Читать книгу Автостоп сердца - Анна Абраменко - Страница 4

До встречи с будущим мужем оставалась пара дней. Новый год вот-вот собирался прийти. Дело о нападении и попытке изнасилования ещё не было закрыто. Игнат, к тому моменту ставший востребованным дизайнером молодёжной одежды в рамках города, ни разу не поддержал меня, не сопроводил ни на судмедэкспертизу, ни в СИЗО, ни куда-либо ещё. К тому моменту он уже выдал ключевую фразу:

– Если бы сейчас мне пришлось выбирать между швейной машинкой и тобой, я бы выбрал первое.

Я чувствовала себя ходячим мешком с костями, которому за невыплату прошлых кармических долгов отключили краски мира. Однажды я пришла к Игнату в последний раз, чтобы вернуть какие-то его безделушки и забрать свои, но это был всего лишь повод. Нам всегда было трудно выразить словами то, что было важнее всего, хотя он писал речитативы, а я работала на радио. Помню, когда он чувствовал себя виноватым, но боялся в этом признаться, он просто покупал мне яблоки. Отдавал их мне в руки, и это значило безмолвное: «Ты мне нужна». В тот вечер я не нашла нужных слов, но много говорила об уважении, о том, что достойна большего, и уж следующий мужчина точно сможет позаботиться обо мне и будет честным. Да уж… Он молчал. Я в сердцах выпалила свою тираду, быстро собралась и ушла, в последний раз попрощавшись с его родителями.

– Анечка, уже уходишь?

Да, и в этот раз навсегда. Огромный добрый чёрный терьер вышел проводить меня и уткнулся носом в ладошку. Я вышла из подъезда и у мусорных баков оглянулась, посмотрела на окно девятого этажа, где тускло горела старая красная настольная лампа над ещё крепкой советской швейной машинкой. Потом обернулась ещё, уже поворачивая за угол дома. Всё это в последний раз. Мысленно поцеловала этого маленького мальчика, чьё отношение к себе так и не смогла понять до конца. Вместе с ним я росла. Мы воспитывали друг друга, и без него не было бы такой меня, какой я уходила прочь. Пусть у него получится всё, что он задумал. Его творчество достойно похвалы. Спасибо тебе за всё, что было. Конец.

Чтобы не сдохнуть от тоски и сделать себе подарок на Новый год, я придумала отправиться в любимый Петербург и напиться шампанским в привычном одиночестве под фейерверки и чужое веселье на берегу Финского залива. В то время в длинной квартире на Карповке жил мой старый друг Макс.

Мы познакомились с Максом случайно, на перекрёстке около центрального универмага в Перми. Таких заметных типов в городе на тот момент было немного. С целью выделиться он высветлил себе пергидрольную звезду на самой макушке. С детства Макс был ярым спортивным болельщиком и часто ходил в символике выбранного клуба. В то время он болел за пермскую хоккейную команду, почти всегда носил майку и шарф с её логотипом. Он был невысоким, коренастым, бородатым и по этой причине выглядел намного старше, чем иные школьники старших классов. Учился Макс, как и я, в одной из престижных школ города, тоже с углублённым изучением английского языка. Но если мы в своих застенках отдавали предпочтение преимущественно хип-хопу, то их бастион из красного кирпича предпочитал гранж, рок и хард-кор.

Макса всегда привлекали умствующие девушки. Именно умствующие, то есть умеющие накапливать информацию, обрабатывать её и выдавать, но ещё не значит, что умные. Его привлекал интеллект, и поэтому он нередко западал на евреек. Всего еврейского во мне была лишь часть настоящей фамилии (не радийного псевдонима) и нос горбинкой, который случайно получился в результате сплавления родительских матриц. Мы пересеклись с общими знакомыми и зацепились друг за друга в разговоре о Пелевине. Он предложил мне прочитать очередную его книгу, а потом встретиться, чтобы обсудить её ключевые моменты, ну, или просто то, что покажется интересным.

Уже тогда было яснее ясного, что любое интеллектуальное общение с девушкой для Макса – это повод залезть ей в трусы. Прелюдия всегда начиналась с проникновения в ум, так как на свои физиологические данные он особо не делал ставку. Общение происходило в уютном месте за чашечкой чая, редко алкоголя. Перебирались темы, сканировался уровень собеседницы. Откровенно тупых Макс отсеивал сразу, но всегда был шанс у тех, кто обладал хоть какой-то изюминкой. С кандидатки снимался первый интеллектуальный покров, и если за ним обнаруживался действительно глубокий и богатый внутренний мир, то Максим сдавал все контролирующие механизмы и начинал свой бесконтрольный дрейф в увлекательную девичью душу. Он часто влюблялся. На первых парах превозносил свою пассию, начинал требовать от неё того же, старался со временем захватить всё её внимание, ждал безраздельной преданности себе и, наконец, разочаровывался. После этого он часто клеймил девушку беспросветной дурой, вне зависимости от того, какой в действительности была его уже опостылевшая героиня.

Однажды он отчаянно влюбился в мою подругу, всё ту же Лилю, у которой тогда и в намётках ещё не было дочери, а Денис только-только маячил где-то на горизонте. Чтобы долго не ходить вокруг да около, Макс купил два билета в Москву, пришёл к Лиле, ошарашил её новостью об их совместной поездке, дал время на сборы и увлёк за собой в захватывающее приключение. Они провели вместе несколько беззаботных дней в столице, гуляя по её улицам и паркам, разговаривая обо всём на свете, веселясь и уплетая мороженое. Ночью, когда эксцентричные ухаживания, по логике Максима, должны были перейти в интим, Лиля смущённо отстранилась и отказала в долгожданном сближении. Макс был разочарован. Вернувшись в Пермь, он провёл ночь под дверью её квартиры, на подъездном балконе, в дождь, пытаясь уснуть, подстелив под себя спортивную газету. На следующий день он вручил ей конверт, в котором был пустой лист бумаги, и этим было сказано всё. С тех пор Лиля перешла в ранг «бывших», однако её красивой грудью, в отличие от ума, Максим восхищался до последнего. Хотя, на мой взгляд, и то, и то в ней всегда было одинаково прекрасно.

Макс рос с мамой, без отца, и был младшим братом при старшей сестре. Мать была строгой деловой женщиной с железной хваткой, управляла серьёзным бизнесом, была суха в общении и с друзьями сына, но последнего не обделяла ничем. Макс всегда получал то, что хотел. Иногда, будучи уже совсем взрослым бородатым дядькой, он мог вытребовать что-либо очень желанное для себя смешным инфантильным: «Ну ма-а-а!» Отец давно ушёл из семьи и жил где-то на восточном побережье Соединённых Штатов. Кем он был, почему родители расстались – об этом Макс говорил размыто, неконкретно, отмахиваясь, и в этом случае всегда употреблял резкое «мать». Друзья называли его Медведем, но, по своей сути, он был, скорее, Плюшевым Мишкой, чуть озлобленным и раздражительным, безуспешно ищущим свою Идеальную Медведицу в каждой встречавшейся ему девушке. Он так и не понял, к сожалению, что главная женщина, которую он когда-то потерял и которую пытался найти, была его собственная мама.

Его последним серьёзным романом, который переломил всю его судьбу, заставив окончательно разувериться во всепринимающей, дающей, заботливой женской природе, была красавица Дина, несколько лет до этого эмигрировавшая с родителями в Израиль. Их история любви была яркой и пламенной, и Дина, в отличие от многих подружек Макса, была действительно умной. Они любили друг друга на расстоянии, утопали в объятиях, когда Дина пару раз приезжала на короткое время в Пермь, и страдали от невозможности быть вместе, подменяя реальное общение чатами, электронными письмами и виртуальным сексом. Из них двоих больше всего страдал, конечно, Максим. Будучи отделённым от неё физически, он идеализировал Динин образ, превозносил до небывалых высот, подгонял любое её реальное проявление под рафинированную картинку своих фантазий, ждал соответствия, не дожидался, забирал у неё любые шансы быть самой собой, и, наконец, разочаровался так сильно, что уже не смог прийти в себя. А Дина жила в Израиле своей жизнью. Ей было сложно соответствовать всему тому, что придумывал за них обоих Макс. Как и любая молодая женщина на её месте, спустя время, она предпочла реальные отношения виртуальным. У неё случился роман с одним из музыкантов транс-проекта «Infected Mushroom», и вскоре она призналась в этом Максиму. Он проклял её в сердцах и был безутешен несколько последующих лет. Но всему этому ещё только предстояло случиться.

