Читать книгу Одевая город: Париж, мода и медиа - Аньес Рокамора - Страница 4

Париж – это одновременно материальная и дискурсивная реальность, это город, состоящий из зданий, улиц и людей, чья физическая осязаемость, однако, служила объектом многочисленных словесных и визуальных репрезентаций. Париж возникает как продукт этих двух реальностей. Посредством их он превратился в центральный локус социального различия, пространство, физическое и воображаемое, которому приписывается высшая ценность в социокультурной иерархии городов Франции и мира и особое значение в коллективном ландшафте. Одновременно символ и обитаемое географическое пространство, Париж стал центром, вокруг которого консолидировалась французская нация, как я показываю в этой главе.

Вначале я рассматриваю возвышение Парижа в качестве французской столицы. Я показываю, как этот подъем сопровождался и поддерживался выраженной централизацией политической, экономической и культурной жизни Франции, причем Париж конструировался как средоточие престижа, одновременно представляющее французскую нацию и мыслимое как нечто высшее по отношению к ней. Это вылилось в противопоставление Парижа и провинции, в котором последняя неизменно обесценивалась. Затем я обращаюсь к дискурсивным репрезентациям французской столицы внутри страны, выделяя значимые тексты и жанры, которые внесли свой вклад в конструирование парижского мифа и сакрализацию города в коллективном воображении – сакрализацию, поддержанную также многими не французскими авторами.

«Paris, c’est la France»

В 250–225 годах до н. э. кельтское племя паризиев поселилось в месте, известном нам сейчас как остров Сите в Париже. Город, в 54 году до н. э. получивший название Лютеция, в том же году был завоеван Юлием Цезарем и присоединен к Римской империи. В 300 году н. э. Лютеция, которая к этому времени разрослась, заняв территорию на левом берегу Сены, была переименована в Париж. В 508 году Хлодвиг, правивший франками с 481 по 511 год, сделал Париж столицей своего королевства. Династии Меровингов (500–750-е), Каролингов (754–987) и Капетингов (987–1789) сменяли одна другую во главе города вплоть до революции 1789 года[6].

В истории Парижа были времена роста и успеха, как, например, с 1000 по 1300 год, когда на правом берегу расцвела торговля, а на левом – науки, в том числе был основан богословский коллеж Сорбонна. Город пережил и периоды упадка и регресса, бесчисленные голодные годы, вспышки насилия, обусловленные социально-политической напряженностью, кульминацией которых стала революция 1789 года (Jones 2006). После этого Парижу был возвращен статус правящего центра Франции, перешедший было к Версалю. В самом деле, король Людовик XIV (правил в 1643–1715) и его преемники, Людовик XV (1715–1774) и Людовик XVI (1774–1792), не питали особой любви к Парижу и предпочитали жить за его стенами, боясь неотвратимой порчи, которую, по их мнению, нес с собой неуклонный рост города (Ibid.: 199–204). Несмотря на это, к середине XVIII века Париж прославился как город, отличающийся внушительными размерами и «современной культурой», столица изящной словесности и общественного мнения, с ключевым литературным центром в Пале-Рояле (Higonnet 2002). Рост города, численность населения которого в 1789 году достигла 650 000 человек, сопровождался бумом торговли и культуры (Jones 2006: 204). Сюда съезжались интеллектуалы со всего мира, подкрепляя статус Парижа как литературной столицы – «безмонаршей столицы Просвещения», по выражению Джонса (Higonnet 2002: 7; Jones 2006: 199).

В 1789 году революция не только «вернула столицу из Версаля в Париж» (Prendergast 1992: 104), но и возвестила растущую централизацию французской культуры: сосредоточение в городе административной, экономической и культурной мощи – неразрешенный вопрос французской политической жизни, служащий предметом постоянных общественных дебатов (Deyon 1992). Опираясь на исследования Керьена, Прендергаст отмечает, что «столица является политическим и культурным „центром“, который обладает властью и влиянием, необходимым, чтобы контролировать и защищать более обширную „территорию“, чтобы поддерживать „социальную иерархию“ и чтобы „подчинить население… общему наследию» (Prendergast 1992: 14). Эта мысль особенно справедлива в отношении Франции, где сильная центральная власть исторически была отличительной особенностью государства – «французской спецификой», как выразился Пьер Дейон (Deyon 1992: 7; Chartier 2000).

В XVI веке Монтень объявил: «я француз только благодаря этому великому городу [Парижу]… это слава Франции»[7], но поистине сакральное значение господство столицы в повседневной жизни нации и в ее коллективном воображении приобрело после революции. В это время зародилось желание превратить Францию в единый организм, в нацию, чье величие заключалось бы в престиже, приписываемом ее столице, которая тем самым становилась бы «символом согласия между частями и целым» (Corbin 1997: 2858). Территория Франции была разделена на департаменты с четко очерченными границами, что давало возможность более эффективно контролировать ее из столицы (Ibid.; Deyon 1992: 32–33). С этого момента, несмотря на различные проекты, направленные на децентрализацию, политическая, административная и культурная жизнь Франции вращалась вокруг Парижа. Как отметил Ален Корбен, «взяв Бастилию, парижане завоевали право притязать на руководство всей Францией» (Corbin 1997: 2859).

