Читать книгу Исповедь черного человека - Анна и Сергей Литвиновы - Страница 3

У Вилена Кудимова (Слона) был абсолютно секретный, даже от ближайших друзей, блокнотик, в который он заносил свои задачи, планы и достижения. Там имелся также специальный раздел, посвященный женщинам.

Каждую из своих знакомиц Вилен после первой же встречи ранжировал по трем параметрам, которые обозначал тремя заглавными начальными буквами: «Л», «Ж» или «П». Первая, «Л», означала «любовь». «Ж» – соответственно, «женитьба». И, так как в те годы в стране совершенно не было секса – в том смысле, что слово «секс» не применялось для обозначения интимных отношений между мужчиной женщиной, для указания оных использовали эвфемизмы. Кудимов, к примеру, применял в своей практике слово «постель», или «П». Хотя, если быть до конца честным, имевшийся у него пока небольшой опыт по этой части он получил отнюдь не в постели. Однажды «это» происходило в лесу, в туристской палатке. Второй раз случилось в деревне на классическом сеновале. Вот и вся постель. Но все же она выгодно его выделяла на фоне очевидных девственников-сокурсников. И как каждый солдат носит в своем рюкзаке маршальский жезл, так и всякий парень двадцати с небольшим лет любую встреченную женщину прежде всего рассматривает с плотской точки зрения. И прикидывает, насколько велики шансы в упомянутую постель ее затащить.

Сама физиология делала ранг «П» для любого самца наиважнейшим. Однако Вилен был, в отличие от, скажем, павиана или шимпанзе, человеком разумным, к тому же будущим инженером. Поэтому он оценивал девушек далеко не только через призму «П»: постели, похоти или, если хотите, позыва. Нет, всякая заслуживающая внимания особь удостаивалась отметки по каждому из трех направлений, в зависимости от перспективности: насколько легко (или тяжело), нужно (или не нужно) достичь с нею упомянутого, а именно: «Л» – возвышенной любви, «П» – ублажения плоти в постели или «Ж» – счастья в законном браке. Вот и теперь ранжирования удостоились от руки Вилена не только Жанна, с которой он провел три часа в пути и сумел сорвать поцелуй, но и ее подружка Галя – хотя той он едва два слова сказал.

Молодой человек сошел на станции Барнаул с поезда, везшего девушек, и еще пару часов слонялся по перрону, прежде чем припыхтел товарняк, доставлявший в столицу маишников. Слава богу, руководители отряда не стали перед погрузкой устраивать еще одно построение и снова пересчитывать студентов – а в поезде, когда Слона хватились, Радька и Владик сумели его прикрыть: «В другой вагон сел». А ведь они почти не врали, он и вправду был в другом вагоне – только, к тому же, и в другом составе.

Вилену удалось смешаться на станции Барнаул с толпой высыпавших из вагонов студиозусов и вместе с ними проникнуть в свой собственный поезд. В отличие от девушек-педагогинь, следовавших в Белокаменную в относительном комфорте плацкартного вагона, маевцам снова подали теплушки. Они и рады стараться: расчехлили лозунги, оставшиеся с дороги туда, развесили их по бокам вагонов, только в транспарантах «Даешь целину!» – по-пижонски заменили слово «даешь» гордым «взяли».

Вилен отыскал свое место, тепло поприветствовал Радьку и Владика. Они, разумеется, не упустили шанса поехидничать:

– О, гусар вернулся!

– Как твой железнодорожный роман, Слонище?

Но зависти в словах друзей звучало больше, чем едкости. Лучшим ответом в подобном случае является молчание – за ним может скрываться все, что угодно. Вилен промолчал.

Он залез на верхние нары и улегся на набитый сеном мешок, руки под голову. Но не мечтать о Жанне он принялся. Кудимов был человек определенный и цельный – не верхогляд и фанфарон, как Радик, и не мечтатель Иноземцев. Потому он достал из кармана свой заветный блокнотик и проранжировал Жанну, с которой только что распрощался. По шкале «П» он поставил ей пять (по пятибалльной системе) – раз уж в ходе первого свидания сумел урвать поцелуй (да и чувствовал в девушке большой в этом смысле потенциал).

«Л» – то есть «любовь» – Кудимов обычно оценивал не в том смысле, насколько девчонке понравятся его ухаживания. Цветы, кино, конфеты, театры – какой, интересно, особе они могут НЕ понравиться? Нет, вопрос заключался в том, насколько ему самому будет интересно шататься с нею под ручку по паркам и сидеть в кино? И здесь он вывел Жанне твердую тройку. А потом подумал и переправил на четверочку с минусом. Если в ходе свидания с ней он окажется вознагражден – ну, в смысле «П», то есть постели, – тогда почему бы и не поухаживать?

