Читать книгу Эксклюзивный грех - Анна и Сергей Литвиновы - Страница 5

Дима.

В тот же день

Дима накормил кота и заварил себе крепчайшего чаю – две ложки на стакан. Есть совершенно не хотелось. Подумал: не выпить ли коньку? Решил: лучше не пить.

Чай безо всякого спиртного привел мозги в порядок. Вчерашний суматошный день (плавно перешедший в суматошный сегодняшний) словно бы остался за порогом квартиры. Собственное жилье располагало Диму к уединению и размышлениям.

Дима перешел из кухни в единственную комнату и улегся на диван. Кот прошествовал мимо, посмотрел на нового хозяина скептически.

«Сдается мне, что два покушения – на маму и на тетю Раю – между собою связаны, – подумал Дима, устраиваясь поудобней на диване. – И что же дальше? А далее… Далее, господа, мы имеем два множества людей. Первое из них – знакомые и друзья мамы. Второе – близкие тети Раи. Эти два множества пересекаются. То есть имеются знакомые мамы, которые одновременно являются знакомыми тети Раи. И если два покушения связаны, то, возможно, именно среди тех людей, которых знали обе женщины, следует искать убийцу. Или человека, который что-то знает об убийстве».

Дима перевернулся на другой бок. «Ай да я! Что за безупречное логическое построение! Почему я математиком не стал? У меня по алгебре одни пятерки были… Но… Но мама всегда хотела, чтоб я стал журналистом. Не врачом, заметьте, а именно журналистом. Она свои нереализованные мечты во мне воплощала. Сколько себя помню, вечно она чего-то писала. Дневники, письма, et cetera…»

Острая душевная боль при воспоминании о маме пронзила его. Усилием воли он отогнал ее. Она мешала ему сейчас.

«И мама оказалась права. Спасибо тебе, мамочка. Нет интересней профессии, чем журналистика. Особенно по молодости… Но… Что там все-таки с нашим множеством общих знакомых? Итак. Мыслим строго и логично. Множество знакомых моей мамы имеет отображение в ее записной книжке. А множество знакомых тети Раи – в ее. Поэтому: будем искать пересечение двух множеств. Будем искать фамилии, совпадающие в обеих книжках».

Дима встал с дивана. Взял лист бумаги, ручку и две записные книжки – мамину и тети Раи. Снова лег. Положил их рядом с собой. Мамина книжка была старой, разлохмаченной. Имена и телефоны записаны разными чернилами: то синими, то черными, то зелеными. Некоторые номера вычеркнуты, а поверх вписаны новые. Кое-где из-за нехватки места вклеены новые листочки. Записная книжка тети Раи представляла собой полную противоположность. Новенькие, чистенькие листочки. Неизменно аккуратный, щегольской почерк старательной хорошистки. Всего по паре-тройке телефонов на каждую букву.

Дима развернул каждую из книжек на букву А. В маминой на первом листике значились «Аэрофлот, справочная» и «Аэрофлот, международная», а также: Олег Ахмалетдинов, Акопов Александр, Ахмедуева, Анисимова, Апресян, Алешина и, непонятно зачем, АЗЛК.

В аккуратной книжечке тети Раи на букву А имелись только Антонова и Афонин.

Ни одного совпадения.

Дима перевернул листочки и вздохнул.

Ему предстояла скрупулезная, кропотливая работа.

* * *

Надя.

То же самое время

В коридоре было тихо. Ни больных, ни докторов. Только вдалеке санитарка ожесточенно намывала пол. «Вот и хорошо, что никого нет, – подумалось Наде. – Пройду тихонько в мамину палату. Посижу около нее. А вдруг она уже очнулась?»

Когда Надя проходила мимо поста, ее окликнула медсестра:

– Эй, девушка, вы к кому?

– К Митрофановой. В восьмую палату.

Медсестра посмотрела на Надю внимательно, потом сказала:

– Подождите секундочку.

Выскочила из-за своего стола и умчалась, чуть не бегом. Только полы халата развевались. Надя заметила, что сестричка примерно ее возраста, и еще – она, кажется, чем-то напугана. Нехорошее предчувствие кольнуло в сердце.

Через пару минут к Наде подошел молодой доктор. На ходу он вытирал губы платком. Медсестра следовала за ним на три шага сзади.

– Вы к Митрофановой? – строго спросил врач.

– Да, – пролепетала Надя.

– А кто вы ей?

– Я ее дочь.

– Дочь… – протянул он. – А зовут вас?..

– Надя. Надя Митрофанова.

– Мне очень жаль, Надя… – проговорил доктор, глядя в сторону. А медсестра, наоборот, жадно всматривалась в лицо Нади. – Мне очень жаль, – повторил врач, – но мама ваша скончалась. Сегодня, в половине первого дня.

Надя молчала. Она не понимала ничего.

– Поверьте, мы делали все возможное, – продолжил врач. – Но… Но характер и тяжесть травм, которые она получила, оказались несовместимы с жизнью…

Надя вдруг почувствовала, что куда-то уплывает. Так однажды было с ней в Сочи – давно. Когда она очнулась, рядом с ней сидела тогда мама, отирала ей лоб ледяным платком и говорила: «Это солнечный удар, дочка, солнечный удар…»

– Надя! – тут резко прикрикнул на нее доктор.

– Да? – безвольно отозвалась она.

