Читать книгу Три четверти - Анна Красильщик - Страница 2

Мне двенадцать лет, и я перехожу в седьмой класс. У меня есть мама, папа, бабушка, два дедушки и сестра по прозвищу Малютка. Одного дедушку я называю Первый дедушка, а другого – Второй. Бабушка, которая была женой Первого дедушки, недавно умерла, но я не хочу об этом говорить. Не так давно мы переехали и теперь живем на пятом этаже. Когда я cпускаюсь по лестнице, часто загадываю: если ступенек четное число, бабушка на самом деле жива. Четное число выпадает гораздо чаще, чем нечетное, но ничего не срабатывает. То же самое с бордюром и плитками в метро: наступай не наступай на границы – бесполезно. Ничего изменить не выходит.

Первые бабушка и дедушка жили вдвоем в высоком кирпичном доме, а мы – в шестиэтажном серо-коричневом. Между нашими домами был парк с утками, прудами и горками, с которых зимой катались на санках и лыжах. Если не отвлекаться на горки и уток, парк можно пройти за двадцать две минуты. Двадцать две минуты и тридцать четыре секунды, если точнее. Еще пятнадцать минут от нас до парка и одиннадцать – от парка до бабушки с дедушкой. Теперь мы ходим в парк очень редко: когда умерла бабушка, мы поменяли две квартиры на одну большую и переехали в другой район. Первый дедушка стал жить с нами, а мне пришлось искать другую школу.

Старая школа, в которую я ходила раньше, была совсем рядом с домом. Я засекла время: дорога занимает двенадцать минут сорок пять секунд (а если точнее, сорок четыре), или тысячу сто семь шагов.

– А Новая школа тоже близко? – спросила я маму.

– Туда пешком не доберешься. Надо ехать на троллейбусе или на метро.

Об этом я как-то не подумала. Можно, конечно, посчитать шаги от дома до остановки и от остановки до школы, а потом сложить. Но вот как считать шаги в троллейбусе, непонятно.

– Пешком совсем не нужно идти?

– Почему не нужно? От остановки минут пятнадцать через парк.

– Клево.

Мама кивнула, как будто все поняла, хотя на самом деле, конечно, не поняла ни капельки.

Кажется, первый раз мы поехали в Новую школу в конце весны. А может, в начале осени. Не помню уже. Мама сказала, там будет собеседование. Мы доехали до парка на троллейбусе, а потом пошли пешком. Мы тут гуляли однажды, но с тех пор здесь явно что-то произошло, причем типа бомбежки. Повсюду были памятники. Они напоминали незнакомых между собой людей, притащившихся погулять в парке, но не знающих, куда себя деть. Один, в очках и с бородкой, сидел, сложив руки на коленях, и смотрел куда-то вдаль поверх деревьев. Другой, в плаще и почему-то измазанный краской, стоял к нему спиной, уставившись в серый длинный дом. Некоторые валялись на траве, как мертвые или пьяные.

– Что это вообще значит?

– Слава богу, наконец снесли этот позор.

– В смысле, позор?

– Памятники убийцам и преступникам.

– А ставили тогда зачем?

– Потому что долгие годы страной управляли они и их единомышленники, а людям никто не говорил правду.

– А теперь?

– А теперь все поменялось: мы живем в другой, новой стране, у нас демократия. Ты же знаешь, что это такое?

Я что-то промычала в ответ, хотя, если честно, забыла, что это значит.

– Демократия – это когда власть принадлежит народу, – напомнила мама. – Вот и нам с тобой тоже.

Однажды были выборы депутатов и победили те, которых выбрали мы. Не я, конечно, а родители, бабушка и дедушка. Бабушка тогда еще была жива. Она так обрадовалась, что прыгала на одной ноге и обнимала дедушку. Депутат, за которого тогда голосовала наша семья, был совсем седой, а лицо при этом молодое. В Старой школе отменили занятия, и еще раньше в коридорах поставили будки с красными занавесками. Туда нужно было залезать, чтобы оставить свой голос. Не в смысле прокричать что-то в дырку в будке, а опустить туда бумажку с именем того, кто тебе больше понравился. После этого седой стал президентом, но какой-то новой страны, потому что был еще старый президент старой страны. Старый президент говорил, произнося «г» как «х», и у меня смешно получалось его передразнивать. Он был лысый – ну, почти лысый, – а по лбу у него расплывалось огромное родимое пятно, точно такой же формы и цвета, как старая страна на карте у меня над кроватью. Или как пятно от варенья. Как так получилось, не очень понятно, но прикольно, когда у президента на лбу нарисована его страна. Потом старый президент куда-то исчез и остался только новый, и страна тоже новая. Поэтому старые памятники и отвезли в парк, а улицы и станции в метро стали переназывать по-новому. Получилась какая-то путаница, и запомнить, как что называется, стало совсем сложно.

