Читать книгу Слепой. Антимавзолей - Андрей Воронин - Страница 5

Глеб сделал музыку потише и прислушался. Он не ошибся: в дверь действительно звонили, причем, судя по продолжительности трелей, звонили уже давно и успели за это время потерять всякое терпение.

– Елки-палки, – сказал Сиверов и одним движением поднялся с низкого дивана.

Бесшумно ступая по вытертому ковру обутыми в мягкие кожаные туфли ногами, он пересек комнату, а потом, спохватившись, вернулся и выключил музыку вовсе: старик и без того был раздражен, не стоило доводить его до белого каления. Многолетняя упорная работа Глеба Сиверова по приобщению генерала Потапчука к сокровищам мировой классической музыки так и не дала положительных результатов: пока Федору Филипповичу позволяли существовать отдельно от музыки, он не имел ничего против органных концертов, прелюдий и фуг. Однако стоило Слепому начать проявлять настойчивость в этом вопросе, как милейший Федор Филиппович превращался в варвара, в кровожадного гунна, а бывало, и того хуже – в крикливого, вздорного генерал-майора, не признающего никакой музыки, кроме бодрых строевых маршей, исполняемых сводным духовым оркестром какого-нибудь краснознаменного военного округа.

Под неумолкающие трели звонка Сиверов вышел в прихожую, подошел к двери и отпер замок. Мощные стальные ригели с мягким щелчком втянулись в гнезда, тяжелая сейфовая дверь бесшумно повернулась на тщательно смазанных петлях, и Глеб увидел Федора Филипповича, который, упрямо наклонив голову, стоял на коврике перед дверью и давил на звонок всем своим весом.

– Открыто, – негромко сказал Слепой.

Федор Филиппович вздрогнул и наконец снял палец с кнопки.

– Черт бы тебя побрал с твоей музыкой вместе, – прочувствованно сказал он и, отодвинув Сиверова с дороги, вошел в квартиру. – Это, по-твоему, и есть конспирация – напрашиваться на жалобы от соседей и заставлять меня битый час торчать на лестничной площадке?

– Виноват, товарищ генерал, – деревянным голосом ответил Сиверов, стоя по стойке «смирно». – Больше не повторится.

Он действительно чувствовал себя виноватым и именно поэтому дурачился, изображая стойкого оловянного солдатика.

– Чем ты тут занимаешься? – ворчливо осведомился Федор Филиппович, пристраивая на вешалку потертый плащ и привычно проводя расческой по заметно поредевшим волосам. – Неужели просто валяешься на диване и слушаешь своего Фейербаха?

– Баха, товарищ генерал, – машинально поправил Слепой, точно зная, что допущенная Потапчуком ошибка была преднамеренной. Но долг платежом красен: – Фейербах – это такой философ… был.

– А ты не умничай, философ, – проворчал Федор Филиппович. – Я спрашиваю, чем ты тут занимаешься?

– Так… это… Салат оливье строгаю, водку замораживаю… Селедка под шубой опять же…

– Чего? – Федор Филиппович замер с расческой в поднятой руке и изумленно воззрился на Слепого. – Ты здоров ли?

– Так ведь, товарищ генерал, он уже шагает по планете!

– Кто шагает?

– Да Первомай же!

– Чтоб ты провалился, – с чувством сказал Федор Филиппович, сильно дунул на расческу и спрятал ее в нагрудный кармашек пиджака. – Как всегда, шутишь, причем неумно. У меня, старого дурака, от твоих шуточек даже слюнки потекли, как у собачки Павлова. Первомай Первомаем, а оливье, да под водочку – это, скажу я тебе, вещь!

– Не говоря уже о селедке под шубой, – поддакнул Глеб.

– Вот именно.

– Извините, Федор Филиппович. Могу предложить кофе и бутерброды. Или чай…

– Чаем душу не обманешь, – афористично изрек генерал и прошел в комнату. Он уселся на диван, положил рядышком свой неразлучный портфель и, подумав, сказал: – Кофе, говоришь? Ну, давай кофе! А бутерброды у тебя с чем?

– А с форелью, – ответил Глеб, заряжая кофеварку. – Ну, и с маслом, натурально.

Потапчук одобрительно хмыкнул.

– Годится, – сказал он и вдруг усмехнулся. – Кстати, о Первомае… Ты знаешь, нам удалось установить личности троих твоих знакомых. Ну, тех, из пионерского лагеря.

Сиверов замер, держа на весу ложечку с кофе и открытую банку, распространявшую по комнате дивный бархатистый аромат.

– Вот как? – сказал он, через плечо глядя на генерала.

– Представь себе. И поверь мне на слово, это оказалось нелегко. Мы просто не знали, где искать. А потом кто-то вспомнил, что этот Асланов, которого ты тогда упустил…

– Я упустил?

