Читать книгу Комната смеха - Анна Данилова - Страница 3

Я не верила своим ушам. Гарманов едет ко мне. В такое было трудно поверить. Но он ехал, и от этой мысли меня бросало в жар, в приятный жар. Мне было тогда все равно, где он будет спать, важно, чтобы он просто находился в квартире. Даже спящий, даже занятой и не обращающий на меня никакого внимания. Такого страха перед тишиной квартиры я не испытывала еще ни разу. Эта тишина давила на уши вместе с бинтами, и порой мне казалось, что я схожу с ума.

Первое, что я сделала после того, как Гарманов привез меня домой из морга, где я увидела свою дорогую Басю, это рассмотрела свое тело. Вадим уехал, а я заперлась в ванной, разделась и предстала перед зеркалом голая, но вся в каких-то пластырях, повязках и с забинтованной головой. Надо сказать, увидев себя, такую вот разукрашенную, я поняла, что внешне мало чем отличаюсь от мертвой Баси. Я смотрела на свое отражение, но моя память рисовала мне в зеркале ее тихое, серое лицо с заострившимся носом, запавшими глазами и посиневшими губами. И мое сердце – да простят мне этот горький штамп! – разрывалось на части от боли при мысли, что я никогда не увижу ее живую, красивую, веселую, смеющуюся. Я любила Басю, мне всегда было с ней легко и хорошо. И то истерзанное тело, которое нам показали в морге, не имело с ней ничего общего…

Ее мать потеряла сознание, а брат глухо зарыдал, когда увидел ее на цинковом столе…

Мне кое-как удалось все же с помощью теплой воды отлепить от головы бинты. Как я и предполагала, ощупывая еще в больнице голову, волосы мне остригли. Вероятно, для того, чтобы было проще обрабатывать небольшие раны и шишки. В некоторых местах кожа была содрана, и оттуда сочилась кровь. Приняв душ и осторожно вымыв голову, я обработала раны водкой, некоторые ссадины прижгла йодом, но полностью избавилась от повязок, пластырей и бинтов. И, надо сказать, после этой болезненной и утомительной процедуры мне стало легче. Я надела халат и села на диван перед телевизором. Мне нужно было отдышаться, подумать о том, что со мной произошло и как мне теперь жить дальше. И вот тут-то судьба и сыграла со мной злую шутку. Вернее, даже не шутку, а целый спектакль, срежиссированный самим дьяволом. Ведь именно он, черт, дернул меня взять сумочку и подкрасить губы. Конечно, меня можно упрекнуть в некоторой легкомысленности, ведь красить губы в такой момент, когда надо бы думать о жизни и смерти, о вечном, наконец, разве не кощунственно? Но мною двигало не желание понравиться следователю Гарманову, которого я слезно просила навестить меня, нет. Просто я была тогда так ужасна, бледна и некрасива со своей почти лысой головой и сиреневыми кругами под глазами, что боялась самой себя. Вот я и решила слегка мазнуть красной помадой по губам, чтобы придать живого цвета своему – похожему на мертвое – лицу. Сначала я спросила себя: «Валя, а где твоя сумочка?» И поняла, что маленькая замшевая сумочка, с которой я ходила в последнее время, исчезла. Возможно, ее взял тот, кто убил Басю. Но у меня же не одна сумка. Тогда я достала свою красную сумочку, которую брала с собой последний раз, когда мы с Баськой ходили на мюзикл. У меня в каждой сумке обязательно есть помада. А как же иначе? Вот и на этот раз там оказалась помада. Да только не моя, а Баськина. И я вспомнила, что мы с ней поменялись тогда же, в театре, в туалете. Странное чувство испытала я, держа в руках ее помаду. Баськи нет, а ее помада у меня. Это хорошая помада, дорогая, алая, блестящая. С этой помадой на губах Баська была похожа на кинозвезду. И она знала это, но все равно легко рассталась с ней, чтобы подарить ее мне. Мы только вслух назвали это обменом, а на самом деле Баська просто знала, что мне ужасно нравится ее помада, и сама нарочно предложила ее поменять на мою, обычную, бежевую.