Страна поменялась летом, когда мы были на даче. Началось все с того, что у нас сломался телевизор. То есть как сломался: по всем трем программам показывали одно и то же, балет «Лебединое озеро». Взрослые почему-то нервничали, а мне было скучно. По черно-белому экрану махали ногами балерины – беззвучно, потому что звук отключили и вместо этого слушали радио. Целый день с утра до вечера. Меня это дико бесило.

– Ма-ам?

– Ну что?

– Мне скучно.

– Почитай.

– Я уже читала.

– Тогда поиграй.

– Не хочу.

– Нарисуй что-нибудь.

– Мне все равно скучно.

– Умному человеку скучно не бывает.

И так весь день. По радио монотонно вещал какой-то дядька, и его скрипучий голос не предвещал ничего хорошего. Казалось, этот кошмар будет длиться вечно. Взрослые нервничали и обсуждали, ехать ли в город. Если бы меня кто-то спросил, я была бы не против. Но меня, конечно, никто не спрашивал. Потом балет наконец закончился, и мы с папой решили поехать в город, а мама с Малюткой остались на даче.

Пока мы смотрели балет, явно что-то произошло. Прямо на улицах валялись бетонные глыбы, на которых красной краской были написаны непонятные надписи.

– Пап, что значит: «Долой хунту»?

– Что путчистов нужно прогнать.

– Кто такие путчисты?

– Это люди, незаконно захватившие власть и пытавшиеся вернуть все обратно.

– Обратно куда?

– Назад, в прошлое.

– Когда в магазинах только пластмассовые лягушки и морская капуста и все любят Ленина?

– Вроде того.

– Это как-то не зыко.

– Я тоже так думаю.

Мы шли по улице, а на асфальте валялись обрывки обгоревшей бумаги и гильзы.

– Когда-нибудь это будет реликвией, – сказал папа.

– Что такое реликвия?

– Это такая вещь, которая ценна связанным с ней воспоминанием, и ее потом долго хранят. Может быть, даже всю жизнь.

Я подобрала несколько бумажек и засунула в карманы куртки. На площади стоял огромный воздушный шар. В корзину забирались люди. Вокруг ходили телевизионщики с камерами. Какой-то дядька совал всем микрофон и задавал вопросы. Я прошла несколько раз мимо камеры и многозначительно туда посмотрела. Вдруг мама с сестрой меня потом увидят по телевизору.

В тот день ярко светило солнце, а все люди на площади улыбались.

Потом я все-таки попросила папу объяснить, что произошло.

– Несколько людей решили, что они теперь будут править страной вместо президента. Они вступили в заговор и захватили Белый дом.

– Что такое Белый дом?

– Это место, где собираются депутаты и принимают важные решения.

– А почему показывали балет?

– Чтобы люди ничего не узнали и не вмешивались.

– А как они узнали?

– Ты же знаешь, что все тайное становится явным.

– И что было потом?

– Потом люди пришли к Белому дому и стали его защищать. Они не хотели, чтобы все вернулось обратно. И они отстояли Белый дом и своего президента.

– А балет плохой?

– Балет хороший, но лучше бы его не показывали.

Я так и не поняла, при чем тут балет. По-моему, страшное занудство.

– Пришли, – сказала мама, показывая на красное здание на холме.

Странная какая-то школа. В Старой школе было четыре этажа, в Новой только два, и не первый и второй, как можно подумать, а первый и четвертый. Учительница, которую знает мама, сказала, что на втором и третьем этажах работают стенографистки. Я спросила, что такое стенографистки, но мама на меня шикнула: учительница повела нас с первого этажа на четвертый. Я не успела сосчитать, сколько ступенек на лестнице, потому что она постоянно отвлекала меня разными скучными вопросами:

– Как ты училась в старой школе?