Однако следовало еще подумать, надо ли ему вообще связываться с Жанной. Потому что в ней имелся всего один, зато серьезнейший и очевидный изъян: она была немосквичкой. Именно поэтому в графе «Ж», где Слон оценивал перспективы собственной женитьбы на той или иной красавице, он поставил девушке жирный кол. А мог вывести и ноль, и был бы прав. Потому что он уже далеко не романтик. И учится не на первом, втором и даже не на третьем курсе. И впереди маячит распределение. И главный способ добиться приемлемого назначения – в Москву или хотя бы в Подмосковье – сочетаться законным браком со столичной штучкой. На начальных курсах он еще мог себе позволить закрутить роман с девушкой из общежития. Но теперь, когда диплом катит в глаза, – надо ли время терять? Очень и очень следует над этим подумать.

Вилен, заодно уж, и второй девушке, Гале, – брюнетке, показавшейся ему твердой, своеобразной и мужественной, – оценки поставил просто из интереса и чтобы ей обидно не было. Насчет возможной «П» она получила твердую тройку. Женитьба на ней тоже никакими премиальными не светила (единица), а вот закрутить с ней любовь по правилам, с ухаживаниями и букетами, ему почему-то вдруг показалось интересным. Отчего-то представилось приятным пройтись с Галей по бульвару, по парку, поговорить о том о сем. Отчего-то показалось, что ему с ней будет интересно. Он и поставил ей в рубрике «Л» четыре с плюсом – ну, или пятерку с минусом, что, как считал, одно и то же.

Вилен, конечно, не знал и знать не мог, что в другом поезде, идущем тем же маршрутом – на Тюмень – Челябинск – Москву, – девчонки, которых он только что вписывал в клетки своей заветной таблицы, говорят о нем.

– Да что ты, Галка! – с жаром убеждала подругу Жанна. – Нисколько я в него не влюбилась, и не нравится он мне совсем! Просто он, этот парень, Вилен, он ведь меня в каком-то смысле спас, так ведь? Он, как рыцарь, подвиг совершил во славу прекрасной дамы, да? А дама – это в данной ситуации я. И сеньора должна же своего рыцаря вознаградить – перчатку там подарить с руки или цветок. Ну, у меня перчатки или цветка для него как-то не случилось – пришлось пожаловать ему поцелуй.

– И как он целуется?

– Брось, Галка! Какая разница, как он целуется? Я никогда больше, слышишь, никогда не собираюсь с ним целоваться. Еще чего! Да мы и не встретимся с ним больше ни разу. Никогда в жизни!

– Ох-хо-хо, Жанка, зарекалася бабка во двор не ходить!

* * *

Пользуясь авторской волей наподобие демиурга посещать, по собственному произволу, своих героев и подмечать в них легкие, порой едва уловимые движения души и мысли, перенесемся теперь к другому пассажиру товарняка Бийск – Москва. И с интересом отметим, что в тот же самый момент еще один человек думал о девушках, что уносились впереди них в плацкартном вагоне по направлению к столице. Владик устроился на нижних нарах, завернулся в собственную телогрейку и погрузился в блаженную дрему: испытания и тяжкая работа позади, впереди его ждет ставшая привычной Москва, и можно помечтать. Например, о будущей работе: большой светлый конструкторский зал, он в белом халате, пиджаке с галстуком… И вот он говорит, а все его внимательно слушают: «Компоновка изделия номер пять меня не удовлетворяет, надо еще поработать, товарищи»… И тут же почему-то находятся две девчонки со станции Бийск, Жанна и Галя, они тоже в строгих белых халатах и заглядывают ему в рот… А потом выясняется, что изделие, о котором он говорит, это тот самый спутник, про который сегодня сообщали по радио, и он нарисован на чертеже, прикнопленном на кульмане: острая ракета, забавные крылышки. А чертеж вдруг становится из черно-белого цветным, красненьким, вспархивает с ватмана и взлетает под самый потолок огромного зала, и все начинают аплодировать, и девушки, Жанна и Галя, обе бросаются и наперебой целуют его… Он спит и понимает, что спит и ему это снится…