Мы встретились в кофейне, но к встрече я не подготовилась, так и не успела дочитать выбранный для обсуждения роман. Говорить о Пелевине мне было интересно и несложно даже без знания текста, поэтому больше часа мы упивались чаем и общим восхищением провидческими галлюцинациями героя нашего времени. В отношении меня у Макса не было ни единого шанса, потому что в этот вечер в баре через дорогу меня ждал тот самый партнёр по свободным отношениям. Тогда наш роман только-только начинался, и мы не искали ещё опыта за пределами друг друга, поэтому вибрации моего тела всецело посвящались ему одному. Максим расстроился, ему явно пришлись по душе мои умствования, и он рассчитывал на продолжение. Однако согласился и на то, что было отведено: отправился в бар через дорогу и познакомился с гипотетическим конкурентом. Они сошлись в общих интересах относительно музыки, фильмов, каких-то публичных персонажей, комиксов и прочего, чем жило сознание выросших мальчишек их возраста. В тот вечер у меня появился друг, который во многом определил течение моей дальнейшей судьбы и стал ключевым звеном в хитрой цепочке причинно-следственных связей.

***

Стихийно нас собиралась целая тусовка, молодых и необычных. Нам казалось, что мы сильно отличаемся от остальной серой городской массы, в первую очередь, своим внешним видом, а при ближайшем рассмотрении, и внутренним миром. Мы притягивались друг к другу, словно магниты, собирались в весёлые компании, играли в баскетбол на городском стадионе, обсиживали фонтаны в парках, гуляли, курили в недешёвых кофейнях, покупая одну кружку пива на шестерых, пробивались в клубы, устраивали домашние посиделки по ночам в пустых родительских квартирах. Все мы были примерно одного возраста, родились в начале восьмидесятых, с восхищением смотрели на уже основательно пустившие корни недавние зачатки западной культуры, радовались свободе выбора и были уверены, что так будет всегда. Мы были совсем мелкими, когда рушился Союз, от переломов нас защищал мощный родительский фильтр. Страна менялась, забирая у тех, кто был старше, одни ориентиры и не предлагая другие. Однако нас это не ломало. Мы упивались открывающейся некогда запредельной реальностью, примеряли её на себя без страха и упрёка, копировали западную моду, даже не подозревая, что когда-то за это могли жестоко покарать. Тогда, в детстве, вседозволенность и вседоступность ещё не приелись настолько, чтобы обесценить искреннюю радость от таких простых материальных благ, как жвачка с вкладышем или целый «Сникерс». Бутылка «Пепси» могла стать достойным подарком, фильм на видеокассете – поводом для гордости и хвастовства, а игровая приставка – серьёзным повышением статуса в глазах сверстников.

Сначала нас вдохновляли герои из индийских и китайских фильмов, потом появились «Звёздные войны», «Мортал комбат», «Чужой», «Черепашки-ниндзя» и жуткие, но очень притягательные своей инфернальностью «Восставшие из ада». На большинство из этих фильмов меня водил в кинотеатр папа. Дома, вместо двух-трёх кнопок на телевизоре, появилось больше десятка, и одна из них принесла в жизнь действительную радость. Пока пульт управления был в наших, а не родительских руках, телеканал MTV не выключался никогда. Неограниченный доступ к музыке на всевозможных носителях стал своеобразным символом моего поколения. Больше не нужно было прятать пластинки, с трудом доставать редкие аудиозаписи на кассетах или бережно относиться к только что купленному компакт-диску. Мало-помалу стал появляться Интернет, а вместе с ним возможность наконец-то быть полноценной частью глобального мира со всеми его возможностями и многообразием.

В пятнадцать лет я уехала в Штаты. Сбылась моя мечта, которой я грезила несколько лет. Пройдя ряд серьёзных тестов и одно собеседование, доказав свои способности в английском языке и недюжинную пассионарность, я оказалась в одном из самых радикальных уголков этой страны, Техасе. В конце девяностых Техас всё ещё грезил о своей независимости. А мечта, которую лелеяла я, трещала по швам. Ведь я представляла себя то на побережье Тихого океана, где-нибудь в Санта-Барбаре, то на шумных авеню Нью-Йорка, то, на худой конец, в прохладном Сиэтле, откуда папа несколько лет назад привёз самые хорошие впечатления. Но никак не среди рэд-неков, в городке с населением в сто тысяч, с обязательными походами в церковь каждые выходные.

Программа так называемого обмена, организованная Конгрессом США со всеми бывшими советскими республиками, предполагала, что школьник едет учиться в страну на год, погружаться в культуру, жить в семье и напитываться новыми навыками и знаниями, чтобы успешно реализовать всё это по возвращении в своё государство. По факту же подавляющее большинство тех, кто так же, как и я, уехал в Штаты по этой программе, либо оставалось там, либо каким-то образом связывало свою дальнейшую судьбу с этой страной. Кто-то умудрялся прикрепиться к американской семье, в которой жил, настолько плотно, что она обеспечивала ему дальнейшее образование, уже в колледже. Кто-то возвращался в Россию, но через несколько лет вновь улетал назад, продолжал обучение, выходил замуж, либо же находил работу в местной компании. Американский образ жизни глубоко пропечатывался в неокрепшем сознании подростков, которые часто прибывали из своих разграбленных, неблагополучных стран и регионов и видели совсем иную, комфортную и обеспеченную жизнь. Мало кто хотел возвращаться к своим убогим условиям. Истинная сущность всей этой программы культурного обмена со временем стала мне предельно очевидна. Главной задачей была откачка лучших мозгов из бывших союзных республик. Они должны были стать ресурсом, обогащающим американскую экономику. Но со мной приключилось нечто совсем иное.

Мы с мамой выбирали подарки будущей американской семье, в которой мне предстояло провести ближайшие одиннадцать месяцев. Смеялись очень, разглядывая симпатичную кружевную кофточку без рукавов:

– Представляешь, как будет забавно, если девочка, с которой ты будешь жить, окажется страшной, рыжей и прыщавой толстухой? Кому тогда достанется этот подарок?

Он так и не достался никому. Кэрри только что перенесла операцию по уменьшению груди. До хирургического вмешательства грудь была настолько огромной, что мешала ей ходить, смещая центр тяжести. Её лицо было усеяно маленькими красными язвочками. Сальный пучок рыжих волос торчал в разные стороны, как осенняя солома. Она была низенькой, толстой, ходила в футболках с изображением разных фруктов и персонажей из мультфильмов. Она была на год старше меня. В душе Кэрри была добрейшим ребёнком, ангелом без каких-либо тёмных мыслей и даже, казалось бы, комплексов.

Когда я вошла в зал аэропорта и увидела табличку со своим именем, урчащий поток надежды, который ещё булькал в моём сознании после диагноза «Техас», перекрыло окончательно. Горячий июльский воздух обжигал ноздри. В районе городка Абилин, да и в других частях Техаса, стояла адская жара. Я шла к автостоянке в сопровождении маленькой рыжей девочки и её безразмерной мамаши Кэтрин, чьи бёдра с трудом уместились на водительское сидение. Кожа на лицах обеих была обильно смазана тональным кремом, который местами облупливался, как старая штукатурка. Когда через четыре месяца на гамбургерах и кока-коле я сама потолстела на пятнадцать килограммов и на моих щеках вылезли бурые прыщики, я точно так же начала замазывать их косметической побелкой.

Эта семья жила в типичном спальном районе, расчерченном прямоугольными участками с невзрачными одноэтажными домами. На полную мощность работал кондиционер, входя в дом, никто не снимал обувь. Основным развлечением этой семьи была разнообразная еда и вылазки в церковь по несколько раз в неделю. С церковью была связана большая часть их социальной активности, и именно это стало основным поводом для моего с ними непримиримого конфликта. В то воскресное утро, когда меня привезли в огромный крытый зал с высоким белым крестом на крыше, я в первый и последний раз пересекла порог протестантской церкви города Абилин. Затяжная проповедь священника была мне неинтересна, но вот его внешний вид притягивал внимание своим явным противоречием, которое не укладывалось у меня в голове. Раньше я посещала церковь от силы два раза в год, когда мы с родителями (больше в качестве развлечения, чем действительно в угоду истинной вере) отправлялись на крестный ход. Меня крестили в детстве, с моего собственного согласия, но о вопросах веры в нашей семье никто никогда не задумывался всерьёз. Чёрные рясы православных священников были частью моего коллективного бессознательного, но священник в этой техасской церкви выглядел совсем иначе. На нём был дорогой костюм из лоснящегося синего материала, большие блестящие запонки, широкий жёлтый с красным галстук, лакированные туфли с острым носом, вычищенные до блеска, и идеально белая рубашка, застёгнутая под воротничок. Он выглядел преуспевающим бизнесменом, знающим себе цену и желающим выставить напоказ своё недавно заработанное состояние, но никак не рабом Божьим или его верным слугой. Он громко и убедительно вещал со сцены в микрофон, а под конец своей речи вынес огромное посеребрённое блюдо и отправил его в зал. Все сидящие там триста человек дружно поднялись со своих мест, вскинули руки, закричали «Аллилуйя!» и начали покрывать блюдо слой за слоем купюрами с американскими президентами. Когда блюдо вновь вернулось в руки священника, денег на нём было столько, что количество их, наверное, позволило бы поднять экономику какого-нибудь маленького африканского государства. Божий делец ловко спрятал выручку, поблагодарил зал и объявил следующий день и время сходки. Мы вышли из церкви, у меня в горле застряло столько невысказанного возмущения, будто я только что проглотила мышь. Как мог такой неприкрытый бизнес называться служением Всевышнему? Даже при всей моей атрофированной религиозности мне было очевидно, что в этом здании целых триста человек только что развели на деньги, прикрываясь именем Бога. С того дня я наотрез отказалась посещать эту богадельню, чем создала в семье молчаливое напряжение. Мне старались не перечить до того момента, пока я своими действиями не явила пример сатанинского поведения и не оказалась изгнанной из рая в ад неопределённости и прочих мучений.