– Нормально.

– Скучаешь по друзьям?

– Не очень-то.

– А какой у тебя любимый урок?

Пока я мычала что-то нечленораздельное – вообще-то у меня нет любимого урока, – мы пришли на четвертый этаж. Я села на подоконник с независимым видом и стала разглядывать детей, которые с воплями носились по коридору.

Потом учительница показала наш будущий класс, в нем были белые стены и коричневая доска, мел на такой обычно плохо пишет или не пишет совсем. Она сказала, что в классе будет примерно десять человек и несколько из них новенькие. Тоже мне класс.

– Попрощайся вежливо, – дернула меня мама. Я криво улыбнулась, и мы ушли. По дороге домой мама рассуждала, как будет устроен следующий год. Поэтому я даже не пыталась считать шаги, а разглядывала витрины ларьков на улице. Там продавали жвачку «Малабар» – в Старой школе один вкладыш ценился как десять «Дональдов». Интересно, играют ли в Новой школе во вкладыши.

У метро мы зашли в телефонную будку. Мама долго рылась в карманах, наконец нашла две копейки и позвонила папе:

– Нас приняли. Можешь поставить греть суп?

* * *

Я придумала: раз шаги считать не выходит, буду повторять про себя алфавит – от остановки, на которой мне выходить, до дверей школы. С буквы, на которой все прервется, будет начинаться имя мальчика, с которым я загуляю, или хотя бы девочки, с которой подружусь. Но когда мы поехали в школу первый раз, ничего не получилось. Мама постоянно пыталась меня отвлечь, как будто бы я волнуюсь и нервничаю – на самом деле она нервничала куда больше, чем я, – а Малютка без остановки задавала дурацкие вопросы.

Когда мы подошли к дверям, мама обняла меня и поцеловала, а Малютка противно обслюнявила щеку. Поднимаясь на четвертый этаж, я наконец посчитала ступеньки: их было девяносто четыре.

Я села за вторую парту у окна. Впереди на бледной шее торчала бритая голова с большими ушами. Не поймешь, девочка или мальчик. Голова повернулась к окну. Я увидела огромный нос и маленькие глаза с короткими ресницами. На серой пушистой кофте из ангоры хлопья перхоти. Хорошенькое соседство, ничего не скажешь.

В соседнем ряду на первой парте крошечная девочка, похожая на лилипута, выкладывала из ранца еду. Не на саму парту, конечно, а на полку внизу. Мамочки, тут целый холодильник: стеклянная банка с какой-то желтоватой жижей, булка и кусок колбасы. Девочка впилась зубами в колбасу и с невозмутимым видом посмотрела по сторонам.

За ней очень красивый мальчик с длинными волосами. Рядом с ним – кудрявый с лицом овцы. Подальше – тощий тихоня, видно, тоже новенький, а рядом с ним усатый с голубыми глазами. Я не успела рассмотреть остальных, потому что начался урок.

– Здравствуйте, дети. – В класс вошел бородатый человек с зеленоватым лицом и большими руками. – Можно не вставать. Меня зовут Иван Алексеевич Плотва, я директор школы. С кем-то мы уже знакомы, а с кем-то пока нет. Я буду вести музыку. – Он сел на стул, достал из чехла гитару и красиво провел по струнам.

– Кто знает песню «Как ныне сбирается вещий Олег»?

Все промолчали.

– А стихи?

Я, тихоня и «овца» подняли руки, но как-то не слишком уверенно.

– Прекрасно, тогда начнем.

Директор накрыл гигантской рукой гриф и ужасно громко запел про бегущего врага, хазаров, веру, родину и царя.

На перемене красивый мальчик собрал всех в классе, и сразу стало понятно, что самый главный тут он. Он был чем-то похож на Джона Коннора – и не только прической, но и характером. Действительно крутой и какой-то бесстрашный.

– Привет, новенькие. Короче, у нас тут никаких имен и фамилий – только кликухи. Я Кит. Ты кто? – спросил он Хлопья Перхоти.

– Воробьева Таня.

