, – разрешил Игорь Геннадьевич и, подумав, добавил: – Шутник.

Когда и как ушел Томилин, он не заметил. После ночного разговора осталась сухость во рту, головная боль и неприятное ощущение какой-то раздвоенности и недоговоренности. Ясно, Сашка, совсем как в школьные времена, нес разнузданную ересь, которая может прийти в голову только под воздействием алкогольных паров. Принимать его слова всерьез не следовало ни в коем случае, и тем более не стоило забивать себе голову, снова и снова их обдумывая.

Конечно, Асташову, как и любому жителю России, случалось по мелочи нарушать закон – переходить улицу на красный свет, превышать скорость и брать взятки. Последнее он никогда не считал преступлением, хотя за это могли посадить в тюрьму. Хотите покончить с коррупцией – постройте коммунизм и отмените деньги, да не просто отмените, а так, чтобы всем всего хватало с лихвой, и не было нужды в какой-то другой системе распределения – например, карточной. А пока есть деньги, пока одним людям чего-то не хватает, а другие могут им это дать, взяточничество будет существовать, и ничего вы с этим не сделаете. В советские времена крупных коррупционеров расстреливали, и что это дало? Да ровным счетом ничего! Брать на лапу – это законное право любого чиновника, и не об этом сейчас речь.

Речь идет о взрыве в аэропорту – фактически, о массовом убийстве мирных граждан. Да хоть бы и не массовом, все равно: к тому, чтобы обагрить свои руки кровью, Игорь Геннадьевич был не готов. И хорошо, что это была просто шутка! Дурацкая, мрачная, неудавшаяся, но – шутка, и не более того…

Он принял душ, выпил кофе и занялся привычными повседневными делами, стараясь не обращать внимания на мысль, которая упорно, как в запертую дверь, стучалась в сознание: а жалко все-таки, что это была всего-навсего шутка. Ведь блага-то она обещала нешуточные!

Порыв ветра швырнул в оконное стекло горсть холодных капель, дождик выбил на жестяном карнизе короткую барабанную дробь. По небу с приличной скоростью слоями, поэтажно ползли тяжелые темные тучи. Верхний эшелон облаков был сплошным, непроницаемо-серым, и на его фоне куда-то на юго-восток уносились, клубясь и ежесекундно меняя очертания, рваные грязно-фиолетовые клочья. Настоящий дождь пролился где-то далеко, на другом конце Москвы, а может быть, и за ее пределами, а здесь с неба лишь периодически брызгало холодной водой, как из неисправного душа.

Юрий Якушев сидел за столом у окна, курил и, щуря от дыма левый глаз, орудовал отверткой, пытаясь вправить мозги закапризничавшей дверной защелке. Механизм был архаичный, наверняка помнивший Брежнева, а возможно, еще и Хрущева. Свой срок он сполна отработал уже много лет назад, и теперь самое место ему было на помойке. Защелку надо было просто выбросить, купив и установив взамен нее новую. Но для этого следовало, как минимум, выйти из дома, а то, что Юрий наблюдал из окна, не располагало к прогулкам. К тому же, новая защелка с блестящей золотистой ручкой в старой двери смотрелась бы странно, как платиновый зуб в щербатой волосатой пасти бомжа, и резала бы глаз, напоминая о том, что Юрий уже не первый год старательно и небезуспешно игнорировал.

А кроме того, ему просто хотелось выяснить, сумеет он справиться с поставленной задачей, или его навыков и смекалки для этого окажется недостаточно. Юрий подозревал, что справится: для человека, способного с закрытыми глазами разобрать и снова собрать любое, даже впервые попавшее в руки стрелковое оружие, починить примитивную дверную защелку – пара пустяков.

Погасив в пепельнице коротенький окурок и поморгав слезящимся глазом, Юрий выкрутил последний винт и осторожно приподнял штампованную жестяную крышку корпуса. Действовать приходилось с оглядкой: в отличие от конструкции автомата, устройство защелки оставалось для него пускай нехитрым, но все-таки секретом. Несомненно, внутри находилась какая-то пружина, которая при неосторожном обращении могла выскочить и потеряться…

