Читать книгу Игры сердца - Анна Берсенева - Страница 10

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 10

Оглавление

Вообще-то это был точно такой же чердак, как у Олега.

Ну да, наверное, все чердаки в старом центре похожи, неважно, пустые они или заставлены каким-нибудь ненужным хламом, – все просторные, все с видом на такие же просторные московские крыши. Вот и этот, в доме у Чистых прудов, на который Нелька поднялась вслед за Олегом по железной лестнице, не составлял исключения.

И все-таки здесь было совсем не так. Это был не его чердак, вот в чем было все дело. Не его – не Олега то есть.

Когда Олег с Нелькой вошли, их появления никто не заметил. Да и странно было бы, если бы это оказалось иначе: народу собралось столько, что не найти было местечка присесть даже на полу, не говоря о стульях, которых здесь и было-то всего штуки три, не больше.

Войдя, Олег сразу забыл о Нелькином существовании. Но она на него за это не обиделась. То есть он не то чтобы забыл о ней – просто его тут же подхватили какие-то люди, стали о чем-то спрашивать, повели показывать, как Нелька успела расслышать, какого-то виновника торжества… И что он должен был – церемонно представлять всем свою спутницу? Ерунда какая! Нелька и сама терпеть не могла церемоний и представиться кому надо тоже вполне могла сама. И вот, например, сразу после них вошла на чердак еще одна пара, в которой женщина была красивая, как киноактриса, – ноги от ушей, светлые волосы до попы, на голове шляпа такого необыкновенного фиолетового цвета, какого Нелька в жизни не видала, – а никто на нее и внимания не обратил.

Впрочем, насчет того, что никто не обратил на красавицу внимания, Нелька ошиблась. Вначале в самом деле никто, но уже через минуту все на нее обернулись.

– Ванда! – заорал высокий мужчина в свитере красивой грубой вязки. – Ты что ж это творишь, а?!

Общий гул затих. Все уставились на красавицу Ванду.

– Но что?… – растерянно проговорила она.

– Ты куда шляпу тычешь?!

Шляпу Ванда, войдя, сняла и повесила на ручку швабры, прислоненной к стене у входной двери. Это получилось у нее очень лихо. Но после окрика мужчины в свитере она поспешно схватила шляпу и нахлобучила ее обратно на голову. Нельке показалось, что швабра при этом упала с таким грохотом, словно была чугунная. Но тут же она поняла, что грохот произвела не швабра – со стены свалилась еще какая-то конструкция, похожая на черную кованую паутину.

– Дикий народ, – заметил кто-то рядом с Нелькой. – Никакого уважения к искусству. Европейцы, что возьмешь?

Нелька оглянулась. Голос принадлежал мужчине, одетому в такие джинсы, которые можно было мечтать не надеть на себя, а разве что увидеть во сне; может, это были даже самые настоящие американские джинсы.

– Нашел европейку! – возразила женщина в льняном платье, напоминающем мешок с прорезанной дыркой, из которой торчала ее кудлатая голова. – По-твоему, Польша – Европа?

– Ну, какая-никакая…

– Именно что никакая.

– С нашей помощью, между прочим! – хмыкнул мужчина в свитере. – С братской помощью всего советского народа.

– Да ладно тебе, Тэд! Еще скажи, нам самим октябрьский переворот тоже иностранцы навязали. Германские шпионы!

– Октябрьский переворот тут вообще ни при чем! Это все гораздо позже, при Сталине началось.

– Твой Ленин от Сталина отличается только национальностью!

– Не знал, что ты антисемит!

– При чем здесь это?

– Гитлер тоже был бездарен. Все зло в мире – от бездарности!

Общий гул занялся снова, как приугасший было костер, в который подбросили сухих веток. Про красавицу с ее шляпой все забыли. Мужчина в свитере поднял с пола кованую паутину и снова закрепил ее на стене. Нелька, конечно, уже сообразила, что это была не случайная конструкция, а что-то концептуальное, составляющее со шваброй единую композицию.

«А клево, между прочим, – подумала она. – Швабра, над ней черная паутина… Кто придумал, интересно?»

Нелька уже хотела кого-нибудь об этом спросить – она была не из тех, кто теряется в незнакомой компании. Но тут к ней подошел Олег, и она мгновенно забыла про интерес к какой-то швабре, хотя бы и концептуальной.

– Не скучаешь? – спросил он.

– Нет, – улыбнулась в ответ Нелька.