После Великой французской революции образовательная система, к примеру, была централизована, и все наиболее престижные школы и университеты расположились в Париже (Ibid.: 2865). Переезд в столицу стал необходимым этапом восхождения по социокультурной лестнице (Ibid.). В первой половине XX века 50 % всех студентов Франции учились в Парижском университете (Jones 2006: 69). В конце столетия парижские студенты уже не составляли большинства, но регион Иль-де-Франс, центром которого является Париж, по-прежнему вмещал значительную долю французского университетского сообщества и ученых – 30 и 55 % соответственно (George 1998: 257). В наши дни парижские институты продолжают возглавлять иерархию образования, и такие элитные учебные заведения, как Институт политических исследований (Sciences Po), Высшая школа коммерции (HEC-Paris), Высшая нормальная школа и Политехническая школа, все располагаются в Париже или его пригородах. Аналогичным образом все влиятельные административные учреждения и органы управления, такие как Государственный совет, Счетная палата и Финансовая инспекция, находятся в столице, как и головные офисы крупнейших компаний (Corbin 1997: 2878; Deyon 1992: 148). В результате в конце XX века в Париже было вдвое больше менеджеров и инженеров, чем в провинциях (François-Poncet 2003: 44), – иллюстрация «дисбаланса», который, по наблюдению Жослин Жорж, существует «между функциями управления, закрепленными за столицей, и функциями исполнения, закрепленными за провинцией, – разделение, отличающее Францию от других европейских государств» (George 1998: 243).

Кроме того, во второй половине XIX века развивалась сеть железных дорог с центром в столице и организованная в соответствии с ее нуждами (Corbin 1997: 2872). Эта сеть – всего лишь один из примеров растущей централизации в период Второй империи (Ibid.). Транспортная система, будь то автомобили, поезда или самолеты, перенесла в XX век «звездообразную систему» (système étoilé), унаследованную от королевских дорог и сосредоточенную на Париже[8]: в начале 1990-х годов регион Иль-де-Франс привлекал «90 % государственного финансирования общественного транспорта» (Deyon 1992: 148). В этот же период он поглощал «70 % расходов министерства культуры» (Ibid.).

Усиление централизма, которое возвестила революция, означало также подчинение народа своей столице. Революция поместила Париж выше местных интересов, превратив его в пространство выражения, прославления и сакрализации идеи нации (Corbin 1997: 2862), о чем свидетельствуют многочисленные зрелищные мероприятия, проводимые в городе.

В 1888 году, к примеру, правительство Франции инициировало действо, призванное прославить республиканский дух, пригласив мэров всех коммун на пышный банкет в столицу (Ihl 1993: 7–14). Эта встреча, состоявшаяся в 1889 году, заставила газету Le Temps утверждать в августовском номере, что «ни разу после 14 июля 1790 года и ни в какой другой стране не видели подобного зрелища: целая нация собралась воедино в одном месте» (цит. по: Ibid.: 29). Более 20 000 мэров присутствовали на приеме в Большом дворце в 1900 году (Ibid.). В 2000 году Сенат Франции провел подобный банкет в Люксембургском саду Парижа: мэры французских коммун с супругами были приглашены на празднование Дня взятия Бастилии[9].

Оливье Иль полагает, что банкеты Третьей республики поддерживали легитимацию Парижа в качестве «привилегированного места собраний», и эта мысль применима и к мероприятию 2000 года (Ibid.: 31). Действительно, именно в Париже République, мыслимая как «единая и неделимая», прославляется и управляется (Deyon 1992: 34); единство и неделимость de facto оказываются синонимами сведения всей нации к ее столице. По мнению Иля, подобно торжествам, с 1880 года проводившимся в Париже 14 июля – и проводящимся до сих пор, причем ежегодный парад на Елисейских Полях систематически транслируется по телевидению, – банкеты означали дематериализацию Парижа (Ihl 1993: 28). Ибо подобные события способствовали превращению французской столицы, материального и эмпирического пространства, в символическую проекцию, выражающую сущность нации (Ibid.). Становясь символом, Париж помещался выше региональных приоритетов; Иль отмечает, что конструирование столицы как вместилища республиканского воображаемого и идентичности нации служило противовесом «привязанности к своей земле» (Ibid.).