В Абилине было две школы, ученики которых несколько раз в год встречались на стадионе, чтобы посоревноваться в спортивных игрищах, а после этого разъехаться на машинах кто куда, напиться, откушать всевозможные наркотики, протрезветь и успеть развести друг друга по домам, пока родители не заподозрили неладное. Жизнь местных подростков не отличалась особым разнообразием. Большинство работало после школы, стараясь накопить на автомобиль или другие нужды. Те, кто мог себе позволить не работать, тусовались либо в супермаркете, либо в Интернете. Особо усердные посвящали большую часть времени спортивным тренировкам, а набожные коротали дни в богобоязненном служении при различных церквях. Для меня же во всём этом скудном разнообразии самым главным другом и помощником стал Интернет. Имея в России весьма ограниченное представление о компьютере, здесь я плавала по информационным волнам, как аквариумная рыбка, которую случайно выбросило в океан. Тоскуя по друзьям и Родине, львиную долю своей энергии я отдавала российским чатам и общению с такими родными, близкими и понятными людьми, делясь своими переживаниями на чужбине и наивно жалуясь на скучную американскую действительность.

В одну из бессонных ночей, когда взрослых почему-то не было дома, я забрела на порнографический сайт и не смогла вылезти оттуда в течение нескольких часов. Насмотревшись вволю на разнообразные позы, проникновения во все части тела, коллективные и единичные спаривания, намастурбировавшись от души, я отправилась спать. Но на следующий день после школы получила такой втык, что впервые за долгое время не знала, куда деть себя от стыда. Откуда ж мне было знать, что предательский браузер подло и одновременно хладнокровно сохранит в своей истории все ссылки и все страницы посещений, которые я насёрфила за прошедшую ночь. Мне было сделано серьёзное предупреждение, дополненное ещё одним требованием: из моей комнаты не должно больше раздаваться никакой богохульной музыки. Под этим подразумевался рэп, до которого я дорвалась в Штатах, первым делом накупив уйму кассет и дисков. Больше Тупак Шакур не имел морального права рассказывать мне о том, как непросто живётся темнокожим в их гетто. Зато Кэрри, чистая душа, тут же предложила мне альтернативу: принесла записи христианского рэпа, где стройным речитативом уже белые братья призывали каждого заблудившегося припасть к стопам Иисуса. По правде сказать, тексты были ладные, а музыка качественная, но посыл, который пытались донести эти талантливые христиане вместе с воспоминаниями о местном священнике, меня отталкивали, что не оставило этой записи ни единого шанса прижиться в моей фонотеке. С того дня для приёмной семьи я стала персоной нон грата. На вход в Интернет было поставлено ограничение, и мне дали испытательный срок в две недели на то, чтобы исправить своё поведение или же отправиться вон. Всё ещё грезя о Калифорнии и Нью-Йорке, я выбрала второе.

Было обычное субботнее утро. Я сидела в кресле за компьютером и ковырялась в какой-то программке. В этот день должен был приехать новый «член семьи», парень из Германии. В отличие от участников программы обмена из союзных республик, ребята из Европы должны были платить деньги за то, чтобы получить возможность пожить жизнью в американском стиле. Покупая такой шанс, они не должны были доказывать организаторам свои способности, за них это делали деньги. У меня не было никакого желания ехать в аэропорт, чтобы встретить там нового сожителя, поэтому я постаралась вежливо отказаться от этого предприятия. Через несколько минут мозолистые руки условного американского отца схватили офисное кресло, в котором я сидела, и потащили к выходу. Мне ничего не оставалось, как вцепиться в дверной проём, расставить конечности в форме морской звезды и оказывать сопротивление на полную катушку. Силы оказались неравными, подоспевшее подкрепление в лице Кэтрин пробило мою оборону, и вот меня уже тащат в машину, а я кричу благим русским матом на всю округу, выдёргивая неравномерно жиреющих соседей из своих типовых гнёздышек поглазеть на происходящее.

Чуть позже в аэропорт привезли все мои вещи. Вместе с ними меня сдали региональному куратору, седовласой маленькой старушке, водившей невероятно красивый и отлично сохранившийся «Линкольн» 81-го года, с салоном, обитым красной кожей. Я переехала в какую-то совсем уж техасскую глушь, но зато на целых две недели обрела прекрасную компанию в лице двух немецких парней, с которыми мы гоняли по округе, накуривались и смачно хаяли скуку и однообразие окружающей жизни. После этого я получила письмо из головного офиса организации, в котором объяснялось, что такой извращенке, как я, не место в культурном американском обществе, но, благодаря великодушию принимающей стороны, мне даётся второй шанс и несколько недель на реабилитацию, в течение которых за мной будет установлен постоянный контроль и бдительная слежка. Любой проступок будет расцениваться, как повод для срочного прекращения участия в программе и повлечёт за собой депортацию из страны. С глаз долой, из сердца вон. В качестве наказания меня поселили к немолодой женщине с повреждённым позвоночником, на берег так называемого озера, больше похожего на болото, откуда неделей раньше сбежала очередная немецкая студентка по обмену. По иронии судьбы, новая американская мамаша оказалась мне под стать: почти всё своё время она проводила в Интернете. Зато не лезла в мои дела и ненавидела церковь. Однако у неё были серьёзные проблемы с нервной системой, и не раз она срывалась и повышала на меня голос из-за какой-нибудь мелочи, типа не выключенного на ночь компьютера. Школа этого городка, в котором я жила теперь, была маленькой и неуютной. Похоже, что в своих застенках она собрала самых бездарных и неспособных детей со всей округи. Само собой, самыми популярными тут были спортсмены, накачанные и самовлюблённые дегенераты. Встречаться с ними было пределом мечтаний любой местной клуши, и одна из таких в свои четырнадцать лет уже носила под сердцем ребёнка от скуластого качка. На уроках она иногда жаловалась на своё самочувствие и на то, что ребёнок постоянно пинается, часто отпрашивалась в туалет и не была заинтересована ни в одном из преподаваемых предметов. В столовой подавали гамбургеры с беконом. Выбор напитков был ограничен лишь сильно газированными. Предметы, которые я выбирала, можно было щёлкать, как орешки, не прилагая никаких усилий. Спасали только баскетбольные тренировки. Я превращалась в колонну, подпирающую здание собственных неурядиц. Жизнь в американской глуши стала действительным наказанием, пока из этого болота меня не выдернула счастливая случайность.

Однажды, устав сидеть за своим навороченным компом, американская матушка ни с того ни с сего решила показать мне соседний городок в нескольких десятках километров от нашего болота. Мы испекли шоколадный торт, запихали его в целлофан и отправились в путь. Основным достоянием ближайшего городишки оказался огромных размеров торговый комплекс, где можно было прикупить новые носки по десять штук в одной пачке, дешёвые футболки и резиновую колбасу в вакууме. Слоняясь меж полок супермаркета, я разглядывала покупателей и откровенно скучала. Из-за очередного стеллажа лениво выплыл крупный молодой человек и неожиданно замер, уставившись на меня круглыми, как у совушки, глазами. «С кем не бывает», – подумала я и уже хотела пройти мимо, но вдруг узнала в этом грузном американском парнишке Вовку из соседнего класса! Может ли такое быть? Оказалось, что может.

