Читать книгу Маковый венец - Анна Коэн - Страница 4

Твои серебряные глаза смотрят печально. Отчего, любимый? Теперь все станет простым и правильным. Расправится, выправится, и направление, что ты выбрал для нас, окажется самым верным. Я в это верю.

Не одни, но вдвоем. Ближе, чем когда-либо. Я – часть твоя, а ты – моя, и тоска твоя душит моих птиц, как тесная клеть. Так как растопить мне этот стылый взгляд?

Не лги, не лукавь. Никто так не ценит искренности, как олонские кисэн, обученные искусству девяти голосов.

Я могла бы станцевать для тебя ветер и течение ручья, и мне вовсе не нужен веер, чтобы оттенить переливы движений. Может, хочешь стихов? О героях и любовниках, о цветах и грозах. Я умею складывать их на трех языках и пяти наречиях. Я могу выложить твой образ песчинками на полу, и ты будешь смотреться в него, как в зеркало.

Но, постой, я знаю. Знаю, что будоражит тебя сильнее всего, что заставляет кровь бежать по венам с неукротимой силой и наполняет жаждой жить. Жить и видеть…

Я расскажу тебе историю. Настоящую, придуманную лишь отчасти, ведь историй, полностью лишенных искры фантазии, не существует.

Историю о народе, который так хотел переменить лицо, что срезал кожу с другого и примерил ее на себя.

Золотое Ханство было огромным, но оно пережило свой расцвет, и его раздирали на части сыновья Хана и их приближенные. Ханство стало слабым, а Старая империя не прощала слабости. Их император разжигал смуту среди воинов Хана. Он называл себя Сыном Небес, и многие воины пожелали встать под его стягами. Император отсек Золотому Княжеству ноги. Тело Золотого Ханства распалось на куски и стало отдельными государствами. Руки отделились от тела и потянулись к морям. Осталась одна голова. Хан не хотел терять головы.

Он решил оборвать все связи с Империей, чтобы ее Небеса не были властны над его народом. Он разослал послов в разные страны, чтобы они нашли лучшую из них. Несколько лет скитались гонцы от северных морей до восточных, но вернулся только один. Он рассказал Хану о стране Чосон, далекой и прекрасной. Тогда Хан отправил в Чосон войско. Они вернулись через год, сопровождая караваны, полные пленников. Там были ученые, поэты, музыканты, доктора и три сотни красивейших женщин. Воины сказали, что больше половины пленников погибло в пути.

Трижды три раза Хан отправлял солдат за новыми и новыми пленниками. Мужчин он заставил научить себя и своих приближенных их языку, вере и способу одеваться, а женщин раздавал в жены лучшим воинам, чтобы они дали начало новому народу. Через сто лет уже никто не говорил на языке Золотого Ханства, и превратилось оно в Оолонг, страну Черного Дракона.

Семь веков минуло, восемь династий взошло на престол и сгинуло. Черный Дракон хребтом ограждает своих детей от Старой Империи на Востоке. А глаза его, когти и зубы обращены к Западу.

***

– Вы, кантабрийцы, вечно будто кол проглотили, и он вот-вот через зад вывалится, – лавочник заложил большие пальцы за подтяжки, вышитые зелеными нитками, и подмигнул так, что вся физиономия собралась пучком веселых морщин. – Но после пары стаканов ржавого вина сразу становитесь похожи на людей. Уж я-то вашего брата повидал довольно, дружище герр. Знаю, о чем говорю! Возьмете бутылочку?

Юстас выдавил убогое подобие улыбки.

– Все так, мы люди сдержанные. Но после ваших знаменитых вин привычки отходят на задний план, – он развел руками, изображая смущение. – И часто кантабрийцы останавливаются в Суме?

Мужчина покосился лукаво и принялся рыться под прилавком.