Материальное создание впечатляющих построек в Париже также свидетельствует о значимости столицы для представления нации и государства, о ее отождествлении со всем самым престижным. Таково было положение дел уже при короле Филиппе II Августе (правил в 1180–1223), который в 1190 году начал строить Лувр как оборонительное сооружение. В конце XVI века, когда Лувр уже на протяжении двух столетий был официальной королевской резиденцией, Генрих IV (1589–1610) перестроил дворец, которому он отводил ключевое место в своем проекте зрелищной репрезентации нации и королевского могущества (Jones 2006: 156). Век спустя Людовик XIV сделал то же самое, подарив Лувру новый фасад; кроме того, при нем развернулось городское строительство, призванное придать Парижу «монументальности» (DeJean 2006: 213).

В правление Наполеона III (1852–1870) эта стратегия усиления зрелищности и запечатления государственной власти в материальном облике города получила особенно масштабное выражение (см.: Hancock 1999: 65–66). Наполеон III использовал французскую столицу как средство укрепления имиджа страны и своего собственного: так, Всемирная выставка 1855 года прославляла современный облик города и его превосходство в области изящных искусств, торговли и промышленности (Higonnet 2002: 351 – 354). Однако наиболее зрелищную и амбициозную форму желание монарха привлечь внимание к Парижу, и посредством города – к собственной персоне, а также к государству и нации, получило благодаря барону Жоржу Осману, префекту департамента Сена в 1853–1870 годах. В этот период префект руководил масштабной реконструкцией города, в результате которой множество грязных, узких улиц и закоулков средневекового Парижа исчезли, сменившись прямыми осями бульваров, с которых пешеходы могли обозревать основные достопримечательности города в наиболее выигрышном ракурсе (см.: Rice 1997). Линии бульваров дробились площадями (places), которые представляли собой оазисы здоровья в самом сердце города (Ibid.: 40). Скученность и давка на улицах были устранены, и экипажи смогли проезжать свободно (Ibid.). Кроме того, была построена система канализации, призванная очистить город от пятнавших его грязи и вони. 15 000 газовых фонарей осветили улицы, на которых магазины не закрывались до десяти вечера (Ibid.: 9, 38). Новый облик Парижа сделал его унифицированным и унифицирующим пространством (Hancock 1999: 68; Rice 1997: 68), таким, которое можно было охватить взором и осмыслить «с первого взгляда» (Higonnet 2002: 172). Строительство продолжалось еще длительное время после правления Наполеона III, закончившись только в начале XX века (Marchand 1993: 157). К 1890 году было израсходовано «2,5 миллиарда золотых франков (franc-or)», эквивалент годового бюджета всей Франции на тот момент (Ibid.: 96).

Когда Осман взялся за перепланировку и модернизацию Парижа, в столице уже были широкие прямые улицы. Как отмечает Леон Бернар, план османовского Парижа был заложен в устройстве города уже в XVII веке (Bernard 1970: vi). В это время площади, такие как Площадь Вогезов, Place des Vosges, изначально называвшаяся Королевской площадью – Place Royale, и широкие прямые проспекты, такие как Большой бульвар (Grand Boulevard), возникший на месте бывших городских укреплений – слово «бульвар» (boulevard) в самом деле происходит от немецкого «bolwerc», означающего «крепостная стена» или «бастион» (Hussey 2006: 156), – уже стали частью парижского городского пейзажа (Bernard 1970; Hussey 2006: 156). Однако Осман сделал широкие магистрали более регулярным и зрелищным элементом города. Одной из задач при этом было предотвратить возможные революционные возмущения, усложняя строительство баррикад и позволяя лучше защищать столицу в случае агрессии. Но, как отмечают многие исследователи, предпринятая Османом реконструкция не была исключительно милитаристской и оборонительной по замыслу (см.: Clark 1985; Hancock 1999: 64; Prendergast 1992: 103). И действительно, баррикады отнюдь не исчезли из Парижа. По выражению Беньямина, они «возрождаются в Коммуне», «пересекая большие бульвары, часто достигая второго этажа»[10] (Benjamin 2003: 12). Скорее, центральную роль в замысле императора играло желание «похвалиться» городом (Clark 1985: 41), показав миру свою столицу современной, буржуазной, рациональной, чистой, умиротворенной и прекрасно проводящей время, потребляя разнообразные товары, представленные в витринах бульваров. Парижане и туристы приглашались «выйти на улицу, чтобы принять участие в масштабной пантомиме имперского города» (Hancock 1999: 67; Clark 1985: 63). По мысли Клер Анкок, Осман «превратил сам Париж в театрализованное зрелище» (Hancock 1999: 68). Веранды кафе, бутики, универсальные магазины и пышные фасады должны были отныне прийти на смену баррикадам и восстаниям в репрезентациях города. Парижская буржуазия открыто выставляла напоказ свое богатство и расточительный образ жизни, беднота же была вытеснена на окраины города (Marchand 1993: 88). Османовский Париж стал эталоном для всей Франции, образцом для подражания, и улицы таких городов, как Лион, были перестроены в соответствии с новым образом столицы (George 1998: 85).