Вову тоже распределили в Техас. Он очутился в семье Гриссонов, у которых уже не первый год жили русские ребята. Папа Гриссон, Майк, в прошлом был хиппи, но в настоящем всячески отнекивался от своей причастности к контркультуре и порицал психоделики. Мама Гриссон, Гейл, была мягкой и душевной домохозяйкой, но было очевидно, что её характер намного сложнее, чем тот, который она проявляла в быту. Это была статная женщина с еврейскими корнями, добрая, но одновременно жёсткая. Её жизнь давно была организована так, чтобы не требовалось никаких волевых решений, потому что все решения принимал заботливый муж. У Гриссонов было двое детей, старший сын служил в армии, а младшая дочь доучивалась в школе, показывала небывалые успехи в лёгкой атлетике и собиралась поступать в колледж. Гриссоны были дружной, весёлой и уважаемой семьёй в крохотном городке с населением в двести человек под названием Райс на юго-востоке от Далласа. Удивительно, но спустя годы, несмотря на его миниатюрные размеры, я смогла найти этот город в Гугле и чуть не расплакалась от сантиментов после виртуальной прогулки по улочкам этого американского захолустья.

Вовка ещё несколько секунд вглядывался в меня, пытаясь узнать. Это было непросто, ведь из тростиночки я превратилась в увесистого монстра, да и он растолстел значительно. На автомате мы начали говорить друг с другом по-английски, и это звучало нелепо, как, впрочем, и попытки перейти на русский. Электрический ток нейронных связей с трудом пробил наш заплывший жиром мозг, и мы наконец-то бросились обниматься и ощупывать друг друга на предмет реальности происходящего. Он познакомил меня со своей американской семьёй и осторожно попросил не называть его Вовой:

– Дело в том, понимаешь, для них «Вова» очень созвучно с одним словом, ну, как бы тебе сказать…

– Говори, как есть.

– Ну, вульва, в общем, вагина. Поэтому для них я Вован. Так надо мной хотя бы никто не смеётся.

Майк тут же насторожился, увидев, с кем я приехала в эту часть Техаса. Через неделю, в пятницу вечером, он примчался за мной, чтобы забрать в гости, внимательно осмотрел место, где я живу, задал несколько вопросов моей приёмной матери, потом, после пристальных наблюдений и живого общения, тоном, не принимающим возражений, сказал:

– Готовься переезжать, ты больше не будешь здесь жить.

Майк взял на себя ответственность, которая противоречила уставу всей организации. Он не имел права принимать никаких решений относительно меня, потому что не был моим куратором. Двое русских не могли находиться под одной крышей, и я всё ещё была в опале и под пристальным надзором. Но его не волновали мои детские похождения по порнографическим сайтам, ему было важно, чтобы я запомнила его страну доброй, а не полной ограничений и запретов. Благодаря семье Гриссонов последние несколько месяцев в Штатах действительно стали для меня добрым праздником. Мы путешествовали в Нью-Мексико, чтобы покататься на горных лыжах. Ездили в музеи и галереи. Все вместе нередко дурачились дома. Много разговаривали, рассказывали про Россию, и эти рассказы были особенно интересны Майку, он внимательно слушал, задавал вопросы и мечтал когда-нибудь прибыть в гости.

Однажды Вован решил подогнать автомобиль своей американской сестры поближе к входу перед тем, как всем нам предстояло отправиться в школу. Он включил зажигание, и красная спортивная тачка со всей силой ударилась задним бампером в столб. Забавно, на виртуальной карте даже этот столб оказался на месте. Вэнди выбежала с криком и заплакала от обиды, она была готова поколотить Вовку. Майк, казалось, был невозмутим:

– Разберёмся.

В итоге поломанную машину продали уже через пару дней сыну местного священника. Вовка отделался испугом и суровым укором, а Вэнди получила новую машину, о чём не могла и мечтать ранее. Родители собирались сделать ей этот подарок чуть позже, когда она окончит школу, но Вовка своей неаккуратностью значительно ускорил процесс.

Эта удивительно тёплая семья смогла даже примирить меня с местной церковью. Священник, сыну которого перепала побитая тачка, не носил дорогих часов и не одевался, как кокаиновый мафиози. Он был смешным и скромным, говорил о любви и взаимопомощи, всегда был приветлив, открыт и наивен. Он, его жена и дети были нередкими гостями в доме Гриссонов, и я быстро смирилась с необходимостью каждое воскресное утро отпевать в церкви разнообразные песенки, слова к которым выдавались тут же. Мне нравилось жить с этими людьми, но одновременно не нравилось непомерно толстеть.

Принимающей организации всё же удалось надавить на Майка, и он нашёл для меня новую семью. В ней капризная и ревнивая фифа, моя новая американская сестра (как же её звали?), с которой мы спали в одной кровати, сочла, что я положила глаз на её страшнейшего бойфренда. С его помощью она выжила меня из дома, однажды засорив всю историю поисковика в компьютере ссылками на порносайты:

– Мам, да она опять за своё, смотри!

В тот же самый момент глава семейства потерял работу, его уволили из регионального отделения телеканала «Fox», а мамаша заметила, что у неё систематически пропадают сигареты. Справедливости ради должна отметить, что порносайтами на тот момент я больше не интересовалась, а вот сигареты пару раз действительно подтаскивала. Но виновницей систематического воровства всё же была хищница-дочка. Сигареты подросткам никто не продавал. Нужно было найти того, кому уже есть восемнадцать, да ещё и накинуть сверху за услугу. Курить в Штатах было накладно. В общем, вместе с вещами мне вновь пришлось вернуться к Гриссонам, которые – святые люди – ещё и попросили прощение:

– Мы знали изначально, что это не лучшее место для тебя, но на тот момент иного выбора не было.

Поразмыслив немного и написав объяснительное письмо в головной офис всей этой пирамиды по обмену культурным опытом, я приняла решение самостоятельно прервать своё участие в программе и вернуться в Россию. Я так соскучилась по родным просторам, нормальной еде, друзьям и, наконец, возможности свободно перемещаться в пределах города на своих двоих, не боясь, что кто-нибудь сочтёт меня проституткой. Да-да, однажды было и такое. Я шла с тренировки домой, пешком, и меня нагнал автомобиль, из которого – нет, не маньяк – вышла всего лишь одна из мамочек, заставила сесть к себе в машину и довезла до самой двери:

– Ты молодая, а вдоль трассы из молодых ходят только шлюхи.

Аргументы о том, что скоро моя попа начнёт рвать своими размерами даже самые просторные джинсы, а пешие прогулки полезны для здоровья, её не убедили. Пешком я больше не ходила и продолжала полнеть.

Самолет приземлился в пермском аэропорту в середине апреля. Моя мама, истощавшая после недавно перенесённой операции, не узнала меня в зале прилётов. Когда она поняла, что этот огромных размеров прыщавый исполин и есть её дочь, на глазах её выступили слёзы. Две недели я сидела на строгой диете, но в нормальную форму вернулась лишь через несколько месяцев. С тех пор на моём теле мелкие растяжки в районе ягодиц и бёдер – ноги и пятая точка толстели стремительнее всего. Я была счастлива оказаться среди пусть и немного раздражительных, но прямых и понятных русских людей. Друзья и бывшие одноклассники тоже шарахались от меня первое время, но постепенно габариты мои растаяли, наступило лето, и молодая жизнь вновь забурлила своим разнообразием.

***

Дело было вечером, делать было нечего. Я, Макс и Игнат сидели на девятом этаже в квартире его родителей, театральных актёров, уехавших со спектаклями в ежегодное турне по городам России. Летние дни неуклонно таяли в наших бурных беседах, частых спорах ни о чём, шумных коллективных прогулках и нередких пьянках по клубам. Зазвонил телефон. Игнат снял трубку. Сказал: «Алло». Тут же замолчал и изменился в лице. Закончив разговор, он повернулся к нам бледный и сказал фразу, которая не могла бы родиться даже в самом дурном кошмаре:

– Руслан умер. Покончил жизнь самоубийством.

В этот момент я стала старше на целую чужую жизнь. Смерть впервые подошла ко мне так неожиданно близко. По телу пробежал холодный и очень сильный импульс, как будто к внутреннему софту некогда беззаботной жизни подгрузили программу неотвратимых страданий. Этот импульс всколыхнул в памяти всю боль, которая за короткую жизнь уже успела отпечататься в уме своим разрушительным прикосновением.

