Читать книгу Тень Мануила - Анна Бардо - Страница 6

Я потом еще долго хранил на автоответчике ту последнюю запись голосового сообщения от Хасима с предложением пройтись и выкурить кальян. Позже, когда я прокручивал эту запись много раз подряд, мне показалось, что тогда в его голосе сквозила нотка беспокойства. Нет, это не было природным волнением, свойственным этому человеку, всегда держащему в кармане белый платок, чтобы вытереть испарину со лба. Это было беспокойство совершенно другого рода, но тогда, прослушав это сообщение впервые, я не придал этой дрожи в голосе совершенно никакого значения.

Он назначил мне встречу в кальянной на мусульманском кладбище рядом с тюрбе1 Махмуда Второго, что я счел высшим проявлением его иронии. Что может быть забавнее, чем два историка, курящие кальян на мусульманском кладбище? Я провел в тот день три большие экскурсии и валился с ног от усталости, так что мог бы и отказаться от встречи… и, возможно, никогда не случилось бы со мной всего того, что случилось. Но нечто странное у меня внутри – не то интуиция, не то жажда приключений – заставило меня, как податливую змею, увлекаемую звуками флейты, потащиться в сторону кладбища ровно к назначенному времени.

Было еще не слишком темно, но уже наступали сумерки. Со стороны Босфора дул неприятный, промозглый ветер, не желавший утихать даже вечером. Солнце только что скрылось за крышами домов, и было самое время для начала вечерней молитвы Магриб, о чем, как обычно, слышно с каждого минарета: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет…» – ну и так далее. Словом, самое время идти на кладбище…

Мраморная кладбищенская ограда с торжественными рельефами белела в наступивших сумерках, словно праздничный торт. Она манила и приглашала зайти внутрь, будто шепча мне: «Иди, загляни сюда! У меня есть кое-что, о чем ты еще совершенно ничего не знаешь».

С улиц постепенно исчезали торговцы сувенирами, и вечерние кафе начали увлекать посетителей внутрь меланхоличной восточной музыкой, мягкими диванами и запахами, способными разжечь жажду жизни даже у совершенно равнодушного к ней человека. Кладбище было немного в стороне от зуда наступающего вечера. Здесь было относительно тихо, лишь изредка тишину эту нарушал проезжающий по улице трамвай, и, вероятно, поэтому Хасим позвал меня именно сюда.

У входа ко мне подбежал рыжий кот и начал настойчиво тереться о мою ногу. Я погладил его, но кот оказался навязчивым и продолжал тереться и урчать.

– Маленький, пусти меня, мне надо пройти, – уговаривал я его, но кот моего русского не понимал, а никакой еды с собой у меня, разумеется, не было.

– Малыш, пожалуйста, пропусти, мне надо пройти, – продолжал я, почесывая кота за ухом. Но ему было абсолютно все равно, он продолжал урчать, и я так и стоял возле него, пока из темноты не раздался знакомый сипловатый голос.

– Мерхаба2, – произнес Хасим из темноты, и напуганный внезапным его появлением кот, к моему облегчению, поспешно шмыгнул в ближайшие кусты.

– Мерхаба, – ответил я.

Хасим был верен себе: блестящие ботинки, отглаженные брюки, черный тренч, белые манжеты, серебряные запонки… Только зачем ему все это здесь, у тюрбе Махмуда Второго?

– Хотел пригласить тебя на приятную вечернюю прогулку, – отшутился он словно бы в ответ на мои мысли, но в голосе его прозвучали тревога и неуверенность.

Из кармана тренча выскользнул белый платок, и Хасим привычным жестом промокнул свой вспотевший лоб… Какая уж тут, к черту, прогулка, выкладывал бы сразу все начистоту.

– По кладбищу?

– А почему бы и нет? Кладбища – лучшие хранители истории. Отчего-то считается, что только живые и здоровые люди могут что-то поведать, а мертвые немы, как камни, и сказать ничего не в состоянии. Хотя кому, как не тебе, знать, сколько всего интересного могут рассказать каменные коробки, в которых когда-то лежали мертвецы, багрянородные и не очень…

– Но Хасим! Почему в такое время? – не унимался я.

– Со временем как раз все хорошо: нам никто не помешает насладиться местными красотами, – все еще паясничал он. – Пойдем-ка, я покажу тебе кое-что, – сказал он, увлекая меня в сторону могил.

«Ох уж этот Хасим! Он правда в Италии филологией занимается?» – пронеслось у меня в голове.

– Вот здесь… Посмотри, здесь лежит последний Осман. Замечательный человек. Наследник Абдул-Гамида, между прочим. Мог бы претендовать на османский престол. Но никогда в жизни не делал этого… Был вполне обычным человеком. После изгнания из Турции, ставшей светским государством, большую часть жизни прожил в Нью-Йорке. А вот там, – Хасим кивнул в сторону белеющего в темноте мавзолея, – там лежит его прапрадед. А вообще-то в нем течет кровь Сулеймана Великолепного и Мехмета Завоевателя…. В их времена никакого Нью-Йорка еще и в помине не было.

Прогулка наша приобретала черты увлекательной экскурсии, но что-то со всем этим было решительно не так. Хасим говорил громко и как-то слишком уж нервно, так, будто бы он хотел, чтобы кроме меня его услышал кто-то еще…

Внезапно в темноте что-то хрустнуло, и мы оба оглянулись.

– Кот, наверное, – предположил я.

– Нет, должно быть, кто-то потяжелее…

Хасим достал из кармана фонарь и выхватил лучом из темноты убегающую через кусты мужскую фигуру в черном. Лицо бежавшего было предусмотрительно прикрыто воротником или шарфом, так что оставались видны только глаза. Фигура поспешно двигалась в сторону выхода.