– Это ты дома Воробьева Таня, а в школе… – Кит внимательно оглядел лысую. – А в школе будешь Воробей. Это Сыроежка, – он ткнул пальцем на доедающую колбасу лилипутку. – Овца, – насчет соседа я правильно угадала. – Фигура, – усатый. – Головастик, – худой малявка, которого я даже не заметила. – Ты будешь Клерасил, – почему-то велел он тощему, – а ты…

Все посмотрели на меня. Я вспомнила, что вчера на ужин мама приготовила гречку, а к ней открыли банку кильки в томате.

– Я Килька.

Тут начался второй урок, история. Ее вел папа Кита – Андрей Федорович Мачикин. Кит сказал, чтоб мы называли его Мочой, и я почему-то представила себе толстого лысого урода, но в класс вошел худой высокий человек с кудрявыми волосами и темно-карими глазами. Одет он был как мой папа: вельветовые штаны и свитер с заплатками на локтях. Не из-за дырок, а потому что так модно. Этим он мне скорее понравился.

– Пойдемте-ка в парк гулять. Погода хорошая, нечего в классе сидеть, – сказал Моча. И мы пошли к тусовке памятников. Головастик залез прямо на колени к тому, который в очках и с бородкой. Моча рассказывал о хитром римском императоре Сулле и юноше по имени Гай Марий, которого тот убил. В Новой школе можно было записывать не в тетрадку, а в блокнот. У меня был красивый, в коричневой кожаной обложке. Но в тот день я не записывала. Просто слушала, что рассказывал Моча, и заодно смотрела на Кита. Он не просто красивый, а очень красивый – в кожаной куртке, джинсах, со светлыми волосами до плеч.

– Чего зыришь?

Я отвернулась и сделала вид, что смотрю совсем не на него, а на Сыроежку, пожирающую булку.

После урока мы вернулись в школу – на молебен. Священник в золотом блестящем платье махал какой-то штукой на цепочке, а все нагибались в разные стороны и часто крестились. Я решила посчитать, сколько раз священник скажет «Господи помилуй», но почти сразу сбилась. Все вдруг брякнулись на колени, пытаясь дотянуться лбом до пола, и еще минуту лежали неподвижно. После молебна уроки закончились.

Аллилуйя.

– Ну рассказывай. Как прошел день? – Мама налила мне тарелку бульона с клецками.

– Ничего интересного.

– Совсем?

– Ну… был молебен.

– То есть?

– Пришел священник и махал штукой с дымом, а все крестились и падали.

– А ты?

– Я нет.

Мама хмыкнула, и было видно, что она не очень довольна. Почему – непонятно.

В церковь мы не ходили, хотя однажды зашли в одну – очень красивую, рядом с новым домом. Мама предложила поставить свечку бабушке. В церкви было темно, хотя горело много свечей. На стене висела жуткая картина с Иисусом Христом посередине, которому в руки и ноги, как обычно на таких картинах, забили гвозди.

Когда мы вышли наружу, я спросила маму:

– Ты веришь в Бога?

– Не знаю. Наверное, скорее да, чем нет.

– А папа?

– Папа атеист.

– Что такое атеист?

– Это когда человек не верит в Бога.

– Если ты веришь, почему ты не ходишь в церковь?

– У нас в семье так не принято.

– А свечку мы почему поставили?

– Это хорошая традиция.

Первый дедушка иногда ходил в синагогу – еврейскую церковь – и приносил оттуда еврейский хлеб – мацу. Из нее мама делала оладушки и запеканку, но еще вкуснее было намазывать сверху масло и посыпать солью. Однажды за мацой пошел папа и взял меня с собой. В синагоге было тоже темно и немного холодно.

Мне нравилось, что мы евреи. У Майн Рида написано, что чем больше кровей смешивается в человеке, тем он красивее.

– А французской крови у меня нет? – уточнила я у папы.

– Вряд ли.

– А английской?

– Маловероятно.

– А испанской?

– Испанской нет, но наши далекие предки долго жили в Испании, пока их оттуда не выгнали в Восточную Европу.

Все-таки можно считать, что и во мне есть немного испанской крови. Хотя бы капля. И я почти как прекрасная креолка.

* * *

Через месяц я решила записать все странности Новой школы – чтобы запомнить все как следует.