Руслан был миловидным тонким высоким светловолосым очкариком. Он любил носить глубокую панаму на глаза и неизменную куртку ярко-жёлтого цвета. Его улыбка с маленькой ямочкой на щеке очаровывала, но сам он хотел казаться, скорее, циником, чем романтиком. Руслан вырос в суровом микрорайоне, расползавшемся вокруг Камской ГЭС. Грязно, серо, промозгло. Здесь жили зомби-трудоголики, укушенные безликим советским режимом и заливавшие водкой свою бесцельно уходящую в камскую пучину жизнь. Каким образом Руслану удалось превзойти гнетущий магнетизм этого места и стать иным и одновременно чуждым этой мрачной среде обитания, для меня оставалось загадкой. Он мечтал рисовать комиксы, писать музыку и тексты, то есть быть таким, каким его не хотели видеть и знать уставшие от въедливого пролетарского быта родители. Мы никогда не были с ним действительно близки. Я не могу вспомнить ни одного задушевного разговора, в котором открылась бы ему в своих переживаниях, а он поделился бы чем-то важным из своего внутреннего мира. Однако мы постоянно находились в одной компании, смеялись и шутили, бродили по одним и тем же заведениям и выпивали там – в общем, были в одном и том же потоке. Игнат и Максим, напротив, в разных пропорциях были с Русланом близки. Однако, когда с момента его смерти прошло уже несколько лет, друг детства Руслика (так мы все его называли), выросший с ним всё в том же пролетарском микрорайоне, не скрывая своей злости, сказал:

– Я убил бы этого чёртового Макса. Если бы не он, Руслан, возможно, был бы ещё жив.

Это была не первая попытка его самоубийства. Вероятно, их было не две и не три, а больше. Когда об этом навязчивом желании узнал Максим, то вместо того, чтобы попытаться излечить друга и дать ему надежду на лучшее, здоровое, не зависимое от параноидального детства завтра, он с азартом и горящими глазами поддержал Руслика в этом не совместимом с жизнью стремлении.

Однажды мы приехали к нему на Банную Гору. Есть под Пермью такая станция железной дороги, печально известная всему городу тем, что там находится краевая психиатрическая больница. Кто-то лежит, чтобы откосить от армии, кто-то действительно лечится. Про эту «банку» рассказывают много печальных историй, как и про любую другую дурку в провинциальной российской глуши. Руслик угодил туда летом, вокруг цвели луга и зеленели холмы. Макс привёз ему пакет еды из местного фастфуда и дюжину историй из Интернета и от общих знакомых. Он казался воодушевлённым, словно участвовал в каком-то миссионерском действе. Мы лежали на сочном, ароматном природном ковре и грелись под лучами солнца. Руслан, как всегда, улыбался своей милой ямочкой на щеке. Казалось, он всего лишь один из тех, кто угодил в психушку только ради справки, позволяющей не идти в армию. Но потом он стал рассказывать о тех препаратах, которые вынужден принимать, о том, как размывается его сознание, как путаются мысли и постоянно тянет в сон. Уголки рта стянули милую улыбку вниз, глаза перестали отражать солнце и наполнились мутью. Он пообещал, что вскоре выберется отсюда, главное справиться с побочкой от таблеток.

Его тело хоронили на гигантском Северном кладбище, отравляющем землю трупными ядами на многие десятки километров вокруг. Всё действо напоминало кафкианский кошмар или фарс. Толпа яркой и молчаливой молодёжи, угрюмые дальние родственники и самые близкие, одетые в обязательное чёрное, много водки, носовые платки. У вас есть? Нет? Возьмите, это обязательно. Традиция. Две бабки-плакальшицы, по той же сомнительной традиции поднявшие такой вой, что захотелось убежать и спрятаться не столько от гнёта и тяжести происходящего, сколько от их неискреннего, надрывного, чрезмерного и бестолкового завывания. У выкопанной ямы над гробом стояли два совершенно разных поколения, которых разделяла бездонная пропасть несправедливо вырванной жизни. Родители Руслана, казалось, не понимали, почему их сын сделал такой жестокий выбор. Мы не понимали, как его родители могли такое допустить. Потом были поминки в душной столовой, не совместимой с едой. Кто-то вставал, что-то говорил и запивал потраченный воздух водкой. Я смотрела по сторонам и не находила во всей этой аморфной, инертной суете никакого смысла. К чему слова? Они не помогли ему при жизни, не помогут и сейчас. А живым надо бы заткнуться и помолчать. Макс был одним из тех, кто говорил о нём сухо, с серьёзным лицом, обстоятельно. Но была ли его скорбь искренней, ведь они вместе нередко обсасывали эту излюбленную тему побега из такой неидеальной реальности. Отсюда можно выбраться либо через форточку, либо пробить головой стену… Вот только Макс так и не решился, а Руслик довёл-таки дело до конца. Спустя годы, когда от Макса ушла Дина, а меня по странному стечению обстоятельств в то же время бросил Игнат, Максим предложил мне подняться на одну из городских многоэтажек и спрыгнуть оттуда, взявшись за руки. О пошлой эстетике эмо в тот год ещё никто не знал, но его настроение было именно таким. Переросток, мечтающий умереть. Я отказалась.

Смерть Руслана стала сильнейшим ударом. Я билась в истериках от кажущейся несправедливости случившегося и утопала в жалости к себе. Как-то раз я перегнулась через перила балкона в квартире на девятом этаже и была уже готова выпасть, но страх перед смертью поставил мои ноги обратно на твёрдый цементный пол. Игнат втащил меня в комнату, отыскал на антресолях бутафорский револьвер, дал мне в руки, заставил приставить к виску и нажать на курок:

– Дура! Я не могу изменить для тебя всё то, что за окном, весь этот грёбаный мир, но я могу дать тебе себя!

Жертва Руслика не стала напрасной. Как минимум, для меня. Материальный мир из предметов и услуг, всё больше распускающий свой пышный хвост мимолётных соблазнов, подпитываемый перегноем из моих комплексов, вдруг дал трещину по всему периметру своей вылизанной витрины. Я вдруг задумалась о том, что есть нечто большее, чем то, что видят мои глаза. В то тяжёлое лето мы впервые отправились на другой берег Камы, за несколько остановок от дома, где жила моя бабушка. Там, у старого заброшенного кладбища, на лужайках среди коровьего навоза, росли маленькие неприметные грибочки. Их псилоцибиновый дух стал для меня проводником в запредельную реальность, о которой до смерти Руслана я не знала ничего.

На полянах за Камой мог встретиться кто угодно. Здесь паслись местные ди-джеи, деятели этно-культуры и обыкновенные торчки.

– От сердца и почек дарю вам грибочек!

Героиновый наркоман снимался со своей ломки психоделиками. Поганки уже не влезали ни в карманы, ни в ладони. Он был рад поделиться.

Ранней осенью, в подавленном состоянии плетясь из школы, я сворачивала с дороги домой, садилась в автобус, приезжала сюда, собирала порцию грибов, съедала и в город возвращалась уже в изменённом состоянии сознания. Иногда собирала большой пакет съедобных маслят или подберёзовиков для отвода глаз. Привычное пространство оживало, преломлялось, и мир Нави начинал шуршать в моей страдающей голове своими скрытыми доселе секретами. Бутылка крепкого пива через несколько часов возвращала в обыденную реальность, и я шла домой или ехала к Игнату, чтобы забыться на время ночного сна, а утром вновь очнуться в этом неприветливом и грубом мире.

Максим любил грибы. Ему нравилось открывать людей в них, а людям открывать шокирующую правду. Мы все живём в обществе потребления. Нами управляют социальные программы, и с детства каждому навязаны механические установки, которые мы глотаем, как рыба наживку. Стоит отбросить всю эту мишуру и не поддаваться зомбированию со стороны агрессивно настроенных внешних факторов. Нашими героями стали пророки психоделической революции двадцатого века, творя революцию в нашем сознании и разрушая старые привычки. Но на месте старого никак не рождалось новое. У нас было не достаточно сил и опыта, чтобы вопреки всем социальным факторам строить свою, альтернативную реальность. Мы были ещё маленькими. Нас было ещё слишком мало.

Со временем смерть Руслана размылась в памяти и превратилась в серое пятно, всё глубже проваливающееся в подсознание. Грибы на тех полянах исчезли, а жизнь вновь прорастала терпимыми будничными событиями. Окончание школы, поступление в вуз, новый уровень, новая информация, новый поток. Макс попытался учиться вместе со мной журналистике, но ему это очень быстро наскучило. Потом мы вместе работали на радио, я в эфире, он в отделе рекламы: писал тексты для роликов. Несмотря на свои вербальные таланты, работать он не умел никогда. Заказчики казались ему бестолковыми, не ценящими истинное творчество. Менеджеры – продажными дельцами, чьё место на центральном рынке, а не в рядах продвинутых радийщиков. Когда его бросила Дина, он скис настолько, что почти не вылезал из дома. Его квартирка была завалена пустыми бутылками из-под кока-колы, пачками сигарет «Парламент» и грязными ватными палочками. Он ушёл с головой в компьютерные игры, но однажды, по счастливой случайности, пересёкся в сети с приятелем, который на тот момент перебрался жить в Петербург. К нему Макс отправился погостить и в итоге остался жить. Когда я планировала свой отпуск на российский юг, Максим звонил мне и жаловался, что в северной столице нет ни единой родной души. Я подумала: а почему бы не заскочить к старому другу в гости? И внесла в свой маршрут квартирку на набережной реки Карповки, где он обитал на тот момент.