– Ну хорошо, не ты упустил, а он от тебя ускользнул. Что пнем по сове, что совой об пень – сове все равно…

– Мне не все равно, – сердито сказал Глеб. – И я еще раз повторяю, Федор Филиппович: выведите меня на своего информатора. Клянусь, я его пальцем не трону. Просто потолкую…

– А я тебе еще раз повторяю, что толковать с моими информаторами – не твоя работа. Может, тебя еще с моими заместителями познакомить? Устроить тебе презентацию в Управлении? Кроме того, – помрачнев, добавил Федор Филиппович, – потолковать с этим информатором тебе не удастся даже с моего разрешения. Три дня назад, когда он возвращался домой, его подстерегли в подворотне и проломили голову чем-то тяжелым. Удар нанесен по затылку, слева направо и, что характерно, снизу вверх… – Он ненадолго замолчал, задумавшись о чем-то, а затем продолжил: – Карманы очистили, даже часы с руки сняли, так что с виду – типичное ограбление.

– А кто он был? – спросил Глеб. – Или это секрет?

– Теперь уже не секрет, – вздохнул Федор Филиппович. – Мелкий чиновник из районной управы. Его завербовали, когда он попался на банальном мздоимстве. Я ему никогда особенно не доверял, но эта информация насчет Асланова выглядела уж очень правдоподобной… В общем, у меня такое впечатление, что его каким-то образом вычислили, использовали для слива дезинформации, а потом, убедившись, что он действительно работает на нас, тихо убрали, инсценировав ограбление.

– Грубо, но эффективно, – согласился Глеб. – Меня давно интересует один чисто теоретический вопрос, – продолжал он, возобновляя свои манипуляции с кофеваркой. – Как вы думаете, сколько надо платить чиновнику, чтобы он перестал брать взятки?

Потапчук сердито фыркнул.

– Я не силен в астрономии, – проворчал он. – Да и вообще, пытаться накормить эту свору досыта – все равно что искать край земли… Я не понимаю, ты намерен говорить о деле или мы будем философствовать под Дебюсси?

– Виноват, – сказал Глеб, включая кофеварку. – Что-то настроение у меня сегодня… Первомайское, в общем. Никак не могу сосредоточиться.

– Оно и видно – Федор Филиппович усмехнулся, но как-то невесело, словно был не то нездоров, не то чем-то сильно озабочен. – Ну, так тебе интересно, кого ты покрошил в том пионерлагере, или мы действительно будем пить водку и смотреть по телевизору, как коммунисты митингуют?

– Под такое зрелище никакая водка в горло не пойдет, – заметил Глеб, сноровисто нарезая бутерброды. – Коммунистами я сыт по горло. Не понимаю, как их самих от собственных лозунгов не тошнит. Говорите, Федор Филиппович. Извините, что отвлек. Мне действительно очень интересно. Странные были ребята, я до сих пор в себя прийти не могу.

– То ли еще будет, – пообещал Потапчук. – Так вот, один из моих сотрудников вспомнил, что одно время Асланов довольно тесно общался с нацболами, но потом что-то там у них не срослось…

– С кем?!

– С национал-большевиками. С лимоновцами. А что тебя удивляет? На данном этапе чеченцам с ними делить нечего, вот они и действуют по принципу «враг моего врага – мой друг». Правда, когда три года назад Асланов попытался привлечь их к организации терактов, его вполне официально послали подальше – для такой работы у нацболов кишка тонка, они для этого еще не созрели. Демагогическая болтовня и мелкое хулиганство – это не взрывы жилых домов и станций метро, сам понимаешь. В крови мараться они не захотели. Тем не менее мы решили отработать это направление. Взяли фотографии твоих клиентов, кое-кому их показали… Так вот, троих из убитых тобой людей уверенно опознали. Все трое – бывшие члены партии, причем из самых ярых. Тогда, три года назад, они здорово клонились к Асланову – руки у них чесались, а он предлагал конкретные горячие дела. А через год после того, как партийные боссы с Аслановым расплевались, эти ребята вышли из партии. Чем они занимались все это время, никто не знает. Во всяком случае, по нашей линии они не проходили, мы проверили.

– Ну, тогда понятно, откуда они взялись в том лагере, – задумчиво сказал Глеб. – Арьергард, пушечное мясо…

Он выключил кофеварку, разлил кофе по чашкам и придвинул к Федору Филипповичу тарелку с бутербродами. Потапчук рассеянно взял бутерброд, надкусил и стал жевать с таким отсутствующим видом, словно поверх хлеба с маслом лежала не аппетитнейшая форель, а оконная замазка. Глебу есть не хотелось, и он стал пить кофе, с интересом поглядывая на генерала. Федор Филиппович доел бутерброд и взялся за другой, так и не проронив ни словечка.