Послышался тихий щелчок, в дальнем углу комнаты что-то едва слышно звякнуло, и какая-то металлическая и пластмассовая мелочь дробно застучала по столу, разлетаясь и раскатываясь во все стороны. Происшествие оправдало самые худшие предчувствия Якушева: проклятая пружина не просто выскочила, но еще и ухитрилась расшвырять соседствовавшие с ней детали, про которые Юрий не знал ничего: ни сколько их, ни для чего они предназначены, ни в каком порядке были размещены внутри корпуса. Представлявшаяся пустяковой задачка в мгновение ока превратилась в головоломку с неизвестным количеством составных частей, определенный процент которых – например, пресловутую пружину, – еще предстояло найти. И искать предстоит, не зная, что именно ты ищешь и сколько именно неизвестных предметов должен найти…

– Елки-палки, – сказал Юрий, сгреб в кучку то, что осталось на столе, опустился на четвереньки и приступил к поискам.

Поиски заняли около получаса. Их результатом стали, помимо пружины, странной конфигурации непонятная штуковина из светло-серого алюминиевого сплава, слегка тронутый ржавчиной черный металлический шпенек, крошечная гайка и два разновеликих гвоздя – один ржавый, а другой нет.

Если гвозди явно не имели к разобранной защелке никакого отношения, а пружина, наоборот, имела, то насчет всего остального вопрос оставался открытым. Снова усаживаясь за стол и раскладывая на нем свою добычу, Юрий вспомнил описанный в каком-то романе из жизни полярников случай – вероятнее всего, выдуманный и вряд ли возможный даже теоретически, но тогда, много лет назад, показавшийся ему очень забавным. Пилот прилетевшего на какую-то полярную базу самолета перед сном решил почистить пистолет, разобрал его и зачем-то вышел, оставив оружие на столе. Кто-то из аборигенов воспользовался этим и, проникнув в комнату, подбросил к лежащим на столе деталям маленький винтик. А потом все местное население, собравшись в темноте за окном, давясь от хохота, наблюдало, как близкий к отчаянию покоритель воздушных пространств снова и снова разбирает и собирает пистолет, и каждый раз у него остается лишний винтик…

Позже, приобретя кое-какой опыт по части обращения с огнестрельным оружием, Юрий понял, что это была просто байка. Какие еще винтики! И где вы видели полярного летчика, который бы не знал устройства своего табельного пистолета? Да если бы даже и не знал, все равно надо быть фантастически, неправдоподобно тупым, чтобы не смекнуть, в чем дело, уже со второй попытки. Таких не то что в летчики – в магазин за хлебом без провожатого не пускают!

К сожалению, сейчас он сам очутился в незавидном положении героя такой байки, причем как раз таки достаточного тупого, чтобы не понимать, какие из лежащих перед ним штуковин являются частью разобранного им механизма, а какие – нет.

Вытряхивая из пачки очередную сигарету, Юрий усмехнулся: чего уж там – разобранного! Не надо скромничать, товарищ боец, называйте вещи своими именами. Тут все свои, стесняться некого. Так и скажите: сломанного, это будет точнее. Сломанного при попытке починить, но это уже детали, никоим образом не влияющие на конечный результат…

Чтобы не повторять былых ошибок, Юрий сначала выкурил сигарету и погасил окурок, и только потом взялся за дело. За час упорных размышлений, экспериментов и кропотливого труда он успел трижды собрать и снова разобрать коварный механизм, который всякий раз наотрез отказывался работать, даже так плохо, через пень-колоду, как делал это до начала ремонта.

Наконец, головоломка был решена. Откровенно говоря, Юрий не знал, удалось ли ему устранить неисправность, но изначальный, предусмотренный конструкцией порядок расположения деталей, кажется, был восстановлен. Найденная на полу гаечка в него никак не вписывалась, и оставалось только гадать, откуда она там, на полу, появилась. Порядок в квартире Юрия Якушева всегда царил воистину армейский, переизбытка мебели и вещей не наблюдалось; Юрий предположил, что принес невесомую железку с улицы на подошве – в протектор забилась или просто прилипла, а здесь, наконец, отвалилась, – но проверить это предположение он не мог, да и не особенно стремился.

Сейчас у него было дело поважнее: собрать, наконец, треклятую защелку и покончить с проблемой, которую сам же и создал на свою голову. Действуя с выверенной до доли миллиметра точностью нейрохирурга или подрывника, собирающего мудреную бомбу, способную одним махом снести полгорода, мысленно потешаясь над собой, Якушев осторожно, по одной, установил на места детали, нацепил на штифт коварную пружину, привел ее в рабочее состояние и, придерживая все это добро растопыренными пальцами, чтобы опять не разлетелось по всей квартире, потянулся за крышкой.