– Как же они мне надоели! – бросил в мою сторону Хасим и пустился за ним вдогонку. А я так и остался стоять посреди мусульманских обелисков, совершенно не понимая, что происходит вокруг меня.

Через несколько минут Хасим вернулся запыхавшийся и перепачканный грязью.

– Ну вот, придется сдавать в химчистку… – Он переводил дыхание от быстрого бега. – А химчистки тут не очень… Ну да ладно…

Он вытащил из кармана свой неизменный белый платок и привычным жестом промокнул лоб.

– Кто это был? – поинтересовался я.

– Не знаю, Леон, – устало произнес он.

Внезапно до меня начало доходить, что Хасим позвал меня для разговора вовсе не о последнем Османе, а о чем-то совершенно другом…

– Он что, следил за тобой?

– Вроде того… – проговорил он каким-то совершенно не своим голосом. – Они преследуют меня уже черт знает сколько времени…

– Но… в чем причина? Ты что, важная шишка?

– Видимо, важная, – ухмыльнулся Хасим. – Об этом-то я как раз и хотел с тобой поговорить, но вначале надо было устранить свидетеля. – Он кивнул в сторону выхода. – Пойдем-ка выкурим по кальяну, аркадаш!

С этими словами он быстро направился к выходу с кладбища, стараясь не наткнуться в темноте на очередную кладбищенскую кошку. Я последовал за ним, хотя решительно ничего не понимал в происходящем.

По мере нашего приближения к матерчатому пологу, служившему кальянной дверью, меня начал обволакивать аромат яблочного чая с примесью какого-то, вероятно секретного, компонента жидкости для курения. О, этот запах! Особенный, тонкий, пряный и сладковатый! Будто бы веками мастера дистиллировали этот аромат из сотен и тысяч специй, обитающих на Египетском базаре, из двадцати видов кардамона, корицы, мускатного ореха, перца и шафрана, подбирая то удивительное сочетание, которое сводит с ума, заманивая зайти внутрь. Этот пряный аромат, как ненавязчивый официант-зазывала, берет тебя за рукав и тянет туда, в отсвет тусклых ламп, к старым жестким диванам, обтянутым пестрыми коврами. Зайти в тепло с промозглого ветра, тайком подслушать, о чем, перебивая друг друга, говорят мужчины за столиками, потягивая кофе и кружащий голову дымок наргиле, сесть неподалеку от них в углу, будто бы становясь частью их круга, одним с ними целым… И вдруг, совершенно внезапно, обнаружить, что ты совершенно спятил, потому что вся эта восточная культура, пять минут назад казавшаяся тебе чужой, принимает тебя с распростертыми объятиями. Будто бы и ты, и твои предки вот так же всю жизнь сидели по вечерам на кладбище и курили кальян со сладковато-пряным запахом. И он кого угодно из врага превращал в друга, заставляя забыть все на свете ради приятной, уютной и неспешной мужской беседы…

Хасим вошел внутрь и сразу начал оглядываться по сторонам. Видимо, убедившись, что ему больше ничего не угрожает, он жестом пригласил меня следовать за ним вглубь кафе, где на традиционном матерчатом диване лежал, поджав лапы, черный кот, сонно прикрывший зеленые глаза и медленно уходящий в свою кошачью нирвану.

Мы уселись за столик, и кот, разбуженный нашим не слишком вежливым шумом, недовольно встал, потянулся, выгнув спину дугой и скользнул через окно в кладбищенскую темноту. Хасим подозвал официанта и заказал наргиле и две чашки яблочного чая, который был теперь очень кстати.

– Замерз, небось? Ветер сегодня на редкость жестокий, – протяжно сказал Хасим. Я кивнул головой, не зная, что еще сказать. Я и вправду порядком продрог. – Ну ничего, сейчас принесут горячего чая, и он приведет тебя в чувства.

– Хасим, а кого мы все-таки видели там?.. – кивнул я в сторону кладбища.

– А… Да ничего особенного. Какой-то сумасшедший гоняется за мной вот так уже несколько недель… Наверное, чего-то хочет от меня, вот только я никак не возьму в толк, чего именно…

Принесли заказанное. Официант предложил раскурить наргиле, но Хасим с видом профессионала в кальянных делах отрицательно покачал головой. От расписанных турецкими тюльпанами чашек шел заманчивый яблочный аромат. После нескольких глотков тепло начало разливаться по моему телу и дрожь стала понемногу отступать.

Хасим принялся раскуривать кальян привычными движениями, внезапно обнаружившими в нем восточного человека. Внутри кальяна уютно забулькала пахучая мутноватая жидкость, и от дыма приятно защекотало в носу.

Он протянул трубку мне. Я задумчиво распаковал пластиковый наконечник, надел его на кальян, неумело глубоко затянулся крепким ароматным дымом, и в голове тут же поплыло. Предметы вокруг меня, турецкие фонари, Хасим и булькающий сосуд с трубками – все пустилось в хоровод в моей голове, и спустя несколько кругов этой, казалось, неугомонной канители я наконец-то почувствовал долгожданное расслабление.

Хасим вел себя уютно и по-домашнему, будто бы в этой кальянной он проводил чуть ли не каждый свой вечер. Задумчиво попивал чай из своей чашки, словно несколько минут назад ни за кем и не гнался по вечернему кладбищу.

– У тебя есть хоть какие-нибудь идеи насчет того, кто бы это мог быть и что ему нужно?