– Ну-у, – протянул он, – В последние лет пять поменьше, а раньше вечно разъезжали. Студенты были, путешественники, мотались из феода в феод, кутили. Еще ученые в наши пещеры наведывались и на озеро. Шарили по осоке, лягушек пугали, все измеряли что-то. А теперь больше проездом в Борджию или в Александрию, по делам. Вы ведь сами из этих?

– Из этих, да.

Юстас хотел прекратить разговор, но не слишком грубо. Еще не хватало, чтобы лавочник запомнил неприметного кантабрийца, задержавшегося в их захолустье.

Лавочник продолжал болтать, выкладывая на стол консервы с тушеным мясом, мешочки с крупой, солью и кофе. Чая у него не водилось. Он расписывал красоты родной Сумы и настойчиво рекомендовал забегаловки, принадлежавшие, надо думать, его друзьям.

– А как зайдете к Ратке, затребуйте у нее суп из белых грибков в хлебной миске, на жирных сливочках, – мужчина по-кошачьи зажмурился. Желудок Юстаса откликнулся подвыванием. – И можжевеловки! Да, холодненькой можжевеловки. Меня добром помянете.

Не время гулять по харчевням, как бы вкусно там ни кормили. Настроение упало еще на несколько градусов.

– Премного благодарен за рекомендации. Сколько я вам должен?

– А винца? Ржавого, а? Такого больше нигде нет.

– Давайте уже.

– Пятнадцать толаров.

Юстас скрипнул зубами, но отсчитал монеты с изображением козлиной головы. Не стоит препираться из-за грабительской цены, не стоит привлекать к себе внимания. Он всего лишь простак-путешественник.

Андерсен распрощался с лавочником и вышел на улицу. Холщовая сумка с припасами оттягивала руку, и он забросил ее на спину. Нужно было найти телегу, которая отвезла бы его до хижины на озере.

Юстас шел мимо аптеки и скобяной лавки, мимо мастерской стеклодува и кузни, коптившей воздух прямо в центре Сумы. Навоз и сено ровным слоем покрывали дорогу, носились босые дети. Захолустье.

Они могли бы остановиться в столице этого феода, в Церкеше, и отправиться в Борджию оттуда. Но город с первого взгляда не понравился Юстасу, да и Пхе Кён тоже: людно, громко, много стражи, много глаз. И очень похоже на Хёстенбург. Андерсен не мог отделаться от ощущения, что по ошибке попал обратно в Кантабрию. Поэтому он спешно обналичил вексель из кошелька герцога, обменял часть денег на толары, и они последовали дальше, вглубь Адриславы, поближе к границе.

В Суме, названной в честь огромной пещеры неподалеку от городка, были широкие улицы, а дома строились не выше двух этажей. Через Суму ходили поезда, и можно было отправить телеграмму.

Он с трудом удержался от того, чтобы снова заглянуть на местный телеграф – крохотный и жалкий, как курятник старой вдовы – и справиться, не приходил ли ответ на имя Магнуса Берча. Пришлось использовать это имя, ведь других документов у него не было.

Но он уже заходил туда утром, и ответа не было. Юстас не хотел, чтобы краснощекая телеграфистка с косой, уложенной вокруг безмятежного лба, имела малейший повод рассказать товаркам и соседкам о чужеземце, с нетерпением ждущем послания.

Юстас не желал, чтобы его лицо помнил хоть кто-то, когда армия Юэлян проломит границу этого феода.

Неподалеку от станции, где можно было нанять возницу, он приметил торговца слоеными булочками. Аромат выпечки разносился далеко по улице, перебивая запахи навоза, гари и теплой свиной крови. Юстас тут же подумал о Пхе Кён, и о том, что хорошо бы порадовать ее сладким, раз уж ему не удалось раздобыть чая. Но он отказался и от этой идеи – чем меньше людей будет видеть его вблизи, тем лучше.

Консервные банки в мешке колотили по почкам. Андерсен ускорил шаг.

Снова беглец. Вечный беглец.