Владислав отчасти воспринимал жизнь словно последовательность испытаний – разной природы и различной степени сложности, – через которые требовалось пройти. По мере того как он их проходил, судьба расплачивалась с ним различными наградами – а если он жизненный экзамен вдруг, к примеру, заваливал, выдумывала ему наказание. Так было с поступлением в институт – он выдержал проверку на «хорошо» и «отлично», а в качестве приза получил столичный вуз и всю Москву вместе с ее театрами, библиотеками, девушками и другими искусами. Так и теперь – он выдержал два месяца физической работы на целине, и ни ему самому, ни тем более его товарищам не в чем упрекнуть его. Он даже заработал немного денег (вот и приз!), но, главное, с чувством исполненного долга может теперь отсыпаться на нижних нарах товарняка Бийск – Москва. Ну, и не только отсыпаться, но и мечтать, конечно. О новых поверках судьбы (если выражаться высоким штилем), которые ему еще предстоят впереди и через которые он с честью пройдет. И сейчас его манила мечта о чистом, красивом конструкторском бюро, в котором он – в компании таких же, как он, парней и мужчин, увлеченных своим делом, – будет проектировать или конструировать что-то Очень Важное – новый сверхзвуковой самолет, например, или ракету. И даже не имело особого значения, где будет находиться это чистое, красивое конструкторское бюро: в Москве, а может быть, в Академгородке в Сибири или в секретном военном городке. В столице, конечно, предпочтительней – но решающего значения место его будущей прописки не имело. Как не играл даже особой роли вопрос, сколько – то есть какую зарплату он будет получать за свой труд. У всех молодых инженеров, проектантов или конструкторов, ракеты они делают или мясорубки, заработок после окончания вуза был примерно одинаковый – около тысячи рублей[1]. Конечно, те, кто занимается ракетами или самолетами, вестимо, имеют – в отличие от проектантов мясорубок – надбавки: за вредность, секретность и прочее. А если надеть погоны, то оклад еще как минимум в два раза увеличится! Но, видит бог, совсем не деньги все определяли. Просто не хотел Владислав проектировать мясорубки – хотя признавал громадное их народнохозяйственное значение.

Его тяга к небу была, правда, исключительно книжной. Он не строил планеры, не занимался в авиамодельном кружке, не посещал аэроклуб – да и не было в Энске, откуда он родом, ни того, ни другого, ни третьего. Зато Владик знал имена и биографии всех летчиков, спасавших челюскинцев, проштудировал книжку Перельмана «Межпланетные путешествия» и даже пытался читать труды Циолковского. А в вузе пошел в кружок высотных полетов, или стратосферный кружок – так называли, чтобы всуе и для маскировки не употреблять слово «космос», – секцию, где занимались полетами космическими. И они втроем, с Радькой и Слоном, даже сделали курсовую работу под названием «Основные принципы построения аппарата для пилотируемого заатмосферного полета». Ругались между собой по-страшному, чуть не разбежались навсегда – однако курсовик все-таки доделали, защитили и получили все трое «отлично».

Придумывать, а потом создавать то, чего никогда не было прежде, что-то совершенно новое, казалось для Владика чрезвычайно увлекательным. Новый аппарат! Да еще для космоса! Это вам не мясорубка!

И теперь Владик возвращался в Москву в предвкушении. Аж под ложечкой подсасывало. Словно он свидание с девушкой предвкушал. Однако на сей раз чувство было связано не с девчонкой, а с будущим делом. С работой.

* * *

И предчувствия его не обманули.

Едва они приехали, снова заселились в свою мансарду и появились в институте, у доски расписания и приказов их нашла секретарша из деканата.

– Рыжов! Иноземцев! – крикнула она недовольным тоном. – Срочно в деканат! Для вас там телефонограмма пришла!

Телефонограмма?! Ни разу в жизни ни Радию, ни Владиславу сроду никто не направлял никаких телефонограмм. Телеграммы – были, родители слали, и порой они, студиозусы, подавали ответы: СДАЛ ФИЗИКУ ОТЛИЧНО ВЫЕЗЖАЮ КАНИКУЛЫ ДВАДЦАТОГО ВЛАДИСЛАВ. А вот телефонограммы! Телефонограммы были из совсем другой, не студенческой, жизни. Они принадлежали миру кино, книг, миру больших начальников, ученых и специалистов. Никто из парней не знал и не догадывался, что довольно скоро в их повседневный обиход войдут и телефонограммы, и совсем не известные им (как и большинству населения Союза) ВЧ-граммы.

– А мне, Евдокия Серафимовна? – переспросил стоявший рядом Слон. В его голосе прозвучала нотка зависти к товарищам (но и, на всякий случай, обволакивающие интонации по отношению к женщине-секретарю). – Мне что-нибудь прислали?

– А тебе, Кудимов, нет ничего.

