Читать книгу Отморозки: Другим путем - Андрей Земляной - Страница 2

На германском фронте продолжаются бои. На Северо-Западе немецкое наступление остановлено на рубеже р. Дубиссы.

На участке фронта в районе р. Оржиц и Лыдыня 30 июня (даты по ст. стилю) германские войска предприняли наступление силами до корпуса. 1-я, 2-я сибирские стрелковые и Сибирская казачья дивизия отразили наступление, не дав немцам продвинуться более чем на километр, несмотря на сильный артиллерийский огонь.

Военная хроника. Газета «Русский инвалид»

АФИНЫ, 17(30).VI. В понедельник утром английский крейсер бомбардировкой совершенно разрушил склад керосина в Листа, близ Смирны. Вслед затем тот же крейсер подошел к Чесме, потопил находившийся там парусник и с успехом обстрелял турецкие позиции близ города.

ЛОНДОН, 17(30).VI. «Times» сообщает:

Крейсер «Гесар» 14 июня бомбардировал порты Чесму, Лидию и Аглелию на азиатском берегу, против Хиоса, и уничтожил склады снарядов и керосина на Лидии и таможню на Аглелии.

В Чесметурки расстреляли 2000 винтовочных обойм, поддерживая огонь против крейсера, но без всякого результата. (ПА).

САЛОНИКИ, 17(30).VI. С Митилены сообщают:

В этом море прервано всякое сообщение. Турки поставили здесь большое количество мин, чтобы помешать действиям подводных лодок.

Греческое население на побережье Мраморного моря сильно страдает, вследствие обвинения его турками в доставке бензина на подводные лодки. (ПА).

«Русское слово», Июнь 1915 г.

«Немцев не вожу»

15 июня легковой извозчик, следуя с двумя седоками от Балтийского вокзала, заявил, остановив лошадь, полицейскому чину, что он не желает ехать дальше, так как седоки говорят по-немецки. Седоки предъявили документы в том, что они высылаются в Германию, присовокупив, что следуют на Финляндский вокзал. Последнее подтвердил и извозчик, но все-таки попросил освободить его от немцев даже без какой-либо платы за часть проезда. Немцам пришлось нанять другого извозчика.

Газета «Петроградский листок», 15 июня 1915 г.

– Желаю здравствовать, господин подполковник – Крепыш штабс-капитан с жутко изуродованным шрамами лицом привычно бросил руку к фуражке.

Дивизионный врач улыбнулся одними губами и ответил на приветствие:

– И вам доброго здоровьица, Глеб Константинович. Искренне рад вас видеть, – покривил он душой.

Лицезрению штабс-капитана Львова он совершенно не радовался: «Нет, офицер – по всем статьям! Не красавец, так с лица воду и не пить, а вот все остальное – мое почтение! Из гвардии сам попросился в армию, – подполковник Раевский уж постарался навести самые точные справки, – и не потому, как проигрался или, упаси Господь, что-то порочащее офицерскую честь, а исключительно по зову сердца и долга. На Балканскую войну отправился. А после в гвардии восстанавливаться не стал, что характеризует Глеба Константиновича со стороны самой наилучшей. И воевал хорошо: „Станислава“ с мечами и „Владимира“ с мечами честно заслужил. Но только вот говорят о нем нехорошее. Будто бы звереет господин Львов в бою, человеческий облик теряет».

Владимир Семенович Раевский полагал себя врачом опытным, да и успел насмотреться на то, что с людьми война делает – японскую кампанию от первого до последнего выстрела в действующей армии прошел. И потому не без оснований полагал, что «накатило» на штабс-капитана после того ранения. Осколком снаряда зубы повыбивало, лицо разворотило, да и контузия, опять-таки… Вот тогда-то все и началось: узрел Глеб Константинович в зеркале «ряд волшебных изменений милого лица»[1] и взбесился. Солдаты от его муштровки стонут, офицеры шарахаются.

Недавно вот снова учудил. На дне ангела заместителя командира полка принялся капитан Вельцбах о своих родственниках в Германии рассказывать. Нет, понятно, что пьян Вельцбах был до положения риз, но надо же иметь и уважение к родственным чувствам. Неприятно ему в своих по крови стрелять. Все с пониманием отнеслись, уж и забыли, а тут Львов эдак с улыбочкой, которая на его лице вовсе звериным оскалом смотрится, и говорит:

– Благодарю вас, господин капитан. Теперь буду знать, что на правом фланге у меня – потенциальный предатель… – Потом возвел очи горе и добавляет, словно бы про себя, но так, что всем слышно: – Надо бы там отсечную позицию оборудовать…

И добро бы просто сказал. Вельцбах тогда покричал, попробовал даже Глеба Константиновича на дуэль вызвать, но его успокоили быстро. Владимир Семенович лично ему в рот два лафитника шустовского влил – он и успокоился. Даже похрапывать принялся. Вот только на следующий день Львов свое обещание выполнил и поперек траншеи отсечную позицию отрыл. Даже рогатку с проволокой откуда-то раздобыл и траншею-то и перегородил.