Театрализация Парижа и государства в правление Наполеона III, как и ассоциирование страны с территорией столицы, получило продолжение в XX веке, когда четыре сменявших друг друга президента Пятой республики – Жорж Помпиду, Валери Жискар д’Эстен, Франсуа Миттеран и Жак Ширак – стремились оставить свой след в национальном ландшафте посредством различных инициатив, связанных с Парижем. Эти проекты, которые стали называть «большая стройка» (les grands travaux), в основном относились к культурной сфере (см.: Poisson 2002). Вся остальная территория Франции не играла сколько-нибудь значимой роли в этой погоне за личным, государственным и национальным престижем, и проекты в регионах обычно оставлялись на откуп местным властям (Ibid.: 6).

В президентский срок Помпиду был построен Центр Помпиду, именуемый в просторечье Бобур. Его создание, по мнению Джона Ренни-Шорта, было ответом на «извечную потребность Франции играть роль тяжеловеса в области культуры» и проявлением попытки подчинить себе культурное поле, утверждаясь в качестве лидирующей державы на мировой карте (Short 2006: 76). Позднейшие президентские проекты, как правило, разворачивавшиеся в Париже, еще более усилили представительскую функцию столицы на мировой арене и укрепили ее «глобальное превосходство» (Ibid.: 76). Так, Жискар д’Эстен руководил устройством парка Ла-Виллет, превращением вокзала Орсе в музей и строительством Института арабского мира. При Франсуа Миттеране «большая стройка» достигла наиболее грандиозного размаха, приобретая зачастую спорный характер. Среди затей этого периода – сооружение во дворе Наполеона в Лувре стеклянной пирамиды по проекту Бэй Юймина, торжественное открытие которой состоялось в 1989 году. Что касается Ширака, его вклад в «большую стройку» представлен Музеем на набережной Бранли, открывшимся в 2006 году.

Таким образом, Париж, как отмечает Патрис Игонне, «всегда нес на себе печать государства, будь оно монархическим, имперским или республиканским», и государство и нация были связаны со столицей теснее, чем в других странах (Higonnet 2002: 46, 243). В силу этого, по наблюдению Колина Джонса, значительная доля французских достопримечательностей и памятников, которые французский историк Пьер Нора и его коллеги выделяют как ключевые для Франции «места памяти» (Lieux de Mémoire), расположены в Париже, французском локусе престижа (Jones 2006: xvii; см. также Nora 1997a; Nora 1997b; Nora 1997c). Сюда относятся среди прочего Пантеон, Стена коммунаров (Mur des Fédérés), Лувр и Коллеж де Франс, а также Эйфелева башня, к которой я вернусь в главе 7. Как гласит поговорка, «Париж – это Франция» (Paris, c’est la France). В своей книге 2001 года «Spleen de Paris» («Парижский сплин») французский поэт Мишель Деги передает это так: «Париж – это не просто город, даже не просто большой город. Это столица, что, опять же, не сводится к городу большему по размеру или численности населения. Можно представить себе провинциальный город вдвое больше Парижа по числу жителей. Это бы ничего не изменило. ‹…› [Париж – ] это исключение, связующее звено в пространстве и времени, то, что открывает дверь и ведет ко всему остальному, история и общность регионов; иными словами, Франция как столица, Иль-де-Франс, Коллеж де Франс, история Франции среди всего прочего» (Deguy 2001: 28–29).

Однако способность Парижа преодолевать партикуляризм регионов напоминает о противопоставлении тела и разума, издавна положенном в основу суждений о социальных и культурных практиках, когда умственная деятельность ставится выше физической. В такой картине дематериализованный, абстрактный Париж соотносится с разумом, в противовес остальной Франции – телу, для которого определяющей является его материальность, земля, и которое поэтому наделяется меньшей ценностью по сравнению с «головой». В самом деле, если, как упоминалось ранее, оппозиция Париж/провинция означает противопоставление функций управления и функций исполнения, Жак Шеблен показывает, что она также означает разделение абстрактных – например, управление и коммерция – и конкретных – например, изготовление и транспортировка – производственных функций в современной французской системе производства (Scheibling 2007). Абстрактные функции собраны в Париже, тогда как материальное производство рассредоточено в провинциях – так дело обстоит, например, в парфюмерно-косметической отрасли (Ibid.). Подобное рассредоточение лишь усиливает превосходство, приписываемое столице, в самом деле исполняющей более социально престижную роль планирующего и руководящего центра, «мозга» французской нации. И действительно, «голова» и «мозг» – образы, регулярно встречающиеся во французском литературном дискурсе о Париже (см.: Citron 1961a).

Более того, мысль о том, что Париж представляет Францию, легко может означать сведение французской нации к ее парижской составляющей, а значит, и к заключению, будто без Парижа Франция ничто. Уравнение оборачивается разностью, неравенством не в пользу всей остальной Франции, что явствует также из преобладания централистских тенденций. Таким образом, положение Парижа в коллективном воображаемом нации противоречиво (см. также: Steele 1998: 74). Считается, что он представляет Францию, является ее частью, но в то же время как будто отделен от нее и возвышается над нею. В самом деле, реальное и символическое могущество Парижа таково, что вся остальная Франция предстает «пустыней» (см.: Gravier 1972) по сравнению с ним.