Сопровождаемые Евдокией, они, все трое, и Вилен за компанию, отправились в деканат. Телефонограмм оказалось две, по одной на каждого: обе как под копирку написанные, только фамилии получателей разные и время… Для Владислава: «Владиславу Иноземцеву явиться на кафедру завтра, одиннадцатого октября, в 15:00». Для Радия – все то же самое, только время значилось другое: 15:30.

– А кто передал? И зачем явиться? Для чего? – наперебой забросали они секретаршу вопросами. Несмотря на полное непонимание – а зачем их, собственно, вызывают, – и Радька, и Владик почувствовали воодушевление. Из-за гадости телефонограмму посылать не будут. В случае какой-то бузы присылают обычно повестку.

Слон тоже стоял тут, рядом, и старательно делал вид, что ему все равно.

– Не знаю я ничего, мальчики, – выполнив поручение, Серафимовна помягчела.

– Но кто телефонограммы прислал, вы сказать можете?! – воскликнул Владик.

Секретарша оглянулась вокруг, придвинулась к парням и понизила голос:

– Прислали из какого-то почтового ящика. Подмосковного, – а потом откинулась на стуле и, показывая, что она и без того слишком многое позволила мальчишкам, проговорила тоном выше, хотя и раньше никто, видит бог, не собирался их подслушивать: – А теперь все, идите, не мешайте работать!

Надо ли говорить, что парни немедленно начали строить различные предположения, в уме и вслух: с чем связан вызов. Во всеуслышание, правда, они, старательно избегавшие в жизни пафоса, отдавали предпочтение различным юмористическим вариантам, среди которых было:

– их посылают в повторную срочную командировку на целину в связи с недогрузом полуторки бортовой номер 30–77;

– нет, им официально предложит руку и сердце известная мымра, доцент кафедры марксизма-ленинизма Клара Величко;

– нет, их запустят на следующем спутнике в роли подопытной собачки – нет, домашней свинки! Нет, белой лабораторной мыши!

Так они и развлекались, возвращаясь из института вдвоем – Радий и Владька. Разом помрачневшему Вилену вдруг зачем-то понадобилось в библиотеку. Он их покинул. Парни подозревали, что тот попросту расстроен и не хочет видеть друзей, перед которыми вдруг открылась перспектива, наполовину распахнулась некая дверь, а перед ним – нет.

Друзья поехали на метро, потом на автобусе. Что поделаешь: новый корпус общежития еще только строили. Друзья снимали на троих, как они называли (с легкой руки Владика), мансарду. А именно: в частном доме, неподалеку от вуза, в Тушине, арендовали у хозяев второй этаж, на самом деле то был чердак, лишь минимально утепленный. Комнату нашел Вилен, он же условился о цене – сперва платили триста рублей в месяц, для троих более чем приемлемо. А в какой-то момент, после второго курса, тот же Вилен, неутомимый организатор, вместо денежного вознаграждения договорился с хозяевами о гешефте, а подбил на него Владика.

Идея заключалась в следующем: сдать за хозяйского сына вступительные экзамены в институт, не в такой сложный, как МАИ, – а в строительный. Экзамены ведь те же: математика, физика, химия, русский, английский. За успешную сдачу – Вилен условился – они до самого конца института смогут проживать в комнатухе бесплатно! Сам он не брался – ни физику с математикой, ни русский не знал он настолько, чтобы уверенно пойти и чужие вступительные скинуть. Он и свои собственные еле-еле на четверки натянул. Вот и уговаривал Владислава. Тот отказывался – не привык ловчить и обманывать. Но Вилен убеждал: «Это и не обман вовсе, если человек способный, он и сам бы поступил, мы его просто страхуем. А если тупой – его все равно выгонят!»

Владик отмахивался, говорил: вон, лучше Радьку возьми, он тоже в школе хорошо учился, с золотой медалью окончил! А Слон отвечал: Радий – он приметный, весь аж светится, как имя его, да и не похож он на Павла (хозяйского сына). В конце концов Владька сдался, пошел и по чужому паспорту спихнул все пять вступительных на «хор» и «отл», так что сын хозяев стремительно в свой строительный влетел. И, кстати говоря, до сих пор из него не вылетел. Поэтому их ловкое трюкачество, можно считать, никому не навредило. Зато друзья – хозяин не обманул! – за свой чердак больше не платили.

Зимой, правда, там холодновато было. Особенно если хозяева куда-то уезжали и печь у себя внизу не топили. Тогда к утру на чердаке даже вода в рукомойнике замерзала.

Умывались, да, из него, из рукомойника. Зато летом плескались на улице, у березки. Ну, и в удобства, вне зависимости от сезона, бегали во двор.