Перебросившись парой слов с хозяином телеги, он договорился на трех толарах и забрался в кузов, на груду подгнившего сена. Возница настойчиво приглашал сесть на козлы и поболтать, но Юстас сделал вид, что не понимает языка. Он сбросил мешок с припасами и лег на спину. Небо со скрипом покачнулось, заскользило следом.

В сене спала пятнистая собачонка с острыми ушами – беспородная, из тех, что так и не вырастают в грозных охранников. Она внимательно осмотрела чужака, сочла его запах приемлемым и устроилась рядом с Андерсеном, спрятав нос в сухих травинках.

Селянин затянул песню:

Матеж из дому ушел,

Чив-чив-чив, фить-фить-фить,

Лишь беду на горб нашел,

Чив-чив-чив, фить-фить-фить,

Мамка будет слезы лить,

Фить-фить-фить, чив-чив-чив,

В острог пироги носить,

Фить-фить-фить, чив-чив-чив.

Во втором куплете у Матежа удавилась невеста, в третьем помер от горячки отец, в восьмом Матежа снова посадили в тюрьму. Исполнителю вторили то птицы, то кошки, то коровы. Кажется, подпевали даже рыбы. На двенадцатом куплете, описывающем похороны мятежного Матежа, так неудачно ушедшего из дому, Юстасу стало совсем тошно. Собачонка высунула лисью морду из сена и пронзительно завыла, будто ей прищемили лапу.

– Во сыро-ой земле-е!.. – вывел последнюю строку возница. – Приехали, господин!

Андерсен неуклюже выбрался из короба, расплатился и зашагал прочь. Телега тут же покатилась дальше, подскакивая на колдобинах и камнях. Селянин завел новую песню, такую же убийственно унылую.

Перед Юстасом раскинулась гладь озера, того самого, которое изучали в свое время его соотечественники. Отражение побегов осоки и рогоза будто уходило в глубину, вода сливалась с небесной лазурью. Оптический эффект стирал горизонт. Андерсен стоял, смотрел и вдыхал густой запах тины. Он никак не мог понять, как такой большой водоем мог не оказаться на географических картах феодов, которые он видел в Академии? И если это озеро с его зеркальным простором было невидимым на карте мира, каким ничтожным был он сам? Меньше микроба.

Юстас поправил лямку вещевого мешка и свернул с дороги на узкую тропинку, ведущую к озеру. Вскоре он увидел рыбацкую хижину и фигурку Пхе Кён на пирсе.

Кисэн сидела, свесив ноги до самой воды, и кормила уток. Край ее канареечно-желтого платья темнел влагой, черная коса змеилась по плечу. Наряд был чересчур ярким для жизни в бегах, но тогда, в магазине готового платья в Церкеше, он не смог отказать девушке. Так Пхе Кён впервые за долгие годы надела что-то не синее и не голубое. Суеверный ужас, смешанный с восторгом – Андерсен хотел запомнить то выражение навсегда.

Переводчица заметила его издали, отряхнула ладони от крошек и поднялась навстречу.

Комнатная птичка, что ты забыла в чужой стране?

Пхе Кён подхватила пустое ведро за веревочную ручку и засеменила к дверям хижины. Они встретились на пороге.

На ее вопросительный взгляд Юстас покачал головой. Кён тут же сникла.

Ожидание ответа от его родителей было единственной причиной их задержки в Суме. Андерсен составил краткое послание, адресованное в магазин письменных принадлежностей отца, чтобы предупредить его об угрозе, движущейся с востока. Он просил его увезти мать и Яна из страны. Все, чего Юстас хотел – это убедиться в том, что послание дошло до его семьи и получить односложный ответ.

Каждый день они подвергали себя опасности, оставаясь на территории феодов. Но Юстас не мог перестать надеяться.

– Два дня, – он взял белую ладонь Пхе Кён в свою. – Еще два дня, и мы сядем на поезд. Даю слово.

– Больше не уходи надолго. Мне страшно, – серьезно ответила девушка.

– Не буду. Как он?