– И все-таки я не понимаю, – осторожно сказал Сиверов, – откуда такой фанатизм? Я же вам докладывал… Ну, допустим, пятеро из них полегли, скорее всего даже не успев до конца понять, что происходит. Но шестой, последний, – он же сам на гранату лег, хотя я обещал его отпустить!

– После того, как задашь пару вопросов? – выходя из задумчивости, уточнил Федор Филиппович.

– Ну да, а как же иначе?

– Так этом, по всей видимости, и дело. Похоже, кто-то очень убедительно объяснил им, что не стоит отвечать на чьи бы то ни было вопросы… Это, конечно, только предположение, но другого объяснения я просто не вижу.

– Да, мне тоже так показалось. Странная петрушка получается, Федор Филиппович!

– А именно?

– Предположим, два года назад эти люди ушли из партии к Асланову. Два года! Да за два года в чеченских учебных лагерях из них бы сделали таких профессионалов, что любо-дорого! А они вели себя как последние чайники. Боевого опыта у них никакого, за это я ручаюсь. Но это не главное. В конце концов, эти два года они могли провести на побегушках, выполняя мелкие поручения. Но как они попали в лагерь? Кто их туда направил, Асланов? А кто в таком случае предупредил его? Не думаю, что вы или ваш информатор болтали направо и налево. Значит, это был кто-то, кто имеет доступ к сугубо конфиденциальной служебной информации. При этом следует учитывать репутацию Асланова. В определенных кругах он известен не хуже кинозвезды, и иметь с ним дела очень вредно для здоровья и карьеры. Вы можете назвать хотя бы одного человека достаточно осведомленного в наших с вами секретах и в то же время не боящегося сотрудничать с этим подонком Аслановым? Я, например, не могу.

– Да и я, пожалуй, тоже, – подумав, согласился Федор Филиппович.

– Вот видите. Такое ощущение, что за происшествием в пионерлагере стоит какая-то совершенно неизвестная нам, но очень крупная фигура. И мне это не нравится, Федор Филиппович. Очень не нравится!

– Правда? – удивился Потапчук. – А я думал, ты приходишь в восторг, когда к тебе незаметно подкрадываются со спины и бьют по черепу дубиной! Шутки шутками, Глеб Петрович, а ты, похоже, прав… как это ни прискорбно. Все в этом деле указывает на существование этого твоего человека-невидимки… Более того, можно предположить, что возник он не вчера и приобрел свое влияние не за день и даже не за год. Он стоит у нас за спиной с занесенной дубиной уже очень давно, просто мы его до сих пор не замечали. А теперь вот заметили, и это тоже плохо, потому что он может занервничать и все-таки огреть нас по загривку раньше, чем мы сообразим, с какой стороны следует ждать удара… Да, ты прав, этим надо заняться всерьез.

– Прекрасно, – сказал Глеб, смакуя кофе. – Я готов. С чего начнем?

Федор Филиппович отрицательно покачал головой, вытер жирные пальцы салфеткой и со стариковской неторопливостью принялся расстегивать портфель.

– На данном этапе, – говорил он, копаясь в портфеле, – я считаю твое участие в этом деле нецелесообразным. Пойми меня правильно, это не потому, что я тебе не доверяю, и не потому, что недоволен твоими действиями в пионерском лагере. Там у тебя действительно не было выбора, кто-то должен был умереть – или ты, или они… Но что-то подсказывает мне, что это расследование придется начинать не на улице, а в архивах. Это работа для аналитиков – всех, каких мне удастся собрать. Выследить этого человека-невидимку не получится, его придется вычислять по давно закрытым делам. Таких специалистов у меня под рукой сколько угодно, эта работенка не для тебя. Если тебя это утешит, могу пообещать, что завершение операции я поручу тебе. Как всегда, получишь фотографию и адрес… если он нас не опередит, конечно.

– До чего оптимистично звучит! – проворчал Сиверов.

– Как есть, так и звучит, – сухо парировал Потапчук. – Если хочешь слушать сказки, включи телевизор или хотя бы радио. Они тебя накачают оптимизмом по самые брови, не будешь знать, куда от него деваться, от оптимизма этого…

– Хорошо, я вас понял, – сказал Глеб. – Еще кофе? Нет? Ну, как хотите… Так чем же мы займемся? То есть чем займетесь вы, я понял. А мне что делать – на курорт отправляться?

– Еще чего, – проворчал Федор Филиппович, возобновляя раскопки в недрах своего потрепанного портфеля. – На курорт ты, братец, пока не заработал, его заслужить надо… Дьявол, да где же оно? Ага, вот, есть… Пожалуйста, можешь полюбопытствовать!

