Читать книгу Ведро молока от измены - Анна Былинова - Страница 3

Целый день по двору сновал народ. В деревне принято так: если умер человек, то сразу ко двору умершего тянутся люди выразить соболезнования, спросить – нужна ли помощь. Но так как тело Светки увезли на вскрытие, то делать, по сути, было нечего. Разве что список продуктов составить к поминкам, да и просто поддержать мать убитой. Потому люди просто ходили, разговаривали, рассуждали, сколько столов поставить в доме да какого размера гроб делать – в общем, разговоры шли деловые, похоронные. Никто не говорил о том, за что и почему Костя убил свою горячо любимую жену, все эти разговоры будут вестись в отдельных избах без лишних ушей.

К вечеру народ стал расходиться. Женщины пообещали прийти, когда тело привезут. Ненадолго пришла моя мама, сказала, чтоб я Наталью Степановну к нам домой позвала ночевать. Но потом и она ушла. А я осталась с несчастной матерью Светки. Наталья ходила по пустому и гулкому дому и все время качала головой. Она уже не плакала, слез не было, лишь глаза – большие и блестящие растерянно шарили по углам, по кроватям, по огромному дисплею выключенного телевизора, словно Наталья не понимала, где находится.

– Вам нужно поспать, – сказала я. – У меня снотворное есть хорошее, таблеточку выпиваешь и уже через пятнадцать минут засыпаешь.

– Как же я здесь спать-то буду? Жутко… – пожаловалась Наталья.

– Пойдёмте к нам. У нас переночуете вместе с Васей.

Женщина вдруг встрепенулась, растерянно взглянула на меня и с тревогой в голосе спросила:

– Вася? И вправду, где Вася?

Очевидно, она забыла, что днем его отправили домой к моим родителям.

– Так у нас же, теть Наташ.

– Ну да, верно. У вас. – успокоенно проронила она. – Тогда да, я тоже у вас заночую. Постой, а корова? Корова ведь не доена.

Наталья Степановна засуетилась. Бормоча себе под нос, что корову нельзя оставлять неподоеной, она заторопилась на улицу. Я двинулась следом за ней. В сенях женщина схватила пластиковое ведро, крынку с маслом для коровьего вымени и посеменила на задний двор.

На улице уже изрядно стемнело. Это было особенно видно по свету уличного фонаря, желтым пятном распластанном на земле.

На заднем дворе в коровнике одиноко светила лампочка. Недоеная корова повернула к нам рогатую морду и нетерпеливо замычала, мол, сколько можно ждать.

– Сейчас, моя хорошая! – Наталья Степановна подошла к ней, похлопала по коровьему крупу, поискала глазами табурет. А я тем временем подошла к калитке заднего двора, через которую выпускали скот, сняла кольцо из проволоки, служившее замком, и вышла за двор. Внизу под бугром кто-то насвистывал песенку. Очевидно, кто-то из мужчин, отпускающих вечером на пастбище своих коней.

Темнота обняла деревню. Где-то отчаянно лаяла собака, ей лениво вторили другие. Мычали коровы, взывая к своим хозяйкам – кто-то, как и Наталья Степановна, еще не спешил на вечернюю дойку. Хлопали калитки, сдержанно ржали кони, позвякивала сбруя. Деревня неторопливо и, как всегда, небрежно готовилась ко сну.

Свист стал слышен громче, и из-под бугра показался хромающий человек. Прошка Крохин – деревенский пастух, или "Прошка – хромая ножка", – как его некоторые жители деревни называли за глаза.

Он шел, насвистывая какую-то песенку себе под нос, в руке он крутил лошадиный недоуздок. В детстве Прошка попал под трактор натуральным образом. Чудом уцелел, однако ногу все равно зацепило передним колесом, с тех пор Прошка хромат. Ежедневно в семь утра он ехал на коне по поселку, собирал свой «детский сад», как он выражался, и гнал скот на пастбище. А вечером своих «воспитанников» он пригонял в поселок.

– Здравствуй, Прохор, – негромко поздоровалась я.

Прошка остановился. Некоторое время постоял, видимо, не узнавая меня.

– Это я, Аглая.

– Глашка! Ну привет, – по его голосу я поняла, что он улыбается. – Темно ведь, я и не узнал тебя.

Он протянул ко мне свои длинные руки и по-братски обнял.

– Надолго к нам?

– На пару недель. Пока отпускные не прогуляю.

– Ой, масквичка–а, – шутливо по–деревенски протянул он. – Поди миллионы привезла?

Я рассмеялась.

– Ага, держи карман шире.

Мы посмеялись.

– Ну как Наталья Степановна? – Прошка кивнул в сторону коровника. Я оглянулась, прислушалась к звукам бьющих струй молока по ведру.

– Да как… Держится.

Прохор вздохнул и сочувственно покивал головой.

– Ну да, ну да. Такое горе!.. Бедная. Ты вот что, – Прошка переступил с ноги на ногу, поиграл недоуздком. – Ты приходи к нам в гости. Чаю попьем, поболтаем. Детство вспомним. Давно ведь не виделись.

Прохор не женился и потому жил со своей старшей сестрой Ниной, бывшей замужем за Витей Шмелевым. Дом-усадьба Шмелевых находился на краю поселка. Хозяйство у них было большое, потому Прошка жил при них, помогал.

– Приду, – пообещала я, попрощалась с пастухом, и он неспешно похромал по улице, насвистывая свою песенку. Я зашла обратно во двор, накинула петлю на калитку. Из коровника раздавалось тихое бормотание Натальи Степановны.

Пока она подоила корову, совсем стемнело. Мы процедили парное молоко через марлю, поставили его в погреб и, закрыв оба дома на замки, отправились ко мне.

В воздухе тянуло легким дымком, ароматом разнотравья, доносившегося с поля.

С наступлением ночи запахи стали слышнее.

***

Проснулась я в седьмом часу утра от истошного крика нашего петуха Андрюши. Андрюша тот еще соня. Когда другие нормальные петухи кукарекали в пять утра, а то и в четыре, наш спал без задних ног. Но как только начинали хлопать соседские калитки, как только то тут, то там раздавались голоса людей, спешащих кто на утреннюю дойку, кто за конями, пасшимися под кантимировским двором, петух наш просыпался и принимался орать "ку-ка-ре-ку!". Если у других петухов этот крик означал "Доброе утро! Вставайте, засони!", или "Кто рано встает, тому бог подает!", то у Андрюши его "ку-ка-ре-ку" означало: "Опять, блин, проспал!".