– Как и день, и пять, и пятнадцать назад, – вздохнула она и отворила дверь.

Чтобы войти, Юстасу пришлось пригнуть голову.

– Я не принес чая, – вспомнил он. – Они не пьют чай.

– Не беда.

Андерсен наблюдал, как она порхает по темной лачуге языком желтого пламени, подсвечивая все вокруг: и пол, устланный сухим камышом, и маленькие мутные окна, и очаг в каменной нише с дымоходом, испускающим струйки дыма сквозь щели в кладке, и два узких топчана. На одном ютились по ночам они с Пхе Кён. Со второго таращился в потолок Фердинанд Спегельраф. Глаза его были пустыми и неподвижными, словно у чучела.

Юстас начал извлекать из мешка все, что купил в городке, и каждую мелочь Пхе Кён встречала бурным одобрением:

– Рис! Мы сварим его в большом котле. О, и соль! Ужин не будет пресным. А это что? Нитки! Как вовремя, твой жилет нужно залатать. И постирать… А вот и мыло!

Юстас смутился.

– Не надо, испортишь руки.

– Что за предрассудки? – переводчица округлила черные глаза. – Руки портит не труд, а безделье. Все кисэн умеют шить и вышивать. И потом, ты же знаешь, я из простой семьи.

Он проглотил пустые комментарии о торговле детьми.

– Чего я делать не буду, так это мыть герра Спегельрафа.

– А его обязательно мыть? – рассеянно отозвался Юстас.

– Он – больной старик в беспамятстве. Как сам думаешь?

Ассистент герцога только поджал губы. Поступая на службу к Верховному судье, он и предположить не мог, что это будет входить в его обязанности. Юстас не без опаски приблизился к лежащему Фердинанду и заглянул тому в лицо. Светло-голубые глаза с желтоватыми белками смотрели вверх. Нет, не смотрели, ведь это действие требует осознанности. Герцог пялился прямо пред собой, не мигая. Отрава погубила часть его мозга, так сказала Пхе Кён.

– Мне жутко оставаться с ним, – призналась девушка. – Иногда я забываю, что он лежит здесь, а потом он начинает скрипеть зубами. Или, вдруг, кажется, что он пошевелился, обернусь – и ничего. Поэтому я и ждала тебя снаружи, хоть ты запретил. Не могу, не могу больше…

Андерсен потер лоб.

– В Борджии наймем ему сиделку.

– Зачем все это? Он уже принадлежит миру духов, только тело гниет заживо! Это страшное преступление – идти против природы и заставлять его мучиться! Ты не должен был давать ему противоядие…

– И что ты предлагаешь? – взорвался Юстас. – Бросить его здесь умирать от голода в луже собственной мочи?! Или перепилить ему горло кухонным ножом?! Чего ты от меня хочешь, Кён? Чего?!

– Не знаю, – она тихо опустилась на лавочку и уткнулась лбом в щербатый край стола. – Я уже не знаю, как правильно.

Если бы она заплакала или стала кричать в ответ, Юстас бы распалился еще сильнее, и только боги знают, чего наговорил бы. Но Пхе Кён отступила мягко, как волна, и он ощутил себя недоумком, который колотит воду палкой и бесится из-за брызг.

– Извини. Я…

Юстас не знал, куда девать беспокойные руки и тут заметил, что еще не все вынул из мешка с покупками.

– Смотри, Кён, – позвал он, извлекая наружу бутылку в ивовой оплетке. – Пройдоха-лавочник никак не отпускал меня без этого своего ржавого вина. Клянусь, он припер меня к стенке!

Девушка с минуту смотрела на него, а потом коротко хихикнула.

– Почему оно ржавое? Настояно на гвоздях?

Тонкий лед между ними треснул и сгинул без следа.

Пхе Кён оживилась и предложила устроить пикник.

– С пирами и балами у нас не задалось. Хоть здесь проведем время, как подобает, – говорила она нарочито серьезным тоном.

