Читать книгу Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности - Андрей Ястребов - Страница 53

Миф литературоцентризма рожден потребностью найти ясную причинность или объяснение, удовлетворяющее нашим представлениям о мире и самих себе. Подобный миф удобен, но и чрезвычайно опасен, хотя бы тем, что он заслоняет частную инициативу прецедентным событием (причем фиктивным), любую социальную импровизацию трактует в контексте уже существующего архетипа. И тут возникает даже не обида, что твой личный опыт уже опередили и предопределили. Проблема заключается в возможностях человека прочитывать этот самый архетип, который не желает разъяснять то, что в себе несет, или, напротив, оказывается весьма убогим: миф предсказал, наметил параметры, реализовался в реальности, но оказался лишь словом, разряженным по смыслу, «пустой» ценностной формой.

Когда миф настаивает на приоритете литературы, и когда литература остается титульным поводырем жизни, а не инструкцией по пользованию этой жизнью, тогда перед человеком открываются две перспективы: импровизируя, бродить, или сохранить безраздельную верность букве высокой культуры. Выбор второй модели в итоге приводит к ироничной мысли Б. Спинозы: «Если бы брошенный человеческой рукою камень мог думать, то он, наверное, вообразил бы себе, что он летит, потому что хочет лететь». Человек прекращает быть паскалевским «мыслящим тростником», он превращается в размышляющий на лету камень, летящий по траектории, заданной литературоцентризмом.

Исходя из данной ситуации, несложно убедиться в том, что классическая литература не подготовила Россию конца XX – начала XXI веков к случившимся социальным метаморфозам. Культурой так и не был реабилитирован предприниматель, за редким исключением представители церкви настойчиво изображались в сатирическом плане и т. д. Хотя современная жизненная реальность активно практикует совершенно иные приоритеты и общественные мифы.

Теперь относительно уже звучавшего тезиса: «Любой современный вид визуального искусства несет отпечаток книги». Он лишь отчасти справедлив: чтобы книга стала фильмом, она адаптируется до сценария, обретает необходимую мобильность и динамизм, то есть порывает с философией книги как с процедурой неторопливого обозрения мира. Симптоматичное явление современности – практика издания сценариев, которые дискредитируют книгу как культурную институцию, но в то же время заявляют о популяризации нового жанра, имеющего к книге самое косвенное отношение, так как первичен визуальный материал.

Критическое морализаторство литературы базируется на мотивах отрицания, преодоления неверно понятой обществом и человеком идеи справедливости. Благородная задача отвержения порока осуществляется писателями через апелляцию к безусловным моральным императивам, либо частным идеям, претендующим на абсолютность. Произвольно интерпретированное художественной литературой Евангелие диктует героям образцы поведения и мысли. Писатели объявляют себя кураторами реальности, направляющими общество и человека в сторону по-своему интерпретированных моральных данностей. Дерзкие идеи назначаются авторами и апологетически настроенной критикой на роль главенствующих. Пафос магической морализаторской фразеологии литературы ориентирован на осуждение и проповедь, на генерирование в сознании общества мобилизационных моральных идей: произнесенное в тексте обязано быть срочно претворенным в жизнь.

На первый взгляд, в подобной ситуации нет ничего предосудительного, но при внимательном рассмотрении явления обнаруживаются социо-философские рецидивы писательской настойчивости и читательской доверчивости. В сознании самих писателей, критиков и пока еще скромной читательской прослойки формируется убежденность, что писатель отмечен неким верным знанием мировых проблем и владеет ответами на все вопросы бытия. Параллельно процессу обожествления писателя и книги начинает бытовать мнение, что читатель выбирает из книги самое ценное, жизнеполезное, формируется мысль, что ему, читателю, достает душевной квалификации отсеять зло, предпочесть добро, не поддаться искушению повторить трагический опыт литературного героя. Книга начинает восприниматься новой притчей, ценное отличие которой от Библии заключается в актуальности обсуждаемых проблем и социальной узнаваемости персонажей. В результате данного, основанного на иллюзии, подхода книга превращается в новую редакцию Библии.