Странность первая.

Школа вообще очень странная

В нашем классе десять человек, и двое из них – дети учителей. Это странно, иногда кажется, что ты у кого-то в гостях, а не в школе.

Если в Старой школе были одни учительницы, то тут есть учителя, и директор – мужчина.

В Новой школе не носят форму. В Старой школе девочки каждый день ходили в коричневых жарких платьях и черных фартуках (по праздникам – в белых). А мальчики – в синих пиджаках и штанах. Потом всех приняли в пионеры, и тогда девочки стали ходить в серых юбках, белых рубашках и красных шелковых платках на шее. Мама меня уговорила в пионеры не вступать, и это было обидно: мне тоже хотелось платок.

– Хочешь, я дам тебе свой красивый платочек в огурцах? – предложила мама, и вопрос был решен.

Кроме меня в пионеры не вступали Алеша Тананыкин (потому что влюбился в меня) и Ванька Кемшул (потому что был двоечник). Поэтому мне было не так уж и грустно, а, скорее, даже приятно: после того как все вступили в пионеры, я ходила в школу в джинсовой юбке, белой рубашке и платке в огурцах. Но здесь все по-другому, тут дети ходят в любой одежде. Девочки – в джинсах, мальчики – в жилетках и клетчатых рубашках.

Потом в Новой школе нет звонков – учителя просто приходят в класс, и это значит, что урок начался.

Странность вторая.

Директор

Мы называем его Рыбой. Конечно, из-за фамилии: плотва – это такая рыба. У него зеленое лицо, он очень добрый и почему-то часто говорит про милосердие и что нужно уметь прощать. Однажды Овца выбил на первом этаже стекло мячом, хотя вообще-то в коридоре в мяч играть запрещено. Вместо того чтобы вызвать родителей Овцы, Рыба просто взял и сам купил новое стекло. И даже не просто купил, но и вставил.

Потом случилась история про чернила. Все в классе стали носить с собой шприцы, чтобы набирать туда воду и брызгаться. Мой шприц лежал на столе, и я запретила к нему приближаться. Но Головастик (потом я узнала, что он сын Рыбы) все равно схватил его, взял стержень от ручки и набрал полный шприц чернил. Увидев это, я так разозлилась, что в глазах почернело не меньше, чем внутри шприца.

– Надо сосчитать до десяти, – говорит в таких случаях папа, – а потом успокоиться и все обдумать. Но я не успела ни того, ни другого, ни третьего и – сама не знаю как – обрызгала Головастика с головы до ног. За секунду или, может быть, две Головастик стал наполовину черный, наполовину белый. Половина лица черная, половина свитера черная, одна штанина черная. Уцелели только кроссовки.

– К директору. Оба, – сказала математичка и повела нас в кабинет к Рыбе.

– Что случилось? – спросил Рыба.

Потом он сказал:

– Извинись.

– Я? – уточнила я, хотя смотрел он на Головастика.

– Нет, не ты.

– Я? Но почему? – Головастик чуть не плакал.

– Потому что ты взял чужую вещь без спроса.

– Но это нечестно.

– Извинись сейчас же.

– Извини, – выпалил Головастик и убежал плакать – он вообще часто плакал.

– Можешь идти, – сказал мне Рыба.

Я ушла, но настроение в тот день у меня было поганое. Маме я об этом ничего не сказала. И папе тоже.

В другой раз Рыба пришел на урок и сказал:

– Сегодня будем заниматься не в классе, а на улице. – И повел нас к большому магазину рядом со школой. Рыба взял с собой раскладной стул. Он сел на него, снял кепку и положил перед собой подкладкой кверху.

– Будем собирать деньги на школу, – Рыба подмигнул нам. – Ну-ка, давайте хором: «Ве-е-е-черний звон…»

– «…дон, дон», – подтянули мы.

Не помню, сколько мы собрали, но это было странно и весело.

Странность третья.

Арина Родионовна

В школе говорят, что у Рыбы нет жены. По крайней мере, никто никогда ее не видел, и Головастика в школу приводит няня. Забирает его тоже няня, и она же ведет у нас продленку. Мы зовем ее Арина Родионовна – это тоже, конечно, кликуха, потому что на самом деле ее зовут совсем не так.