Вынув из портфеля, он протянул Глебу сложенную вдвое газету. Судя по качеству бумаги и многоцветной, хоть и несколько расплывчатой печати, это была одна из газетенок, занимающихся исключительно сбором и распространением скандальных слухов и сплетен. Насколько было известно Слепому, генерал Потапчук никогда не тратил время на чтиво подобного рода. Оставалось только гадать, где он подобрал этот бульварный листок. Глеб был уверен, что газета, как и много раз до этого, служит просто неприметным футляром, внутри которого лежат материалы, касающиеся очередного задания.

Он взял у генерала газету и развернул, ожидая увидеть внутри фотографию очередного клиента и листок с его данными, однако ничего похожего не обнаружил. Тогда он приподнял газету за уголок и слегка потряс, но оттуда так ничего и не выпало. Сиверов повернул голову и, все еще держа газету на весу за уголок, вопросительно взглянул на генерала.

– Мартышка и очки, – прокомментировал его поведение Федор Филиппович. – Чего ты ее трясешь? Газета существует для того, чтобы ее читали.

– Обычно я такое не читаю, – сказал Глеб.

– А ты напрягись, сделай одолжение. Отступи на две минуты от своих высоких принципов… Вон там читай, где подчеркнуто.

Но Глеб уже сам увидел коротенькую заметку, жирно обведенную красным маркером. Заметка помещалась в колонке, красноречиво и весьма откровенно озаглавленной «Говорят, что…». Сиверов пробежал заметку глазами, тряхнул головой, как человек, пытающийся проснуться, прочел заметку снова, немного посидел, переваривая прочитанное, и начал читать по третьему разу.

– Хватит уже, – проворчал Федор Филиппович. – Дыру протрешь!

– Да, – сказал Глеб, откладывая газету, – это вещь. Черт, мне бы такую фантазию! Я бы тогда горя не знал: сидел бы в мягком кресле и писал романы…

– Про любовь?

В голосе Федора Филипповича явственно прозвучала насмешка. Глеб покосился на лежавшую рядом газету, а потом не утерпел – развернул и еще раз пробежал глазами заметку.

– С такой фантазией про любовь писать скучно, – сказал он. – Разве что про неразделенную любовь прекрасной девы к восьминогому инопланетянину-гермафродиту… Не понимаю, Федор Филиппович, зачем вы мне это показываете? Я давно говорю, что этих дураков, высасывающих сенсации из пальца, не мешало бы слегка укоротить. Но вправлять мозги журналистам – это, согласитесь, не моя специальность. В конце концов, вызовите главного редактора повесткой на Лубянку и припугните. С этим любой лейтенант справится, тоже мне, работа… Или вы хотите, чтобы я его… э… того?

– Боже сохрани! – воскликнул Потапчук. – Что за дикая мысль!

– Вот и мне так кажется. Так в чем тогда дело? Вы что, развлечь меня хотели?

– Делать мне больше нечего, – проворчал генерал. – Ну, а если допустить, что данная заметка – не спорю, вздорная – все-таки содержит некое рациональное зерно?

– Вот эта заметка? – уточнил Глеб, ткнув пальцем в сторону газеты. – Единственное рациональное зерно, которое я тут вижу, это что по автору психушка плачет.

– Ну-ну, – примирительно сказал генерал. – Ты все-таки постарайся, представь, что в заметке этой не все из пальца высосано…

– Вы хотите сказать… Федор Филиппович, это же чистой воды бред!

– Так уж и бред, – с непонятной интонацией сказал Потапчук. – Тогда послушай, какую историю мне рассказал один очень уважаемый человек…

* * *

Лев Валерьянович Григорович вышел на пенсию около десяти лет назад – девять лет семь месяцев три недели и два дня, если уж быть точным. Лев Валерьянович любил точность, за долгие годы она стала главным стержнем его натуры, потому что этого требовала его работа.

До выхода на пенсию Григорович был экспертом-почерковедом – или, как говорили когда-то, графологом. Он научился разбираться в тайнах человеческих почерков и свойствах идеомоторики за много десятилетий до того, как чья-то светлая голова изобрела людям на беду компьютер. Впрочем, когда в его лаборатории установили одну из первых таких штуковин, Лев Валерьянович не сопротивлялся: во-первых, он был офицером и должен был выполнять приказы, а во-вторых, у него хватало ума не ложиться бревном на пути научно-технического прогресса.