Через час они сидели на пирсе, угощаясь липкими рисовыми шариками и передавая друг другу бутылку – бокалов у них не было. Пхе Кён надела соломенную шляпку с шелковыми цветами в тон платью. Утиный выводок, прикормленный девушкой, сновал в воде у их ног. Юстас начал вспоминать все, что знал о винах Малых Земель. Переводчица смеялась и задавала вопросы. Им было тепло и спокойно.

– …и наш сегодняшний герой – ржавое вино. Виноделы строго хранят секрет удивительного оранжевого цвета, но делают его только здесь и в Борджии, где зовут его d’arancione…

– Расскажи мне о Борджии, – попросила Пхе Кён. – Я должна узнать о стране, где нам предстоит жить.

Юстас откашлялся.

– Суверенное государство Борджия не входит в состав Александрийской прибрежной федерации, однако, находится под ее прямым протекторатом…

– Нет, не это, – Пхе Кён сморщила нос. – Это я и так знаю. Расскажи мне, как там живут люди. Во что верят, как одеваются, под какую музыку танцуют и что празднуют? Разве не это самое важное?

Над бескрайним зеркалом озера, недостойного занесения на карту, загорались звезды. Девушка положила голову Андерсену на колени, и он осторожно гладил черный шелк ее волос. Юстас рассказывал Пхе Кён о маскарадах и древних храмах, о бродячих цирковых труппах и прекрасном городе на воде, где они снимут квартиру с видом на канал и каждый день будут кататься на лодке. Чем дольше он говорил, тем ближе казалась Борджия и мирная жизнь в ней. Миражи в карнавальных масках посмеивались голосами ночных птиц.

– Уедем завтра?

– Уедем, – эхом отозвался Юстас.

***

Ранним утром он покинул рыбацкую хижину и пешком отправился в Суму.

Нужно было нанять повозку, чтобы погрузить туда тело Фердинанда. Эта трата обещала быть крупной: Юстас подумывал, что стоит доплатить местному за молчание и слепоту, но не был уверен, что даже деньги удержат человека от сплетен.

Он бы и рад был представить больного старика собственным отцом, которого он везет на обследование к лучшим профессорам Сальвийского университета. Но в поддельном паспорте герра Спегельрафа значилась другая фамилия – Кайсер, не Берч, как у него. Поэтому он решил до конца придерживаться линии «поверенного». Пхе Кён должна была состоять при них горничной и сиделкой.

В Суму он вошел почти в полдень, с ног до головы покрытый дорожной пылью и со сбитыми в кровь ступнями. У вокзальной площади, точнее, ее подобия, не стояло ни одной телеги.

«Должно быть, еще рано, и крестьяне толкутся на рынке по своим делам», – рассудил Юстас.

Но спустя полчаса площадь по-прежнему была пуста. Когда на нее, блея и распространяя зловоние, вышло небольшое стадо коз, терпение Андерсена лопнуло, и он отправился бродить по Суме. Как он надеялся, в последний раз.

За ночь городишко ничуть не изменился, но теперь Юстасу удалось разглядеть его скромное очарование: пастельные, но не однообразные краски на стенах домов, резные ставенки и карнизы, мелодичный здешний язык, то рокочущий, то звенящий на каждом углу. Ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы война не затронула этот мирный угол, давший ему, Пхе Кён и злосчастному Фердинанду Спегельрафу краткую передышку.

Юстас и сам не заметил, как ноги опять принесли его к телеграфу. С минуту он боролся с собой, но проиграл. За высокой стойкой из лакированной сосны никого не было. Андерсен вынул из кармана монетку и постучал ей по блюдцу возле кассы – так подзывали торговцев и служащих во всех феодах. Никто не отозвался, но он слышал шаги за стеной. Тогда он позвал:

– Простите? Есть здесь кто-нибудь?

Раздались шаркающие шаги, приоткрылась застекленная дверца подсобки, и на пороге показался долговязый парень в вязаной полосатой жилетке. В руках у него было крупное яблоко, которое он, не стесняясь, с хрустом жевал.