– Времена плохие, опасные, – сказала однажды Арина Родионовна, пока мы делали математику. – Старух, говорят, насилуют. Опасно ходить.

Мы начали дико ржать, но Арина Родионовна не обиделась:

– Зря смеетесь. Насилуют вот таких старух, как я.

И мы нарисовали карикатуры, как на огромную седую Арину Родионовну нападает усатый насильник с лицом Фигуры.

Арина Родионовна очень любит Головастика. Как будто он ей внук или даже сын. И он ее тоже, хотя делает вид, что она его уже достала. Головастик как будто еще маленький – младше, чем мы. Он часто обижается и ревет, и Кит с Овцой над ним прикалываются.

Странность четвертая.

Фигура и Пукан

Фигура красивый, очень высокий и, наоборот, похож на взрослого. У него настоящие усы и широкие плечи. Он всегда ходит в одном и том же сером свитере, поэтому мы шутим, что Фигура никогда не раздевается и не моется. Это странно, как и то, что он, единственный в классе, дружит с Пуканом. Как зовут Пукана на самом деле, никто не знает. Кажется, даже учителя. Пукан почти всегда молчит и смотрит исподлобья. На перемене на него нападает Кит. Он бросается сзади и напрыгивает ему на плечи с воплем:

– Пук-пук-пук-пук-пукан! Пукан!

Пукан кричит и пытается вырваться, но у него ничего не выходит.

На самом деле никто не слышал, чтобы он по-настоящему пукал, но так уж вышло, что все зовут его именно так. Когда на уроке Пукана что-то спрашивает учитель, он не успевает ответить, потому что Кит начинает кричать вместо него:

– Пук-пук-пук-пукан! Пукан! – И весь класс умирает от смеха. Если честно, это действительно очень смешно, хотя сам Пукан не особо веселится.

Однажды Фигура сказал Киту:

– Если не заткнешься, я тебе врежу.

– Ну попробуй.

– Вот и попробую.

– Попробуй-попробуй.

– Ща как дам по роже.

– А я тебе по яйцам.

Так они препирались минут пять, пока не начался урок. Иногда Кит отстает от Пукана и переключается на Клерасила. Клерасил тихий и все терпит.

Странность пятая. Еда

В новой школе нет столовой, и еду готовят родители. Мы шутим, что каждый день кто-то из родителей «дежурит». Вкуснее всех готовит мама Воробья. Она делает картофельное пюре с тушенкой, и его все едят. А мама Овцы приносит несъедобные винегреты, и ими все давятся. Это потому, что у Овцы папа священник и вся их овечья семья все время постится. Гадость страшная. У Сыроежки мама не дежурит – они бедные и Рыба их от дежурства освободил.

Однажды еду приготовила моя мама. Это были макароны по-флотски. Мои любимые.

– Какая гадость, – сказала Сыроежка, хотя вообще-то она всеядная. – Сейчас сблюю.

У меня в глазах снова потемнело, и снова я забыла сосчитать до десяти. А когда тьма рассеялась, я увидела, что макароны повсюду: на полу, на столе, у Сыроежки на плечах и на голове. И даже на коленках. Мне тогда тоже ничего за это не было, но с Сыроежкой мы поссорились и три дня не разговаривали.

– Случилась ужасная история, – сказала мама, когда я пришла домой.

– Откуда ты знаешь?

– Что значит «откуда я знаю»? Я обнаружила, что макароны, которые я вам приготовила, протухли. Надеюсь, никто не отравился?

– Нет вроде бы.

– Ну слава богу.

Странность шестая.

Сыроежка

Сыроежка странная. Стоит к ней подойти, она сразу хватается за грудь и орет:

– Осторожно, сиська!

Даже если ее не трогать или тронуть, но, например, за плечо или за руку. При этом грудь у нее пока даже не начала расти. Сыроежка выглядит лет на восемь и плоская, как парта.