Как любой разумный человек, Лев Валерьянович в рекордные для своего уже тогда преклонного возраста сроки освоился с компьютером. Но компьютер, хоть и явился для Льва Валерьяновича неплохим подспорьем в работе, вовсе не был ему необходим. Бывало, и довольно часто, что более молодые коллеги, вооруженные компьютерами, зайдя в окончательный, казалось бы, тупик, бежали на поклон к Григоровичу, полагаясь на его острый глаз куда больше, чем на самую современную технику. Удивительно, но старик со своей шестикратной лупой ни разу не дал маху…

Словом, на службе Льва Валерьяновича уважали и очень ценили, да и ему приятно было чувствовать себя не последней спицей в колеснице. Однако, когда пришла пора выходить на пенсию, Григорович не колебался ни единой секунды: написал заявление, отклонил все предложения остаться, выслушал все полагающиеся в таких случаях слова, прослезился, как водится, над врученным ценным подарком и благополучно ушел на покой. Какой-то особенной усталости он не чувствовал, чем станет заниматься на пенсии, понятия не имел, но и оставаться ему не хотелось: времена тогда были смутные, нехорошие, воры и бандиты чуть ли не в открытую правили страной, и офицерское звание мало-помалу стало его, мягко говоря, тяготить.

Как ни странно, быть пенсионером оказалось вовсе не так страшно, как, бывало, представлялось Льву Валерьяновичу. Запросы у него были небольшие, слабости к алкоголю он не питал, и подполковничьей пенсии ему вполне хватало и на хлеб с маслом, и на оплату коммунальных услуг, и даже на утоление внезапно пробудившейся в нем страсти к чтению. В юности Лев Валерьянович очень любил читать приключенческую литературу, но служба почти не оставляла ему свободного времени, и любовь к чтению мало-помалу угасла. Зато теперь времени было хоть отбавляй, и Григорович принялся увлеченно наверстывать упущенное. Он записался в три библиотеки одновременно и проводил по многу часов на книжных развалах и в букинистических магазинах. Читал он, как и в юности, приключенческую литературу, отдавая предпочтение детективам. Агата Кристи, Жорж Сименон, Уилки Коллинз, Пристли, Конан-Дойл и иже с ними, вернувшись из забвения, вновь сделались его верными друзьями и спутниками.

Порой, когда подступали мрачные мысли или вдруг наваливалась какая-нибудь стариковская хворь, Лев Валерьянович почитывал писанину современных российских авторов, неизменно приходя от этого занятия в прекрасное расположение духа. О том, чем и как занимаются на Петровке, 38 или, скажем, на Лубянской площади, он знал не понаслышке, и умопомрачительные подвиги героев отечественных детективов в пестрых глянцевых обложках заставляли его веселиться от души.

Он как раз читал современный милицейский детектив, когда прозвучал звонок в дверь.

Был конец апреля, погода стояла ясная, солнечная. Липы на бульваре подернулись нежно-зеленой дымкой, на газонах поднялась молодая, по-весеннему яркая травка, и пьяные от солнца и первого настоящего тепла воробьи, собираясь огромными стаями, устраивали в ней громкие ссоры. Все скамейки на бульваре в одночасье оказались заняты несметными полчищами пенсионеров обоего пола: старушки прогуливали внучат, которые шумели не хуже воробьев, а старички играли в шахматы, забивали козла и между делом из спортивного интереса заигрывали со старушками. Дом Льва Валерьяновича, как на грех, стоял в самом торце бульвара, замыкая его, и из окна своей квартиры Григорович видел кипение пенсионной жизни как на ладони. Лев Валерьянович овдовел задолго до выхода на пенсию, сидеть одному в квартире было скучно, и его так и подмывало присоединиться к «коллегам» – сыграть партию-другую в шахматишки (тут, кстати, равных ему было мало), постучать домино под азартные выкрики сосущих валидол болельщиков и даже состроить глазки какой-нибудь симпатичной, благообразной и не обремененной избыточным количеством внуков старушенции. Но накануне, опять же как на грех, у него приключился прострел в пояснице, да такой, что Лев Валерьянович и по квартире-то передвигался с превеликим трудом, согнувшись в три погибели и обмотав многострадальную свою поясницу старым пуховым платком покойной супруги. Поэтому ему только и оставалось, что сидеть у окна в скрипучем кресле-качалке, покряхтывать и рассеянно читать очередной детектив в пестрой обложке, время от времени бросая наружу завистливые взгляды.

Действие в книженции, которую читал Лев Валерьянович, близилось к кульминации: гремели автоматные очереди, взрывались и дымно пылали страшно дорогие автомобили, бритоголовые крепыши в кожаных куртках умирали пачками в безуспешных попытках остановить героя – скромного, неразговорчивого мужчину заурядной наружности, который один за другим совершал немыслимые подвиги, на каждом шагу спасал чьи-то жизни и только что пули зубами не ловил. Лилась кровь, сверкали, переливаясь чистейшими спектральными цветами, крупные, размером с кулак, бриллианты, благородно поблескивали штабели золотых слитков, и вечно чем-то озабоченные красавицы из высшего общества, забыв о делах и проблемах, так и норовили соблазнить героя и тем отвлечь его от спасения мира. Лев Валерьянович еще не смеялся, но был к этому очень близок; его заставляла сдерживаться только ноющая боль в пояснице, из-за которой он боялся шелохнуться, потому что с прострелом не шутят.