Он уже примеривался, как бы ему установить крышку на место, не нарушив восстановленного ценой таких неимоверных усилий порядка, когда со стороны прихожей послышалось пронзительное дребезжание дверного звонка. Юрий вздрогнул.

Вообще-то, жаловаться на слабые нервы ему не приходилось, но возня с капризной механической дребеденью его порядком взвинтила. К тому же он был сосредоточен, вот именно как хирург, тянущийся кончиком скальпеля к открытому сердцу пациента, и неожиданный резкий звук вызвал реакцию, которую обычно не мог вызвать даже близкий разрыв фугасного снаряда. Якушев вздрогнул, не установленная до конца крышка сместилась, чертова пружина победоносно щелкнула, и с таким трудом собранные в единое целое детали радостно рассыпались, мгновенно вернув дело его рук в состояние первобытного хаоса.

– А, чтоб тебя! – вполголоса выругался Юрий и, бросив прощальный взгляд на чепуховину, укравшую почти полтора часа его жизни, пошел открывать.

В проеме распахнутой двери взору Якушева открылось зрелище, заставившее его пожалеть о том, что он по обыкновению не посмотрел в глазок. На лестничной площадке стояли два дюжих молодца, оба с ярко выраженной кавказской наружностью, и притом одетые так, как умеют одеваться кавказцы, когда хотят пустить пыль в глаза – то есть, как парочка манекенов, слинявших из витрины дорогого фирменного бутика на Арбате или, скажем, на Тверской. Они были одного роста и примерно одинакового телосложения и при почти полной идентичности гардероба немного смахивали на близнецов или даже клонов. Впрочем, разница между ними все-таки существовала: тот, что справа, держал в руках сложенный мокрый зонт, а тот, который слева, носил усы и держал в левой руке туго чем-то набитый полиэтиленовый пакет с логотипом супермаркета. От них крепко и приятно тянуло смесью ароматов дорогого одеколона и хорошего табака, и, глядя на них, Юрий невольно вспомнил и как-то особенно остро ощутил, что стоит перед ними небритый, в выцветшей ветхой тельняшке, старых тренировочных шароварах и домашних тапочках и, по всей видимости, являет собой не особо презентабельное зрелище.

Впрочем, он был у себя дома и не ждал гостей. А если бы и ждал, то уж никак не этих овечьих пастухов, разряженных в пух и прах, как дети арабского шейха.

Отношение Юрия Якушева к лицам кавказской национальности стало довольно сложным еще до того, как он в качестве рядового срочной службы отправился по стопам великого русского поэта «на погибельный Капказ воевать Шамиля». Поначалу на неоднозначную и вряд ли заслуживающую доверия, но по капле просачивающуюся в сознание трескотню средств массовой информации наложилась неразделенная юношеская любовь, классический треугольник, одной из вершин которого был молодой, красивый, остроумный и недурно обеспеченный материально джигит. Позже жизнь щедрой рукой добавила в этот невинный, в общем-то, коктейль кровь и страдания в количествах, превышающих все мыслимые пределы; не будучи ни расистом, ни шовинистом, ни воинствующим религиозным фанатиком и все прекрасно понимая, на неожиданное появление в поле зрения лиц кавказской национальности Юрий реагировал чисто рефлекторно: тело мгновенно приходило в состояние полной боевой готовности, мозг начинал со скоростью оборонного суперкомпьютера просчитывать варианты нападения и защиты, а рука сама собой искала оружие.

Такая реакция была сродни поведению несчастных тузиков и барбосов, в давние времена безвинно замученных отцом отечественной физиологии профессором Павловым. Бедные собачки в очередной раз сослужили людям добрую службу: вспомнив о них, Юрий устыдился своего инстинктивного поведения и не стал ни захлопывать дверь перед носом у гостей, ни причинять им физические увечья различных степеней тяжести.

Победа разума над рефлексом оказалась не напрасной и весьма своевременной. Приглядевшись, Юрий обнаружил за спинами двух кавказцев третьего – пониже ростом, поуже в плечах и заметно старше своих спутников, он явно был у них за главного. Юрий понял бы это с первого взгляда, даже если бы не знал, кто перед ним, уж очень невозмутимое и значительное выражение лица было у этого нерусского гражданина.