У меня грудь начала расти еще в третьем классе. Однажды я проснулась и обнаружила, что справа под кожей появился какой-то шарик. Шарик катался, и на него было больно нажимать. Когда появился второй шарик, я уже не помню, но они все время были разного размера, как будто соревновались и пытались друг друга перегнать. Новая грудь ужасно чесалась и болела, особенно если ею на что-то наткнуться. Однажды мы заперлись в школьном туалете, чтобы сравнить, у кого грудь больше. Сыроежка так и не подняла майку, хотя все остальные подняли. Я думаю, это потому, что никакой груди у нее нет. А вот у меня с третьего класса грудь выросла очень сильно. Я даже стесняюсь и специально сутулюсь, чтоб это было не так заметно.

Сыроежка живет в доме рядом со школой и ходит туда пешком. Однажды я спросила, сколько шагов от ее дома до школы, но она посмотрела на меня как на ненормальную и покрутила пальцем у виска. Дома у нее мы никогда не были, но, судя по тому, что она говорит, живет там целая тьма народу. Мама, папа, старший брат, его жена Альбинка, их ребенок и еще младшие сестры Сыроежки, которые пока ходят в детский сад.

Сыроежка рассказывала, что однажды старший брат вышел из ванной совсем голый прямо в коридор.

– Он нам сказал: отвернитесь все. Все отвернулись, но я-то стояла прямо у зеркала и все увидела. Все, что у него между ног висит.

Чтобы мы поверили, Сыроежка нарисовала карикатуру с подробным рисунком того, что висит между ног у ее брата.

– Меня сейчас вырвет, – сказала Воробей и отвернулась.

– А что это такое? – Я показала на круглые волосатые шары, торчащие по бокам от одного места.

– Килька, ты совсем тупая? Это яйца, – Сыроежка постучала себя кулаком по лбу.

– Я думала, там только эта длинная штука.

– Какая длинная штука? Пиписька, что ли?

– Фу, ненавижу это слово.

– Пиписька, пиписька, пиписька, – запищала Сыроежка, а я заткнула уши и убежала.

От всего этого и правда могло стошнить. Я такие слова стараюсь не говорить. Мама называет это пипкой, а бабушка пипой, что совсем ужасно.

– Пожалуйста, не говори так, – однажды попросила я маму.

– А как ты это предпочитаешь называть?

– Ну… Одно место.

– Одно место?

– Ну да.

Мама расхохоталась, а я почувствовала себя глупо. Могла бы не спрашивать, а если уж спросила, не издеваться.

В общем, в тот раз Сыроежка увидела одно место своего брата и с тех пор очень этим гордилась. Еще она всем говорила, что у нее есть трусы «Неделька» – целый набор из семи трусов, на которых написаны дни недели, причем по-английски. Мы с Воробьем ей очень завидовали, но до конца не верили, что это по правде.

Странность седьмая.

Физра

Про физру важно сказать в связи с одним местом. Наша физручка одновременно завуч, что тоже странно, но мы привыкли. Еще страннее, хотя это одновременно здорово, что в лосинах, которые она надевает перед уроком, огромная дырка. На том самом, то есть одном, месте. Завуч садится перед нами на пол и учит делать шпагат и гнуться. Дырка между ног расползается вместе с ногами, и мы смотрим в нее как заколдованные. У нас весь класс любит физру.

Странность восьмая.

Ругательства

Кит придумал называть одно место «потомством», и теперь мы говорим только так. А самое плохое ругательство у нас в классе – «потомник». Потомниками называют Пукана и Клерасила. И иногда Головастика. «Кызя» – ругательство послабее. Это значит козел, но как бы ласковее. Но все равно, если хоть раз тебя назовут Кызей, ты станешь таким же слабым, как Клерасил или Пукан. И все будут против тебя.

Странность девятая.

Питон

Мои любимые уроки – биология и география. Их ведет наш классный руководитель Питон Рельефович. На самом деле его, конечно, зовут по-другому, но мы называем именно так. В кабинете висят огромные листы ватмана с нарисованными пустыми материками. Но не совсем пустыми – на них видны реки, озера, горы. Питон вызывает нас к доске и тыкает указкой в голубое пятно.

– Это что?

– Залив Святого Лаврентия.

– А это?

– Амазонка?

– А это?

– Кордильеры.