За тот год, что мы прожили бок о бок, Максим из друга стал для меня мучителем и чуть ли не врагом. Петербург, когда-то привлёкающий его своим лоском и поразительным разнообразием умствующих людей, со временем трансформировался в случайно заасфальтированное болото, где люди скучны и инертны. Он замкнулся в виртуальном мире, возвращаясь в реальный только для того, чтобы выкурить сигарету, снять рублёвую сумму, пришедшую от мамы на обеспечение, либо сходить в туалет. Я же со своим коктейлем из целеустремлённости, комплексов неполноценности и отсутствия защиты в форме близкого мужчины превратилась в объект постоянных насмешек. Удивительным образом он сделал из меня громоотвод, вымещая всю свою горечь, неприязнь и разочарование от общения с противоположным полом. Однажды на протяжении целого месяца Макс обращался ко мне с одной-единственной фразой:

– Покажи сиськи.

Я метала молнии, пыталась вести серьёзные разговоры на тему уважения, хлопала дверью, но на все мои выпады ответ был неизменным:

– Покажи сиськи!

Эта история закончилась моим переездом в другую квартиру и новым жизненным этапом, в котором Максим присутствовал уже, скорее, как деталь интерьера. Раз в неделю эту пыльную статуэтку нужно было поднять и протереть. Я долго носила в своей душе горькую обиду на него, особенно остро почувствовав, как обрывается связь, после его резкой и равнодушной фразы. Я упомянула про смерть Руслика и добавила, что, несмотря на прожитые годы, память об этой трагедии живёт во мне до сих пор. Он отвернулся и фыркнул:

– Ой, замолчи уже и перестань нагонять тоску, зануда.

С тех пор я больше не говорила с ним о личном.

Мы ещё пытались общаться в те наши редкие приезды в родной город, но ничего не получалось. Я знала, что какое-то время он работал в Москве на свой любимый «Локомотив», потом мама приобрела ему квартиру в Перми, и Макс окончательно вернулся на Урал. Однажды новостная лента социальной сети показала мне фотографию бородатого, но очень тощего Медведя. Так я узнала, что Макс болен раком на последней стадии. Мусор вместо нормальной еды, курение, сидячий образ жизни и перманентное недовольство всем и вся быстро вытравили все его жизненные соки. Мама увезла его в Германию, лечила у лучших специалистов, и он, вроде, должен был уже идти на поправку, но вдруг неожиданно и быстро скончался. На его странице несколько месяцев подряд писали друзья, кто-то кратко, кто-то много, но все искренне и всерьёз. Написала и мама:

«Я осталась одна. Я вою по тебе, как раненая волчица. Я люблю тебя, мой сын».

Ему было немногим больше тридцати. Он не раз заигрывал со смертью, держась от неё на почтительном расстоянии, пугая близких своими рассуждениями о ней, как маленький ребёнок, пытающийся привлечь к себе внимание взрослых. Но никогда не был достаточно серьёзен в желании обняться с ней по-настоящему. Он и не знал, что всё это время смерть смотрит на мир его же глазами, выжидая нужный момент, чтобы развернуться и предстать во всей своей неизбежности. Похоже, под конец жизни Макс всё же обрёл ту самую мать, которую не принимал многие годы. И я надеюсь, что в те последние месяцы, недели, дни и часы он не раз называл её ласковым словом «мама» и был признателен за то, что именно эта женщина, не умствуя, была рядом с ним до самого конца.

Но в те предновогодние дни Макс был ещё жив. Он собирался из Петербурга в Пермь и предоставлял в моё распоряжение свою комнату. Была лишь одна загвоздка, о которой я узнала чуть позже. У друга в комнате с эркером, в которого я упала своей влюблённостью раньше, уже поселилась белгородская Ляля, и он никоим образом не хотел обижать меня, памятуя о недавнем романе. Если бы кто-нибудь спросил меня тогда:

– Аня, ведь ты не будешь переживать из-за того, что Денис счастлив с другой?

Я бы ответила:

– Ребята, да слава ж Богу! Буду рада с ней познакомиться!

Но меня никто не спросил, а у Максима, которого однажды в шутку прозвали «гнусным инсинуатором» за периодические и часто провальные попытки играть с судьбами своих друзей, уже родился план:

– Ты знаешь, у нас теперь живёт такой мальчик, такой мальчик! Увидишь – закачаешься!

Именно этому мальчику предстояло стать моим условным мужем. На высланной фотографии – демон Врубеля с чуть более тонкими чертами лица, большими карими глазами, заострённым носом с эффектной горбинкой, узкими губами в приятной сдержанной улыбке, выдающей верхний ряд маленьких аккуратных зубов, родинка над губой, густой пучок чёрных и, кажется, вьющихся волос. Не знаю, как именно, по наитию или же действительно зная примитивность моей девичьей натуры, Макс попал в самую точку. Новый жилец квартиры на Карповке был чертовски хорош собой! Старая скрипучая программа моего самобичевания и неполноценности заставила бросить неженственный вызов самой себе: «А что, если влюбить такого красавца в себя? Смогу ли?» «Кстати, когда-то он был сатанистом», – как бы между прочим подкинул информацию Макс. Ум несколько раз прокрутил эту обескураживающую характеристику, не насторожился, и я поймала себя на том, что заинтригована ещё больше.

Петербург встретил ярким солнцем и неожиданной оттепелью. Квартира с длинным коридором и знакомыми лицами жильцов. Пройдя до кухни с тяжёлым пакетом, доверху набитым продуктами к новогоднему столу, я остановилась в проёме. У раковины, весь в чёрном, со жгуче-чёрными волосами, стильно выбритой короткой чёрной бородкой, стоял он. Не поворачивая головы, этот ворон поприветствовал меня по имени. «Экая птица», – подумала я, проходя мимо, и почувствовала лёгкую дрожь в коленках. Чертовски красивый парень магнитом притягивал к себе, из окна в кухню лилось декабрьское солнце, через несколько часов наступал Новый год, в жизнь вновь возвращались краски.

В эту ночь я так и не попала на берег Финского залива. В квартиру вваливались толпы пьяных ошеломительных гостей, над столом летали неизменные мандариновые корки, лилось шампанское, неустанно рассказывались поражавшие своей дерзостью и оригинальностью истории, под потолком замерла тяжёлая туча гашишного дыма. Чертовски красивый парень много курил, ухаживал за гостями, заботился о наличии чая, молчал и больше наблюдал, чем участвовал в общем безбашенном веселье. Мне наконец-то вновь было интересно, щекотно и радостно на душе от того, что, даже несмотря на привычную внутреннюю печаль, я могу разделять всеобщую радость и быть частью чьего-то праздника.

Весь следующий день квартира была погружена в сон, как и весь остальной мир. Уютное первое января, в отличие от дня вчерашнего, уже не требовало самых острых переживаний. Можно было расслабиться и чуть внимательнее приглядеться к тому, что происходило внутри и снаружи. Но у жильца ещё одного жильца квартиры, который обитал в загадочной комнате с плотной занавеской на двери, которого многие называли Сансей, а Макс просто «корейцем», были на этот вечер другие планы. Он приберёг для себя и тех друзей, которые упали ему на хвост, отборную кислоту, ЛСД. Её Сансею доставили прямиком из Лондона. Кроме него, в квартире оказались две девушки: Настасья Сергеевна, или Киса, очаровательная и беспрерывно щебечущая уроженка Петроградской стороны в мягкой вязаной шали с игрушечным плюшевым кроликом за пазухой, а также Лин, похожая на китаянку, заядлая любительница гашиша, с низким голосом и манерами миниатюрной пантеры. Такой гипнотической женской пластики в теле и голосе, как у неё, я ещё не встречала. Вместе с очередной затяжкой Лин начинала фразу, потом затягивалась вновь, и фраза вместе с дымом уходила глубоко в её лёгкие, а потом так же с дымом и оставшимся смыслом тягуче выливалась каучуковыми словами и едким облаком наружу. Лин засасывала. Киса же, наоборот, бодрила. Помимо них и Сансея, в квартире остался Антон. Этот чертовски красивый парень хоть и был всё так же немногословен, но, тем не менее, заметно оживлён, предвкушая, очевидно, предстоящее путешествие за пределы обыденного восприятия. За последние сутки мы перекинулись с ним от силы двумя словами. Но я заметила: на его руке висел такой же чёрно-белый амулет «Инь-Ян», как и у меня, на такой же тонкой потрёпанной чёрной нитке.