– Идеи-то, конечно, есть… Но зачем этому человеку могла понадобиться… – Тут он будто бы сам прервал себя, отпил глоток яблочного чая и поставил чашку на стол. – Послушай, Леон, прежде чем я расскажу тебе, из-за чего, по моей версии, гоняется за мной этот сумасшедший, я должен поведать тебе кое о чем другом… Рассказ мой будет весьма долгим, так что садись-ка поудобнее.

– О чем другом? – взволнованно спросил я.

Вместо ответа он улыбнулся, потом снова взял трубку кальяна, выпустил из ноздрей струйку дыма и начал рассказывать.

– Думаю, тебе хорошо известно, что издревле в Константинополе было туго с питьевой водой. Оттого еще во времена первых византийских императоров здесь были построены огромные акведуки, в том числе и тот, что теперь проходит практически по центру города, – акведук императора Валента. А он, между прочим, обслуживал город до конца Османской империи. С незапамятных, античных еще времен, когда город не был даже Константинополем, а был маленькой деревушкой Бизантиумом, в нем строили огромные подземные водохранилища, поскольку никакой пресной воды на небольшом полуострове у самой восточной границы Европы не было. Позже Бизантиум стал частью Римской империи, и нужда в пресной воде только росла год от года. Изобретательные римские инженеры придумали целую систему акведуков и водохранилищ, чтобы утолить жажду ненасытного города, и цистерн в нем появилось столько, будто под землей возник еще один город – для воды. Первые христиане использовали для строительства то, что оказалось под рукой, – обломки античных статуй и колонн. Так и появились своего рода новые языческие подземные храмы – храмы воды, обраставшие со временем легендами и мифами, как некогда и сами античные божества.

В одном средневековом источнике встречается свидетельство путешественника о том, что под Святой Софией будто бы есть настолько же большая цистерна, насколько велик и сам храм, и якобы в ней даже могут плавать корабли и разворачиваться водные бои; будто в Большом Императорском дворце есть секретное водохранилище и император может запереться внутри и сидеть там несколько месяцев, пользуясь только своей водой. Словом, под Стамбулом существует еще один город, состоящий из цистерн, и в некоторых даже по-прежнему имеется вода. Они прекрасно сохранились, в них благодаря хорошей акустике проводят концерты и берут неплохие деньги за вход…

Хасим снова выпустил струйку кальянного дыма.

– Но иным цистернам, Леон, повезло гораздо меньше. Остатки некоторых из них можно найти в подвалах современных зданий, в какие-то даже пускают… ну, если очень хорошо попросить… Но есть и жутко древние цистерны, судьба которых находится в руках совершенно недобросовестных строителей…

Хасим ненадолго умолк. Мне вдруг стало окончательно ясно, что, водя меня по кладбищу, Хасим просто хотел увериться, что эта высокая мужская фигура не пойдет за нами в кальянную. Я спохватился и спросил его:

– Постой-постой, но как эти твои цистерны связаны с человеком, за которым ты сегодня гонялся?

– Вот то-то и оно, Леон, – сказал Хасим, вновь затягиваясь. – Здесь я должен посвятить тебя в одну тайну, о которой пока не слишком-то хочу распространяться…

Откуда-то из-за спины Хасима появился трехцветный кот, по всей видимости нырнувший в кальянную через матерчатый полог за его спиной. Хасим взглянул на кота, потом как можно ближе наклонился ко мне и произнес настолько тихо, насколько мог, будто бы кот пришел его подслушивать:

– Две недели назад я обследовал одну полуразрушенную цистерну, которой уготована участь стать котлованом для здания автосервиса… И, представь себе, я нашел в ней клад, относящийся, по моим предположениям, к XV веку!

От волнения у меня перехватило дыхание.

– Нет, ты не думай! Это не какие-то там монеты, которые периодически находят россыпями то здесь, то там. Я обнаружил кое-что поинтереснее: запечатанная бутыль из-под вина, в которой был рукописный текст… манускрипт.

– Манускрипт?.. – В голове у меня все куда-то поплыло.

– Ну да… рукопись…

Пожилые мужчины, что-то живо обсуждавшие за соседним столом, громко рассмеялись, и смех их, казалось, тут же растаял в повисшем над нашим столом облаке кальянного дыма.

– Я был страшно удивлен, что этот пергамент так хорошо сохранился в глиняном сосуде, запечатанном сургучом. Это, по всей видимости, как и многое в Константинополе, чистая случайность.

– Но что же? Что это за рукопись? Что в ней?

Хасим вместо ответа сделал еще несколько затяжек, выпустив из ноздрей кальянный дым.

– Я пока не знаю, Леон. Ее предстоит расшифровать и провести ряд исследований… Но вот что меня крайне настораживает: похоже, в Стамбуле эта рукопись может кое-кому очень не понравиться… Кое-кому особенно религиозному…

– Религиозному? – растерянно переспросил я.

– Да, – кивнул Хасим. – Хотя до конца я ни в чем не уверен…

– И ты думаешь, что этот человек, – кивнул я в сторону кладбища, – особенно религиозен?

– Не знаю, Леон… Есть такая вероятность… Однако пару дней назад он, или, может статься, кто-то другой, перевернул мой номер в гостинице вверх дном…

Я испуганно посмотрел на него. Темным пятном последние его слова начали расползаться поверх всех остальных судорожно всплывающих в моей голове мыслей…

– Кто-то искал эту рукопись у тебя в номере? Религиозные фанатики?

– Откуда мне знать – визитки они не оставили… – Он опять задумчиво затянулся. – Я не склонен думать, что какие-то люди перерыли мой номер из религиозных соображений… Но я совершенно уверен, что они искали рукопись.

– Почему?