– Пойдем, покажу, ради кого мы сюда пришли, – сказал Олег.

Лавируя среди людей – ни одного пустого, стандартного, как на улице, лица здесь не было, ну ни единого! – Олег провел Нельку в центр комнаты. Там стоял большой стол, напоминающий тот, что был и у него на чердаке: тоже самодельный, сбитый из досок. Этот стол, правда, был раскрашен, доска за доской, в яркие цвета.

А на столе, подпертая чем-то сзади, стояла картина, написанная на оргалите.

«Да-а, это тебе не натюрморт с сиренью!» – подумала Нелька.

Картина была – портрет. Это было понятно каким-то неуловимым образом – ничего определенно портретного, вроде глаз или усов, разглядеть было нельзя, но ощущение, что на тебя кто-то смотрит, было совершенно определенным. Взгляд, возникающий из сплетения разноцветных линий и пятен, был насмешливый и внимательный. Впечатление насмешки, может быть, создавалось оттого, что внизу картины были изображены ярко-красные семейные трусы в синий цветочек, а из чего возникала внимательность, Нелька не понимала – она ее просто чувствовала.

– Ну вот, – сказал Олег. – Это и есть виновник торжества. «Автопортрет в семейных трусах». Панков его пять лет писал, никак закончить не мог. Одних эскизов кубометра три набралось. А сегодня вот разродился наконец.

– Здорово! – восхищенно сказала Нелька. – Похож, наверное.

– Вылитый, – усмехнулся Олег. – Особенно трусы. А вот и автор, кстати.

– Привет, старуха, – сказал автор. – Панков, разрешите представиться.

«Насчет трусов не знаю, а взгляд точно похож», – подумала Нелька.

Панков был, кажется, чуть постарше Олега; впрочем, из-за того, что у обоих были бороды, сказать это наверняка было невозможно. Нет, все-таки старше: у него в бороде проскальзывала седина, а у Олега борода была рыжеватая, очень красивая.

– Неля, – представилась Нелька.

– Художница? – поинтересовался Панков.

– А как вы догадались? – удивилась она.

Если бы Нелька была, например, актриса и была бы при этом красавица, и он угадал бы ее профессию по красоте, то удивляться было бы нечему. Но по каким признакам он догадался, что она художница, вот уж совершенно непонятно.

– В первую очередь – по живости во взгляде, – объяснил Панков. – Ее наличие означает, что у вас, мадемуазель, в жизни имеется некий самостоятельный интерес. Хотя сюда вы пришли не самостоятельно, а с этим бородатым нахалом. Далее – по отсутствию кокетства и томности. А это означает, что вы не явились сюда, дабы уловлять души и тела творческих личностей, и мою душу вместе с телом в частности. Задаю себе вопрос: какой собственный интерес мог привести на мой чердак девушку, если ей безразлична моя особа? Отвечаю: эта девушка – художница и пришла посмотреть мою картину. Я прав?

– Прав! – засмеялась Нелька.

С каждым словом этого насмешливого монолога Панков нравился ей все больше и больше.

– Ты зато мастер уловлять, – сказал Олег. – Особенно тела. Особенно красивые и женские. Не слушай его, Нелличка. А то этот соловушка тебе такого напоет!

– Кстати, – вспомнил Панков, – знаешь ли ты, дева, что именно поет влюбленный соловушка?

– Что? – с интересом спросила Нелька.

– «Повел-повел… привел-привел… положил-положил…»

Панков пропел это так похоже на разливающегося трелями соловья, что Нелька расхохоталась.

– Уводи ее, старик Горяев! – воскликнул Панков. – Уводи девушку с живостью во взгляде, ибо я за себя не ручаюсь!

Неизвестно, увел бы Олег Нельку от соловья Панкова или нет, но тут по мастерской пошла какая-то новая волна.

– Панков, пора! – гаркнул сквозь общий гул мужчина в свитере. – Хватит ханку жрать, пошли на пруд!

– Так я что? Я ж как раз и жду, когда вы уже ханки наконец накушаетесь, – пожал плечами Панков. – Пошли, раз общественность созрела. Песню – за-пе-вай!

И по этой его команде все двинулись к выходу из мастерской, и кто-то в самом деле запел. Мотив был из марша про Москву кипучую-могучую, но слова какие-то другие. Какие, Нелька в общем гуле не разобрала.