– Мама ваша не страдала, – проговорил врач. – И в сознание не приходила. Она умерла спокойно… Лена! – рявкнул врач, обращаясь теперь к медсестре. – Стул принеси! И спиритус аммони[1].

* * *

То же самое время

Какое странное задание. Можно даже сказать – забавное. Семь человек. По нарастающей, один сложнее другого. Номер два пребывал в Латинской Америке. Командировку туда Седов счел нецелесообразной. Тем более что номер два ожидался прибытием через четыре дня. Номер три – перешел на нелегальное положение, его местонахождение выяснялось.

Хорошо б еще, чтобы он сам, Седов, понимал, а чем они, все семеро, между собой связаны… Не очень-то приятно играть втемную. Играть практически за болвана.

Даже за такие большие бабки – все равно такая игра неприятна. И опасна.

Но не спрашивать же хозяина: а в чем дело? За что ему платят так не кисло? Отчасти – за высокий профессионализм. И за то, что у него никогда, тьфу-тьфу, не было сбоев. А еще потому, что он никогда не задает вопросов. (И уж тем более – никому и никогда не даст ответов – если его вдруг начнут спрашивать.)

А понять – все равно было бы интересно. Может, если он поймет, он сумеет сыграть в свою игру? Или однажды просто намекнет хозяину: я, мол, знаю, что к чему. И благодаря этому увеличит сумму? Получит больше денег.

Да, больше денег… Или – пулю в затылок.

Как было заведено в условиях связи, он остановил машину у случайного, неприкаянного автомата на обочине. Вышел из авто, зашел в будку. Вставил карту, набрал номер. Сегодня он должен был звонить по мобильному номеру. Значит, можно говорить подробнее. Он был уверен, что тот сотовый, номер которого он сейчас набирал, – абсолютно левый. Телефон, наверное, активировали только сегодня, а после его звонка (а может, еще чьих-нибудь звонков) мобилу эту уничтожат. Наверное, сегодня же вечером. Хозяин никогда не экономил на конспирации. Даже, можно сказать, помешан на ней был.

– Привет, – сказал он в трубку.

– Добрый день, – ответили ему. Имен все равно, конечно, никто не называл. – Бабуля улетела.

– Ты о второй?

– Да.

– Это хорошо.

* * *

Дима.

То же самое время

Среди общих знакомых мамы и тети Раи, в пересекающемся множестве, оказалось восемь фамилий. Пятеро проживали, судя по номерам телефонов, в Москве. Еще двое в Питере. Один почему-то в Мурманске.

Дима со списком в руках встал с дивана. Пошел на кухню. Взял сигареты и телефон (с некоторых пор он всегда клал трубку домашнего радиотелефона на «базу»[2]). По пути вглядывался в список. Среди тех пяти общих знакомых мамы и ее верной медсестры Раечки, что проживали в Москве, он лично знал троих. Эти трое присутствовали на поминках по маме. Одна – мамина двоюродная сестра. Вторая – гинеколог из последней поликлиники, где мама с тетей Раей трудились перед пенсией. Третий знакомый – очень навязчивый, яркий и благодарный больной, не знавший меры в цветах и конфетах. Кажется, он был слегка влюблен в маму и больше всех по ней во время позавчерашней тризны горевал. Звали его Семеном Яковлевичем.

«Вот с них мы и начнем. Может, кто-то из них видел что-то. Или что-то слышал. Или что-то знает – да сам значения тому не придает».

Зазвонил мобильный телефон. Дима взглянул на определитель номера. На дисплее высветился домашний телефон Нади Митрофановой.

Дима догадывался, что означает этот звонок. Сегодня утром, когда он звонил в Склиф, знакомые врачи ясно дали ему понять: тетя Рая – безнадежна. Вопрос ее смерти – это вопрос дней или даже часов. Естественно, он не сказал об этом Наде.

Дима не взял трубку. Сейчас у него не было ни времени, ни сил, ни желания утешать малознакомую, милую и слишком серьезную Надю.

Однако номер справочной Склифа все же набрал.

– Митрофанова? Раиса Алексеевна? – растерянно переспросили на другом конце провода. – А вы кто ей будете?

– Коллега, – коротко ответил Полуянов, догадываясь, что его недобрые предчувствия оправдываются.

– Она скончалась. Сегодня, в двенадцать тридцать.

– Она… она в сознание приходила? – зачем-то спросил Дима.

Справочная тетка сочувственно сказала:

– Не знаю, милый. Лечащему врачу звони…

* * *

Дима.

Прошло три часа

Телефонные разговоры с московскими друзьями, общими для мамы и тети Раи, не дали Диме решительно ничего.

Было много соболезнований, отвлеченной болтовни, воспоминаний, сожалений, даже слез… и только.

Ровным счетом ничего, что могло бы навести Диму на след убийцы (или убийц), он не услышал.

Телефонные беседы его утомили. Они слишком были похожи на интервью – то есть на его работу. К тому же эти интервью были совсем особенными – потому что он хотел узнать неизвестно что. И потому не знал, какие вопросы задавать собеседникам.

Дима вышел на кухню. Уже стемнело. Проклятый кот терся об ноги, клянчил пищу. Удивительно быстро животное забыло прежнюю хозяйку. И совсем о ней не тосковало.

Дима достал из холодильника баночку с салатом «оливье». Позавчера, на поминках по маме, кто-то из хозяйничавших женщин заботливо переложил в баночку салат; дал Диме, сиротке, с собой домой. Кажется, это была тетя Рая.