– Потому что в номере имелись ценности, но все они остались на месте, а рукопись я там не держу. И если быть честным, то я начинаю побаиваться этих людей: не исключено, что они ни перед чем не остановятся…

– Но почему ты решил, что это может быть связано с религией?

– Пока не хочу тебе говорить, но у меня есть опасения на этот счет…

Было уже очень поздно, и мы оба устали от затянувшегося разговора. Глаза воспалились от тяжелого воздуха, наполненного дымом, голова болела. Мы расплатились с официантом и вышли из кальянной в прохладный, но уже совсем не такой ветреный весенний вечер, медленно становящийся ночью.

– Ты думаешь, тебе действительно стоит опасаться этого человека? – спросил я. – Но ведь должны же быть цивилизованные способы прекратить все это… Может быть, тебе стоит заявить в полицию?

– Черта с два, Леон! Что я скажу стамбульской полиции? Что занимался незаконной археологией и нашел несусветную древность, которую не собираюсь оставлять в Турции из соображений ее же сохранности?.. Знаешь, это только поначалу Стамбул кажется заманчивым и прекрасным городом, но увы, при ближайшем знакомстве он весьма опасен и местами даже отвратителен… Ладно, поздно уже, Леон, завтра созвонимся, – оборвал он сам себя.

Мы наскоро попрощались и разошлись, но потом, когда я прошел всего несколько шагов, мне вдруг нестерпимо захотелось обернуться и проводить взглядом Хасима в его модном черном тренче с испачканным грязью рукавом… Я все представлял себе, как в этом же модном плаще он проникает на едва охраняемую стамбульскую стройку, чтобы побывать в цистерне и найти в ней клад…

«А откуда он вообще знал, что там клад?» – пронеслось у меня в голове, и я собирался уже догнать его, чтобы задать этот вопрос, но Хасим завернул за угол, и я решил, что спрошу об этом завтра. И что-то недосказанное так и повисло между нами в холодном вечернем воздухе…

Я побрел в сторону своей квартиры, и шагам моим аккомпанировали рольставни и составляемые друг на друга стулья последних закрывающихся магазинов и кафе, а на душе между тем было совсем не весело. Отчего-то я все время оборачивался, проверяя, не следит ли за мной та самая высокая мужская фигура, что выскочила из кустов на кладбище.

Весь тот вечер и все следующее утро тревожные мысли не давали мне покоя, да и обещанного звонка от Хасима все не было…

Ближе к полудню я уже забеспокоился и позвонил ему сам. Напряженная тишина в трубке сменилась протяжными гудками, после которых знакомый насмешливый голос произнес записанное приветствие: «Вы позвонили Хасиму Рахману, но в данный момент он, скорее всего, вбивает основы греческой филологии в головы сотни несчастных оболтусов. Пожалуйста, оставьте после гудка свое сообщение, и он обязательно с вами свяжется».

Если бы не вчерашний разговор, я бы посмеялся над его шутливым сообщением и оставил что-нибудь в том же духе в ответ. Но теперь, после всего того, что Хасим рассказал мне, я не мог найти себе места.

Экскурсии я провел в тот день скомканно и едва дождавшись конца работы, решил сам дойти до маленького отеля в двух шагах от Святой Софии, где всегда останавливался, по его словам, Хасим. Погода стояла ясная, и тут бы радоваться долгожданному теплу после вчерашнего промозглого ветра, но по дороге в гостиницу к горлу моему то и дело подступал ком сомнений, в голове вертелись дурные мысли, и в каждом прохожем, в каждом продавце каштанов и жареной рыбы я стал видеть нечто враждебное и недоброе, чего раньше не замечал.

Средней руки отель, каких в туристическом Стамбуле великое множество, находился в угловом здании почти напротив цистерны Базилики. Стеклянные двери, вестибюль с претензией, неизменный хаммам с услугами массажа где-нибудь в подвале, а внутри, должно быть, тесные дешевые номера, где, кроме тебя и твоего чемодана, вряд ли что-то поместится.

Увидев, как от входа в отель отъезжает полицейская машина, я начал волноваться еще больше. Меня пробрала мелкая и неприятная дрожь: неужели все, о чем мне вчера рассказал Хасим, надо было принять всерьез и сообщить обо всем в полицию? Неужели ирония, свойственная нам обоим, и мне, и Хасиму, помешала разглядеть реальную опасность?

И вот, смутно предчувствуя беду, я в нерешительности толкнул стеклянную дверь. Заходя с залитой солнечным светом улицы в вестибюль, я случайно столкнулся с горничной. И лишь чуть привыкнув к более тусклому, чем на улице, свету, когда она смущенно отошла в сторону, я увидел ее бледное лицо, заплаканные глаза и отчаянный жест рукой. Она кинула мне поспешное «pardon» и быстро скрылась в подсобном помещении, как будто бы с трудом сдерживая плач.

Сердце мое колотилось слишком сильно: неужели действительно произошло непоправимое? Я подошел к стойке регистрации и увидел, что у мужчины-служащего лицо было едва ли не бледнее, чем у горничной. Я поздоровался и сказал, что ищу Хасима Рахмана, но не знаю, в каком номере он остановился. Я ожидал, что служащий начнет искать в своем компьютере его номер, но вместо этого он еще больше побледнел, глаза его суетливо забегали, он сперва в растерянности застыл, а потом, как будто собрав все силы, выпалил:

– Его нашли мертвым час назад… Только что увезли тело…

– Как мертвым?.. – оторопел я, хотя на самом деле уже был готов к этой страшной новости.

– Похоже на убийство, но полиция все еще будет проверять, вести расследование… – добавил служащий.

– Убийство?..