И так со всеми. Даже со своим товарищем по юнкерскому училищу, штабс-капитаном Лисовским, не ладит. Хотя и вежлив и, как говорят господа англичане, корректен, а нет-нет да и прорвется такое, что оторопь берёт.

И вот же случилось, что племянница Владимира Семеновича – Зоя Карташева, набившаяся в сестры милосердия прямо в его лазарет… Впрочем, тут уж нечего против истины грешить: Раевский сам ее к себе забрал. Все ж под приглядом. А то перед сестрой нехорошо вышло бы.

И вот эта самая Зойка-шалунья, стрекоза Зойка, которую он знал с пеленок, умудрилась влюбиться в это чудо-юдо морское. И ни на какие уговоры не поддается. «Он очень интересный человек! Он очень смелый человек! И вообще: я его люблю!»

Правду сказать, Львов – партия не из последних. Хоть и дальний, а родич князьям Львовым, и, говорят, что ворожат ему где-то там, в эмпиреях… И честен, не пользуется дурным девичьим чувством, во всяком случае – пока. Но вот не лежит у него душа к этому штабс-капитану. Не лежит, и все тут!

Объект же нелюбви господина Раевского тем временем поцеловал Зойке кончики пальцев, обнял ее на прощание и угнездился в седле подведенного ротным ординарцем коня. Еще раз помахал рукой своему «предмету» и потрусил нескорой рысцой в сторону передовой. Раевский с неодобрением посмотрел ему вслед, потом с таким же неодобрением взглянул на лучащуюся счастьем Зойку, но тут же позабыл обо всем, так как в этот самый момент ему доложили о прибытии давно заказанных лекарств. Владимир Семенович отправился к стоявшим поодаль от палаток санитарным повозкам с красными крестами на беленных известью бортах и совсем позабыл о своих недавних размышлениях.

А виновник тягостных раздумий дивизионного врача подполковника Раевского в этот самый момент ехал вдоль набитой сотнями повозок колеи и предавался совершенно другим размышлениям, хотя и тоже весьма тягостным.

Основной его мыслью было: «И как же это меня угораздило?»[2] Жил себе, жил, никого не трогал… почти… иногда… Нет, все-таки разумного объяснения тому, как мужик хорошо за пятьдесят, счастливый муж, отец и дед вдруг в одночасье оказался на фронте Первой мировой. «Шел, споткнулся, упал, ударился головой. Очнулся – … ФРОНТ!» И ведь самое обидное, что почти так оно и есть…

Глеб Константинович Львов извлек из кармана портсигар с массивными золотыми накладками, вытащил папиросу, чиркнул спичкой и закурил. Машинально протянул портсигар ординарцу:

– Будешь?

– Премного вам благодарны, Глеб Константинович, – младший унтер-офицер чинно принял папироску, замолотил кресалом по кремню, раздул фитиль и тоже окутался клубами сизого табачного дыма.

В отличие от своего командира, ординарец не утруждал себя особыми рассуждениями. Странный у них ротный, ну да и бог с ним. Солдатешки, знамо дело, стонут от евойных придирок, но больше для виду: кормёжка в их роте самая-пересамая, сапоги у всех целые, шинелки – тоже. И попусту класть своих их благородие сам не станет и другим не дает. Так что хоть и постанывают солдатики, а скажи кто из чужаков хоть слово против их командира ротного – пущай Господа благодарит да ангелов-заступников, коли зубы в горсти не унесет! А то! Небось вся рота видела, как их благородие артельщика мордовал за прокисшую капусту. Так отделал – ого! В иной деревне конокрада легче бьют. А напоследок макнул их благородие штабс-капитан болезного мордой в прокисшие да вонючие щи и держал там, покуда тот едва-едва не сварился! С той поры его солдатешки сильно зауважали.

А что с придурью штабс-капитан, так оно и ничего. Известно – барин. А у бар всегда придурь какая ни на есть, а сыщется.