Прямо из банки Дима поел салату. Салат уже (как обычно говаривала мама) «задумался» – но есть было можно.

Кажется, его затея с записными книжками и пересекающимися множествами не дала никаких результатов.

Впрочем, у него оставалось еще три фамилии. Две питерских и одна мурманская. Надо звонить по межгороду. Ничего, на три звонка он как-нибудь разорится. Тем более что уже восемь вечера – льготный тариф.

Дима вернулся в комнату. Набрал первый из петербургских номеров. Он принадлежал некоему Аркадию Михайловичу. Когда-то тот был главврачом поликлиники, где вместе работали мама и тетя Рая. Диме даже казалось, что в его смутных детских воспоминаниях этот Аркадий Михалыч присутствовал: усы как у Буденного, жесткие волосы, цепкие сильные руки. Кажется, он однажды приходил к маме домой с бутылкой коньяка и цветами, а маленькому Димочке принес резиновый четырехцветный мяч. Очень давно это было. Дима помнит, как мама смущалась, как Аркадий Михайлович щекотал его сильными пальцами, а потом, когда мама зашла в комнату поцеловать Димочку на ночь, от нее сильно и вкусно пахло коньяком. Папы тогда уже не было на горизонте.

Кажется, это был единственный визит Аркадия Михайловича к ним домой. А может, о прочих посещениях Димочка не узнал.

На другом конце линии, где-то в Петербурге, очень долго разливались длинные гудки. Дима уже хотел положить трубку, но тут вдруг ответили. Молодой, женский, суровый и грустный голос.

– Мог бы я поговорить с Аркадием Михайловичем? – ласково сказал Дима.

– А кто его спрашивает?

«Наверное, это дочь? Что ей говорить? Спрашивает сын давней любовницы Аркадия Михайловича? Или «давней подчиненной Аркадия Михайловича»? Звучит еще двусмысленней».

– Это из Москвы звонят. Редакция газеты «Молодежные вести». Специальный корреспондент Дмитрий, э-э, – Дима на всякий случай зажевал фамилию: – П-ллл-анов.

– Аркадий Михайлович не может подойти, – прервал его женский голос.

– А когда он будет?

– Он скончался.

– Скончался?!

– Да.

– Простите… – пробормотал потрясенный Дима. – Приношу вам свои соболезнования… А давно, извините, он умер?

– Сегодня были похороны.

– Сегодня?!

– Да, молодой человек.

– Значит, он умер…

– Третьего дня.

– Вы меня простите, – торопливо проговорил Дима, – я спрашиваю потому, что когда-то, еще мальчишкой, хорошо знал Аркадия Михайловича – а вот теперь редакция поручила мне сделать очерк о враче, и я подумал: а почему бы не о нем… – «Ох, ну и вранье же! Впрочем, мне не привыкать».

– Аркадий Михайлович не был врачом, – прервала его женщина. – Он был главным врачом. К тому ж он уже три года как на пенсии. Был на пенсии, – поправилась телефонная собеседница.

– Мои соболезнования… – еще раз расшаркнулся Дима. – А отчего же Аркадий Михайлович умер?

Полуянов внутренне напрягся. «Сейчас мне скажут, что его сбила машина. Или – что его порезали ножами в подъезде».

– Инсульт, – коротко проговорила женщина.

– Как! – воскликнул Дима. – Он же еще такой молодой! То есть я хочу сказать: относительно молодой… Он что, сильно болел?

– Нет, молодой человек, все случилось, как говорится, в одночасье.

– Какая трагедия! Вы, наверное, были рядом с ним?

– Нет, молодой человек. К сожалению, нет.

– О господи! И как же это случилось? Вы меня извините за этот вопрос, но я сам совсем недавно потерял маму…

– Аркадий Михайлович поехал на нашу дачу в Белоостров. Один. – Женщина, кажется, становилась словоохотливей: начала рассказывать безо всякого понуждения со стороны Димы. Рассказывала как по писаному – видно, не раз уже повествовала о случившемся. – Он хотел проверить, как работает дренаж… К вечеру папа собирался вернуться. Но вот уже девять – а его нет. И в десять нет. И в одиннадцать… Ну, тогда мы с мужем садимся в машину и едем туда, чтоб успеть обернуться, пока мосты не развели; мы-то сами в Купчине живем… Приезжаем. А папа лежит в избе на полу. И – все. И не дышит. Я хотела «Скорую» вызвать, а муж мой, он у меня хирург, говорит: бесполезно, папе уже ничем не поможешь…

– Диагноз – инсульт? – уточнил Дима.

– Да. Умер мгновенно. Не мучился.

– А вы, простите, его дочь?

– Нет. Я – невестка. Жена сына.

Странная идея пришла в голову Диме, и он спросил:

– А вы не знаете, не приезжал ли Аркадий Михайлович в последнее время в Москву?

– Нет, – категорично ответила дама. – С тех пор как началась эта ваша демосратия-пердостройка, он никуда из Ленинграда не выезжал.

– Еще один вопрос. – Привычная стихия интервью завладела Димой. – На каком кладбище Аркадия Михайловича похоронили?

– На Северном. А зачем вы спрашиваете?

«Не отвечать же ей: потому что я хотел бы, быть может, добиться эксгумации трупа. И провести экспертизу».

