Читать книгу Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности - Андрей Ястребов - Страница 33

Любая схема сужает исследуемый материал, подчас доводя его до карикатуры. Очевидно: схемы примитивизируют жизнь, хотя можно допустить, что и жизнь часто напоминает карикатуру на схему.

Сколько было предпринято попыток изложить нашу недавнюю историю в виде системы оппозиций, в структуре мифов, в рамках противоборства символов, полемики парадигм и прочих расхожих и потрепанных фигурах, призванных передать некий уникальный смысл произошедшего, оформив его неким эксклюзивным взглядом. Все точки зрения верны! Равно как анекдотически ущербны в своей приблизительности. Это издержки любого стандарта, тем более, такого как классификация.

Дело в том, что у нас нет языка и понятийного аппарата, чтобы концептуализировать мир, который еще не умер. Субъективность подхода и оценок объективно сужает оперативное поле проблем, делает исследуемый материал случайным, выборочным.

Не будем и мы исключением, предложим еще один приблизительный вариант прочтения недавнего прошлого, переходящего в настоящее, ограничимся при этом задачей выяснить историю преемственности поколений в аспекте эволюции читательских предпочтений.

В Советском Союзе семья и школа были главными инициаторами, побуждающими подрастающее поколение к социально правильному поведению, идеалам, чтению и т. д.

В школе воспитывали на достопримечательных примерах пламенных людей – дедов, в чью кровь окрасилось знамя, рассказах о пионерах-героях, которые отдали свои жизни за Родину. Книжки про Лазо, Баумана, Ленина и его друзьях читали наряду с историями про Валю Котика. Гайдар был популярен. Юный читатель спотыкался на именах Чука и Гека (среди друзей никого так не обзывали), но ему нравилось, что они куда-то едут, что у них есть цель – встретиться с отцом. Повествование о Тимуре и его команде будило воображение: твой ровесник – и уже такой самостоятельный! Какое доброе дело затеял затейник!

В кинотеатрах крутили фильмы про революцию и войну.

Идеология настигала обывателя с экранов четырех программ телевизора «Рубин», на коммунистических субботниках, по месту работы, на собраниях, в книжках, в школьной программе.

Идеальной семье вменялось в обязанность иллюстрировать идею преемственности поколений. В идеологическом эталоне советская семья 1960–1970-х годов демонстрировала образец четкой иерархии: дед (ровесник революции) – отец (партиец, преемник дела деда) – воспитуемый пионер (в будущем комсомолец, а в перспективе продолжатель дела деда и отца).

В реальности все было не совсем так или совсем не так. Мужское начало присутствовало далеко не во всех семьях – война и эхо войны. Фронтовиков с каждым годом становилось все меньше, и ответственность за воспитание подрастающего поколения взвалилась на бабушек и матерей, которые, верные патриархальной позиции, следили за тем, чтобы уберечь чадо от избыточных искушений. Признаться, искушений, как в любое время, было достаточно: дурная компания, которая могла научить пьянствовать и хулиганить.

А вокруг уже благоухал развитой социализм: лозунги, субботники, демонстрации, речи, собрания. Люди жили. Матери работали. Бабушки на скромную пенсию в 30–40 рублей, как могли, содержали хозяйство и баловали внуков, на Пасху вместе пекли куличи и красили яйца. Люди жили, пели песни. Читали классику.

Люди отдыхали кто как мог, увлекались чем-то. Через четверть века все эти увлечения будут прописаны в жизненной графе «Спасения от идеологии». Пусть так. Способы этого самого спасения были немногочисленны. Самый распространенный – бытовое пьянство, но оно все же несло эхо печали по господствующей идее: дескать, идея хороша, да вот начальник, старики у власти, лицемерие уничтожают идею. Словом, «за державу обидно». Кто-то истово выращивал «свеклу-моркву» на шести сотках. Чувство свободы другие черпали в лесу, убегая туда на выходные. Пара аккордов и пяток рифм добротно исчерпывали сердечные излияния. Кто-то активничал в спорах «физиков» и «лириков». Жизнь шла своим чередом. Действенно и неспешно, под аккомпанемент лозунгов, звон стаканов, разговоров, любви, под буковки любимых книжек.

И была великая, несформулированная тоска по отцу. Образ человека, который придет и наведет во всем порядок, мечтался массовому неофициальному сознанию.

Были и номинальные отцы, но они тоже мечтали об отце. Отцы-рабочие после трудового дня, соображая на троих, обязательно затрагивали тему Сталина-Жукова, которые, как близнецы-антагонисты, порядок блюли.

Отцы – сотрудники всяческих НИИ, «творческая интеллигенция», снимающая фильмы о революции и пишущая рецензии на фильмы о революции – шептались на кухнях, слушали чужие голоса, читали Солженицына, страшно говорили о страшных вещах, пили вино и сетовали, что нет у нас сильной руки.

Идея порядка, мечта о порядке – обязательная отмеченность эпохи 60—70-х годов ХХ века. Нестыковка между идеей и реальностью была очевидна. О властях смеялись в анекдотах. Говорили в сердцах с чувством неловкости от выставленной напоказ умственной немощи и ханжеского официоза. Говорили в сердцах. И жили как нужно.

Обществу требовался отец. Фигур дедов-революционеров было не счесть. А вот отца не было. Не было хотя бы по той причине, что власти предержащие сами номинировались на символический статус отцов государства. В этом смысле у них все было в порядке – у них были отцы-авторы революции, но сами они отцами для подрастающего поколения не стали. Слишком они были карикатурны… В поисках отца не помогала даже наша культура.