Я достала зеркальце и мазнула помадой по губам. И тотчас увидела Баську… В огромном зеркале туалета театра. Я смотрела в зеркало и красила губы, но отражение показывало мне Баську, красящую губы. Это был как раз тот момент, за минуту до злополучного обмена. Я Баськиным голосом вдруг сказала, обращаясь к кому-то, кто стоял позади меня и кого я по непонятным мне причинам не могла видеть:

– Слушай, мать, давай махнемся. Я тебе свою помаду, а ты мне – свою… Вечно намалююсь, как кукла, ярко, броско. Мне бы что поспокойнее… бежевого цвета…

И тут знакомый до одури голос, мой голос, ответил ей:

– Ты что, того? У тебя же помада – блеск!

– Вот и забирай…

…Все прекратилось. По моему лицу катился пот. Меня всю трясло. Сумасшествие было налицо. Грудь судорожно двигалась, словно кто-то очень нервный и обиженный бился и рыдал под ребрами… Но ведь я же только что была в театре и разговаривала голосом Баськи. И слышала свой голос. Что это?..

Я встала и медленно, на дрожащих ногах, двинулась к ванной, где была сложена пахнущая лекарствами и хлоркой больничная одежда: короткая и безобразная хлопковая рубашка, тяжелый, похожий на одеяло, теплый халат, отвратительный капюшон… Я искала свое белье, но его не было. Звонить в больницу и спрашивать, в каком виде меня привезли туда после всего, что со мной произошло, я не посмела. Меня могли бы не так понять. Но мне хотелось кое-что проверить… Ладно. Тогда я накинула на себя больничный халат, и в нос мне ударил мерзкий запах. В точности такой чуть не лишил меня сил в морге. Я уверенным шагом шла по гулкому больничному коридору, затем свернула направо и толкнула впереди себя обшарпанную желтую дверь. И тут же оказалась в небольшом, тускло освещенном зале. Подошла к столу, на котором лежал обнаженный синий мужчина с отрезанными гениталиями, и вместо того, чтобы закричать, почему-то сказала низким, грудным голосом:

– Бомж. Каждый день привозят таких вот… А потом оказывается, что они все сплошь порядочные люди. Жалко таких. Смотри, какой у него лоб. Как у профессора… Петровна, пойдем кашку поедим…

Ко мне подошла женщина, высокая, огромная, в длинном, до пят, клеенчатом фартуке, забрызганном кровью:

– А какая сегодня каша: рисовая или пшенная?

– Рисовая. Говорят, на молоке.

…Я сбросила с себя халат. Мне казалось, что в ванной комнате до сих пор пахнет мертвечиной. Да что же это такое?

Когда зазвонил телефон, я чуть не упала – настолько нервы мои были на пределе. Подбежала, схватила трубку и, услышав голос Гарманова, предательски зашлась в плаче. Не могла остановиться…

– Все, еду, не реви. Хочешь, по дороге торт куплю?

Совершенно чужой мне человек одним телефонным звонком вернул меня к жизни.

Я вернулась в комнату, спрятала Баськину помаду в сумочку и легла на диван, вытянувшись в струнку и закрыв глаза, пытаясь сосредоточиться. Конечно, я думала о той пятнице, 8 ноября, когда какие-то мерзавцы заманили нас с Баськой в квартиру на улице Бахрушина, изнасиловали, поиздевались над нами и вышвырнули из окна прямо на тротуар. Как ненужных и надоевших кукол с выбитыми глазами и вырванными волосами. Мне подумалось, что, слушая Гарманова, я даже не удосужилась спросить, в чем были мы, Баська и я, когда нас соскребали с асфальта. Неужто мы были голыми? Вспоминая фотографии мертвой Баськи, я почему-то видела перед собой лишь ее залитое кровью ухо, разбитое лицо и неестественно вывернутые ноги, тоже в кровоподтеках. Что же с нами произошло? С чего все началось и когда? Кто первый позвонил или пришел? Куда пригласил? Что предложил? Где мы с ней встретились? Куда пошли? Кого встретили? Что нам могли сказать такого, чтобы мы поверили и согласились пойти на квартиру к совершенно чужому человеку? Сколько их было?.. Как и с чего все началось? Были ли эти отморозки пьяными или обколотыми? И верит ли сам Гарманов в то, что хозяйка квартиры, из которой нас выбросили, ни при чем? А что, если она все знает и покрывает своего внука или племянника? Может, ей угрожают?

Я подумала о том, что если бы не мое нездоровье, то сама бы непременно разыскала эту квартиру, эту бабку и душу бы из нее вытрясла, чтобы только узнать, кого она покрывает. Знаю я этих старух. Вечно прикидываются несчастными, одинокими, нищими, а сами покупают стерлядь на рынке и копят деньги на стеклопакеты.