Да это было и неважно. Так весело было идти вместе со всеми – язык не поворачивался назвать этих необыкновенных людей толпой! – сначала по лестнице вниз, потом по улице Чаплыгина, потом по Чистопрудному бульвару. На бульваре все выстроились в колонну, которая выглядела довольно внушительно из-за своей многочисленности. Впереди шел Панков, держа поднятым перед собою «Автопортрет в семейных трусах».

– Снял бы ты штаны, Панков! – крикнул ему Олег. – Чтоб все видели, чей портрет.

– Ничего, сходство и так разительное, – ответил Панков.

– Без штанов мусора заметут, а так – мы что? Мы ничего, примус починяем, – сказал кто-то знакомым голосом.

Слова про примус были из романа «Мастер и Маргарита». Нелька очень удивилась, услышав их. Роман этот нигде никогда не печатался, и она читала его только потому, что его машинописную копию дала Тане Елена Сергеевна, вдова Булгакова. Это было год назад, Нелька еще в школе училась.

Она тогда вместе с Таней ходила к Елене Сергеевне на Никитскую, но сама по себе старуха в длинном золотом халате не слишком ее заинтересовала. И пока Таня разговаривала с этой Еленой Сергеевной, Нелька разглядывала необыкновенный фонарь, который когда-то принадлежал Гоголю, а потом попал к Булгакову. И камень под названием «Голгофа», который лежал на могиле Булгакова, тоже был взят с могилы Гоголя; это ей Таня уже потом, по дороге домой, рассказала.

А роман они с Таней всю ночь поочередно читали вслух, чтобы успеть вернуть вовремя.

Значит, его читал кто-то еще. А может, и многие из собравшихся его читали.

Нелька обернулась и увидела Егорова; он и сказал про примус. И откуда он только взялся? В мастерской его вроде бы не было. Впрочем, она уже успела понять, что люди, входящие в тот настоящий круг, в который ее так непринужденно ввел Олег, и по городу перемещаются кругами, то и дело пересекаясь в самых притягательных этого города местах. Одним из таких мест, вероятно, была и мастерская Панкова.

Пока шли от мастерской к пруду, к компании присоединилось немало народу, не только Егоров. Марш теперь пели так громко и дружно, что Нелька наконец разобрала слова. Тем более что и Олег, шедший рядом с ней, тоже включился в общий хор.

– «Я ловлю в дале-оком отголо-оске, что случи-ится на моем веку», – красивым баритоном подтягивал он.

Пел и тот мужчина, который был в свитере грубой вязки, и тот, на котором были умопомрачительные джинсы, и девушка в платье из мешка, и красавица Ванда.

Нельке было неловко оттого, что она не поет, но она не знала слов. Впрочем, не пел и Егоров – весь его завистливый вид свидетельствовал о том, что у него нет слуха. Не пел и еще один парень, который присоединился к компании на середине пути. Нелька обратила на него внимание только потому, что у него были какие-то особенные глаза – темные, с живым блеском; вообще же он был самый обыкновенный.

Одним словом, ничего страшного не было в том, что она не поет. Здесь вообще все вели себя предельно естественно и раскованно – как кому нравилось.

Наверное, средь бела дня их колонна слишком сильно привлекала бы к себе внимание. Но сейчас, поздним вечером, лишь редкие прохожие шарахались от них и провожали их потом любопытными взглядами.

Когда дошли до пруда и остановились над спускающимся к воде откосом, Панков наконец снял брюки.

– О! – воскликнул кто-то. – Вот теперь полная идентичность!

Взяв в руки портрет, Панков спустился к воде и шагнул с берега. Нелька ахнула: все-таки лето давно закончилось, и даже просто стоять над водой было зябко.

– Не волнуйся, – усмехнулся Олег; в его голосе явственно прозвучали ревнивые нотки, и Нелькино сердце забилось быстрее. – Натура у него, конечно, тонкая, художественная, но вообще-то он конь здоровый, ничего ему не сделается.

– А я, может, из-за портрета волнуюсь. – Нелька бросила на Олега взгляд, в котором, она сама чувствовала, лукавство смешивалось с дерзостью. – Портрет ведь от воды испортится.

– И портрету ничего не сделается. Оргалит, нитрокраска – в космос можно отправлять без скафандра.

Панков громко ухнул и присел. При этом он погрузился в воду так глубоко, что и портрет, который он держал над головой, погрузился полностью тоже. Через секунду Панков вылетел на берег как ядро. Все бросились к нему.