И тут раздался звонок в дверь. Лев Валерьянович опустил книгу и с неудовольствием покосился в сторону прихожей. Была надежда, что это опять кто-то ошибся квартирой – случалось такое, и не раз, – но в дверь продолжали названивать, и Григорович задумался, кого это могли принести черти. После минутного размышления он пришел к выводу, что это может быть кто угодно – от почтальонши с какой-нибудь дурацкой телеграммой до соседа снизу с какой-нибудь не менее дурацкой претензией. Судя по настойчивости, с которой визитер терзал многострадальную кнопку звонка, это таки был сосед – опять, наверное, будет жаловаться на протекающую трубу в сортире или собирать подписи под очередной коллективной петицией.

Поначалу Лев Валерьянович решил притвориться, что его нет дома, тем более что его поясница решительно не хотела покидать кресло. Однако звонок все дребезжал, и под этот скребущий по нервам аккомпанемент богатое воображение Льва Валерьяновича начало рисовать ему все более мрачные картины постигшего соседа снизу стихийного бедствия и последствий, которые могло возыметь продолжительное бездействие. Пенсионер окончательно взволновался, усовестился, с кряхтением выбрался из кресла и, согнувшись без малого пополам, похромал открывать.

За дверью стоял совершенно незнакомый мужчина лет сорока пяти, сухопарый, подтянутый и одетый со сдержанной роскошью человека, знающего толк в тряпках и могущего позволить себе не обращать внимания на ценники.

– Здравствуйте, – не делая попытки войти в квартиру, произнес незнакомец. – Что же это вы даже не спрашиваете, кто там?

– Можно подумать, мне станет легче, если вы ударите меня по лысине не просто так, а после того, как что-нибудь соврете, – сварливо ответил Лев Валерьянович. – Только предупреждаю, брать у меня нечего. Впрочем, – добавил он, еще раз окинув взглядом фигуру гостя, – на грабителя вы не похожи. Слишком хорошо одеты. Исходя из заданного вами глупого вопроса, я бы решил, что вы из милиции, но милиционеры тоже так не одеваются… Может, вы ошиблись дверью?

Гость улыбнулся.

– Вряд ли. Я бы, конечно, спросил, не вы ли Лев Валерьянович Григорович, но и так вижу, что это вы. Я о вас много слышал – и о вашей проницательности, и о ваших непревзойденных профессиональных качествах. Рад видеть вас в добром здравии.

– Этот поц еще и издевается! – возмутился Лев Валерьянович. – Вам бы такое здравие, молодой человек, так вы бы десять раз подумали, прежде чем приходить сюда! Вы кто такой, позвольте узнать?

– Мне бы не хотелось показаться невежливым, – ответил гость, – но и обсуждать мое дело, стоя на лестничной площадке, тоже, знаете ли, как-то… Вы же умный человек, должны понимать.

– Ба! – закричал Лев Валерьянович. – Я все понял! Вы этот, как его… дистрибьютор! Что вы продаете: косметику, посуду, стиральный порошок? Так вы зря стараетесь, у меня все есть, кроме лишних денег и лишнего времени. Будьте здоровы, юноша! Советую вам попытать счастья этажом ниже.

Он попытался захлопнуть дверь, отлично понимая при этом, что ведет себя как старый вздорный еврей, каковым, впрочем, и являлся на самом деле. Однако гость, чтоб он был здоров, не пошел на поводу у стариковского раздражения, попросту удержав готовую захлопнуться дверь носком своего дорогого кожаного ботинка.

– Прошу прощения, – вежливо, но твердо сказал он, – но я действительно явился по делу, и у меня мало времени.

– Если у вас такое важное дело, что вы готовы ворваться ко мне в квартиру силой, – заявил Лев Валерьянович, выразительно глядя вниз, на все еще упиравшийся в дверь ботинок, – то вместе с моим именем и адресом вы могли бы узнать и номер телефона. Позвонили бы и узнали заранее, хочу я иметь с вами какие-то дела или, может быть, не хочу. А я таки не хочу, чтоб вы знали.

– Мне нужно произвести графологическую экспертизу, – сказал гость, пропустив мимо ушей язвительную тираду Льва Валерьяновича, – и я очень вас прошу: не откажите.

– Я давно отошел от дел, – ответил Григорович. – В этом городе достаточно экспертов, обратитесь к ним.

– Лев Валерьянович, – терпеливо произнес гость, – клянусь, это вас заинтересует. Кроме того, как только вы посмотрите на имеющийся в моем распоряжении документ, вы сразу поймете… поймете все. И то, почему я не позвонил заранее, и почему не спешу представляться, и, главное, почему пришел к вам, а не на Петровку. Кроме того, я готов хорошо заплатить. Очень хорошо, поверьте. Но главное – профессиональный интерес. Уверяю вас, с таким делом вам не приходилось сталкиваться никогда.