Вот взять хотя бы, как он в ординарцы попал. Ехал себе, ехал в Белгорайский полк, а тут их благородие возьми да и подвернись. Постоял-постоял, потом ушел куда-то, а потом и приказывают: собирай, мол, свои пожитки, да вот с их благородием и ступай. Оказалось, что их благородие Глеб-то Константинович его у ротного в карты выиграл. И как-то так запросто сразу с ним стало – даже удивительно! Опосля уж как-то не выдержал, спросил: зачем я, мол, вам понадобился-то, вашбродь? А Глеб Константинович только усмехнулся эдак да и говорит: «А усы, мол, мне твои приглянулись. Тебе, – говорит, – еще бы бурку да папаху…» Вот и знай-понимай: не хотит сам говорить, а коли так – так тому и быть. Чай, не поп – их благородие не исповедую.

Тем временем штабс-капитан Львов отбросил окурок и снова погрузился в воспоминания. Вот шел себе человек слегка навеселе от старого друга, да еще и сослуживца-однополчанина в придачу. Шел себе, шел – и надо ж ему было ввязаться в разборки каких-то малолетних преступников. Двоих свалил, а потом ка-а-ак дали по голове – аж в глазах потемнело.

Проморгался – здравствуй, …, Новый год! Прет на тебя какой-то бешеный реконструктор в прусском фельдграу образца одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, да еще и норовит штыком в животе поковыряться. А штык у него ни хрена не резиновый, а самый настоящий, стальной. Как увернулся, сразу и не вспомнить, а в руке что-то тяжелое как раз оказалось – этим-то тяжелым и двинул реконструктора в висок. Аккурат под обрез кожаного шлема с пикой.

Тяжеленная штуковина в руке оказалась пистолетом маузер, а при нажатии на спуск выяснилось, что он еще и заряжен. А вокруг месились… никакие это не реконструкторы! В натуральной траншее шла рукопашная между бородачами в форме русской армии и какими-то гадами в немецкой форме. Прежде чем он успел сообразить, что собственно происходит, рука сама подняла маузер, и двое прусских гренадеров отправились на встречу с создателем.

Дальнейший бой помнился плохо, урывками. Он кого-то бил, от кого-то уворачивался, куда-то бежал… Это потом, уже после, молоденький прапорщик с окровавленным рукавом кителя поинтересовался: почему вместо привычного уставного «За Веру, Царя и Отечество!» господин штабс-капитан изволили бешено вопить: «За Родину! За Сталина!»? И кто, собственно, такой этот Сталин?

Выяснилось, что умелыми действиями штабс-капитан Львов не только остановил атаку противника, но и перешел со своей ротой в контратаку, ворвался на плечах отступающего противника во вражеские траншеи, захватил два пулемета и три десятка пленных, в том числе двух офицеров. Во всяком случае, именно так был написано в представлении к очередному «Стасику». Только получить он его тогда не успел. На следующий день схлопотал по морде куском снаряда. Хорошо хоть, что жив остался…

Вернулся в свой полк лишь зимой, заодно раздобыв себе в роту нового ординарца. Услышал, как кто-то в воинском эшелоне окликнул своего товарища, и встал как вкопанный. Еще бы, такая фамилия! А уж когда выяснил, что и имя-отчество совпадают… Ну кто бы тут устоял? Выцыганил будущего героя гражданской войны у его комроты, и вот – он теперь рядом едет. Еще бы его комиссара отыскать… хотя он, кажется, на фронте в Империалистическую не воевал.

А вообще-то жить здесь можно. Правда, неохота за Николашку Кровавого воевать, но… там видно будет, как оно дальше сложится. Зато вот Зоенька – это нечто. Как в свое время завидовал герою «Юнкеров» Куприна, а тут – вот оно! Чистенькая такая, нежная барышня, романтичная и… да и сексуальная, чего уж тут. Ладно, уже недолго осталось: еще неделька, много – две, и крепость падет. С открытыми воротами…

В этот момент сзади что-то громыхнуло. Раз, другой, а потом… Потом на землю сошел ад…

Борис Владимирович Анненков, есаул четвёртого сибирского казачьего полка, ехал в расположение госпиталя, чтобы свидеться с сестрой милосердия Антониной, и тоже размышлял о бренности бытия.

Размышлял о том, как вообще получилось так, что он, полковник и вообще заслуженный человек, полез вытаскивать мальца, залезшего в трансформаторную будку в их дворе. Мальчишка вполне живой сидел в углу будки, а перед ним бушевал шар плазмы от выгорающего трансформатора.

Того парнишку он выкинул наружу, зацепив за ногу, а вот сам не успел.

Очнулся на койке в госпитале, куда его предшественник по телу загремел, получив лёгкое пулевое ранение и контузию. Ранение было лёгким, а вот воспаление и последствия оного – вполне тяжёлыми.