И Дима сказал:

– Я собираюсь в Петроград. Хотел бы навестить его могилку. Аркадий Михайлович когда-то много сделал для моей мамы… Вас, если что, я смогу найти в Питере по этому же телефону?

– Да. Мы с мужем живем здесь.

– А зовут вас?

– Элла Максимовна.

И, упреждая всяческие вопросы, Дима протараторил скороговоркой:

– Еще раз вам спасибо, Элла Максимовна, и примите мои соболезнования – вам и вашему мужу.

Дима шваркнул трубкой о «базу».

Ну ни фига себе! Три смерти за шесть дней. Сначала мама. Затем, значит, спустя два дня, – скоропостижно скончался петербургский бывший главврач Аркадий Михайлович. Потом, еще через два дня, тетя Рая. И все трое имеют отношение к медицине. Точнее, все трое – в прошлом имели отношение к медицине. И все трое когда-то работали вместе.

Не может быть, чтобы это оказалось простым совпадением.

* * *

Дима.

На следующий день

Квартира еще хранила мамин запах.

Дима не собирался возвращаться сюда. Месяц, или два, или три. До тех пор, пока не уляжется первая, самая острая, боль утраты. Но вот пришлось…

Женщины, командовавшие поминками (в том числе тетя Рая), тщательно прибрали в мамином доме. Молодцы они. Поминальный стол сложен. Скатерть постирана и развешана. Посуда перемыта… Вот только стоит она не на привычных – не на маминых! – местах.

Надо сделать паузу. Попить чаю, покурить. Мама всегда запрещала ему курить в своей квартире. Теперь некому запрещать. Дима заварил себе чаю в любимой кружке, вынул пепельницу, ранее стоявшую в серванте и вынимавшуюся лишь для самых почетных гостей, и откинулся на кухонном диванчике…

…Сегодня с утра Дима провернул два важных дела.

Сперва отправился в редакцию и попросил у главного командировку в Петербург. Легкая тень неудовольствия пробежала по челу редактора. «Петербург – красивый город», – проговорил он.

– Париж – еще красивей, – дерзко ответил Полуянов. – Но туда я не прошусь.

– Тема?

– Расследование трех загадочных убийств.

– А поточнее?

Дима коротко изложил свои подозрения: мама, тетя Рая, главврач… Главный задумался. Потом сказал:

– Я понимаю твои чувства, но… – Скептически скривил рот. Еще подумал и добавил: – Ладно, впрочем, поезжай. Развеешься. Только… Ты поработай там над какой-нибудь резервной темой. – И написал в углу заявления на командировку: «В приказ». – Ты, Полуянов, береги себя, – напутствовал, уже вставши из-за стола, главный. – Не нарывайся там. Кстати! – вроде бы только вспомнил он. – Я еще не читал твой материал по Амстердаму.

– Он в отделе, – не моргнув глазом соврал Дима. «Сегодня же напишу и переправлю в контору электронной почтой».

– Учти: из фирмы, что за твою поездку платила, мне уже три раза звонили. Смотри, не пролететь бы нам, как фанера над Парижем. Со всеми отсюда вытекающими последствиями.

Дима кротко выслушал глухую, неопределенную угрозу главного, буркнул: «Учту» – и выкатился из кабинета колбаской. Помчался, пока не припахали к редакционным делам, в бухгалтерию – получать командировочные.

…Другая встреча состоялась у него двумя часами позже. Журналист упросил капитана милиции, опера Савельева, о рандеву. Причем где-нибудь вне стен окружного управления. «Мужик он, кажется, дельный, – размыслил Полуянов. – Сволочь, конечно, как все менты, – но, с другой стороны, вроде парень неплохой».

С Савельевым Дима встретился у выхода из метро «Водный стадион». Предложил посидеть в своей машине – опер отказался. («Что он, думает: я ему взятку стану совать? Нет у меня денег на взятки».)

Савельев направился к лотку с горячими сосисками: «Я пока пообедаю». Дима пожал плечами, заказал себе чай и, покуда опер вгрызался в хот-доги, изложил ему свои подозрения: три таинственных смерти – и каждая с интервалом в два дня… Умерли (а возможно, были убиты) трое бывших медиков… Мама, Евгения Станиславовна Полуянова. Затем, в хронологическом порядке, – ее бывший главврач, проживающий в Петербурге. Потом – медсестра тетя Рая. Все они когда-то работали вместе. В семидесятые годы, в тогдашнем Ленинграде. «Могут ли три смерти быть случайным совпадением?» – задал почти риторический вопрос Полуянов.

Савельев слушал внимательно и не менее внимательно жевал. Вытер кетчуп с губ. Тщательно оглядел Полуянова с ног до головы профессионально ментовским взглядом, задумчиво проговорил:

– Теория заговоров…

– Что? – не понял Дима.

Савельев повторять не стал. Вместо того выстрелил серией вопросов: «В какие годы эти медработники трудились вместе?.. Что еще связывало их троих – помимо служебных отношений?.. Встречались ли они, трое, после того как прекратили совместную трудовую деятельность?.. Состоял ли упомянутый вами мужчина в интимных отношениях с кем-то из женщин?.. Питал ли кто-нибудь из этих троих неприязненные отношения к кому-то другому?..»

Дима озлился:

– А я думал, на эти вопросы должен не я отвечать, а милиция.

– Хочешь пивка? – вдруг миролюбиво спросил опер.

– Пивка? Нет. Я за рулем.