И вдруг снова эта дурнота. Этот страх, который накрывает с головой. На макушке такое ощущение, словно ее поливают сверху тонкой струйкой ледяной воды, – это нервное. Говорят же: волосы на голове шевелятся. И я не могу сказать, что этот страх конкретный. Я же не знаю своих мучителей и насильников в лицо, я не знаю, кого конкретно бояться, я боюсь вообще. Страшно боюсь. До головокружения, до обморока, до смерти. А еще много мыслей о кладбище, о земле, начинающей промерзать холодными ноябрьскими ночами, той самой кладбищенской земле, в которую буквально через пару дней закопают мою лучшую подругу, мою Баську.

Пришел Гарманов. Как осветил меня изнутри. Дурнота закончилась. Увидев его на пороге, я испытала невероятное облегчение. Совершенно незнакомый мне, чужой человек стоял передо мной с коробочкой торта в руках и смотрел на меня усталым взглядом.

– Привет, заяц, – сказал он, протягивая мне торт.

– А почему заяц? – покраснела я по еще не известной мне пока причине. Стушевалась просто.

– А потому что трусишка зайка серенький.

– А… Понятно. Проходите. Если бы вы не пришли, не знаю, что со мной было бы. Мне нехорошо… И перед вами неудобно… Может, вас дома кто ждет, а вы… тут… Неприятности будут? Или вы на пару минут?

– Вообще-то, я хотел попроситься к тебе на ночлег. Я и зубную щетку взял. Можно?

В груди у меня стало горячо, и дыхание перехватило. Я не верила своим ушам.

– Вадим…

– Можно без отчества.

– Вадим, я ужасно рада, что вы пришли. Я постараюсь, чтобы вам было здесь хорошо. Вы же понимаете, что меня надо охранять… Я же живой свидетель. Мои мучители не знают, что я ничего не помню, а потому могут желать моей смерти. То есть наверняка захотят избавиться от меня. Ведь так? Ведь мне есть чего бояться?

– Да успокойся ты. Я же здесь. Ставь чай, будем торт есть…

Он снял пальто, разулся, прошел в комнату, сел в кресло и тут же уставился на экран телевизора, где шли новости. Я пошла на кухню, поставила чайник, засыпала заварку, порезала на куски торт. Села за стол, положила руки на столешницу и увидела, что они дрожат. Сильно дрожат. Затем вышла из кухни, заглянула в комнату – Гарманов, оставаясь все в той же позе в кресле, делал вид, что смотрит телевизор, хотя на самом деле глаза его были плотно закрыты, да и похрапывал он слегка. Смешно. Сон застал его врасплох. И разбуди я его сейчас, он не сразу поймет, наверное, где находится и с кем.

Я на цыпочках подошла к вешалке и потрогала его пальто. Затем, рискуя всем на свете, осторожно сняла его с вешалки и накинула себе на плечи. И сразу же мне стало холодно. Я поняла, что стою на обочине дороги. Идет холодный дождь. Вокруг стоят милицейские машины, белый фургон «Скорой». Слева от меня, в овраге, поросшем деревьями с уже облетевшей листвой, лежит искореженная, обгоревшая машина. В воздухе пахнет гарью. В моей голове ни одной мысли о том, что я вижу. Внутренним зрением я обращен к женщине, обнаженной женщине, крепко спящей на незнакомой мне кровати. И я знаю ее и не знаю. К тому же я испытываю к ней очень сложное чувство: я люблю ее, я хочу ее, но одновременно я знаю, что никогда не увижу ее, я не хочу ее видеть, не могу… Более реально: мой взгляд скользит вниз, прямо у моих ног, на покрытой грязью обочине трассы, явно загородной трассы, лежит уже другая женщина. Точнее, то, что от нее осталось. Обгоревшая субстанция, едва прикрытая желтой клеенкой. Откуда-то взявшийся тусклый луч солнца высветил оригинальную пряжку на поясе ее одежды. Непонятно, пальто это или платье. Рядом с обгоревшим трупом – туфли. Закопченные, ставшие похожими на замшевые, с острым каблуком. Вероятно, ее туфли. Кто-то говорит: «Как она могла вести машину на таких каблуках?» Еще один голос: «Мужу еще не сообщили?»

…Я, потрясенная, сбросила с себя пальто моего гостя и спасителя и повесила его на место. Сходить с ума было приятно.