Рефлексии и метания вообще были не свойственны полковнику Рябинину. И, оказавшись в теле есаула, он тоже не стал бегать по палате, заламывая руки, а спокойно и аккуратно перебрал по кусочкам всё, что досталось ему от памяти прежнего владельца, собираясь провести весь отпущенный ему век не в доме скорби, а вполне деятельно и активно.

Есаул командовал сотней в составе полка, и командовал неплохо, судя по состоянию дел в подразделении. Казачки были сыты, одеты по нормам, и даже патронный голод не слишком свирепствовал. Конечно, за время лежания в госпитале дела слегка пошатнулись, но, прибыв домой в полк, он быстро навёл порядок.

Позиционная война, к которой скатилось противостояние на германском фронте, заключалась в редких атаках и контратаках, а чаще в обстрелах и попытках укрыться от таковых в глубоких окопах.

Пулемётов в сотне не было вовсе, а дивизионная пулеметная команда имела лишь двенадцать вьючных пулеметов, которые пока подготовят к бою – уже новый бой начнется. Если, конечно, будет кому начинать…

Артиллерийский дивизион – полковых пушек гениальные стратеги царской России просто не предусмотрели! – две батареи по восемь орудий, вот только гаубицами казаков не наделили. Впрочем, как и все остальные дивизии Российской империи. А трехдюймовками много не добьешься…

Вот так и воевали, изводя население собственных стран в бессмысленных атаках сквозь колючую проволоку под треск пулеметов и хлопки мосинских, маузеровских и манлихеровских винтовок…

За прошедшие полгода он успел поучаствовать в деле уже несколько раз и заработал себе репутацию безрассудно смелого офицера, в частности за один случай, когда лично уничтожил десяток ворвавшихся в разбитый окоп германцев, стреляя с двух рук. Но вообще бывший полковник Рябинин старался не отсвечивать, вживаясь в новый для себя мир и осваивая новые отношения. Для него было немного дико, что офицер запросто мог измордовать солдата за любую провинность, а их питание и обмундирование было вообще вне интересов командиров рот, батальонов, эскадронов и сотен. Те в основном проводили время за потреблением спиртного, игрой в карты и разговорами ни о чём.

А новый Анненков вместо этого стал потихоньку учить своих солдат. Для начала отобрал десяток метких стрелков и, выбив для них новые, с ещё не расстрелянными стволами, винтовки, заставил пристрелять и во время атаки огонь этого десятка прикрывал роту эффективнее пулемётов.

Потом навёл маскировку на всё хозяйство сотни, особо прикрыв отрытые блиндажи и огневые точки. Казаки сначала бурчали на придурь командира, заставившего их рыть укрытия не только для себя, но и для лошадей, но когда в старый загон сотни ударило сразу два снаряда, задумались…

Еще есаул ходил со своими казаками за линию фронта. Сперва – изредка, потом – все чаще и чаще. Из таких набегов казаки приносили трофеи, которые весьма ценились: винтовки и пистолеты, мясные консервы, мед и варенье, по которым успели соскучиться, немецкий шнапс, коньяк, а еще – пресные галеты, которые обожали их лошади. Но самым главным трофеем был бесценный опыт.

Начальство смотрело на эти набеги как на причуду, а то и на придурь, но не мешало и не запрещало. В конце концов – война. Вот разве что иной раз смущали казачьи рассказы о том, как их благородие «…ка-а-ак даст ерманцу в ухо с ноги, а тот так и сомлел. А ужо опосля господин есаул, щепочек нащипамши, принялся расспрашивать ерманского лефтенана, а ён поперву тильки орать, но потом усе доложил, ага. Ну и отмучилси…» Но на подобное предпочитали закрывать глаза: разведка – вещь нужная, а охотников[3] – вечный некомплект. Ну и пусть себе ходит есаул Анненков врагов резать, коли ему охота. Все ж Отечеству на пользу… Анненков постепенно приобрел славу офицера боевого и грамотного, только нравом уж больно крутого да повадками страшноватого…

И вот теперь он ехал в дивизионный госпиталь, рядом с которым располагалась мастерская, чтобы забрать маузер-98, к которому оружейники должны были прикрепить оптический прицел. На эти прицелы пришлось распотрошить два телескопа артиллерийской разведки: трофейный и отечественный[4]. Немецкий телескоп Анненков затрофеил при налете на вражескую гаубичную батарею, а русский банально спер у зазевавшихся артиллеристов. Они его до сих пор ищут…

По результатам испытаний есаул собирался заказать ещё десяток таких винтовок, благо, что самих маузеров в роте было предостаточно. Немцы стабильно снабжали их оружием в местах стычек или любезно отдавали в своих окопах. Проблема с оптикой тоже решалась: мастер обещал попробовать использовать немецкие артиллерийские или офицерские призматические бинокли, которые опять же можно отыскать в немецких же окопах… Ну, и повидать Антонину Платоновну Анненков тоже собирался. Соединить, так сказать, приятное с полезным…

Гул самолётов в небе застал его в каком-то полукилометре от палаточного городка. Четыре немецких биплана пытались оторваться от настигающих их «Ньюпоров» с эмблемами Российской армии.