– Ну тогда, – Савельев глянул на часы, – разбежимся. – Хлопнул Диму по плечу. – Ты не волнуйся, кр-рыс-пондент, я твою информацию воспринял. Летс, как говорится, кип коннекшен[3].

И он, не оглядываясь, потрусил в перспективу улицы Адмирала Макарова. Дима не успел даже вслух подивиться, откуда это столичные милиционеры вдруг знают английский.

И, только садясь в машину, понял: Савельев недаром задавал ему эти вопросы. Опер хотел, чтобы на них ответил Дима. Сам.

…И вот он сидит в маминой квартире и пытается на них отвечать.

Начал он с того, что из всех ящиков вывалил прямо на пол мамины архивы. Какое счастье, что мама жила в эпоху бумажных технологий! После любого жизненного события оставались материальные следы: бумаги, испещренные буквами. Не то что нынче: отправил электронное письмо – как бутылку с запиской бросил в волны эфира. А получил чужой и-мэйл, прочел, а после, очищая компьютерный почтовый ящик от ненужной информации, нажал Delete[4]… И – все. Никаких следов. Нет никаких писем. И никаких тебе поздравительных открыток. И никаких вырезок из газет (зачем? В каждом издании имеются электронные архивы). И нет в нынешнюю эпоху ни Почетных грамот, ни шутливых стенгазет, ни доморощенных стихотворных поздравлений…

То ли дело мамины времена! Архив Евгении Станиславовны, разложенный по аккуратным папкам, занял почти весь пол. Папки громоздились и на диване. «Что я ищу здесь? Что мне надо?» – спросил сам себя Дима. Глядя на эвересты бумаг, он не очень понимал, что ему разыскивать. Огромность бумажных свидетельств маминой жизни подавляла его. Словно отгораживаясь от безразмерного архива, Дима схватился за то, что было ему знакомо: альбом огромного формата. Сюда мама заботливо вклеивала каждую заметку, написанную Димочкой, каждое слово, подписанное его фамилией. Она некогда справедливо рассудила, что ее безалаберный сын ни в коем случае не станет заводить архива. И занялась этим сама.

Первая вырезка в альбоме называлась «Чему нас учат?». Подпись – «Дмитрий Полуянов, ученик 9-го класса». Рядом подписано маминой рукой – двадцать восьмое июня восемьдесят восьмого года, «Комсомольская правда». А возле – позднейшая приписка, другими чернилами: «Первая Димина статья». Хотя в статье той было от силы строк восемьдесят. Щенячий гласно-перестроечный пафос. Слишком советские, мол, темы сочинений на свободную тему дают на экзаменах в школе: «Социализм – свободный труд» да «Ленин великий нам путь озарил». Ах, «Комсомолка» восьмидесятых!.. «Алый парус», молодой, но внушительный его «капитан» – Валя Юмашев…

Дима перелистал альбом. Вот его гордость: «Тайна рейса 2315». Статья в пяти номерах с продолжением. Описание его необыкновенных приключений, в которые он по счастливой случайности ввязался[5]. Настоящий триллер тогда получился – с ним, Димой, в главной роли. Потом редакция сделала на основе этого суперматериала спецвыпуск, и он разошелся фантастическим для новых времен тиражом – пятьсот пятьдесят тысяч экземпляров. Настоящая Димина удача. Такое теперь, может, и во всю жизнь не повторится.

Дима насильно оторвал себя от вдохновенного перечитывания собственного творчества и взглянул на часы. Ёшкин кот! Он в маминой квартире уже полтора часа – но ровным счетом ничего полезного не сделал. Нет, так дело не пойдет. Если не наладить систему поиска, в мамином архиве можно погрязнуть с головой.

И потому, для начала, надо пойти покурить, выпить еще чаю и подумать: какие именно документы хочет он здесь найти?

* * *

Голос в трубке мобильного телефона был безжизненным настолько, что казался механическим.

– Возьмите новые данные, – сказал голос. – Там же. Плюс два – два пятнадцать. – И связь тут же оборвалась.

Седов хорошо понял, что означало указание в трубке: на том сайте в Интернете, который в данное время использовался для связи, через два часа появятся новые вводные. Вводные провисят на сайте пятнадцать минут, а затем без следа исчезнут.

Он не стал ни на секунду задумываться о том, а какими будут эти вводные: фамилия, или фотография, или маршрут, или адрес. А может, все, вместе взятое. Через два часа и три минуты он выйдет (через мобильник с WAP-функцией) в Интернет. Войдет на сайт (зарегистрированный почему-то в Финляндии) и считает новые данные.

Новые данные означают новую работу. А новая работа – дополнительные деньги.

А деньги никогда не помешают.

* * *

Дима.

Спустя два часа

Дима обозначил для себя – и даже на бумажке записал! – круг своих поисков. Итак, предположим, что три смерти чем-то связаны. Значит, надо найти ответы на вопросы:

Когда мама, тетя Рая и главврач Аркадий Михайлович работали вместе? Как давно они знакомы?

Где они трудились? Как называлось это медучреждение? Номер его? Адрес?

В каких они состояли отношениях?

Встречались ли они все вместе с тех пор?