– Фу-ты, ну-ты, – проворчал Лев Валерьянович, не желая признаваться даже самому себе, что испытывает жгучее, совсем не стариковское любопытство. Кроме того, как только он услышал об экспертизе, в нем моментально родилось и начало крепнуть желание еще разочек напоследок тряхнуть стариной, испытать себя в деле, которому посвятил всю свою сознательную жизнь. Словом, теперь он не отпустил бы гостя ни за какие коврижки, но гостю об этом знать было вовсе не обязательно.

– Ай-яй-яй, – продолжал он насмешливо, – какие речи! Откуда вы знаете, с чем сталкивался и с чем не сталкивался Лев Григорович? Будь вы приличным человеком, а не нахальным гоем – любителем вторгаться в чужие жилища, я таки мог бы многое вам порассказать. Впрочем, заходите, я не хочу, чтоб вы мне сломали дверь…

В прихожей гость сделал попытку разуться, но Лев Валерьянович возмущенно замахал на него руками – он всю жизнь ненавидел эту плебейскую привычку, тем более что погода стояла сухая, и никакой особенной грязи на подошвах незнакомца быть не могло. Проводив визитера в большую комнату, Григорович предложил ему сесть и по возможности коротко изложить суть дела.

– Что там у вас, – спросил он, – поддельные долговые расписки или любовные письма жены к вашему начальнику?

– Нечто гораздо более занимательное, – спокойно ответил гость. – Некий, я бы сказал, исторический документ.

Он щелкнул замочками плоского кожаного кейса и извлек оттуда тонкую пластиковую папку красного цвета. Лев Валерьянович тем временем выдвинул ящик стола и извлек оттуда мягкий замшевый футляр, в котором хранилось его главное сокровище – старая шестикратная лупа с удобной деревянной ручкой, за долгие годы потемневшей и отполированной прикосновениями его ладони.

Гость открыл папку и выложил на скатерть перед Григоровичем два листка бумаги. Один листок был пожелтевшим от старости, но в остальном прекрасно сохранившимся, без каких бы то ни было потертостей и посторонних пятен. Другой глянцево поблескивал в падавшем из окна солнечном свете – очевидно, это была фотокопия, образец, с которым следовало сравнить то, что гость назвал историческим документом.

Лев Валерьянович бросил на фотокопию рассеянный взгляд и взял в руки документ.

– Дорогой юный пионер! – прочел он вслух и изумленно воззрился на гостя.

– Это письмо, – спокойно произнес тот. – Точнее, ответ на письмо. Содержание не имеет значения. Взгляните на подпись.

– А что подпись? – из чистого упрямства проворчал Лев Валерьянович, переворачивая тем не менее листок. – Что такого в этой подписи, чтобы я на нее…

Он осекся, увидев внизу листа размашистую подпись. Если она была подлинной, то документ, который сейчас сжимал дрожащей рукой Лев Валерьянович Григорович, и впрямь являлся историческим. А подпись была такая: «В. Ульянов (Ленин)».

Хотя Льву Валерьяновичу и впрямь никогда в жизни не доводилось держать в руках документов, подписанных вождем мирового пролетариата, ничего особенного он в этом происшествии поначалу не усмотрел. Мало ли в чьем семейном архиве могло храниться письмо! Адресовано оно какому-то юному пионеру, а нынешний владелец его, надо полагать, приходится тому пионеру прямым потомком. Хотя, конечно, нельзя было исключать возможности того, что письмо досталось юному нахалу каким-то иным способом – быть может, даже и противозаконным.

Приглядевшись, Лев Валерьянович заметил, что ниже подписи была проставлена также и дата – десятое апреля. Разобрать год оказалось невозможно: в этом месте на бумаге имелась почти сквозная подпалина, как будто кто-то уронил сюда уголек с сигареты. Лев Григорович был стреляный воробей, и это обстоятельство сразу его насторожило – не подпалина как таковая, разумеется, а то место, где она располагалась. Надо же было так ловко уронить пепел с сигареты, чтобы прожечь не поля и даже не текст, а именно дату, причем только год! Это делало практически невозможной датировку документа и, разумеется, не могло не насторожить эксперта.

– Раритет на любителя, – объявил он, осторожно откладывая письмо в сторонку. – Музеи дадут вам гроши, если вообще что-нибудь дадут, а такого коллекционера, которому интересны письма Ильича, надо еще поискать. Кроме того, вот это пятнышко, – он постучал желтым стариковским ногтем по подпалине, – сильно снижает стоимость документа даже в том случае, если он подлинный.

– Меня интересует не рыночная стоимость, – возразил гость, – а именно подлинность. А на дату не обращайте внимания. Поверьте, в данном случае дата не имеет значения.