«Интересно, а что собираются делать наши славные летуны, когда догонят немцев? – усмехнулся про себя Анненков-Рябинин. – Все „еропланы“ безоружные, летчикам только и остается друг в дружку из пистолетов и карабинов палить… И толку?»

Но тут он ошибся. Один из русских самолетов обошел неуклюжую немецкую этажерку сверху, и от него вниз потянулась какая-то веревка. Авиатор решил использовать самое страшное оружие воздушного боя – металлический трос с якорем-кошкой на конце. Русский пилот пытался зацепить этим вундерваффе своего немецкого коллегу за крыло, фюзеляж или еще что-нибудь – одним словом, разрушить самолет противника.

К огромному изумлению Бориса Владимировича, нашему летчику удалась его затея. Что-то такое он у немца оторвал, что у того сложилось одно крыло, и самолёт нелепо закувыркался к земле.

Впечатленные зрелищем, уцелевшие немцы решили максимально облегчить самолеты, и вниз посыпались бомбы…

Немецкий наблюдатель, сидевший в корзине аэростата «Парсифаль», увидел взрыв и кинулся к артиллерийскому дальномеру, установленному тут же, в гондоле. Засек расстояние, аккуратно перенес на карту и взялся за трубку телефона:

– Они нашли русский штаб, герр майор! – прокричал он с еле сдерживаемым удовольствием. – Наши аэропланы нашли штаб русских и обозначили бомбами его местоположение. Записывайте координаты… – И после того, как кончил диктовать, прибавил: – Спускаю вниз пенал с картой, герр майор!

– Отлично, Шальк, отлично, – раздался искаженный динамиком голос майора Боймера. – Продолжайте наблюдение и корректируйте нашу стрельбу.

Восемнадцать пятнадцатисантиметровых гаубиц sFH-02[5], несших на своих стволах гордую надпись «UltimaRatioRegum» – «Последний довод королей», приготовились начать пристрелку. Громыхнула правофланговая гаубица – с «Парсифаля» пришло сообщение: «Перелет». Второй выстрел. Небесный наблюдатель сообщил: «Вилка. Недолет». Майор Боймер поднял руку и скомандовал:

– Внимание! Прицел тридцать пять! Заряд полный! Три снаряда беглым! Стрелять по готовности! ОГОНЬ!!!

Несмотря на то, что и сами бомбы были отвратительного качества, и было их немного, одну палатку госпиталя они все-таки умудрились превратить в кровавое месиво. Но это ровно ничего не значило по сравнению с тем, что случилось несколько минут спустя.

Казалось, что в расположении лазарета разверзлась земля и началось извержение вулкана. Все заволокло дымом и пылью, вверх взлетали столбы огня и земли, и ад мог показаться чудесным тихим уголком в сравнении с расположением полевого госпиталя семнадцатой пехотной дивизии.

Грохот взрывов заставил жеребца шарахнуться в сторону, но есаул дал шенкеля и вытянул коня нагайкой. Обиженный скакун всхрапнул и рванулся вперед.

Выскочив на открытое место, Анненков на мгновение замер: ни лазарета, ни мастерской просто не существовало. Вокруг некогда тихой зеленой поляны теперь стояли какие-то жуткие обломки, похожие на осколки гнилых зубов. «Это деревья под обстрел подвернулись, вот их и посекло», – сообразил Рябинин и огляделся.

Вместо ровных рядов брезентовых палаток теперь – лунный ландшафт. Курятся дымом здоровенные – метра в два в глубину – воронки. Остатки повозок, какие-то разбросанные железяки… На месте хирургической палатки, где Тонечка ассистировала как хирургическая сестрица, обрывок брезента с нашитым красным крестом и…

Борис Владимирович заскрипел зубами так, что жеребец Бокал испуганно присел, захрапел и попятился. С обрывков брезента на Анненкова смотрела голова сестры милосердия Антонины Платоновны Савельевой: чистенькая, ладненькая головка в кипенно-белой косынке с кокетливым красным крестиком. Из-под косынки выбивался непокорный локон и спадал на маленькое розовое ушко. Вот только больше ничего у Антонины не было…

Словно откуда-то через вату до есаула донеслись яростный мат и стрекот авиационных двигателей. А потом…

Анненков с несколько отрешенным «боевым» удивлением увидел пехотного штабс-капитана, который прыжками мчался к опрокинутой двуколке, волоча за собой пулемет. Пехотинец с перекошенным от ненависти и многочисленных шрамов лицом натужно хэкнул, рванул тяжеленный «максим» вверх и взгромоздил его на колесо лежащей на боку повозки. Сбросил стопор вертикальной наводки, откинул крышку и быстро заправил ленту, до того болтавшуюся у него на шее.