Хорошо бы найти мамину трудовую книжку. Или, допустим, черновик ее автобиографии для отдела кадров. Или дневник тех времен, когда она работала с тетей Раей и Аркадием Михайловичем. «Ведь она всю жизнь вела дневники – то пару строк запишет за месяц, а то каждый день кропала. Но мне записи никогда не показывала…»

И вот теперь, поставив перед собой цель, Дима взялся за поиски. Но все равно работа шла медленно. Мама хоть и держала все документы в папках, но подписаны они не были. Кроме того, система, по которой она располагала свои бумаги, вроде бы имелась – однако понять ее Дима не мог. В папке с чьими-то письмами вдруг оказывался гарантийный талон на велосипед «Дружок». («Помню, помню я этот велик – мой самый первый! Ох, как я радовался!») Из папки, где лежали конспекты для Университета марксизма-ленинизма, вдруг вылетала веселенькая программка Театра имени Кирова (а на ней мужской рукой записан телефон некоего Ивана Андреевича).

К тому же Дима не был организованным человеком (и сам прекрасно знал это). А документы относились к его маме (а порой к нему самому). Поэтому он то и дело застревал в бумагах, безусловно, интересных – но к его расследованию никакого отношения не имеющих. Но разве мог он, например, не прочесть письма к маме от загадочного Володи, датированные шестьдесят третьим годом? («Маме двадцать, до моего рождения еще десять лет. И никогда ни о каком Володе не рассказывала…») Письма, судя по контексту, присылались в Ленинград из армии, где таинственный Володя служил лейтенантом. Они неожиданно начались в октябре шестьдесят третьего и спустя год так же неожиданно оборвались. «…С 9 до 11 писал конспект занятий с солдатами по ОМП – оружию массового поражения. Причем уже с утра было известно, что выступать мне не придется. Однако комбат сказал, что занятия может и не быть, а конспект быть обязан…» Забавно. Однако – никаких признаний. Никакой любви. И – никакого отношения к его делу.

Все время Дима нырял в полуизвестные, малоизвестные и вовсе неизвестные эпизоды маминой жизни, погружался в них, барахтался и сожалел, что мамы нет. И некого ему теперь расспросить: что стояло за этими письмами, записками, фотографиями, театральными программками, грамотами?.. Потом Дима вдруг спохватывался: чего ж я отвлекаюсь?! Выныривал, умственно отряхивался от очередного эпизода маминой жизни. А потом снова нырял – и опять оказывался неизвестно где; но, во всяком случае, вдали от цели своих разысканий.

Переписанные ясным маминым почерком стихи Мандельштама… Его собственная тетрадь по истории за пятый класс двести одиннадцатой ленинградской школы с оценкой «пять с плюсом»… Ее недописанный конспект «Материализма и эмпириокритицизма»…

При подобном, безалаберном, поиске Дима если и мог что найти, то только случайно. Вот и выпорхнула невзначай из одной из папок отпечатанная на мелованной бумаге Почетная грамота. На обложке – Кремль, красный флаг и серп с молотом. Дима открыл грамоту. На развороте – вождь в профиль и слова: «Первая производительная сила всего человечества есть рабочий, трудящийся». Подпись: «В. И. Ленин». А на соседней странице – впечатанный старательной машинкой текст:

Администрация, партбюро и профком поликлиники

Ленинградского технического университета

Награждают

ПОЛУЯНОВУ ЕВГЕНИЮ СТАНИСЛАВОВНУ

За инициативную добросовестную работу и в связи с 60-летием Великой Октябрьской социалистической революции

Главный врач А. М. СТАВИНКОВ

Секретарь партбюро К.К.ПРОКОПЕНКО

Председатель профкома Р.А. МИТРОФАНОВА

г. Ленинград

5 ноября 1977 г.

«Ну, вот оно, – почти равнодушно подумал уставший от поисков Дима. – Все сошлось. Полуянова, Ставинков, Митрофанова. Значит, все они, трое, работали в студенческой поликлинике в семьдесят седьмом году. И, наверное: до семьдесят седьмого. И какое-то время – после. В те годы люди подолгу трудились на одном месте… А тетя Рая, оказывается, председателем профкома была… Ну и что мне это дает?»

* * *

Надя.

То же самое время

Надя в очередной раз набрала Димин домашний номер – он молчал. Позвонила на мобильный – звонок прошел, но длинные гудки были ей ответом. «Он не хочет со мной говорить, – отстраненно подумала она. – Телефон высветил ему мой номер, и он не берет трубку. – В другой момент она была бы уязвлена – но не сейчас. По сравнению с горем от потери матери блекла любая личная досада. – Дима, наверное, на похороны к моей маме не хочет идти. Почему ж он такое участие к ней проявлял, пока она была жива?.. А вдруг с ним самим случилось что?»

Однако долго Надя о Диме не думала. Назавтра предстояли похороны, поминки… Полно хлопот.

* * *

Дима.

То же самое время

Определитель Диминого мобильного телефона высвечивал Надины звонки. Но он не отвечал: чувствовал, как ему тяжело сейчас будет выговорить любые, пусть стандартные, слова соболезнования. К тому же на похороны, вторые за неделю, идти будет тягостно. Поэтому он поступал, как подросток: не брал трубку – словно скрывался от влюбленной одноклассницы. Словно прикидывался больным, чтоб не идти на нелюбимый урок. «Бог меня простит, – оправдывал он себя. – Пока тетя Рая была жива, я делал все, что мог».

Давно стемнело, а он продолжал копаться в маминых архивах. К двенадцати ночи Дима, кажется, просмотрел все. Кучка отобранных им документов помещалась на журнальном столике.