– Для вас ничего нет, – буркнул телеграфист с набитым ртом и снова исчез, даже не прикрыв за собой дверь.

Андерсен был настолько поражен его грубостью, что даже не нашелся, что сказать. Он еще раз раздраженно постучал монетой по блюдцу, но вскоре понял, что это бесполезно. Что-то показалось ему странным в поведении телеграфиста, но он решил не поддаваться пустым страхам. Хамоватый житель Сумы, видимо, хотел сказать, что не приходило никаких сообщений из-за границы. Или, что новых сообщений не было вовсе.

Оставалось только доверить воле богов, чтобы отец все же получил его послание и воспринял его правильно.

Вернувшись на привокзальную площадь, он увидел, что козы ушли, зато появилась телега. Возница почти спал, согнувшись на козлах в три погибели, прикрыв глаза и нос широкополой шляпой. Услышав голос Юстаса, он встрепенулся и молча махнул рукой, чтобы тот забирался в телегу.

Ассистент герцога убедился, что в коробе достаточно места, чтобы разместить патрона и Пхе Кён, и позволил себе расслабиться.

Уже эти вечером они с Пхе Кён и Фердинандом разместятся в купе второго класса – не слишком роскошном, но достаточно комфортабельном – и покинут Адриславу. Всего лишь путешественники.

Юстас надеялся, не мог не надеяться, что в Борджии их путешествие действительно подойдет к концу.

Суверенное королевство под протекторатом Александрии представлялось ему самым безопасным местом на этом континенте: прозрачная правовая система, в приоритете мирная торговля и всевозможные виды искусств. И, что самое важное, возможность для иностранцев легально и без проволочек открыть свое дело.

Теперь мысль о частной юридической практике не вызывала у него отвращения, как год назад, когда он только сбежал из Кантабрии. Это наблюдение удивило Андерсена, но он тут же нашел ему объяснение: теперь рядом с ним была та, ради которой стоило стать опорой. Пхе Кён, непостижимая и прекрасная, как рифма в олонской поэзии, заслуживала лучшего, и он положит годы, чтобы дать ей жизнь в радости, покое и достатке.

А герцог… Что герцог? Фердинанд Спегельраф разыграл все карты, что у него были, где-то талантливо, где-то бездарно, но в конечном итоге он остался с пустыми руками и мертвым мозгом. Юстас больше не считал его своим наставником. Он перерос герра Спегельрафа, но, из уважения к бывшему патрону, собирался воздать ему должное: сиделка, опрятная клиника вблизи от горячих источников Сагритты. Он будет в порядке, а Юстас больше не увидит, как тот разваливается на куски, пока его кормишь с ложки жидкой кашей и под руки усаживаешь на ведро. Бесславное, но достойное завершение истории старого интригана.

Сегодняшний возница был молчалив и не исполнял народных песен о бандитах-мучениках. И на том спасибо.

Юстас с наслаждением впитывал солнечные лучи и раз за разом прогонял в голове детали их плана: погрузить герцога, добраться до вокзала, купить билеты во второй класс так, чтобы никто не занял четвертое место. Пересечь границу, отправить герцога в пансион, заплатить векселем за год вперед.

Его же векселем, боги, его же деньгами! Как это все мерзко.

Возможно, Пхе Кён была права, и ему не стоило идти против правил жестокой придворной игры.

Но слишком поздно сожалеть и анализировать шаги в прошлом. Отдавшись этому занятию, герцог проиграл. Юстас выиграет, ведь на кону его будущее, а не абстрактные идеи о завоевании страны.

Телега мягко катилась по берегу озера, невидимого на карте. Андерсен еще раз вернулся мыслями к этому забавному факту и решил для себя, что теперь, после всех испытаний, ему больше не хочется быть заметным на мировой картине, как горному хребту Черного Дракона. Довольно быть подобным озеру Сума – чистым, глубоким и достойным пристального внимания прекрасных глаз Кён.