– Какие люди, – сказал Юрий и отступил на шаг от порога, давая понять, что путь свободен.

На его месте гость, блюдя законы гостеприимства, верно, рассыпался бы в многословных, приторно-сладких, как рахат-лукум, выражениях своей несказанной радости по поводу нежданного визита. Но здесь был не Дагестан, а Москва, и на своей территории Юрий предпочитал для разнообразия придерживаться своих законов и правил. «Незваный гость хуже татарина» – звучит, конечно, немного оскорбительно как для татарина, так и для гостя, но следование этому правилу спасло немало жизней, а пренебрежение им столько же, если не больше, погубило.

– Милости прошу, – с оттенком нетерпения добавил он, видя, что никто из визитеров так и не тронулся с места.

Один из «клонов» – тот, что без зонтика, но с усами и пакетом – сунулся было в прихожую. Его повадка, как и выражение смуглой усатой физиономии, живо напомнили Юрию бодигарда, проверяющего сортир, куда нацелился хозяин, на предмет обнаружения в кабинке затаившихся киллеров, взрывных устройств и прочих живых и неживых предметов, могущих представлять опасность для жизни, здоровья и репутации драгоценного босса. Старший остановил его, положив на плечо крепкую сухую ладонь, и негромко, с легким акцентом произнес:

– Свободны. Подождите внизу, в машине.

Он обратился к своим телохранителям по-русски; это была мелочь, но Юрий ее оценил.

Телохранители попятились, сверля Якушева не особенно доброжелательными взглядами, обтекли хозяина с двух сторон и двинулись к лестнице. Хозяин, не глядя, поймал усатого за рукав.

– Куда понес, э? – сказал он, отбирая у охранника пакет. – Тебе нельзя, ты немножко на работе! Давай, иди, под ногами не путайся, слушай! Здравствуй, дорогой! – обратился он к Юрию. – Здравствуй, брат!

– Заходи уже, – проворчал Якушев и, не удержавшись, коротко, печально вздохнул. – Ну, что у тебя опять стряслось?

Кавказец сверкнул на него из-под густых, чуть тронутых сединой бровей темными, как спелые вишни, глазами. Впрочем, Юрий и без этой мелодраматической пантомимы знал, что играет с огнем. Магомед Расулов, бизнесмен, политик и глава одного из самых многочисленных и могущественных кланов не только Дагестана, но и всего Северного Кавказа, был не из тех, с кем можно разговаривать подобным образом, будь ты хоть президентом Российской Федерации. Юрий Якушев был всего-навсего отставным старшиной спецназа, но на тонкости душевных переживаний господина Расулова ему было наплевать с высокого дерева. В отличие от президента, он мог себе это позволить, поскольку, кроме чувства собственного достоинства, не имел за душой ничего, чем стоило бы дорожить.

Кроме того, в отличие от президента, Юрий был одним из тех, кто не так давно спас господину Расулову жизнь.

Положа руку на сердце, он до сих пор не знал, стоила ли шкура Магомеда Расулова той цены, которую за нее заплатили. А цена была немалая: два русских десантника, два гаишника, тоже русских, с пяток бандюков той же национальности и энное количество дагестанцев – сколько именно, Юрий не знал даже приблизительно, поскольку там, в горах, было не до подсчетов. От двух десятков до сотни – где-то так. Не многовато ли за одного усача? Плюс к тому один генерал ФСБ и десятка полтора его охранников. Напоминает список жертв небольшой войны, не правда ли? И все это – из-за одного кавказца, который, как все они, постоянно себе на уме.

– Не рад? – с невеселой улыбкой не то спросил, не то констатировал Расулов, переступая порог. – Знаю, о чем ты думаешь. Видел бы ты свое лицо, когда я тебя братом назвал. Э! С таким лицом в атаку ходят, слушай! Но, хочешь или не хочешь, ты – мой брат, и с этим уже ничего не поделаешь. Знаешь, как у нас говорят: если ты участвуешь в их делах, они – твои братья.

Против собственной воли Юрий отдал должное его дипломатичности. Горцы – народ гордый, обидчивый. Всегда такими были, а в последнее время их обидчивость многократно обострилась – не дай бог напомнить кому-нибудь, что еще вчера он с шутками и прибаутками резал русским солдатам глотки перед объективом видеокамеры и торговал рабами! Обидится насмерть, обратится за помощью в Гаагский трибунал, и тот, скорее всего, вместо того чтобы шлепнуть подонка на месте, примет его сторону – а как же, права человека!..