Он нигде не смог обнаружить мамины дневники. И вообще – в архиве оказалось до обидного мало записей, сделанных ее рукой. Ну, писем нет – это понятно. Мама не из тех, кто пишет письма под копирку. Но нет и его писем, адресованных ей. А он их писал. Например, в Дрезден, где мама провела полгода по обмену (кажется, в начале восьмидесятых). Или в дома отдыха. (Бывало, мама отправлялась в отпуск без Димочки: вот трагедия была, пока ему не стукнуло четырнадцать. И, прямо скажем, радость – когда он стал старше.)

Но его письма отсутствовали. Не имелось и маминых дневников.

А ведь было и то и другое! Должно было быть!

Правда, нашлось кое-что, связывающее маму с Ленинградом, с тетей Раей, с Аркадием Михайловичем Ставинковым, со студенческой поликлиникой.

Во-первых, Дима откопал четыре поздравительные открытки. Одна с Восьмым марта, две – с Первомаем и одна – с Новым годом, адресованные из Ленинграда в столицу и подписанные инициалами А.М.С. Три открытки, датированные восемьдесят пятым годом (они с мамой тогда только-только перебрались из Питера в Москву). Еще одна – восемьдесят седьмым годом. В первых трех посланиях А.М.С. – то есть главврач Аркадий Михайлович Ставинков – передавал «горячие приветы ДД» – стало быть, Диминому отчиму. В последнем поздравлении приветов ДД не было – к тому времени гордая Евгения Станиславовна уже разбежалась с Диминым «папой номер два», и, выходит, главврач о сем факте откуда-то знал.

Все четыре открытки от Аркадия Михайловича были выдержаны в духе слегка индифферентного поздравления от бывшего коллеги по работе. Однако почудилось в них Диме нечто большее. Некая сдержанная, затаенная и неудовлетворенная страсть. К примеру, следующий пассаж (из последней открытки, когда мамин «муж номер два» уже исчез далеко и надолго): «Мне часто снится Ваше лицо со светлой прядкой, склоненное над писаниной…» Интересно, что мама отвечала Аркадию Михайловичу на подобного рода признания? Наверное, хранила гордое молчание – раз переписка оборвалась… А может, она вовсе не оборвалась, а, напротив, стала более страстной? И вследствие этого оказалась уничтоженной? Что гадать!.. Пожалуй, об этом ему уже не суждено узнать…

Еще в стопке отобранных Димой документов имелись три фотографии. Одна из них запечатлела, очевидно, эпизод внутриполиклинического междусобойчика. О сем свидетельствовала казенная меблировка; столы, покрытые не скатертями, но белой бумагой; разнокалиберные рюмки. По бумажной гирлянде, протянувшейся вдоль стены на заднем плане, можно было предположить, что праздновали Новый год. Костюмы людей, изображенных на фото (длинные воротнички кофточек, широкие лацканы пиджаков, рубашки с планками), и их прически («видал-сэссун») свидетельствовали, что действо происходило в поздние семидесятые. На черно-белой картинке были изображены трое: в первой даме Дима безошибочно распознал маму – лет на двадцать моложе. Второй была тетя Рая. Естественно, тоже моложе на два десятилетия. «Черт возьми, – подумалось Диме, – а обе они хорошенькими были! Жаль, что мы не в одно время родились. Вот бы я за обеими приударил!.. А тетя Рая на Надьку похожа. Точнее, конечно, наоборот: Надька похожа на нее, молодую».

Третьим на давнем снимке – являя, так сказать, идейный центр композиции – был мужчина. Слегка старше (или, во всяком случае, солидней) обеих дам, импозантный, тонкогубый, он сидел между ними с рюмкой в руке и снисходительно щурился в объектив. С одной стороны к мужчине клонилась тетя Рая. Однако мужик, напротив, как бы перенес центр тяжести своего тела – и своего внимания – в противоположную сторону, к маме. А та всей своей позой демонстрировала, что она полностью безразлична к его интересу.

«Недаром в памяти компьютера одна-единственная фотка занимает около сотни килобайт. Как пара добрых статей, – подумалось Диме. – В самом деле, сколько информации передается на невербальном уровне: позами, жестами, выражением глаз… Взять эту композицию: чудится за ней настоящий любовный треугольник. Тетя Рая тянется к Нему, а Он – к маме. По-моему, это очевидно!.. Правда, треугольник сей схвачен с выдержкой одна пятисотая секунды. Поэтому непонятно, как долго длились «треугольные отношения»: может, один тот давний пьяный вечер. А может, неделю. Или год».

Мужчина, изображенный на любительском снимке, повторялся (причем снова рядом с мамой) на другой фотографии, профессиональной. Фото являло собой пожелтевшую вырезку из газеты. Судя по верстке – из тех же семидесятых годов. Снимок был отвратительным, крупнозернистым, выцветшим и, очевидно, постановочным. Он изображал четверых человек в белых халатах, сидевших за полированным столом – и по замыслу фотографа что-то оживленно (а на деле натужно) обсуждавших. Подпись под клише гласила: «Большое внимание уделяет советская медицина здоровью подрастающего поколения. Работники поликлиники Ленинградского технического университета обсуждают лечебные мероприятия. НА СНИМКЕ (слева направо): врач Е.С.ПОЛУЯНОВА; и.о. главного врача А.М. СТАВИНКОВ; председатель профкома медицинская сестра Р.А. МИТРОФАНОВА; секретарь партбюро К.К.ПРОКОПЕНКО«.