Меня тоже пригласили разделить этот химический коктейль. Такой психоделический опыт должен был стать моим первым погружением на дно своей психики под ЛСД. В теории всё было изучено давным-давно. Память о грибных состояниях отсеивала страх. Я решила посвятить грядущее переживание исключительно себе, отделиться от компании и нырнуть поглубже в свой внутренний мир, чтобы воспользоваться мощнейшим терапевтическим эффектом этого вещества и наконец-то перепрограммировать свой биологический компьютер на более позитивный лад. Но этому не суждено было случиться.

Традиционная доза ЛСД, употребляемая кухонными психонавтами, – двести микрограммов. Эффект, который это вещество производит на психику, типичен. Органы чувств обостряются: краски становятся ярче, звуки громче, запахи и вкусы насыщеннее, тактильное восприятие тоньше. То, что красиво, множится, а то, что неприятно, может стать отвратительным. Привычная автоматика тела начинает удивлять, такие простые действия, как вдох или выдох, поднятие руки или моргание глаз, становятся неподдельным открытием. Мозг, переходящий в работу на иной частоте, одаривает разнообразными галлюцинациями, и та палитра переживаний, которую испытывает принявший кислоту, во многом зависит от содержания его собственной головы. Окружение в этом случае также играет значительную роль. Доктор Станислаф Гроф, многие годы применявший ЛСД, облегчая муки больных раком в последней стадии, добился значительных успехов на этом поприще, пока препарат не внесли в список запрещённых и не закрыли все клинические исследования, связанные с ним. Как известно, одно и то же вещество может быть и лекарством, и ядом. Опыт пациентов, находившихся под надёжной защитой врачей-исследователей, которые контролировали ситуацию, часто сильно отличался от опыта молодёжи, без спасательного жилета нырявшей в омут собственных психических процессов. К сожалению, иногда это оборачивалось непредсказуемыми последствиями.

Мы сидели на кухне, и ребята один за другим втягивали в себя угарный дым гашиша. Обычная физика пространства сильно изменилась, стены стали казаться мягкими и прозрачными. Музыка, доносящаяся из соседней комнаты, как будто озвучивала перешёптывание небесных сфер. Её можно было потрогать. Неожиданно в моём теле, в самом низу, между ног, вдруг с колоссальной силой закрутилась объёмная воронка. И, как будто без моего на то ведома, начала наматывать на себя сидящего рядом Антона. Девочки смеялись, обсуждали то своё, что было мне и непонятно, и неинтересно, и я ушла в комнату Максима, плотно закрыв за собою дверь. Захотела утихомирить вырывающуюся на волю до этого спавшую энергию и направить её в ранее запланированное русло. Я всё ещё надеялась разобрать себя и собрать в новом, очищенном качестве.

Через какое-то время в коридоре послышался звук тяжело шагающих ног, после чего на кухне проревел тяжёлый низкий гранитный мужской голос:

– Хватит, суки, заткнитесь!

Зазвенели столовые приборы, раздался пронзительный женский крик, и уже несколько пар ног убегало по длинному коридору в сторону входной двери. Потом всё стихло. Я старалась отвлечься от непонятных внешних процессов, хотя в трезвом сознании первым делом нужно было бы выйти и понять, что произошло. Но кислота накрывала волнами и не давала уму мыслить ясно. Продолжительная тишина за дверью успокоила, и я вновь расслабилась, погрузившись в свой кокон. Вдруг дверь в комнату резко и широко распахнулась. На пороге стоял Антон, бледно-серого цвета, со стеклянными глазами и тонкими полосками синих губ:

– Аня, я умер, что мне делать?

Ледяной страх больно схватил меня за позвоночник. Призраки с тёмной стороны как будто ждали случая выскочить из своих нор, чтобы вцепиться в тонкие струны моего и без того расплывающегося от кислоты разума. Окружающее пространство мигом почернело. Я обнаружила себя стоящей на цыпочках у края той самой ямы, куда уже много лет назад опускали гроб с телом Руслана. Но теперь у этой ямы не было видно дна. Смерть вновь подошла неожиданно и ткнула в самое уязвимое место.

Больше всего на свете я хотела сейчас, чтобы ОН ушёл с порога комнаты, из моей головы, прочь. Он же стоял, мертвецки серый, пугающий, вытянутый, как струна, посланник с того света, и ждал. Увидев на своём пальце пошлое кольцо из стекляруса, я стянула его и протянула ему, как будто это как-то могло помочь. Кольцо было таким ярким, искрящимся и цветным, что на фоне стремительно умирающих красок мира вокруг показалось мне тем самым магическим арканом, который помог бы отделаться от обрушившихся нежелательных переживаний. Однако не помогло. Он переступил порог комнаты, протянул руку, взял кольцо, посмотрел на него пустым взглядом, и его затрясло мелкой дрожью:

– Ты не понимаешь, я мёртв. Мне очень холодно. Согрей меня!

Проще говоря, то, что случилось с Антоном, называется «флип-аут», когда под действием кислоты и при неблагоприятном стечении обстоятельств человек теряет ощущение реальности и застревает в одной из тех ловушек, которые подбрасывает ему собственный бесконтрольный ум. Закрутившийся после этих слов клубок событий был стремительным и жутким. Антон потащил меня на кровать, начал стягивать с себя одежду и повторять:

– Я хочу тебя!

Он начал выкручивать пирсинг из своего лица, а я оцепенела от ужаса. Всё повторялось вновь. Насилие, страх, моя уязвимость. Я смотрела на него, но вместо человека видела огромных размеров монстра, раскрывающего свою тёмную зубастую пасть, чтобы проглотить меня целиком. Некуда было бежать, этот монстр сидел в моей голове, его нужно было успокоить, и только так я могла спасти себя.

– Перестань. Расслабься. Всё хорошо. Ты просто потерялся. Давай я тебя укрою. Всё будет хорошо.

Мне было важно поверить, что в этой ситуации ничего плохого не случиться ни со мной, ни с ним. Силой своего голоса, настроив его на самый мягкий, самый спокойный лад, я смогла ослабить спазм первой схватки. Его стеклянные глаза замерли, и в них я увидела собственное отражение. Мягко сползая с кровати, без резких движений, я одновременно укутывала его одеялом:

– Сейчас тебе будет тепло. Давай представим, будто мы загораем под солнцем. Посмотри, как оно приятно светит.

За окном была кромешная тьма. На потолке висела лампочка без абажура. Потом я узнала, что в этой квартире то ли во времена НЭПа, то ли позже была организована психушка. По слухам, в комнате, где жил Макс, держали буйных.

– Скажи, как звали твою маму? Что вы любили с ней делать вместе больше всего?

С моими словами его тело постепенно расслаблялось. Он отвечал на вопросы, как ребёнок, сильно отстающий в развитии:

– Надя. Мы ездили с ней в санаторий.

Я спрашивала и получала ответы. Мы разговаривали о его детстве в Анапе у деда, о медсёстрах, которые часто дежурили у его постели после многочисленных травм от тренировок и соревнований. В детстве он занимался спортивными единоборствами. О том, какое мороженое он любил, когда был маленьким, и о многом-многом другом, что хранилось на самых дальних и пыльных полочках его памяти. Я гладила его по лицу и рукам, но стоило мне только потерять концентрацию, как его тело тут же начинало сжиматься и твердеть, и дикий зверь вновь пытался вырваться наружу. Прошёл, наверное, не один час этой дилетантской психотерапии, когда Антон наконец-то начал неудержимо зевать, неестественно широко раскрывая рот. Мозг требовал перезагрузки. Я отвела его на кухню, напоила чаем, а потом устроила спать в комнате с эркером. Оказалось, что, в страхе убегая из квартиры, Сансей, Киса и Лин забыли закрыть входную дверь. Она была нараспашку. Закрыв её, я закуталась в одеяло и свернулась калачиком на кровати Макса. Что же со мной произошло? Странный человек, который показался мне таким притягательным, вдруг попытался взять меня силой и вновь разбудил во мне все те переживания, которые роились в моей голове последние месяцы. Я чувствовала к нему сильное влечение, но, вместо того, чтобы отдаться этому чудовищу, нападавшему то ли изнутри, то ли снаружи, я предпочла надёжно спрятаться за образом матери. Так, в панцире из неприкосновенного образа забравшись в его детские воспоминания, я уберегла себя от насилия и узнала о нём много сокровенного.