– Как увидишь хижину рыбака, сворачивай к берегу. Мой начальник неходячий, я позову, когда будем его выносить. Все понял? – старательно выговорил он на малоземельном наречии.

– Понял, – на ломаном кантабрийском отозвался возница.

Юстас усмехнулся и хлопнул его по плечу. Слишком хорош был день. Слишком славные мысли приходили на ум.

Пхе Кён не ждала его на пирсе. Должно быть, собирала их немногочисленные пожитки или прибирала внутри. Он сошел с телеги и поспешил к дому. Юстас позволил себе еще одну фантазию: он закрывает свой респектабельный офис и идет домой по узкой улочке, пахнущей хлебом и цветами. Соседи здороваются с ним, и он приподнимает шляпу в ответ.

– Добрый день, синьоре, – говорят они. – Как поживает ваша жена?

И вот он на пороге собственного дома. Занавески будут непременно белыми, как дома у родителей, и будут похрустывать накрахмаленными кружевами. Пхе Кён с улыбкой откроет дверь, молочно-сияющая, в ярком наряде борджийской горожанки, а у нее на руках…

Андерсен уже привычно пригнул голову, заходя внутрь рыбацкой лачуги.

Пхе Кён стояла посреди комнаты, руки комкали желтое платье на бедрах. Глаза горели черным пламенем на белом лице, нижняя губа вздрагивала, как от плача.

– Юстас…

Он оттолкнулся от косяка и побежал. Следом за ним метнулась тень, до этого скрывавшаяся за очагом.

– Юстас! – вскрикнула Кён.

– Юстас Андерсен!

Он несся, как подстреленный.

– Стоять!

Краем глаза Юстас заметил, как еще одна фигура отделилась от телеги, на которой он приехал из городка. Свистнула пуля. Он бросился в сторону озера, оскальзываясь на влажной почве берега.

К ивам!

Андерсен бежал так, как никогда в жизни не бегал. Встречный воздух раздирал его легкие, пульс грохотал где-то под кадыком, и в голове пронеслась мысль, что он захлебнется собственной кровью из лопнувшего сердца.

Еще одна пуля раскалила воздух у его щеки, но не задела. Юстас оттолкнулся от изогнутого ствола ивы, и с плеском рухнул в густые камыши и рогоз.

– Попал? Попал?! – донеслись до него крики преследователей.

– Нихрена ты не попал, этот сукин сын там, в воде!

Юстас пополз, увязая в тине, стараясь не поднимать шум. Лягушки помогали ему – выстрелы напугали их, и они подняли гвалт, перекрикивая кантабрийцев.

Дальше, дальше, в тину, в грязь. Затаиться, слиться с черной водой, птичьим дерьмом, лягушачьей икрой. Не дышать. Не существовать. Исчезнуть.

Заросли тростника надежно укрывали его от глаз преследователей.

Агенты кантабрийской разведки – можно было не сомневаться, они – расхаживали вдоль берега, перебрасываясь фразами, как горячей картофелиной:

– А если утонул?

– Такое не тонет.

– Девчонка говорит по-нашему?

– Какая разница?

– Если утонул, придется допрашивать.

– В штабе разберутся. Лезь в камыши.

– Тролля с два, у меня ботинки новые. Должен быть другой способ. Эй, Андерсен! Герр Андерсен! – пропел агент. – Как водичка, э?

Юстас зажмурился, стиснул зубы. Дальше отползти от берега он не смел – глубина могла затянуть его в скрытый колодец, стоит только тронуть ногой скользкий край бочага. Он уже чувствовал, как водоросли обхватывают щиколотки требовательными русалочьими пальцами.

– Готов поспорить, лягушки будут похолоднее олонской куколки? Ты уже объяснил ей, как готовить угря по-хёстенбургски? А то ведь мы сейчас пойдем и проверим, как она управится с нашими угрями! – издевался мужчина, судя по голосу, довольно молодой.