Но Расулов не стал обижаться – может, потому, что был умен и умел не обращать внимания на блошиные укусы, а может быть, и потому, что знал: Якушев – не Гаагский трибунал и не комиссия по правам человека, и фокусы, безотказно действующие на европейцев, с ним не пройдут. Этот не станет расшаркиваться, а просто даст в морду, и хвала аллаху, если при этом его кулак не выскочит наружу через твой затылок!

– Заходи, Магомед, – повторил Юрий, делая приглашающий жест в сторону гостиной. – Ты ведь еще ни разу у меня в гостях не был, – добавил он, преодолев некоторое внутреннее сопротивление. – У меня тут скромно, не обессудь.

– О чем говоришь, брат! – заметно приободрившись, воскликнул Расулов. – У настоящего джигита, где бурка, там и дом!

Юрий почел за благо промолчать, хотя и подозревал, что Магомед Расулов не часто засыпает, укутавшись в расстеленную на голых камнях бурку.

– Возьми, дорогой, – сказал Расулов, отдавая Юрию увесистый пакет, и, обойдя его, вошел в прихожую. – Да, брат, живешь ты небогато!

– По чину, – буркнул Якушев.

Заглянув в пакет, он с легким удивлением обнаружил нахально выпирающие из-под виноградных гроздей и прочей плодоовощной и мясомолочной продукции горлышки четырех бутылок.

– Не понял, – сказал он строго, выудив из пакета одну бутылку и разглядывая осененную пятью звездочками этикетку. – Я что-то пропустил? Может быть, пока я не включал телевизор, пророк сказал что-то новое?

– Ты действительно не понял, – кротко признал Расулов. – Ты ведь не правоверный, правильно? Ну, так это просто подарок тебе.

– То есть самому пить нельзя, а других поить можно? – спросил Юрий. Ему вдруг стало весело: общаться с уважаемым Магомедом было не в пример интереснее, чем от нечего делать возиться с саморазлетающейся дверной защелкой.

– Ты бы предпочел килограмм героина? – без промедления вернул долг Расулов. – Скажи, я позвоню, и через четверть часа товар будет здесь, у тебя. Хочешь?

– Иди ты в ж…, уважаемый, – вежливо отказался Якушев.

Расулов все-таки решил оскорбиться.

– У нас на Кавказе со старшими так не разговаривают, – сообщил он после непродолжительной паузы. – Тем более, если старший пришел в гости.

Юрий засунул бутылку обратно в пакет.

– Давай договоримся сразу, – предложил он, протягивая пакет Расулову. – Здесь тебе не Кавказ и даже не Черкизовский рынок. Здесь, как ты верно подметил, мой дом. А я, как ты только что сказал, не правоверный, и жить по вашим правилам не собираюсь. Я тебя в гости не звал и никакого восторга по поводу твоего визита не испытываю. Поэтому не надо сверкать на меня глазами и трясти передо мной законами шариата. Не нравится – вон бог, а вон порог. Или позови своих абреков, и давай устроим танцы.

Вместо того чтобы отобрать у Юрия пакет, швырнуть ему под ноги и гордо удалиться, хлопнув дверью, Расулов засмеялся. В незапамятные времена он служил в ВДВ, воевал в Афганистане и отзывался на кличку Душман. Поэтому, а еще потому, что уважаемый Магомед явился сюда явно неспроста, Юрий не слишком сильно рисковал, когда лез на рожон.

– Какой нервный, – сказал Расулов. – Муха, которая тебя сегодня покусала, должно быть, была ростом с лошадь. Откуда ты знаешь, сколько абреков явится на мой зов? Всех не перетанцуешь!

– Ну и что? – пожал плечами Якушев и, не утерпев, все-таки улыбнулся. – Зато душу напоследок отведу. Терять-то нечего!

– Вижу, что нечего, – откровенно озираясь по сторонам, согласился Расулов. – Надо поговорить, дорогой.

– Надо, так надо, – вздохнул Якушев. – Милости прошу.

Он помог дагестанцу снять пальто, проводил его в гостиную и пошел на кухню разбираться с пакетом, смутно подозревая, что его снова пытаются втянуть в какие-то события, но даже отдаленно не представляя, в какие именно.