Когда он произносил последнюю фразу, лицо у него было абсолютно непроницаемое – пожалуй, даже чересчур, чтобы Лев Валерьянович ему поверил. Глядя в это спокойное, будто из камня высеченное лицо, Григорович решил для себя: непременно датировать письмо, хотя бы приблизительно, с точностью до десятка лет. В принципе, если сопоставить даты создания пионерской организации и смерти Ленина, получится, что письмо написано… да, точно, в двадцать третьем году! День рождения пионерской организации – девятнадцатое мая двадцать второго года, Ленин умер в январе двадцать четвертого, а письмо датировано десятым апреля. Десятого апреля двадцать второго года в России еще не было пионеров, а десятого апреля двадцать четвертого года уже не было Ленина… Так что, если год вымарали намеренно, человек, который это сделал, старался зря и был полным идиотом, раз не сообразил этого сразу же.

Он снова посмотрел на своего гостя, который с рассеянным видом озирался по сторонам, вертя в пальцах незажженную сигарету. Ему, по всей видимости, здорово хотелось закурить, но он не решался сделать это без разрешения хозяина. Если не считать этой глупой, самоубийственной привычки травить себя канцерогенами, идиотом он вовсе не выглядел.

– Можете курить, если хотите, – сказал Лев Валерьянович. – Вы правы, дата значения не имеет, и без нее ясно, что письмо написано в двадцать третьем году… Следовательно, в вашем распоряжении находится одно из последних писем Владимира Ильича. Если, повторяю, оно подлинное…

Он опять замолчал, осененный новой идеей. Черт подери! Если здесь и присутствовал идиот, то звали его Левой Григоровичем! Где, спрашивается, были его мозги?!

Это же надо – двадцать третий год! В двадцать третьем году, чтоб вы знали, уважаемый Лев Валерьянович, старый вы шлимазл, господин Ульянов-Ленин проживал в подмосковных Горках, где медленно, но верно умирал от обширного склероза головного мозга. Когда произвели вскрытие, врачи разводили руками, удивляясь, как он мог жить с таким мозгом. Жить-то он как-то мог, но вот писать… Да не что-нибудь, а письма каким-то сопливым юным пионерам – не пионерии всей страны и даже не отдельной пионерской организации, а некоему юному пионеру персонально! Да я вас умоляю!

Лев Валерьянович со всего маху хлопнул себя ладонью по лбу и засмеялся дребезжащим старческим смешком.

– Простите, молодой человек, – сказал он гостю, удивленно застывшему с зажигалкой в руке и сигаретой в зубах. – Я просто старый дурак. Да и вы хороши, надо вам сказать. Я даже не стану смотреть на ваше письмо. Очевидно, что это подделка, и притом бездарная. Не знаю, какова она с чисто технической точки зрения, но хронологически…

И он кратко, но вполне доходчиво объяснил гостю, почему письмо не может быть подлинным. Гостя, однако, это не смутило.

– Все это приходило мне в голову, – сказал он (Лев Валерьянович в этом усомнился, но промолчал). – Однако я не стал бы с такой уверенностью утверждать, что в двадцать третьем году Ленин был не в состоянии написать письмо. Одни источники говорят одно, другие – другое… Вам ли не знать, как писалась история в Стране Советов! Ну, а вдруг? Теперь это, конечно, уже не имеет никакого значения, но все-таки крупица истины – это, согласитесь, именно крупица истины, а не дрянь какая-нибудь. Что вам стоит, в самом деле? Гонорар я вам гарантирую независимо от результата, так почему бы не попытаться? Смотрите, я вам и фотокопию принес… Знаете, чего мне стоило сфотографировать документ, написанный рукой Ленина?

– Зря старались, – ответил Лев Валерьянович, отталкивая лист фотографической бумаги, придвинутый гостем. – Что вы мне суете? Вы бы еще ксерокопию принесли! Форма букв, наклон, характерные признаки – это еще не все. А нажим? Как я сравню нажим, имея в качестве образца фотографию?! Словом, молодой человек, если вы хотите, чтобы мое заключение было профессиональным, обоснованным и бесспорным, вам придется на время оставить документ у меня.

Гость не размышлял ни минуты.

– Разумеется, – сказал он. – Только я вас попрошу, Лев Валерьянович: никому! Я крайне заинтересован в соблюдении конфиденциальности, а вам же, наверное, придется куда-то идти, ехать, с кем-то говорить… То есть, конечно, скрыть, что за документ у вас на руках, вам не удастся, но постарайтесь не посвящать посторонних в детали. Идет?

– Не понимаю, к чему такая секретность, – проворчал Григорович. – Но если вы так настаиваете… Кстати, не забудьте потом оплатить транспортные расходы. Как вы правильно подметили, мне придется-таки помотаться с этой бумаженцией по городу, а у меня уже не то здоровье, чтобы толкаться в метро или трястись в троллейбусе.