В голове у меня снова завертелся хоровод образов минувшего вечера: мужская фигура в черном, испачканный грязью тренч Хасима и его манжеты с запонками, наш разговор, кладбищенские коты, яблочный чай и кальянный дым, от которого у меня нестерпимо кружилась голова… Я пытался примирить живого, насмешливого, ироничного Хасима, только что говорившего мне в телефонной трубке про сотню оболтусов, не выносящего уличных торговцев, стамбульской грязи и собиравшегося сдать в местную химчистку свой испачканный кладбищенской грязью тренч, с этим жутким словом «убийство», но перед глазами все окончательно поплыло, губы пересохли, а ноги стали подкашиваться.

– Хотите воды? – участливо спросил меня служащий отеля.

– Да, пожалуй, – ответил я, бессильно опускаясь на диван. Голова кружилась, мысли путались.

Выпив воды, я кое-как поднялся и сказал:

– Спасибо, я, пожалуй, пойду.

Но служащий спохватился и обратился ко мне:

– Постойте, я совсем забыл: меня попросили записывать имена всех, кто может спрашивать вашего знакомого. И… – он помедлил, – я обязан записать ваше имя.

Соображал я плохо. Мысли так беспорядочно сменяли друг друга у меня в голове, что я не знал, за какую из них ухватиться. Но я вдруг понял, что, вполне возможно, именно я был последним человеком, видевшим Хасима живым. И, возможно, поэтому меня могут заподозрить в причастности к его убийству… В голове моей тревожно замелькали образы полицейских допросов… Но все же мысль, что бояться мне вообще-то нечего, постепенно одержала верх. Ведь, попрощавшись с Хасимом, я пришел домой и лег спать. И меня входящим в здание, где я живу, видели несколько человек. Хотя с другой стороны, я мог быть ценным свидетелем и рассказать полиции о том, что Хасима преследовали. Потому я, почти не сомневаясь, назвал свое имя и даже помог служащему записать его правильно, показав ему бывший у меня с собой паспорт.

Потом я побрел домой. По пятницам у меня была всего одна утренняя экскурсия, после которой я был свободен. Но если бы была еще одна, я бы, наверное, отпросился, сказавшись больным, поскольку сознание мое наотрез отказывалось понимать происходящее.

Я машинально поднялся к себе, заперся в своей комнате, не раздеваясь, прямо в одежде повалился на кровать и, должно быть, несколько часов провел в попытках осознать все то, что мне только что сообщили.

Осознать, однако, совершенно не получалось. Тем не менее лежать и смотреть в одну невидимую точку где-то в темноте было куда проще, чем заниматься какими-то делами там, на свету. В голове мало что помещалось, все пространство занимал кальянный дым да мелькали по очереди обрывки вчерашнего вечера: мусульманские обелиски, кладбищенские коты, темная фигура, метнувшаяся к выходу, и снова кальянный дым… А еще всплывали обрывки разговора:

– Он что, следил за тобой?

– Вроде того… Ничего особенного, какой-то сумасшедший гоняется за мной вот так уже несколько недель.

– Что ты там нашел?

– Это рукопись, достаточно древняя… Позавчера они перевернули мой номер…

– Кто они?

– Я не знаю, визитки они не оставили…

А самое большое недоумение вызывал во мне тот факт, что мы с Хасимом разговаривали всего лишь несколько часов назад, он шутил насчет своего преследователя, а теперь вот лежит в одном из стамбульских моргов… Это в голове никак не укладывалось.

Я провалялся так достаточно долго, и вырвал меня из оцепенения только стук в дверь. Стучали спокойно и настойчиво. Я к тому времени провел в своей комнате без движения уже, должно быть, несколько часов: на улице успело стемнеть, и моя комната погрузилась в полумрак. Наступившие сумерки будто бы укрывали меня от беды, которая была теперь повсюду, куда ни глянь. И потому настойчивый и аккуратный стук в дверь мне совсем не нравился. Он как будто нашел меня в моем укрытии и пытался из него вытащить наружу, на свет, к людям и к тем неприглядным событиям, которые там происходили…

Кто бы ни был там, за дверью, я почти наверняка знал, что этот визит связан с произошедшим, и, если честно, немного побаивался, что это полицейские пришли меня допросить. И мне, в общем, было что им рассказать, хотя с чего начать, я не знал. Стоит ли рассказывать про найденную Хасимом рукопись? Верно ли это будет истолковано? А если рассказывать не все, то о чем именно умолчать? Об этом стоило еще поразмыслить, а мысли расползались в разные стороны, и мое состояние едва ли располагало к общению. То обстоятельство, что человек, с которым я едва начал общаться и с которым у меня сложились дружеские отношения, вот так взял и умер совершенно выбило меня из колеи…

Вряд ли я кого-то удивлю, если скажу, что слово «убили» я до этого произносил, разве что когда пересказывал сюжет какого-нибудь детектива. Да что там говорить, гораздо чаще я употреблял его применительно ко времени, нежели к человеку, и оттого не воспринимал его всерьез. А тут это словцо вдруг материализовалось во всем своем пугающем первом значении, да еще и применительно к знакомому, близкому по духу человеку…

Убили. Следовательно, он убит… Убит! И не в каком-то переносном смысле, а вполне реально, физически. До смерти! Пулей, ядом или ножом – не столь важно, но убит именно в том самом, криминальном смысле этого слова. Вот так просто! Еще вчера он, живой и здоровый, завернул за угол, собираясь с утра сходить в химчистку, чтобы отдать свой тренч, а вместо этого угодил в черный мешок для перевозки трупов…

Моя слишком богатая фантазия рисовала мне ужасающе подробные картины: пулю, дробящую кость и разрывающую внутренние органы, разбрызгивая их содержимое по отвратительно белой, как будто нарочно для этого случая отбеленной гостиничной постели… Хотя я ведь совершенно не знал, каким способом он был умерщвлен. Но нечто страшное и холодящее кровь становилось очевидным: Средневековье действительно никуда не делось. Оно не осталось в книгах, как мне казалось до этого, оно чудовищным образом врывалось в мою реальность, обнаруживая давнюю непреложную истину: человек человеку волк.