Борис Владимирович не успел еще подумать, что сейчас у штабс-капитана перекосит ленту, как сам уже оказался вторым номером возле пулемета. Руки приняли брезент, пальцы быстро пробежались по головкам патронов…

– Ну, бл…, держитесь! – тугая длинная очередь ударила вверх, и рой пуль прошёл сначала чуть ниже «Альбатроса», а через секунду догнал его, превращая летательный аппарат в подобие костра. Было видно, как пилот пытается сбить пламя, а потом вдруг от охваченного огнем самолета отделилась маленькая фигурка и камнем рухнула вниз, к земле.

– Что, фриц, катапульта не сработала?! – зло проорал штабс-капитан.

– Лево, девять часов, – не обратив внимания на слова неизвестного зенитчика, сообщил Анненков и тут же слегка вздрогнул, сообразив, что сейчас может и раскрыться. Таких команд в этом времени еще не отдают…

Но штабс-капитан не заметил непонятной команды, или же наоборот – хорошо понял ее звериным чутьем бойца. Он резко повернул пулемёт на импровизированном вертлюге в указанном направлении и принялся «нащупывать» второй самолет. Через несколько секунд тот полого заскользил, теряя высоту, и за ним потянулась пухлая ниточка дыма…

Последнему самолету повезло. Несмотря на старания Анненкова, лента дала-таки перекос, и пока штабс открывал крышку, устраняя задержку, уцелевший немец скрылся за верхушками деревьев.

А вокруг уже начиналось шевеление выживших. Нестроевая команда растаскивала обрывки полотна – искали выживших, а чудом уцелевшие раненые бродили призраками по бывшему лазарету, пытаясь осознать, что с ними произошло.

Штабс-капитан еще какое-то время держался за рукоятки «максима», затем повернулся к Анненкову:

– Есаул, – хрипло вытолкнул он изо рта. – Скачите в штаб семнадцатой пехотной, сообщите, что нашему госпиталю песец пришел. Толстый такой…

С этими словами он повернулся и пошагал куда-то. Борис Владимирович не стал его догонять. За свои жизни казаком Анненковым и полковником Рябининым ему доводилось видеть людей в таком состоянии. Сейчас штабс-капитан может и генералу в морду дать, и государя императора пристрелить, ежели они – не дай им бог! – под горячую руку подвернутся…

– А чего это он там про катапульту говорил? – ни к кому не обращаясь, спросил есаул, вскочив в седло. – Или это мне померещилось?

Сидя в передовой линии окопов и рассматривая передний край немцев в бинокль, Анненков не мог отделаться от мысли о странном штабс-капитане. То, что он тоже попал, как и есаул, не в своё время, было понятно. И мужик, видно, боевой. Но вот раскрываться перед ним есаул не торопился. К этому его приучили годы службы в разведке, когда одно случайное слово могло стоить жизни десяткам человек.

После артиллерийского налета на госпиталь Анненков-Рябинин думал недолго, но плодотворно, и весьма. Ему не составило большого труда убедить командира полка полковника Михайловского в том, что необходимо провести очередную разведку на немецкой территории. Разведданные необходимы всегда и лишними попросту не бывают. Оставалось лишь согласовать свой выход за линию фронта с командиром шестьдесят шестого полка семнадцатой дивизии полковником Симансоном[6].

Давида Петровича Симансона на месте не оказалось: он отбыл в штаб дивизии по вызову командующего дивизией генерала Стремоухова. Но начальник штаба полка, подполковник Рыбальский[7], милостиво разрешил поиск. Сославшись на занятость, он предложил есаулу самому согласовать свои действия с командиром роты, на участке которой поиск и будет иметь место. Ну, а дальше – дело техники. За бутылку хорошего коньяка капитан Вельцбах[8] согласился пропустить казачьих пластунов, поразился, что есаул пойдет сам, один, пожелал удачи и больше не вспоминал об этом.

И вот теперь, одетый в простую солдатскую гимнастёрку и подпоясанный ремнём, на котором висели два нагана и длинный острый «алтайский» нож, бывший полковник наконец наметил себе примерную трассу и, бросив наказному: «ждать», беззвучно канул в темноту.