Символическая иерархия в географии Франции отражена в противопоставлении Париж/провинция, где второй член пары отсылает к лишенной ценности Франции вне Парижа. Как отмечали многие авторы, географическое пространство – это материализованное социокультурное пространство (см.: Bourdieu 1993c: 161). Противопоставление Париж/провинция представляет собой пример подобной материализации, которая структурировала многие французские практики и дискурсы со времен централизации политической власти и придворной жизни в Версале, а затем в Париже в XVII веке (George 1998: 7). Как отмечает Корбен, «с начала царствования Людовика XIV провинциальное происхождение означало отлученность от двора, невозможность созерцать свет, исходящий от монаршей особы, обреченность прозябать в бесславии» (Corbin 1993: 7–14, 11). Подъем централизации, последовавший за Великой французской революцией, усугубил противостояние Париж/провинция (Higonnet 2002: 312), что заставило писателя и журналиста Луи Вейо заявить в 1871 году, что централизация «привела к созданию единообразия в ущерб единству» (цит. по: Marchand 1993: 125).

Все в том же XVII веке провинцию начинают высмеивать в литературе (Corbin 1997: 2852; George 1998: 135–136). С тех пор глубинка неизменно ассоциировалась со скукой: наиболее известным примером служит, пожалуй, «Госпожа Бовари» Флобера. Хотя иногда, как, например, у романтиков, провинция изображалась как мир чистоты, здоровья и природы, противопоставляемый излишествам Парижа (Corbin 1997; Courtivron 2003: 57; Higonnet 2002: 313), и все же Париж был необходимым этапом на пути к успеху. Провинциальные персонажи это всего лишь «те, кто не достиг успеха в Париже» (Corbin 1993: 12).

В паре Париж/провинция один-единственный город противопоставляется множеству других мест, различия и особенности которых, однако, отрицаются унифицирующим артиклем единственного числа и понятием la province. Если в английском языке многообразие и различия признаются использованием множественного числа – «провинции», единственное число во французском их отрицает, остается возможным лишь одно отличие – от Парижа. Противопоставление Парижа и провинции также получает воплощение в повседневном языке, в таких выражениях, как «monter à Paris» – буквально, «подниматься в Париж», – тем самым подразумевается, что Париж занимает высокое место, а провинции – низкое (Charle 1998: 37). Выражение «monter à Paris» не имеет точного английского эквивалента. Живя хоть в Марселе, хоть в Кале – то есть «под» или «над» столицей с точки зрения географии, – в Париж «поднимаются», потому что столица расположена «сверху» в социальном смысле. Как отмечает Бурдьё, социальные антагонизмы, такие как столица/провинция, «имеют тенденцию воспроизводиться в сознании и языке в форме оппозиций, определяющих принцип видения и разделения, то есть в форме категорий восприятия и оценки или ментальных структур». Эти категории включают в себя «парижский/провинциальный», но также и «модный/не модный» (Bourdieu 1993c: 162), как я показываю в главе 2 и части II. Во Франции la Capitale, продолжает Бурдьё, это «место столицы… где положительные полюса всех полей… сконцентрированы: таким образом, ее можно адекватно помыслить лишь по отношению к провинциям (и „провинциальности“), которые суть не что иное, как (сугубо относительное) состояние отсутствия la capitale и столичности» (Ibid.).

Таким образом, пара Париж/провинция отсылает скорее не к географической реальности, а к символической, «воображаемой» (Corbin 1993: 11). Это не столько территориальное разделение, сколько «отношение» (Corbin 1997: 2851). Как отмечает Корбен, «в Париже можно показаться „провинциалом“, то есть неспособным освоить код, образующий „парижскость“, перенять tempo, ритм, диктующий парижскую жизнь» (Corbin 1993: 11). Действительно, само слово «провинциальный» приобрело пренебрежительный оттенок, определяемый следующим образом во французском толковом словаре «Le Petit Larousse»: «пренебр. Лишенный изящества, обычно приписываемого обитателям столицы»[11]. Быть провинциальным означает сущностную нехватку, дефицит – Парижа (Corbin 1997: 2851), земли изобилия.

Еще одно понятие, ярко выражающее престиж и социокультурные привилегии, которыми наделяется Париж, – это «парижизм» (parisianisme). Анна Мартен-Фюжье пишет о «парижизме» колонки о Париже Дельфины де Жирарден в La Presse в период Июльской монархии: «Париж в этом смысле означает не город, но совокупность разных явлений – начиная с элегантных нарядов и хороших манер и кончая наличием во всех областях личностей выдающихся, – призванную свидетельствовать о высоком уровне французской культуры. Говоря современным языком, Париж и парижский свет – роскошная „витрина“ французской жизни»[12] (Martin-Fugier 1990: 284).