Нет, конечно, нельзя не согласиться: способы убийства стали куда более гуманными. (Ох уж эта гуманность…) Но сама мысль о том, что одно человеческое существо может хладнокровно лишить жизни другое, руководствуясь одному ему понятными мотивами…. Разве не веет Средневековьем от самой этой мысли? Неужели даже весь двадцатый век не вытравил саму эту идею из наших душ, не сделал ее отвратительной и мерзкой? Выходит, что нет. Убийство остается вполне обычным способом решения чьих-то проблем. А Хасим стал для кого-то проблемой несмотря на всю кажущуюся безопасность, миролюбие и даже местами доводящую студентов до зевоты скуку своей профессии.

Но страшнее всего было то, что я теперь знал нечто, что Хасим хотел сохранить в секрете. И, вполне возможно, такой же мерзкий способ решения чьих-то проблем подстерегал теперь где-нибудь и меня…

Учитывая все это, дверь открывать не хотелось совершенно, более того было страшно… Однако стук был вовсе не угрожающим, а, наоборот, очень вежливым. Вряд ли так стучала бы полиция. Хотя откуда мне знать, как стучит турецкая полиция? Да и стучит ли она вообще? А может, это убийца пришел за мной? Но, с другой стороны, зачем убийце вообще стучаться? Двери-то у меня картонные: я сам такую мог вышибить ударом ноги или даже кулака. Но здравые рассуждения в тот момент меня мало успокаивали. Я боялся. Меня почти трясло от страха. Каждый шорох в комнате или за ее пределами вселял в меня желание бежать из этого страшного города в поисках более безопасного места…

И все же страх мало-помалу начал отступать, когда сквозь щель под дверью я рассмотрел, что тусклый свет коридорных ламп загораживает всего одна тень. Да и то не слишком большая. Тот, кто стоял по ту сторону двери, прекрасно знал, что я у себя, поскольку успел постучать уже несколько раз и уходить явно не собирался. А после очередной попытки достучаться неожиданно знакомый мужской голос, говорящий по-английски с заметным акцентом, присовокупил к стуку аргумент:

– Пожалуйста, откройте! Вам просили передать конверт.

Аргумент этот был настолько веским, что я собрал все свои силы, чтобы встать и впустить стучавшего.

В мою погрузившуюся в сумерки комнату ворвался свет коридорных ламп, обычно приглушенный, но сейчас показавшийся мне нестерпимо ярким. Я сощурился, а в следующий момент увидел, кому принадлежит знакомый голос: это был пожилой турок, низкого роста, с приятным мягким взглядом, работавший здесь консьержем. Он приветливо улыбнулся мне:

– Добрый вечер!

– Добрый… вечер… – машинально ответил я.

Он протянул мне небольшой конверт, на котором было написано мое имя. Из груди моей непроизвольно вырвался вздох облегчения, но не оттого, что я увидел конверт со своим именем, а оттого, что, вопреки моим самым ужасным ожиданиям, на пороге оказался не убийца и не полицейский, а этот милый человек из моего привычного, повседневного мира. И это значило, что жизнь там, снаружи моей комнаты, какой бы страшной она теперь мне ни казалась, продолжается.

– Вам передал это ваш высокий друг, индус! – произнес консьерж.

Еще большее облегчение! Как будто гора свалилась с плеч. Значит, все с моим другом-индусом в порядке?! Это была чья-то глупая шутка или просто какое-то недоразумение?! Ну конечно, служащий в гостинице что-то напутал: убили вовсе не Хасима, а какого-то другого человека. Сейчас выяснится, что он приглашает меня встретиться в кальянной, чтобы показать мне что-нибудь интересное!..

Но консьерж после небольшой паузы добавил:

– Он зашел вчера совсем поздно. Вы уже давно ушли к себе. И… он просил отдать вам это только сегодня вечером, никак не раньше. Вечер наступил, и вот… я выполняю его просьбу.

Страх, только-только начавший отступать, нахлынул снова, да с такой силой, что дыхание перехватило и руки мои задрожали.

– С-спасибо, – сказал я прерывающимся голосом и сунул старику смятую купюру, которую нашел у себя в кармане, даже не посмотрев, какого она была достоинства.

Он немного натянуто улыбнулся, почувствовав мою поспешность, взял деньги и ушел, оставив меня наедине с конвертом.

Я закрыл за ним дверь и стал шарить по стене рукой в поисках выключателя. Включив свет, я снова долго не мог к нему привыкнуть. Конверт был настолько нестерпимо белый, почти как лицо той горничной сегодня утром в гостинице, что мне хотелось бросить его и не смотреть. Он пугал меня своей реальностью, своей бросающейся в глаза связью с событиями прошедшего дня. И больше всего меня пугала надпись: она была сделана по-русски, разборчиво, но весьма кривым почерком. Я никогда не видел почерка Хасима и со страху заподозрил неладное: а вдруг это подделка? Но открыв конверт, понял, что писал именно он:

«Здравствуй, Леон.

Если ты это читаешь, значит, заниматься византийскими текстами в современном мире не так уж безопасно и дела мои плохи, ну или твой старик-консьерж что-то все-таки напутал.