Ночью в это время ещё не воевали. Точнее, воевали, но мало, редко и неуспешно. А вот есаул, знавший о ночной войне если не всё, то очень многое, был тут словно рыба в воде. Обошёл окопчики наблюдателей, с лёгкостью миновал сначала одну, потом другую линию траншей и через час вошёл в лес, за которым и находилась та самая артиллерийская батарея. Легкая волчья рысь совсем не утомляла тело, и ещё через час он уже лежал у опушки, наблюдая за ночной жизнью немецких артиллеристов.

– Край непуганых идиотов… – тихо произнёс он, глядя на то, как сложены ящики со снарядами, а также на ленивую расслабленную охрану из трёх солдат, стоявших в совершенно нелогичных местах – разумеется, с точки зрения офицера двадцать первого века.

Труднее всего было найти палатку командира, но, резонно предположив, что та будет находиться в некотором отдалении от солдатских, есаул с третьей попытки обнаружил искомое.

Майор Боймер спал сном человека, достойно выполнившего свой долг, и сладко похрапывал в темноте. Он так и не проснулся, когда широкий и острый словно скальпель клинок вошёл ему в сердце. Самым трудным оказалось отпилить саму голову от бренного тела, но опыт не подвел, и, аккуратно разделив шейные позвонки, есаул справился вполне быстро и даже не слишком запачкавшись.

Некоторое время он потратил, оставляя сюрпризы для артиллеристов, и вскоре уже двинулся в обратную дорогу.

Заметив шевеление на том участке, где он переходил линию фронта, Анненков взял вправо и решил выйти к своим через другое подразделение.

Спрыгнув в окоп, подсвеченный парой керосиновых ламп, остановил вскинувшего было винтовку часового окриком «Свой!» и огляделся.

Давешний штабс-капитан сидел в отнорке и деловито набивал маузеровские обоймы патронами, что-то тихо выговаривая своему вестовому.

– Какая встреча, господин штабс-капитан, – есаул улыбнулся. – А что вы тут, собственно, делаете, когда все приличные люди спят?

– Я вот тоже хотел у вас это спросить, – ворчливо отозвался офицер и внимательно посмотрел на гостя. – Это вообще-то моя позиция, и окопы мои. А вот что вы тут делаете, это вопрос. Не просветите?

– А вы никак за ленточку собрались? – проигнорировав вопрос, насмешливо поинтересовался есаул, глядя на приготовления штабс-капитана. – И с какой же, простите, целью? Не посчитаться ли с одним туповатым артиллеристом?

– А хоть бы и так! – с вызовом бросил ротный. – Останавливать будете?

– Нет. Не буду. Только смысла в той прогулке немного, – Анненков широко улыбнулся и, сдёрнув с плеча сидор, бросил его под ноги неприветливому офицеру. – Всё уже украдено до вас.

Глеб Константинович Львов, в далеком прошлом будущем – Лев Николаевич Маркин, сидел на дне траншеи и смотрел вслед ушедшему есаулу. Это вот он случайно сейчас сказал, или?.. Да нет, не может такого быть! Мало ли что этот казак скажет…

Офицер развязал оставленный сидор и тихонько охнул. Оттуда выкатилась голова. Отрезанная. В полотняных подусниках, так популярных у прусских офицеров. Еще бы! Сам кайзер такие пользует.

Кроме головы, в вещмешке обнаружилась залитая кровью офицерская фуражка, вырванные с мясом погоны немецкого майора, судя по маленьким значкам – артиллериста, и какие-то документы. При неверном свете четырехлинейной военной лампы Львов шепотом прочитал:

– Майор Фридрих фон Боймер, командир тяжелого полевого дивизиона…

– Вашбродь, это хто ж таков будет… был? – поинтересовался ординарец.

Он как-то очень спокойно отнесся к отрезанной немецкой голове, словно бы все шло так, как и надо.

– Надо полагать – тот самый гад, который сегодня наш госпиталь разнес, – тихо ответил Глеб Константинович. – Ох, ё-о-о-о… Только раз такое видел. В Сербии. Все надеялся, что больше и не доведется.

И он снова задумался. М-да, вот так вот жизнь поворачивает: не успел отскочить – придавит на хрен! Ну, кому мешало, что он жил себе и жил? На работе – инженер, дома – тихий, спокойный подкаблучник при любимой жене, любимых же детях и обожаемом внуке, у которого даже первый зуб прорезался…

И ведь стал уже забывать, что когда-то командовал своим бойцам «Напред! На нож!»[9] или старательно выцеливал кишинёвских пулеметчиков и афганских духов… Все это было… было… и прошло. Только вот теперь пошло по кругу… Б…ь!

– Э-эй, штабс-капитан! – негромкий оклик из темноты.