– Ну как оно, старик?… А без труда не выловишь и рыбку из пруда!.. Это тебе не картинки малевать!.. – слышалось вокруг.

Женщина в мешковине набросила на Панкова бязевое покрывало, которое, оказывается, предусмотрительно захватила с собой. Кто-то вынул у него из рук портрет, кто-то заботливо протянул стакан с водкой, которую Панков немедленно выпил…

Все снова выстроились в колонну и двинулись обратно по аллее вдоль пруда. Шли теперь побыстрее – видимо, оттого, что замерзли, – и марш про то, что жизнь прожить – не поле перейти, тоже пели в еще более бодром темпе.

Толкались на лестнице, толкались в дверях, толкались и смеялись, рассаживаясь на полу чердака… Нелька тоже смеялась, громко, как все, и сердце ее при этом не просто смеялось даже, а пело – так ей было хорошо.

Она сидела на полу, стиснутая со всех сторон. Рядом с ней оказался и тот мужчина по имени Тэд, у которого был необыкновенный свитер грубой вязки, и тот, у которого все было обыкновенное, кроме живого блеска темных глаз – его имени Нелька не знала, – и женщина в платье из мешка… Как же весело было в этом чудесном в тесноте своей кругу! Тем более что и Олег сидел рядом; Нелька чувствовала коленом его колено.

Кто-то налил ей водки, и она выпила, правда, с опаской, но ничего, не затошнило, наоборот, еще веселее стало, хотя веселее уж, кажется, было некуда, потом немного попела вместе со всеми, но песня быстро угасла, потому что все уже напелись досыта, потом вспыхнул спор о спектре белого цвета, и спорили так горячо, так страстно, что казалось, вот-вот подерутся, но спор утих так же мгновенно, как начался, и выпили снова…

– Чуваки, а водка-то кончилась! – вдруг сказал Тэд.

– Как?! – ахнула женщина в мешке. – Там же два ящика было!

– Ну так и нас тут два ящика, – хмыкнул Егоров. – Даже, может, три. Панков, у тебя выпить не осталось?

Ответить на этот вопрос Панков уже не мог: он крепко спал под столом, на котором стоял его «Автопортрет в семейных трусах».

– А ведь придется к таксистам идти, – заметил мужчина в американских джинсах.

Нелька уже откуда-то знала, что его зовут Ливайсом. То есть не зовут его так, наверное, а просто называют.

– Кому придется? – поинтересовался Тэд.

– Самому порядочному из нас, – усмехнулся Егоров.

– На твои провокации никто уже не поддается, – хмыкнул в ответ Ливайс. – Я считаю, надо жребий кинуть. Пусть судьба рассудит.

– Ладно вам. – Олег поднялся с пола. Он возвышался над всеми как скала – высокий, широкоплечий, надежный. – Нашли о чем спорить! Я схожу.

Все стали собирать деньги – шуршали бумажки, звякала мелочь.

– Вот дурак, например, чем отличается? Пошлешь его за бутылкой, так он и принесет бутылку, – заметил Тэд. – Одну.

– Ты про кого это? – усмехнулся Олег.

– Да уж не про тебя, конечно.

Нелька на четвереньках выползла из тесного кружка на полу, поднялась на ноги и подошла к Олегу, когда он уже стоял в дверях.

– А ты куда, Нелличка? – удивился он.

– С тобой, – улыбнулась Нелька.

– Куда это со мной? – Он улыбнулся в ответ.

«А хоть куда!» – чуть было не ответила она.

Но вслух все же произнесла:

– К таксистам.

– Вот так вот, чуваки, – ухмыльнулся Егоров. – Стоит сделать красивый жест, и будет тебе в награду Мэрилин Монро.

В его голосе явственно слышалась зависть. Впрочем, всего за один день знакомства с Егоровым Нелька успела понять, что зависть является его главной чертой. Она была в нем так органична, что даже не раздражала. Ну нельзя же, в самом деле, сердиться на кошку за то, что она постоянно хочет поймать ни в чем не повинную птичку; такая уж ее кошачья природа.

– Ну, пойдем, – бросив быстрый взгляд на Егорова и удовлетворенно усмехнувшись, сказал Олег. – С такой спутницей ни огонь, ни вода не страшны.

– А медные трубы? – язвительно поинтересовался Егоров.

Но Олег ему не ответил – открыл дверь, пропустил Нельку вперед и вслед за ней вышел из мастерской.

Игры сердца

Подняться наверх