Как ты и сам убедился сегодня вечером, меня кто-то преследует в последнее время. Если честно, я опасался худшего: думал, что я тронулся умом и все это мне только мерещится, но нет, раз ты его тоже видел, значит, он существует и с моей головой полный порядок. Увы, тот, кого мы видели на кладбище, не остановился перед тем, чтобы обыскать мой номер, и, боюсь, этим он не ограничится.

По все видимости, человек этот хочет завладеть тем, что я нашел в цистерне. Иначе чем же еще, кроме этой рукописи, я, скучнейший из людей, могу быть кому-то интересен?

Прости, что впутываю тебя во все это, но в этом деле мне и вправду некому больше довериться. Друзей в Стамбуле у меня нет. К тому же ты прекрасно говоришь по-русски, а этот язык, к счастью, немногие здесь понимают. Поэтому только тебя я могу попросить о неоценимой и, возможно, последней услуге.

Рукопись, о которой я сегодня тебе говорил, скорее всего, находится в опасности. Ты получишь доступ к ней по инструкциям, которые я приведу ниже. Очень прошу тебя перевезти рукопись в университет Сапиенца, на мою кафедру. Стамбул для этого документа, похоже, не самое подходящее место.

Дело в том, что рукопись представляет собой древний текст, наделавший в свое время (примерно в пятнадцатом веке) достаточно много шума, и сейчас ему уготована, вероятно, не самая простая судьба. Текст этот ставит под сомнение то, во что многие предпочитают верить. В Стамбуле находка моя может наделать много шума, и я не стал бы предавать документ огласке без определенных лабораторных исследований. Так что моя кафедра в этом смысле место наиболее безопасное: там я всем могу доверять.

Это письмо могут перехватить, и как бы сильно я ни надеялся на русский язык, мне приходится соблюдать осторожность. Поэтому действия, которые тебе нужно совершить, чтобы найти рукопись, могут показаться несколько странными, но пойми: у меня нет другого выбора.

Чтобы найти то, о чем я говорю, тебе после получения этого письма нужно без промедления найти массажный салон «Роксолана» неподалеку от улицы Независимости (не удивляйся, что пишу эти названия по-русски). Там ты закажешь сеанс массажа у девушки с драконом. Только массаж. Хотя заведение предоставляет и другие услуги… Этой девушке я доверяю как самому себе. Так сложилось… Я бы и рад рассказать тебе подробнее, кто она и откуда я ее знаю, но, боюсь, на это у меня уже нет времени.

Я дал ей твою фотографию. А ее основная примета, как ты уже понял, – дракон. Если ты ее увидишь, ты поймешь, о чем я. Девушка даст тебе дальнейшие инструкции.

Как только ты получишь документ, немедленно садись на поезд и уезжай в любом направлении. Тебе придется ехать именно на поезде: если полетишь на самолете, рукопись может пострадать от перепадов давления и температуры (все-таки 500 лет не шутка), к тому же ее обязательно найдут в твоем багаже, и к тебе, скорее всего, появятся вопросы на границе, хотя ничего противозаконного ни ты, ни я не совершаем.

В европейских поездах багаж почти никогда не проверяют, а если и проверяют, то ищут в основном наркотики, которых ты, я надеюсь, не держишь. Можно было бы перевезти рукопись в Рим на автомобиле, но ты его, насколько я знаю, не водишь.

Заранее спасибо тебе за помощь. Она действительна неоценима!

Напоследок хотел сказать тебе, что много в жизни встречал разных людей, но такого огня в глазах, как у тебя, при виде портика, оставшегося от храма Полиевкта, не видел больше ни у кого. Очень хочу надеяться, что этот огонь не погаснет. Кстати, я немного позаботился о твоем будущем, отправив твои весьма неплохие статьи в наш научный журнал, и почти на сто процентов уверен, что их опубликуют.

Заранее прошу у тебя прощения за все те неприятности, в которые я тебя втянул. Надеюсь, ты все поймешь.

Удачи тебе!

Твой Х. Р.»

Мелкая дрожь, которая била меня, пока я все это читал, заставила трепыхаться и тот несчастный листок бумаги, который я держал в руках. Если бы в этот момент кто-то смотрел на меня со стороны, то, наверное, подумал бы, что я держу не бумагу, а оголенный провод и меня бьет током. Я перечитывал письмо снова и снова, вертел бумагу в руках, подносил к свету: обычный гостиничный бланк, название совпадает с названием того отеля, где я был сегодня утром. Почерк торопливый и неаккуратный. Не то чтобы Хасим слишком спешил написать письмо, скорее почерк отражал его темперамент: за его несколько восточной внешностью скрывалось все что угодно, кроме буддийского спокойствия.

У меня всегда было ощущение, что Хасима постоянно беспокоит что-то, о чем он предпочитает умалчивать, о чем говорить стесняется или боится. Будто бы он всячески обходил какую-то запретную тему, но какую именно, я догадаться никак не мог. И вот тут я, похоже, понял, что это была за тема: отношения, которые связывали его с девушкой с драконом… С драконом… Весьма экзотично и вполне в его духе!

Я перечитывал строчки послания снова и снова и никак не мог поверить в то, что Хасима больше нет в живых. Слишком живо было написано само это письмо. Я буквально видел Хасима, как будто он сидит напротив меня, усмехающийся, ироничный, прячущий за этой иронией свою тревогу, поправляющий запонки на рукаве, убирающий свой белый платок в карман пиджака, смущающийся… Живой!