Первое время это Владика тяготило. Он, как-никак, – единственный из всей компании! – в отдельной квартире у себя в городе проживал. Правда, ванной у него, как и у всех, не было, грели воду, мылись в кухне в тазах. Ну, и в баню ходили. Зато водопровод и ватерклозет у Владислава дома в Энске имелись. А Радьке и Вилену к спартанским условиям было не привыкать. Радик родом из села. Какие там в избах удобства! А Вилен по гарнизонам с отцом мотался и тоже проживал далеко не в хоромах. Да что говорить! Девяносто процентов страны мыться ходило в баню, а по нужде – до ветру. Таких буржуев, как Владик, по пальцам руки посчитать, только в Москве и Ленинграде. Ну, может, еще в Киеве и других столицах союзных республик.

А Владьку угораздило: поселиться в самой Москве, но привыкать к спартанским условиям. Но ничего, притерся к пятому курсу.

Ему мансарда, в которой они проживали, нравилась. Нравилась скошенная крыша и большое окно в ней. Кровать с металлическими шарами и продавленной панцирной сеткой – на ней было удобно качаться, размышляя. Или убаюкивать себя перед сном. Такие же лежанки имелись у Радика и у Слона. Однако у койки Владислава имелось выгодное преимущество, которым он весьма дорожил: на нее очень удачно из косого окна падал свет – было удобно читать и заниматься.

Кроме трех кроватей, в комнате помещался рабочий стол. И кульман они на первом же курсе купили, скинулись, взгромоздили на чердак – для черчения, «начерталки», а потом и курсовых. Еще имелась самодельная этажерка, которую Радик с Владиславом смастерили для книг (Слон для нее доски раздобыл – купил у сторожа на стройке за бутылку). К концу учебы из литературы, которую покупал в основном Владик (или ему дарили), на этажерке выросла неплохая библиотечка – в том числе его любимая желтоватая книга Ильфа и Петрова издания сорок восьмого года. Когда на чердак забирались гости – и даже проверенные, и даже девочки, – он прятал ее под матрас, чтобы не было искушений. А то еще выпросят почитать, а после затеряют: и книжку потеряешь, и, возможно, друга.

В жилище Владика устраивало практически все – даже приставная лестница, по которой требовалось карабкаться к ним на второй этаж, как обезьянам или матросам. И когда им на третьем курсе предложили переселиться, наконец, в общагу, они отказались – тем более платить за комнатуху уже не требовалось.

…Дома, у хозяев, Владика ждала телеграмма. Телеграмм он не любил, потому что не ждал от них ничего хорошего. Но в этот раз депеша оказалась приятной. Хозяйка показала ему уже распечатанный полуконверт: ВЫЗЫВАЕТЕСЬ НА ПЕРЕГОВОРЫ 10 ОКТЯБРЯ В 1800. 1800 – означало восемнадцать ноль-ноль: телеграфисты так экономили количество слов. «От мамы», – улыбнулся Владислав, и наплевать ему было, что хозяйка свой нос в сообщение сунула. Она еще и сама принялась объяснять свою нескромность, хотя ее никто не спрашивал, с обескураживающей прямотой: «Я ж должна знать, вдруг что-то срочное для тебя прислали».

Время уже подходило к шести, и молодой человек стремглав бросился на почту.

Сколько ни бывал на переговорных пунктах Владик – и в Москве, и в родном городе, и даже на целине, – вечно в них было жарко. И топили слишком сильно, и много людей дышали. И постоянно на этих переговорках столпотворение было. Кто-то ждал (порой безуспешно) вдруг оборвавшейся связи с пунктом N, кто-то – не пришедшего вовремя на разговор контрагента, а иной загодя приходил, чтоб не пропустить назначенное время. И часто народ в очередях нервничал. Особенно дамочки. Потому и дышали учащенно. Все-таки тревожно: что тебе вдруг скажут из-за тридевяти земель. Да и мысль, что твою беседу подслушивают, вольно или невольно, как минимум человек пять из очереди, не считая двух телефонисток на разных концах провода, спокойствия духа тоже не добавляло. Вот и сейчас, несмотря на первый в этой осени по-настоящему холодный день, на переговорке изнывала от жары очередь человек из десяти: уже в пальто, в ватниках, женщины в большинстве в шерстяных платках. Из одной из кабин доносился надрывный, хорошо поставленный голос дамочки:

– Разве ты не понимаешь, Алексей, что я тебя жду? Очень жду!

Почему-то кабины на переговорных пунктах – специально, что ли? – делались такими, что вечно с трудом закрывались. Во второй будке мужчина судорожно стискивал одной рукой дверь, другой прикрывал трубку (которую держал плечом). В такой страшно неудобной позе он то ли в любви объяснялся – а может, просто докладывал провинциальному начальнику, что тяжко заболел и вынужден взять больничный.