А. М. Ставинков, и.о. главврача, был тем самым мужиком, к кому клонилась на предыдущем снимке тетя Рая (и от кого словно бы отклонялась мама). На обороте газетной вырезки (видать, фото удостоилось «шпигеля»[6]) сохранились полстолбца статьи на международную тему (в ней мелькало слово «разрядка») и, самое главное, выходные данные газеты: «Вечерний Ленинград, 2 стр., 19 июня 1975 г.». Значит, и в семьдесят пятом мама, тетя Рая и Ставинков работали вместе.

Дима нашел и еще одну карточку. Судя по одеждам, прическам и возрасту изображенных на ней людей, снята она была еще раньше: в конце, а то и в середине шестидесятых. На ней, на фоне Невы и Петропавловки, запечатлена была парочка: Аркадий Михайлович Ставинков – и мама. Совсем юные. Целомудренно стоят в определенном отдалении друг от друга. Улыбаются. Ветер дует с Невы, пытается растрепать мамину прическу а-ля Брижит Бардо…

Дима отправился на кухню. Разложил перед собой находки: грамоту, две любительские фотокарточки и вырезку из «Вечернего Ленинграда».

«Итак, что мы имеем?» По давней привычке, вколоченной в него еще на журфаке, Дима не доверял своей памяти. Старался все факты, имеющие отношение к делу, переносить на бумагу.

Он написал вверху блокнотного листа: мама. Подчеркнул тремя чертами. А ниже – все о ней. Ее биография. То, что он помнил сам и о чем узнал сегодня.

Родилась в эвакуации в 1942 году.

В 1959 году поступила в медучилище в Питере.

В 1962 году как отличница была принята без экзаменов в мединститут.

В 1969-м закончила его. Пошла работать. Возможно, в ту самую студенческую поликлинику.

В 1972-м вышла замуж. Я родился в семьдесят третьем. В семьдесят пятом она выгнала отца.

В семидесятые годы мама работает в поликлинике технического университета. Во всяком случае, две даты установлены точно: 19 июня 1975-го (фото в газете) и 5 ноября 1977-го (грамота). В то же самое время здесь вместе с нею трудятся Ставинков и тетя Рая. Возможно, между Ставинковым и мамой имеются более теплые отношения, нежели простые служебные. А между Ставинковым и тетей Раей?..

В 1985 году мама второй раз выходит замуж, и мы переезжаем к отчиму в Москву. Мама работает в столичной больнице номер 57, затем в поликлинике номер 80. По-прежнему поддерживает связь с т. Раей: по телефону и посредством писем.

«Где они, кстати, – письма тети Раи?»

В 1987-м мама расстается со своим вторым мужем.

В 1988 году (кажется) в Москву перебирается из Питера и тетя Рая. Ее мать – бабушка Надьки – живет в столице, одинока, отвратительно себя чувствует, и потому т. Рая всеми правдами-неправдами добивается московской прописки. Мать берет т. Раю работать в свою поликлинику – к себе медсестрой. Подруги опять воссоединяются.

Мама дослуживается до заместителя главврача поликлиники и с этой должности уходит на пенсию в 1997 году. Тетя Рая, так и оставшаяся простой медсестрой, отправляется на пенсию в 1998 году.

«Ни фига себе, – подумал Дима, – сколько лет эти подруги-коллеги вместе. Только в Москве мама с тетей Раей лет десять бок о бок работали. Сколько всего за это время могло произойти! Но скорее всего, если что-то произошло, то в Питере. Они и там лет десять, наверное, вместе работали. И именно в Петербурге только что умер еще один человек – бывший главврач Ставинков. Или его смерть – случайность?..»

Дима вдруг ощутил дикий приступ голода. Время близилось к полуночи. «Не поеду я домой, – подумал. – Опять тащиться через всю Москву. Кот – обойдется. С утра я его кормил, а кошки – те же львы. Хищники. А хищникам вполне хватает одноразового питания… Переночую здесь, на Шокальского. А завтра поеду домой, отпишусь за дурацкий Амстердам, скину статью в редакцию по и-мэйлу, пристрою кому-нибудь кота, а в ночь выеду в Питер. А пока надо понять: зачем я еду в Питер? Что я там хочу найти?.. Однако как есть-то хочется!..»

Из съестного в квартире Евгении Станиславовны отыскались макароны. Мамуля их еще покупала… Масла не нашлось, холодильник был отключен. Зато имелась нераспечатанная бутылочка кетчупа.

Дима сварил макароны. Щедро сдобрил их кетчупом. Съел горку, запил чаем. Сыто закурил на кухне. На мгновение к нему вернулось ощущение из юности: мама уехала в санаторий, он дома один – а значит, свободен. Та свобода была ему в радость. Он употреблял ее на запретное: сигареты, девочек и вино.

Теперешняя свобода от мамы была бесконечной. И потому совершенно безрадостной.

Перед сном он собрал все архивы и кое-как запихнул их обратно в стенку. Его не покидало чувство, что он не нашел чего-то важного. Чего-то не заметил. Упустил.

К тому же: где, спрашивается, мамины дневники? Куда они, черт возьми, делись?

И, только уже засыпая на диване в так называемой «большой» (пятнадцать квадратных метров) комнате, он кое-что про мамины дневники вспомнил. И подумал: «Поездку в Питер, пожалуй, придется отложить».