Это понятие используется до сих пор, сохраняя коннотации превосходства, приписываемого столице, и ассоциации с престижными практиками. За счет этого оно также стало использоваться для критики такого положения дел, часто отсылая к централизму французской жизни. К примеру, словарь «Le Petit Larousse» определяет его следующим образом: «1. Выражение, оборот в разговорном французском, отличающие парижан. 2. Специфическое парижское обыкновение, привычка, способ бытия. 3. Склонность наделять ценностью исключительно Париж, то, что там происходит и создается, пренебрегая остальной Францией и франкоговорящим миром»[13].

Однако высокий статус, придаваемый Парижу, иногда сопровождался несколько враждебным отношением к столице. Так, парижская жизнь подвергалась критике со стороны приверженцев деревенской тиши, считавших загородный уклад более честным и подлинным, в отличие от суеты большого города. Однако в данном случае Парижу противопоставляется не столько провинция, сколько сельская местность, в рамках более широкого контекста недовольства, вызываемого современным урбанизмом (Corbin 1997: 2858). Таким образом, «парижский», как и «провинциальный», – это понятие, которое может быть обращено (как нередко и происходит) в уничижительную характеристику, как показывает известная дразнилка: «парижанин – псину жарим, парижонок – тупой, как теленок» («parisien, tête de chien, parigot, tête de veau») (см. также: Hussey 2006: xviii). Но пренебрежительное отношение к Парижу можно интерпретировать как выражение завистливого восхищения в той же мере, что и презрения.

Превращение Парижа в дискурс

Город – это нечто большее, чем простая сумма его физических компонентов и населения. Это также абстрактная сущность, воображаемое пространство (см. также: Donald 1999). Париж особенно трудно отделить от множества текстов: книг, картин, фильмов или фотографий, – которые придали ему значимость и символическое измерение, воплощенное в статусе города-мифа. Приобретение Парижем весомого положения на карте Франции и мира, достигнутое за счет прагматических и материальных мер, сопряжено с возвышением этого города в качестве дискурсивного объекта в символическом порядке французской литературы и искусств. В самом деле, во Франции Париж был предметом множества текстов, обеспечивших ему столь заметное место в коллективном воображаемом. В то время как пространство города перекраивалось в ходе различных преобразований, подобных османовскому, параллельно образ Парижа формировался многими французскими литераторами и художниками, которые писали о нем, рисовали его, фотографировали его и снимали в кино, о чем пойдет речь далее.

Первым произведением словесности, полностью посвященным этому городу, была «Похвала Парижу» Иоанна Жандунского (1323) (Citron 1961a: 21), а во второй половине XIV века Гийом де Вильнёв прославил Париж в балладе под названием «Песни парижских уличных торговцев» (Crieries de Paris), утверждая, что «ничто не сравнится с Парижем» (цит. по: Stierle 2001: 88). Однако огромное количество текстов и жанров, посвященных Парижу, появляется лишь с конца XVIII века, и особенно в XIX веке. Среди них имевшие большой успех «Картины Парижа» (Le Tableau de Paris) Луи Себастьяна Мерсье, где рассматривается социальная, политическая и культурная жизнь города, а также некоторые из основных достопримечательностей (Mercier 2000). Идею «картины» (tableau) Мерсье позаимствовал из театрального мира, представляя Париж как сцену, заполненную различными актерами (Stierle 2001: 88). Впоследствии этот ход переняли другие авторы, например Эдмон Тексье в 1852 году и Жюль Валлес в 1882 и 1883 годах, написавшие каждый свои «Картины Парижа» (Texier 1852; Vallès 2007), – таким образом, родился узнаваемый жанр дискурса о городе, особый способ запечатлеть его в литературной форме.

В «Картины» Мерсье включены тексты о типичных парижских персонажах, таких как королевский секретарь (Secrétaire du roi), буржуа (bourgeois) и гризетка (grisette). Подобный подход к городу, основанный на выделении основополагающих категорий парижских характеров, станет модным в Париже XIX века, воплотившись в жанре «физиологий» (Hansen 2005: 2; Higonnet 2002: 380–383). «Физиологии» отражали возникший в это время широкий интерес к осмыслению города. В первой половине XIX столетия общественные изменения для французской столицы, которые повлекли за собой смерть короля Людовика XVI и Великую французскую революцию, разожгли любопытство и желание пролить свет на новое социальное устройство города (Corbin 1993: 13). Предпринимались попытки превратить Париж в единый доступный чтению текст путем наблюдений, описаний и классификаций (Prendergast 1992: 2). «Физиологии» смягчали беспокойство, вызванное характеризующим современную эпоху акцентом на «чисто визуальном социальном взаимодействии» (я вернусь к этой мысли в главе 6), поддерживая идею, будто бы личность человека может быть «вычитана» из телесных характеристик, а значит, доступна наблюдению окружающих при мимолетных встречах незнакомцев в городском пространстве (Rice 1997: 36, 37; Benjamin 2002: 60–61).