– Приведи олонку, – приказал второй голос, который был постарше.

Это был возница в шляпе, теперь Юстас узнал его, хотя тот произнес только одно слово.

Шаги удалились.

Агент-возница чиркнул спичкой и закурил. Юстас не видел, только слышал, но воображение у него разыгралось, как под действием наркотика.

Мужчина стряхнул пепел в воду.

– Лучше выходи по-хорошему, Андерсен. Тебя приказано брать живым, а вот на ее счет – указаний никаких. Все понял? – закончил он на плохом малоземельном.

Снова шаги, женские всхлипы.

– Вот она, капитан. Беленькая, как сливки. Скажи, красотка, ты везде такая или только на мордашку?

Юстас стискивал стебли камыша, и они резали ему кожу. Пхе Кён плакала навзрыд.

– На колени.

Треск ткани. Они порвали желтое платье Пхе Кён, ее первую одежду свободного человека.

Андерсен замычал, как безумец, впившись зубами в собственное предплечье. Он бы отгрыз себе руку напрочь, он бы ел землю, если бы это только помогло им спастись. Но он не мог сделать единственного, чего от него требовали – он не мог подняться на ноги и выйти к королевским агентам. Страх приковал его к болотистой прибрежной жиже.

Юстас предал Пхе Кён. Он, который так долго ждал от нее коварства, первым предал ее. Унося ноги из хижины, он даже не сомневался.

– Похоже, мы ошиблись, капитан. Девка ничего для него не значит.

Кён плакала, но уже тише, всхлипывая, как через закушенную губу.

– Неудивительно, Ланц. Для изменников нет ничего святого.

– Это твой последний шанс, куколка, – пробубнил молодой. – Эй, Андерсен! Слушай меня, я повторять не стану! У меня в руках две чудесные вещи: в левой – волосы твоей экзотической подружки, а в правой – отличный автоматический револьвер последнего образца. Дуло прижимается к ее затылку и одного щелчка достаточно, чтобы превратить мозги в ягодный джем. Дальше все просто. Я считаю до десяти, и если ты выходишь, она не умирает. Решать тебе, Андерсен.

– Меньше слов, больше дела!

– Я веду переговоры, – парировал молодой агент. – Один… два…

Он должен встать и выйти. Встать. И выйти. Опереться на локти, напрячь колени, оттолкнуться от земли и выпрямить спину так, чтобы они увидели его измазанное грязью лицо предателя.

– Пять… Шесть…

– Юстас, не надо! – крикнула Пхе Кён. – Не слушай их, убегай!

– Заткнись, шлюха! Семь, восемь.

Андерсен встал. Он проделал это как во сне, не отдавая себе отчета.

– На берег, медленно. Подними руки!

Он сделал, как приказывали.

Как только он ступил на сухую землю, капитан отработанным движением ударил его в печень. Юстас согнулся, и удар по хребту свалил его с ног.

Агент избивал его долго, методично. Ассистент герцога не сопротивлялся. В груди хрустнуло, и стало так больно дышать, будто при каждом вздохе легкие напарывались на ножи. Тело разваливалось на куски.

«Почти как Золотое Ханство».

Он не смел смотреть на Пхе Кён, а когда у него заплыли глаза, то перестал видеть вообще.

Агент достал откуда-то наручники и надел на Юстаса.

– Иди, проверь, как погрузили Спегельрафа. Нам не нужно, чтобы он откинул копыта в дороге. Олонку туда же. Этого сейчас приведу сам.

Юстас дышал прерывисто, мелкие капельки крови вылетали из его рта вместе со слюной и оседали на усах. Агент перевернул его на спину и наклонился так низко, чтобы произнесенные им слова коснулись только ушей Андерсена:

– Привет от Эриха фон Клокке. Он просил передать, что Слуги государства бывшими не бывают.

Капитан покровительственно похлопал Юстаса по щеке и с хрустом впечатал ему кулак в переносицу.