За окном давно рассвело. В коридоре опять послышались шаги – Антон проснулся. Я вжалась в кровать, ожидая, что будет дальше. Он подошёл к двери, сонными глазами отыскал меня в дальнем углу с одеялом на голове и спросил глухим голосом:

– Что случилось?

Память сыграла с ним злую шутку. Большую часть произошедшего он не помнил, а события, которые мне представлялись в одном ракурсе, он помнил совсем иначе. Недостаток свежего воздуха в квартире и сильная кислота вперемешку с только ему одному понятными подводными течениями его психики спровоцировали потерю ориентации и обморок. Он очнулся в своей комнате, услышал сливающуюся в шум музыку и щебетание друзей на кухне, ворвался туда, увидел искажённые лица ребят, которые показались ему демоническими масками, схватил попавшиеся под руку столовые приборы – ножи и вилки – и набросился на них с дикими криками. Ребята испугались и кинулись вон. Не понимая, где находится, не чувствуя тела, в окружении бесов, Антон решил, что к нему уже пришла смерть, и отправился гулять по предполагаемому загробному миру. Неожиданно в соседней комнате он увидел меня, чьё лицо почему-то не исказилось бесовской маской. Голос в голове подсказал, что, быть может, я смогу помочь ему выбраться из лабиринта, в который он угодил.

В процессе восстановления событий наши тела, как лианы, переплелись, но чем ближе мы подходили к настоящему моменту, тем больше нас разводило в стороны. Он просил прощения и уверял, что такое с ним впервые, что он вовсе не хотел причинить мне боль, взять силой или что-либо в этом роде, но что было, то было, и он сам не может поверить в то, что натворил. Со стороны входной двери послышался шорох. Стараясь быть бесшумным, домой возвращался Сансей. Он хотел тихонечко пробраться мимо комнаты с эркером, но мы остановили его живыми радостными криками.

– Вы живы? Я боялся, что этой ночью в квартире кто-нибудь умрёт. Спасибо, Антон. Так сильно меня ещё никто не пугал.

Он пожал своему пугачу руку и дополнил историю новыми деталями. Выскочив ночью из подъезда, Сансей, Киса и Лин пытались решить, что делать: звонить в милицию, скорую или психиатрическую лечебницу. Ситуацию разрешила Лин:

– Не надо никуда звонить. Аня справится сама.

Весь день я провела в кровати. Следующим утром мы проснулись с Антоном в шесть и по девственному, пушистому снегу, тихо падавшему всю ночь, как ни в чём не бывало, отправились гулять на Дворцовую площадь. Он был всё так же молчалив, а я поглядывала на него искоса и грелась наивной мыслью, что за одну ночь узнала о нём больше, чем кто-либо ещё. Улицы города были безлюдны, фонари отбрасывали жёлтые рассеивающиеся круги на белую нетоптаную перину, и хотелось петь от счастья, попадая в их тёплый мерцающий свет. У самой Дворцовой площади, на доме номер десять, висела длинная растяжка с призывной надписью: «Переезжайте в Санкт-Петербург!» Теперь я знала точно, что моему переезду быть, ведь такие жирные знаки не увидит только слепой. Я поняла, что готова переехать не просто в новый город, а в новый любовный роман, который уже отпечатался на подкорке сильнодействующим химическим веществом, страхом и влечением, выжигая тем самым все прежние переживания.

После переезда наши отношения, не успев начаться, зашли в тупик. Когда квартира была полна людей, он делал вид, что не замечает меня, а мне не хватало смелости подойти и выяснить всё напрямую. Когда мы оставались наедине, то львиную долю времени проводили в тишине или под звуки, что доносились из динамиков компьютера. Вместе мы пересмотрели несколько сезонов «Симпсонов», «Футурамы», каких-то анимэшных сериалов, дюжину художественных фильмов и медитативных документальных картин. Он редко интересовался тем, что происходило в моей голове, я же часто навязывалась ему в собеседники, попутчицы и сотрапезницы. Мало-помалу он привык к моему мельтешению рядом, но однажды я не выдержала. Во время очередного просмотра какой-то мультяшной белиберды сложила свои ноги на его колени. Я осмелела, и этот неожиданный прорыв в чужую, доселе неприступную крепость стал долгожданным лейтмотивом физического сближения. Ещё несколько недель мы, как улитки, медленно выбирающиеся из своих панцирей, ползли навстречу друг другу. Но каждый раз, когда до стыковки оставался всего один решительный шаг, Антон говорил:

– Мы это обязательно сделаем, но в другой раз.

В этом спектакле кто-то заведомо, неверно, расписал героям роли! Сначала он пытался меня изнасиловать, а теперь отлынивает от прямых обязательств, когда нет уже ни сопротивления, ни протеста. Я чувствовала себя сальной соблазнительницей, заваливающейся на белые простыни в грязных доспехах сразу же с поля боя. Но оборона, державшаяся так долго и упорно, окончательно рухнула Восьмого марта. Однако это не стало подарком мне на Женский день. Это был день его рождения.

В этом соитии не было фееричного оргазма, не было и взаимопроникновенной нежности. Спортсмен вышел на дистанцию и должен был отработать её максимально точно. Разочарование могло бы быть жестоким, но тому нашлось шокирующее объяснение. До своих двадцати двух лет Антон хранил полный целибат. Я стала первой в его жизни женщиной.

Близость физическая не принесла сближения духовного. Он по-прежнему был закрыт от меня на множество своих внутренних замков и засовов. Когда в квартире на Карповке у меня появилась своя комната, то он мог прийти посреди ночи, технически исполнить дело и уйти, формально чмокнув в щёку. Страсти накалялись лишь тогда, когда во мне просыпался дух протеста, и я проявляла характер: выбирала нужный момент и больно колола своим отборным сарказмом. Это выводило его из себя. Однажды, в приступе ярости, после очередного моего укола он с силой пнул стену и сломал палец на ноге. Ему не нравилась моя манера одеваться, будь то тяжёлые ботинки и широкие штаны, причём, точно такие же, как у него, купленные ещё в Перми, или же шпильки и привлекательно обтянутый торс. Он часто иронизировал по поводу моей манеры говорить в эфире, не раз высмеивал привычку отписываться в социальные сети, то и дело подтрунивал над способностью поддержать любую беседу, не понимал мою насущную потребность много и разнообразно общаться. Он видел меня поверхностной, неглубокой, ветреной, хотя все эти характеристики были про кого-то другого. Такой, какая есть, не принимал, то и дело пытаясь отформатировать под себя. Я же относилась к нему, как слепой котёнок к матери: не видела – тосковала, находила, утыкалась носом и успокаивалась. Меня восхищало в нём всё, и я с энтузиазмом студентки-первокурсницы, влюблённой в своего преподавателя, штудировала закидываемые в меня новые понятия об эго, самосовершенствовании, вселенском разуме, карме, реинкарнации и собственном предназначении. А он смотрел на это и потешался. Вместе с ним мои прежние комплексы распустились ещё более пышным букетом, но, вооружившись твёрдым намерением стать достойной того, кого выбрала, я с завидным усердием работала над собой и выкорчёвывала всё, что мешало мне спокойно жить и любить. Однако я постоянно сомневалась в его чувствах ко мне, пока однажды, обнимая меня в постели, осторожно касаясь носом моей шеи, он не прошептал:

– Я люблю тебя.

Крылья невидимой силы подхватили меня высоко в небо и отпустили в неведомое доселе блаженство. Серебряная нить морозного электричества пронзила каждую клеточку тела. Я ощутила себя подключенной к миллиардам таких же, как и моё, вибрирующих тел, соединённых между собой невидимыми связями. В ту ночь шёпотом он задал мне самый важный вопрос:

– Скажи, ты веришь в Бога?

Одну неделю за другой я пребывала в розовой вате. Казалось, что каждый предмет, будь то покрывало или стакан, излучает еле различимое, но всё же видимое свечение. Без каких-либо стимуляторов день за днём во мне раскрывались до этого неведомые вселенские истины. Перед сном, закрывая глаза и засыпая рядом с ним, я просматривала фильмы из прошлых жизней, как будто кто-то нарочно включал невидимый проектор в моей голове, чтобы освежить генетическую память. Я видела символику Египта, зелёные сады, плодородные почвы, золото и роскошь. Днём рука брала карандаш и вырисовывала затейливые символы. Однажды я разрисовала стену в своей комнате, по наитию срисовывая с образов, рождавшихся в голове. Оказалось, что рисую я краеугольный камень сакральной геометрии, дерево жизни. Я парила в облаках, купалась в океане физической любви, дышала всем телом и пульсировала вместе с планетой до того момента, пока в один день вся эта сказка не превратилась в кошмар.