Перед ним появился тот самый есаул. Вот только… Пластун, что ли? Два нагана, у пояса… финка?! И без шашки… М-да, вот такой вот «самый обычный» есаул. Твою дивизию!..

– Я тут у тебя мешочек оставил, – и короткий смешок. – Может, вернешь?

Львов напрягся, а потом неожиданно для самого себя выдал:

– Махнем не глядя, как на фронте говорят?

Есаул на эту подначку никак не отреагировал, а просто молча протянул руку. Львов собрал все «трофеи» в мешок и уже готовился передать его казаку, когда тот неожиданно сказал, чуть прищурив глаза:

– Я дам вам «парабеллум»…

Львов крупно вздрогнул, но потом просто кивнул головой и передал казаку мешок. Анненков, в свою очередь, протянул ему трофейный пистолет на немецком же ремне.

– С кем имею честь? – запоздало спросил Львов.

Они взаимно представились, и от Анненкова-Рябинина не укрылась несколько излишне бурная реакция на его здешнюю фамилию. Было похоже, что штабс-капитан Львов лишь колоссальным усилием воли удержался от вопроса: «Тот самый?» Но форсировать события бывший полковник не собирался, а потому просто отдал честь и пошагал туда, где ждал его приказный[10], оставленный с лошадьми…

Львов прошел в землянку, поставил на стол бутылку с засургученной головкой, налил половину стакана, предварительно извлеченного из подстаканника, и молча выцедил водку сквозь зубы. К нему сунулся было подпоручик Зорич – тот самый бывший прапорщик, который так интересовался Сталиным, но Глеб так посмотрел на него, что тот мгновенно испарился.

Штабс-капитан налил второй стакан, потом подумал и кликнул ординарца. Если отбросить всю ту шелуху, которую рассказывали об этом человеке, все глупости фильмов и анекдотов, то будущий герой гражданской войны был мужиком честным, не сукой и не дураком, а смелым и верным товарищем. Такого все же лучше иметь при себе: авось, когда здесь начнется свистопляска семнадцатого года, такой друг пригодится. Да и собеседником он оказался веселым и неглупым.

– Будешь? – спросил он унтера и, когда тот кивнул, прибавил: – Кружку давай.

Ординарец притащил не только кружку, но и фунт ржаного хлеба, кусок сала и миску, в которой лежали два толстых помятых малосольных огурца.

– Ваше здоровье, ваше благородие! – провозгласил он, поднимая свою медную посудину.

– Прекрати, – поморщился Львов. – Завтра, в строю, я тебе – благородие, а тут… – он махнул рукой. – За нас.

Стакан ударился о кружку, оба мужчины захрустели огурцами.

– За тех, кто не дожил, – произнёс штабс-капитан второй тост.

Ординарец перекрестился и выпил, проигнорировав закуску.

– Чегой-то стряслось у вас, Глеб Константинович, – не спросил, а констатировал ординарец, глядя на то, как ротный вытаскивает из чемодана вторую бутылку.

Тот молча кивнул и плеснул водки в стакан и кружку. Унтер подождал, понял, что никаких объяснений не последует, и принялся рассказывать какую-то веселую историю из жизни самарских обывателей. Львов слушал, даже смеялся в нужных местах, а потом вдруг…

– …Ну, завтра германцу будет, – сказал бывалый солдат и сплюнул на пол землянки. – Довели супостаты нашего соколика, будет им ужо…

– Чаво будет? – спросил молоденький первогодок из недавнего пополнения и поежился.

– Того и будет, – в разговор вступил третий, с лычками ефрейтора. – Завтра либо в штыки поползем, либо в ночь наш в гости к ерманцу отправится. Ты как, Семенов, пойдешь ерманца резать?

– Нам что? – рассудительно произнес здоровяк, тоже с погонами ефрейтора, и затянулся папиросой «Пушка». – Нам се равно: скажеть их бродь – пойдем резать. Нам шо ипонца, шо ерманца… А скажеть – не пойдем… – И добавил: – Дай песню дослушать, Силантий. Душевно выводит…

– И на груди его светилась медаль за город Будапешт! – в унисон рявкнули два голоса, и все стихло.

– Вот коли щас про сербов затянет – ночью резать пойдем, – сообщил опытный Силантий. – А ежели про артиллеристов – в штыки ударим.

Солдаты ждали долго, но в траншее было тихо.

– Дядька Силантий, – поинтересовался первогодок. – А ежели на приклад вообще ничего не запоет?

– Цыть, дура! – оборвал его ефрейтор. – Ну-кась, мужики, кажись, поет, нет?

– Вот так вот, – вздохнул бывалый. – Сам пойдет, с собой всех не потащит. Добёр…