Жанр «физиологий» вдохновлялся физиогномическими системами, созданными в XVIII веке Лафатером и Фердинандом фон Галлом (Rice 1997: 36–37), но только Бальзак с его «Физиологией брака» 1826 года, написанной под влиянием «Физиологии вкуса» Брийя-Саварена (1825), придал изображениям города и его обитателей более исторически контекстуализированную форму, которая и легла в основу модных в 1840-х годах «физиологий» (Stierle 2001: 193–218). Бальзак также принимал участие в создании «Физиологии служащего», «Физиологии парижского рантье», «Физиологии туалета» и «Истории и физиологии парижских бульваров»[14]. «Физиологии» были одновременно визуальной и словесной формой выражения парижского характера, ведь письменные тексты нередко сопровождались рисунками, пожалуй, наиболее знаменитые из которых сделаны Гаварни и Домье, например, в сборнике «Французы, нарисованные ими самими» (Les Français Peints par Eux-Mêmes)[15]. Эта «моральная энциклопедия XIX века», вдохновленная жанром физиологий, публиковалась с 1840 по 1842 год и включала в себя тексты различных авторов, в том числе Бальзака, например его «Провинциалку» (La Femme de Province) – фельетон, к которому я вернусь в главе 5, – и очерк о парижском рантье (Rentier de Paris). Сборник «Французы, нарисованные ими самими» был призван охарактеризовать город, его жителей и общественные обыкновения. Показательно, что восемь томов были посвящены Парижу, а провинции – только три.

Важный момент в истории репрезентации Парижа связан с революцией 1830 года, потому что, как показывает Пьер Ситрон, восстание, объединившее парижан против политики Карла X (1824–1830), вдохновило на создание большого количества поэтических произведений о городе (Citron 1961a; Citron 1961b). По мысли Ситрона, именно в этот период в литературе был по-настоящему создан «парижский миф», впервые «замеченный» Роже Кайуа в 1938 году (Caillois 2002; Citron 1961a: 252). Лишь после революции 1830 года литературные произведения о столице образовали плотное единство, связанное набором повторяющихся тем и образов, которые прежде были в основном «рассыпаны» по разным текстам – например, революционный Париж или Париж-проститутка, – я вернусь к этим идеям далее в настоящей главе, а также в части II (Citron 1961b: 74). Французская столица превратилась в объект «коллективного мысленного приключения», полагает Ситрон, цитируя определение мифа, предложенное Максом Мильнером (Citron 1961a: 250).

На периферии влияния революции 1830 года, но при этом в центре парижского мифа располагаются, по мнению Ситрона, произведения Бальзака, которого немецкий исследователь Штирле также выделяет как ключевую фигуру в создании мифа. В «Человеческой комедии» (Comédie Humaine, 1833–1837) Бальзака попытки понять столицу и свести воедино дискурсы о ней находят «образцовую форму», которая в то же время дает парижскому мифу «новую поэтическую силу» (Stierle 2001: 192; Citron 1961b: 189). Благодаря романам Бальзака – городским романам – Париж еще более укореняется в коллективном воображаемом, превращаясь в миф, которым подпитывались другие культурные формы, такие как живопись, кино или, как я покажу в части II, современная французская модная пресса.

Бальзаковский Париж – это город больших надежд, место, ассоциирующееся с успехом в обществе, но также и с элегантностью и любовными похождениями. «Человеческая комедия» представляет собой романный пандан едкой карикатуре Бальзака на все провинциальное/местечковое – его «Провинциалке» 1841 года. Оба произведения поддерживают престиж Парижа и мысль, что провинция – богом забытая дыра. Столица – это место, где вырабатываются особые правила поведения и социальные коды, овладение которыми необходимо для восхождения по общественной лестнице. В главе 2 я вернусь к творчеству Бальзака.

В целом в XIX веке появилось множество романов о Париже, включая произведения Флобера, Золя, Гюго и братьев Гонкур, а в начале XX века – Пруста. Таким образом, как отмечает Клер Анкок, «французский централизм выражается также в популярности Парижа в качестве литературного объекта» (Hancock 2003: 200). Переводы и частые переиздания позволили этим романам распространить свои образы столицы в пространстве и времени. Их непреходящее влияние и популярность делают Париж наших дней городом, который невозможно отделить от его репрезентаций в романах XIX века. Как писал Клод Арно в своих «Парижских портретах» 2007 года, называя имена Золя и Бальзака, «некая литературная сущность по-прежнему витает над городом подобно Призраку Оперы» (Arnaud 2007: 40). Эта сущность глубоко укоренена в Париже XIX века и связана с именами писателей, неотделимыми от образа столицы, ибо они также создавали этот город. У Гюго, например, Париж – это город революции (такая слава прочно закрепилась за Парижем после революций 1789 и 1830 годов)[16]. Современные постановки, например бродвейский мюзикл по мотивам «Отверженных» (Les Misérables) Гюго, одноименный французский телесериал 2000 года режиссера Жозе Дайан, международный прокат которого на DVD поддерживали такие актеры, как Жерар Депардье, – внесли свой вклад в сохранение за Парижем мифического статуса «мировой столицы революции» (Higonnet 2002: 59) и эмблемы свободы.