Способен ли я выполнить то, о чем он меня просит? Времени, чтобы подумать, к письму не прилагалось. Напротив, там было сказано «без промедления», что, в общем-то, не оставляло мне никакого выбора. Поэтому, перечитав письмо, вероятно, уже в десятый раз, я положил его в карман, сложил в рюкзак кое-какие вещи (первое, что попалось под руку, – думать совсем не хотелось), поспешно запер дверь, вышел в темноту ветреной ночи, и намечавшийся дождь, и пошел туда, куда меня отправило прощальное послание от, пожалуй, самого странного человека в моей жизни. И во всяком случае, это было гораздо лучше, чем сидеть в комнате, уставившись в одну точку.

Истикляль-каддеси, которую Хасим в своем письме окрестил улицей Независимости, встретила меня весенней толпой туристов всех национальностей, с удовольствием делавших все, что предлагала им эта квинтэссенция стамбульской жизни, не обращая никакого внимания на поднявшийся ветер и ничего не зная о смерти моего друга… Ярко-одетые, довольные жизнью туристы и местные катались на старинном красном трамвае, покупали причудливую уличную еду и сувенирные джезвы, мельницы для перца, чашечки с тюльпанами, разноцветные вязаные шапки и прочую сувенирную белиберду. Они пили кофе в кофейнях, из которых доносилась восточная музыка, фотографировались на площади Таксим и рядом с воротами Лицея Галатасарай… Только я был чужим на этом празднике. И чем пестрее становилось вокруг, тем глубже я погружался в свою меланхолию и тем скорее мне хотелось отсюда сбежать. До этого дня я не то чтобы любил район Таксим, но относился к нему снисходительно. Здесь было что-то современное, веселое и романтичное. Развлекательное. Однако теперь мне было вовсе не до низменных радостей, обещанных неоновыми вывесками, восточной музыкой и продавцами дондурмы. Хотелось поскорее свернуть на нужную улицу и скрыться от этой развеселой суматохи ресторанов, магазинов и кафе.

Пока шел, думал о Хасиме… Кто он вообще такой, этот Хасим? Я ведь и не знал никакого Хасима еще несколько месяцев назад. А теперь вот не только знаю, но даже иду черт знает куда по его предсмертной просьбе. Предсмертной… Да от него ли вообще это странное письмо?.. Опять недосказанность… Ведь вчера вечером, несмотря на кальянный дым, от которого кружилась голова в кладбищенской кофейне, хотелось говорить еще и еще. И если бы я знал, что случится с ним после того, как мы расстались, я бы так и слушал его байки до самого утра, и, возможно, это спасло бы ему жизнь…

Как же я успел привыкнуть к тому, что у меня есть собеседник, с которым можно обмениваться интересными мыслями, даже когда его нет рядом, и воображать, что бы он мог ответить. Да, пожалуй, в моей голове уже поселился свой внутренний Хасим, и удивительно было то, что этот новый «жилец» никуда не собирался уходить даже после известия полученного утром…

А временами мне вообще казалось, что все наше общение с самого момента встречи было какой-то нелепой моей фантазией и что это всего лишь игры моего воображения… Но потом я нащупывал аккуратно сложенный прямоугольный конверт, лежащий в моем кармане, вытаскивал его, вертел в руках, видел совершенно незнакомый, чужой почерк и понимал, что Хасим вполне реален… То есть вчера он был вполне реальным…

И вот я наконец свернул с Истикляль в нужный переулок. Рестораны закончились не сразу. Они как будто преследовали меня еще несколько кварталов. Но потом туристический зуд остался позади, и улочка сменилась узким, кривым переулком с тусклым освещением. Входя в него, я увидел несколько кошек, которые, так же как и я, прятались здесь от шума и суеты.

Было прохладно, дул сильный ветер, и в воздухе висела не то тревога, не то опасность. Тут-то и начинался настоящий, неподдельный, истинный Стамбул, надежно спрятанный за разноцветным блеском турецких фонарей и запахами из лавок с пряностями, коврами и кожей. Оборотная сторона, не менявшаяся, должно быть, ни при византийских василевсах, ни при Османах, ни при Кемале Ататюрке. Изнанка, которой наплевать на существующую власть, так же как и на сверкающие витрины улицы Истикляль вместе с парадными воротами стоящего на ней лицея. Совсем не тот архитектурно-исторический музей, по какому ходишь в сувенирной стамбульской Европе.

Тут не было места туристам с дорогой фототехникой, радующимся пестрой лубочной картинке, открывающейся из кафе Пьера Лоти или с верхнего этажа какого-нибудь ресторана на Французской улице. Здесь начинался Стамбул, в котором есть место проституткам и ворам, торговцам наркотиками и, возможно, чьими-то пропащими душами и даже сумасшедшим, одержимым древними текстами, вроде Хасима.

Но именно здесь, будто бы на неприглядной изнанке парадного оттоманского кафтана, мне отчего-то вдруг стало немного легче.

Судя по названию, массажный салон «Роксолана» просто обязан был быть каким-то ужасно непристойным местом. От названия веяло не столько эпохой Сулеймана Великолепного, сколько восточно-европейскими наложницами, рассказами Ги де Мопассана и чем-то еще по-восточному развратным, что обычно запрещено, скрыто за высокими стенами гаремов и охраняется полчищами евнухов. Я слышал, что в Стамбуле, как и в других крупных городах по всему миру, есть подобные места, но даже в мыслях у меня не было, что когда-нибудь мне доведется побывать в таком заведении самому. Поэтому, когда я увидел неоновую вывеску «Roxalanna Masaj Salonu» в переулке, к темноте которого глаза уже привыкли, меня накрыли смятение и стыд – чувства, оставленные, как мне казалось, еще в подростковом возрасте.