Владик отметился у телефонистки, что пришел, и стал ждать вызова. И довольно скоро, не прошло и получаса, барышня из-за своего прилавка выкрикнула:

– Энск, третья кабина!

Парень бросился туда и через минуту услышал голос матери, и даже перестал обращать внимание, что его могут слушать все эти люди на почте (а уж телефонистка – наверняка). Закричал:

– Мамочка, привет! Что-то случилось?

Все-таки от срочных вызовов на переговоры сердце бывало не на месте – хотя самые неприятные известия все-таки сообщали обычно напрямую, телеграфом.

И сразу потеплело, как услышал звенящий от радости мамин голос:

– Все хорошо, Владик, просто хотела тебе сказать, что мы скоро увидимся!

– Как?!

– Я приезжаю в Москву! Представляешь?! На целый месяц! На курсы повышения квалификации. Жить буду в гостинице.

– Как хорошо! А когда ты едешь?

– После ноябрьских.

– О, замечательно! Повидаемся.

– Да! И сходим в театр. Ты поведешь свою старушку-маму в театр?

– Ну, во-первых, ты совсем не старушка. А во-вторых, с большим удовольствием. Я как раз постараюсь достать хорошие билеты. В месткоме или непосредственно в кассах.

– А как ты себя там чувствуешь, сынок?

Тут началось обычное мамино занудство: не болеет ли он, как учеба и появилась ли у него девушка. А что вы хотите: Владик у нее единственный сын, растила без мужа, в войну его чудом сберегла – как же за ребенка не волноваться!

Владик на вопросы о здоровье и о девушке отвечал односложно, с трудом скрывая, и от мамы, и от очереди, свое раздражение. Высказался, отчасти работая на публику:

– Ма, да какие там девушки?! Первым делом у нас ты же знаешь что – самолеты. – И, чтобы перевести разговор, спросил: – Как там Аркадий Матвеевич?

Аркадием Матвеичем звался отчим. Вернее сказать, не отчим, а новый мамин муж. А еще точнее, даже не муж – они не расписывались, а просто, как формулировалось в милицейских протоколах, сожитель. По сути, он был, конечно, маминым мужем. Спали они вместе и теперь, когда Владик в Энске не жил, даже заняли бывшую его комнату, и ему, когда приезжал домой на каникулы, приходилось дрыхнуть в одном помещении с бабкой. Раньше, когда отчим еще не вернулся из своих мест отдаленных, диспозиция была иная: у Владислава имелась в распоряжении своя собственная, персональная опочивальня (она же кабинет), а мамочка спала в другом покое с бабушкой.

Отчим, как сообщила мама, был здоров и даже устраивался на работу.

– Ну, я рад, – сухо бросил Владик. – А как бабуля?

– Хорошо. Только по тебе скучает.

Бабуля была вторым человеком (после мамы), который его безоговорочно любил. (Любовь остальных, прочих людей ему в ходе жизни следовало завоевывать.) Наверное, бабушка любила Владика даже сильнее, чем мама, – во всяком случае, уж точно безоглядней, чем она. И внук с большой охотой бабкину любовь использовал. И отдавал свое чувство в ответ, конечно. Бабушка была маленькая, сухонькая, чуть сгорбленная, точь-в-точь как рисуют старушек в книжках для детей. Все в бабке было родным, и все молодого человека устраивало – за исключением мелочей, правда: что она крестит его всякий раз при расставании и по утрам и вечерам бормочет свои молитвы, уже почти даже не скрываясь от чужого Аркадия Матвеича.

– А что тебе из дома привезти? – спросила мама. – Может, тебе из книг что нужно?

Мамуля, в силу того что работала библиотекарем, проблем с книжками не имела. Она даже могла один-два особо нужных сыну томика зарегистрировать на себя и привезти ему в столицу – с тем, конечно, что он их не потеряет и обязательно вернет в фонд, когда приедет на родину в каникулы.

– У меня там, дома, остались «Межпланетные путешествия» Перельмана. Если можешь, привези.

– Тебя наш спутник вдохновил перечитать?

– Да, он самый.

* * *

Для похода на кафедру друзья приоделись. Оба, и Владик, и Радька, нацепили галстуки и белые рубашки. Выбор был невелик, у каждого всего-то по паре рубашонок имелось, одна повседневная и вторая – праздничная. Галстуки – два на троих, для специальных и торжественных случаев.