Для Бальзака Париж также был светоносным центром мира: «Столица, украшенная венцом, – это королева, всегда беременная, всегда снедаемая безудержными, яростными причудами. Париж – голова земного шара, мозг, терзаемый гениальной мыслью и увлекающий вперед человеческую цивилизацию, властитель, неустанный творец-художник. ‹…› Разве Париж не чудесный корабль, нагруженный великой мудростью?»[17] (Balzac 1988b: 263; Jones 2006: 318). Сходным образом, по мысли Золя, «солнце засевает Париж, и именно на почве нашего города взрастет будущее мира», а «дымки городских труб», которые нависли над городом в романе «Париж», в глазах героев, Пьера и Марии, словно «тысячи золотых кораблей отплывают в океан из гавани Парижа и понесут просвещение и мир во все уголки земли[18]» (Zola 2002: 416, 440).

Бальзак и Золя транслируют образы Парижа, которые были близки их предшественникам и потомкам. Ведь прославление Парижа как столицы Франции шло параллельно с прославлением Франции как одной из стран – мировых лидеров. «Париж – это весь мир, – заявлял Мариво в 1734 году, – а вся остальная земля – не более чем его пригороды» (цит. по: Jones 2006: 204). Шарль де Пейсонель в 1782 году назвал Париж «образом Вселенной, огромным бесформенным городом, полным чудес, добродетелей, пороков и безумств» (Ibid.), а для Мерсье в 1799 году это «светоч вселенной» (цит. по: Citron 1961a: 275).

В XVIII веке Париж утвердил свое положение в качестве культурного центра, а в XIX он получил священный статус столицы современной эпохи в политике, науке и искусствах (Higonnet 2002: 15): «столицы девятнадцатого столетия», по знаменитой формулировке Беньямина (Benjamin 2003). Высокая концентрация художников и интеллектуалов, а также вереница «самовосхвалений», таких как всемирные выставки второй половины века, способствовали укреплению этой репутации (Charle 1998; Hancock 1999: 69; Higonnet 2002: 346, 351). Но благодаря Просвещению XVIII века и Великой французской революции 1789 года, за которой последовала революция 1830 года, Париж также приобрел репутацию защитника свободы, вольности и разума – причем все эти ценности выдвигались как универсальные, призванные распространиться по всему миру. Действительно, если выражение «Париж, город света» (Paris, ville lumière) можно рассматривать как отсылку к физическому устройству города, чьи улицы становились все более ярко освещенными в результате установки фонарей в конце XVII века и газовых ламп в 1822 году (см.: DeJean 2006; Jones 2006: 327), – в нем можно увидеть и метафору Просвещения. Как отмечает Прендергаст, «освещение общественных пространств аллегорически представляло триумф над социальной и культурной «темнотой»; свет был lumières сразу в нескольких смыслах; проект освещенного города был связан с более ранней идеей просвещенного города и даже вмещал ее в себя как одну из составляющих» (Prendergast 1992: 32; Citron 1961a: 273). Но, кроме того, это приводит на ум проект французских революционеров и поборников идеи универсального просвещенного разума, бунтовавших в Париже против обскурантизма старого режима. Французская революция и ее ценности должны были стать образцом для всего мира, Париж – универсальным символом цивилизации, свободы и вольности, и революция 1830 года, вместе с репрезентациями города в литературе XIX века, запечатлела эту мысль в коллективном воображаемом (см.: Citron 1961a).

Так, Альфред де Виньи пишет о Париже в одноименной поэме 1831 года, что это «средоточие Франции… мировая ось». Для Тексье в «Картинах Парижа» 1852 года, это «взгляд разума, мировой мозг, вселенная в миниатюре, комментарий к человеку, человечество, претворенное в город»[19]. Иностранные авторы также возносили городу хвалу. В переведенных на французский в 1833 году статьях Генриха Гейне о Париже 1831 и 1832 годов, написанных для немецкой газеты Augsburger Allgemeine Zeitung, читаем: «Париж – это столица не одной только Франции, но всего цивилизованного мира; это место встречи всех прославленных умов. ‹…›…именно здесь счастливо резвятся творцы нового мира» (цит. по: Stierle 2001: 157). Как мы увидим в части II, дискурсы о Париже как столице моды донесли подобные хвалебные отзывы о городе до XXI века.