Так мы выучили всю Северную Америку, Африку и Австралию. Однажды Питон задал нам самим нарисовать карты с разными условными обозначениями. Чтобы найти такие обозначения, я долго копалась в словаре и наконец нашла: «кр. рогатый скот». Тогда я нарисовала карту с обозначениями животных и подписала: «Крылатый рогатый скот». Увидев ее, Питон долго смеялся высоким булькающим смехом, прямо как мальчик. А папа, когда я ему рассказала, смеялся еще сильнее.

– Да что тут смешного? – разозлилась я.

– Не крылатый рогатый, а крупный рогатый. Ты когда-нибудь видела корову на крыльях?

– Может, и видела, – обиделась я и ушла к себе в комнату.

Питон не только учитель. В выходные он служит в церкви. Папа, когда узнал об этом, многозначительно хмыкнул.

– Что? – спросила я.

– Очень странно, – ответил папа.

– Что странно?

– Что учитель биологии может быть священником.

– А что такого?

– По крайней мере, я с таким никогда не сталкивался.

Я уже привыкла, что в Новой школе все странно, так что спорить не стала.

Странность десятая.

Моча

Моча – самый странный учитель. С одной стороны, он добрый: ходит с нами гулять, редко сердится, и уроки у него почти такие же интересные, как у Питона. С другой – когда у Мочи плохое настроение, на глаза ему лучше не попадаться. В углах рта у него тут же появляется противная белая пена, и он на все бесится. Скажем, если в такие моменты кто-нибудь грызет карандаш, Моча может вырвать его прямо из рук, сломать пополам и выкинуть в окно. Так он выбросил карандаши Овцы, Головастика и Клерасила. И даже карандаш Воробья, который папа ей привез из Германии. А вот у Кита он никогда ничего не отбирает. Наоборот, вечно защищает его и отмазывает от других учителей. Кит на год нас старше, потому что пошел в школу на год позже. Наверное, поэтому он в классе самый главный.

И это даже не все странности Новой школы.

* * *

Однажды мне позвонил Кит. Телефон висел на стене в комнате Первого дедушки. Дедушка сидел в кресле и читал газету, а мы болтали с Китом. Вообще-то он только хотел узнать, что задали по математике, но потом как-то так получилось, что разговор продолжился. Под конец мы придумали, что было бы классно потусоваться после уроков.

На следующий день мы с Сыроежкой и Воробьем решили зависнуть на продленке. А потом незаметно смылись на четвертый этаж. С нами пошли Головастик, Кит и Овца. Сначала мы играли в разные дурацкие детские игры типа ручейка и мафии, а потом Овца предложил поиграть в бутылочку.

– Все знают правила? – спросил Кит и засмеялся.

– Да, – хором сказали все, и я тоже, хотя на самом деле только слышала про эту игру. Но оказалось, что бутылки ни у кого нет. Мы нашли сменку Клерасила и начали крутить его старый кроссовок. Но кроссовок вертелся так себе, или, вернее, совсем не вертелся. Поэтому приходилось кидать его, как кубик в настольной игре. Сначала выпало целоваться Воробью и Сыроежке.

– Я с ней не буду, у нее перхоть, – завопила Сыроежка.

– А у тебя сиськи повсюду растут и изо рта воняет, – ответила Воробей.

– Кончай трепаться, даешь сосаться, – крикнул Овца.

Воробей и Сыроежка клюнули друг друга в губы и, как бы плюясь, расползлись. Потом кроссовок показал на Овцу и Сыроежку.

– Если парень с девушкой целуются, это уже интим, – важно сказал Овца. – Чур, не при всех.

– Блин, – расстроилась Сыроежка.

Овца с Сыроежкой залезли под парту.

– Фу-у! – раздался вопль Сыроежки.

– А че такое? – не понял Овца.

– Язык убери, дебил.

Вид у Сыроежки был помятый, а вот у Овцы очень даже довольный. Я уже думала, что эта игра никогда не кончится, пока кроссовок не показал на нас с Китом. Овца свистнул, Сыроежка скорчила гримасу, а я сделала вид, будто мне по фигу. Но когда мы залезли под парту, ладони у меня так вспотели, что на штанах расплылись огромные мокрые пятна. Кит тихо сказал:

– Давай скажем всем, что мы целовались, а сами не будем?

– Но это получится нечестно.

– Ну ладно.

Я закрыла глаза, и Кит прижался ко мне стиснутыми губами.