В то время не существовало никаких, ни неписаных, ни, тем паче, писаных правил, согласно которым мужчинам следовало носить галстуки. Дресс-код (да простится нам ультрасовременное словцо в столь замшелом контексте) был достаточно гибким, подвижным, летучим. Многое зависело от внутреннего самоощущения. Конечно, имелись случаи, когда ношение галстуков мужчинами являлось обязательным и даже не обсуждалось. К примеру, на военной кафедре. Или в случае вызова в райком, не говоря уж о горкоме. В остальном допустимы были, как говорится, варианты. Владик, к примеру, если шел в театр с друзьями (даже когда в Большой!), предпочитал рубашку со свободным воротом. Ну, а коли вдруг приглашал девушку, то украшал себя удавкой.

В данной ситуации – вызов на кафедру, да не простой, а телефонограммой, – и Владик, и даже свободолюбивый Радий, не сговариваясь, сочли, что повод галстука заслуживает.

На кафедре их уже ждали. Секретарша нелюбезно буркнула: «Иноземцев и Рыжов? Явились? Ты, Рыжов, ступай отсюда, погуляй, подождешь немного, а ты, Иноземцев, проходи».

В кабинетике, где сидел завкафедрой, его самого не было. Председательский стул пустовал. Однако за столом для посетителей, под портретами Ленина и Сталина, сидел незнакомый мужчина в очках. Владик также успел заметить, что тот был в костюме, однако в рубашке с распахнутым воротом и безо всякого галстука.

– Иноземцев? – приветливо спросил мужчина. – Проходи, садись.

Владик устроился напротив. Он нервничал, поэтому никак не мог составить впечатление, что это за мужчина, откуда он и о чем пойдет разговор.

– Меня зовут Константин Петрович, – любезно промолвил гость. – Фамилия Феофанов.

Он был худощавый, средних лет и, как показалось, своего поля ягода: интеллигент и, конечно, технарь – ученый или конструктор. От этого Владик непроизвольно почувствовал к нему симпатию.

– Владислав Иноземцев, – постарался быть солидным молодой человек.

– Вы, Владислав, на пятом курсе учитесь?

– Да.

Мужчина, казалось, задавал самые простые вопросы для того, чтобы расположить студента, победить его застенчивость.

– Скоро диплом?

– Если доживу, – Владик постепенно осваивался.

– Ну, какие ваши годы! А о будущей работе вы не думали?

– Поеду, куда пошлют, – молвил парень, а потом оговорился: – Куда Родина отправит, – так выходило правильнее. А сам подумал: «Похоже, явился «сват». Не рано ли?»

«Сватами» назывались в студенческом обиходе представители заводов и конструкторских бюро, которые зазывали будущих выпускников на свои предприятия. Однако обычно они подходили в институте к тем, кто был старше, – уже к дипломникам. И первыми «сватали» отличников. А Иноземцев, хоть учился без троек и стипендию всегда получал, первым учеником никогда не был. Но Константин Петрович, казалось, услышал его мысли и пояснил:

– Мы тут прочитали вашу курсовую. О заатмосферном аппарате, правильно? – Владик кивнул. – Толково написано. Почти похоже на правду. Особенно если учесть дефицит, который у вас, конечно, имелся в процессе работы. Я имею в виду исходную информацию. Вы совместно с Рыжовым работу делали?

Юноша кивнул.

– И с Кудимовым.

– Молодцы, – мужчина еще раз похвалил, однако похвала его прозвучала так, словно взрослый восторгается куличиком, что испек из песка несмышленыш. Впрочем, он добавил: – Нам такие ребята, как вы, нужны.

– Кому это – «вам»?

– Одной организации, которая занимается очень интересными вещами.

– Какими вещами?

– А вот это пока секрет. Но я вас уверяю: если вы к нам придете, не пожалеете. Никто пока не жалел.

– Но я ведь еще учусь.

– А мы и не приглашаем вас немедленно. Во всяком случае, не на полную ставку. Придете к нам покуда на должность техника. На полставки. У нас, между нами говоря, острая нехватка технического персонала. Не хватает нам расчетчиков, – доверительно сказал мужчина. – Объем вычислений огромный. А счетно-решающих машин пока недостаточно. Их, что там говорить, практически нет. Поэтому вы нам поможете своим трудом расширить, как говорится, одно из узких производственных мест. А там присмотритесь к тому, чем мы занимаемся, глядишь, выберете диплом по нашей тематике. У нас преддипломную практику пройдете. Руководителем вашего диплома станет один из наших ведущих специалистов – да хотя бы и я, подберем вам и оппонента, и рецензентов. Защититесь спокойненько – и уже насовсем. Как вам такая перспективка?

– Впечатляет, – кивнул Владик. Он действительно был впечатлен и, чего там скрывать, горд предложением. – А, извините, можно вопрос? – Мужчина кивнул. – Ваша контора в Москве находится?

– Нет, неподалеку.

– Тогда я, наверно, вам все равно не подойду. У меня нет московской прописки. И подмосковной нет.

Впервые Владик открыто глянул в лицо незнакомца и понял, что тот совсем еще не стар, и даже сказать, что он средних лет, довольно сложно. Лет ему было не больше сорока, а скорее, даже ближе к тридцати. Хотя держался мужчина солидно, но не оттого, что важничал, а просто был уверен в себе и казался человеком на своем месте.

– Мы знаем, что вы не москвич, – кивнул «сват». – Но мы утрясем этот вопрос. Будет у вас постоянная прописка, будет. Правда, областная, скорей всего, но какая вам разница? На первых порах, после того, как к нам распределитесь, будете жить в общежитии для молодых специалистов. А потом, глядишь, и очередь на квартиру подойдет. У нас сейчас жилищное строительство хорошо поставлено. Зарплаты мы высокой не обещаем, но у нас премии солидные, надбавки, интересные командировки. А главное, есть где развернуться. Вы, я вижу, по натуре исследователь, сможете и тему свою разрабатывать, и защититься со временем, очень даже быстро. Ну, убедил?

Больше всего Владику хотелось как можно скорей заорать: «Да!!!» Подумать только! Прописка под Москвой, общага, со временем своя квартира! И диссертация маячит! Но он, для пущего форсу, спросил:

– А Рыжову вы то же самое предлагать будете?

– Друг он твой? – гость незаметно перешел на «ты», и это почему-то оказалось приятно.

Юноша кивнул.

– А ты хотел бы, чтобы вы с ним вместе трудились?

– Конечно!

– Да, и ему тоже.

– А почему вы Кудимову не предложили?

– Кудимову? – казалось, удивился мужчина. – А, это третий друг ваш… На этот вопрос я не готов ответить. Возможно, – человек мягко улыбнулся, – ему предложат что-нибудь другое.

– А еще один вопрос можно?

– Можно.

– Ваша тематика связана с тем, что… – он запнулся, не зная, как похитрее сформулировать, и, наконец, докончил полушепотом (получилось не очень солидно): – …что сейчас там летает? – пальцем Владислав указал на потолок.

Мужчина скупо улыбнулся и коротко кивнул.

– Тогда я согласен.

* * *

На следующий день Владик поехал электричкой с Ярославского вокзала. Москва скоро, едва миновали станцию Северянин, кончилась. Начались домики, сосны, деревянные платформы: Лосинка, Перловка, Тайнинка…

На станции Подлипки он вышел, как ему объяснил Константин Петрович: на правую сторону по ходу движения. Здесь царила совсем патриархальная, почти деревенская тишина. Приезжих встречало древнее бревенчатое здание с надписью «Хозмаг». По периметру станционной площади росли лесные деревья. Трудно было даже представить, что где-то здесь придумывают и, возможно, делают мощные и грозные ракеты, которые могут перелететь с континента на континент, поразить врага или отправить в космос мирный спутник. Он пошел, как было велено, по улице Коминтерна, застроенной симпатичными трехэтажными домиками.

Довольно быстро он нашел ничем не примечательную проходную. Впрочем, дальше обитой дерматином двери, где сидел мордатый кадровик в гимнастерке (однако без погон), его не пустили. Владислав заполнил чрезвычайно подробную анкету. Анкета у него, в целом, была хорошая: не был, не состоял, не участвовал. Не подвергался, на оккупированной территории не проживал, родственников за границей не имею. Значился, правда, в жизнеописании Владислава серьезный изъян: отец. Вернее, его отсутствие. Натурально, вместо фамилии-имени-отчества папани у Иноземцева в анкете следовал прочерк. Фамилию Владик носил маманину, а отчество – дедово. Конечно, без отца было плохо – и в жизни, и в смысле анкеты. Но все равно лучше папаши вовсе не иметь, чем если он враг народа, или пропал в войну без вести, или даже проживал на оккупированной территории. Усыновил бы его, допустим, Аркадий Матвеевич – что хорошего? Тот и в плену был, и в лагере восемь лет просидел. С таким отцом не то что в почтовый ящик – на овощебазу не взяли бы. Все же хорошо, что с мамой они не расписаны. Формально – совершенно чужие люди.

Об этом думал Владислав, возвращаясь домой на электричке: все-таки должны взять. Нет у него в анкете никаких изъянов. Но мало ли что: может, он сам не ведает за собой греха, а органы наковыряют что-нибудь.