Читать книгу Трюфельный пес королевы Джованны - Анна Малышева - Страница 4

Казалось, не прошло и нескольких минут, как ее разбудили, таким сладким и глубоким был сон без сновидений, в который она провалилась. Но, открыв глаза, Александра обнаружила, что в комнате стоит абсолютная тьма, хоть глаз выколи. Луна успела уйти, и было так темно, как бывает только ночью в деревне. Кто-то стоял рядом с постелью, Александра слышала близкое дыхание. Она не испугалась, но сердце забилось учащенно.

– Встаньте, – раздался шепот. Женщина узнала голос Птенцова. – Нужно поговорить.

Александра не стала задавать вопросов. Она и сама не хотела разбудить Марину, чье мирное посапывание раздавалось неподалеку. «И он тоже не хочет говорить при ней, очевидно!» – поняла художница.

Мужчина не уходил, ждал, пока она выберется из постели. Впрочем, стесняться было нечего, в кромешной темноте разглядеть он ничего не мог. Александра отыскала в изножье кровати джинсы и свитер, мгновенно оделась и шепнула:

– Я не вижу, куда идти.

– Дайте руку.

В темноте ее протянутой руки коснулись холодные пальцы. По спине у женщины пробежали мурашки. Она пошла вслед за провожатым, ступая осторожно, боясь наткнуться на что-нибудь.

В кухне было также темно, жарко и душно. Печь, остывая, отдавала жар в комнату. Они прошли через помещение молча и попали в сени. Тут было свежо, и Александру вновь передернуло.

– Одевайтесь, – уже не шепотом, а вполголоса сказал Птенцов, включая свет.

– Мы на улицу? – зачем-то уточнила Александра, отыскав среди одежды на вешалке свою куртку.

Мужчина не ответил и тут же погасил слабенькую лампочку. Сам он был полностью одет на выход, как заметила художница. Она вышла вслед за ним на крыльцо в валенках, которые выдала ей Елена. Во дворе было светлее от снега, источавшего слабое свечение. Они молча пересекли двор, Птенцов открыл разбухшую дверь бани и жестом пригласил Александру войти. Оказавшись в помещении без окон, где умывалась перед сном художница, он включил свет и с тяжелым вздохом опустился на скамью. Стоять, двигаться ему было, видимо, нелегко.

– Тут можно и поговорить, – сипло произнес он. – Да что вы стоите? Садитесь.

– Зачем такая конспирация? – Александра послушно опустилась на топчан, застланный продранным в нескольких местах ватным одеялом. – Который час?

– Пятый. Все спят. А осторожность не повредит в таком деле, как ваше.

Лицо Птенцова было очень серьезно. Александра нахмурилась:

– Вы что имеете в виду?

– Во-первых, зря вы привлекли Марину, – желчно ответил собеседник. – Она не умеет молчать… Крепится до поры до времени, но уж если заговорит, звон пойдет на всю Москву.

– Кроме Марины, у меня нет знакомых, хорошо разбирающихся в серебре! – пожала плечами женщина. – Выбора не было.

– Я вас ни в чем не обвиняю, просто предупреждаю, чтобы вы с нею не откровенничали! С этой минуты все должно оставаться между мной и вами!

«Так я и знала, он хочет ее отстранить! У коллекционеров друзей не бывает! Однако Птенцов прямо зажегся, ему пес покоя не дает!» Вслух же Александра с деланым равнодушием произнесла:

– Договорились, больше ничего ей не расскажу.

Птенцов, с напряженным вниманием ожидавший ответа, облегченно вздохнул:

– Ну, слава богу, вы разумный человек! А я боялся услышать какую-нибудь сентиментальную рацею о вашей старой дружбе… Я ведь тоже ее давно знаю, хорошо к ней отношусь и почти доверяю… Но не в подобных ситуациях.

– Вы считаете ситуацию настолько серьезной, что обсуждать ее можно только в бане, в пятом часу утра?

Александра приняла шутливый тон, но тут же перестала улыбаться, встретив взгляд собеседника. Он смотрел на нее такими колючими глазами, что у нее пропало желание иронизировать. Запнувшись, она после паузы спросила:

– Вы когда-нибудь встречали изображение этого пса? Ведь встречали? Марина сказала, вы знаете все, что только возможно!

– Нет, – ответил мужчина. – Не встречал. Я сказал вам правду, я впервые увидел снимок.

– Но за эти несколько часов вы что-то узнали о нем?

– Очень немногое, и только то, что можно было узнать по старому фото среднего качества.

Серые глаза коллекционера будто подернулись пеплом.

Александра никак не могла определить их выражение. Оно попросту отсутствовало.

– Единственное, что поможет узнать конкретные подробности об этом псе, это герб, вычеканенный на попоне, – продолжал Птенцов, доставая из внутреннего кармана полушубка фотографию, бережно уложенную в прозрачный пластиковый файл, и протягивая ее Александре. – Вам-то удалось разглядеть герб?

– В общих чертах. – Женщина, вынув снимок, всмотрелась в него. – Попона сделана в виде щита, так?

– Верное замечание. А на щите вы что видите?

– Три какие-то фигуры… Одна над другой… Какие-то звери.

– Какие же именно? У вас глаза лучше моих, я, старик, и то разобрался.

– Не знаю, – покачала головой женщина. – Трудно понять. Только одно могу утверждать, что все три зверя одинаковые и в одинаковых позах.

– Ну да, шествующие леопарды, стоящие на трех лапах, правая передняя лапа занесена. К сожалению, не могу различить, обращена ли голова на зрителя или повернута в профиль. В зависимости от этого перед нами либо леопарды, либо леопардовые львы.

– Разве бывают леопардовые львы? – изумилась Александра, проникавшаяся все большим уважением к собеседнику. Она очень жалела о том, что их знакомство не состоялось раньше и при менее экстремальных обстоятельствах.

– В геральдике бывают и василиски, и единороги, и драконы… – улыбнулся мужчина. – И еще более удивительные существа, состоящие из частей трех-четырех разных животных, реальных и вымышленных, такие, как энфийлд[4], например, или вайверн[5]… И даже то, что называется антилопой, имеет голову тигра, клыки кабана, хвост льва… Хотя антилопу художник мог видеть, в отличие, скажем, от тигра, которого рисовал исключительно из воображения. Откуда взялось волчье тело, львиная грива и клюв! А разница между львом и леопардом в нашем случае не зоологическая, а чисто геральдическая: классический геральдический лев должен стоять на задних лапах и быть повернут в профиль. Лев на трех лапах называется леопардом или леопардовым львом, в зависимости от поворота головы. Классический лев с обращенной на зрителя мордой называется еще львиным леопардом… Но все это лишняя информация для вас, пожалуй, – остановился Птенцов, заметив растерянное выражение на лице слушательницы. – Ведь вас интересует, конечно, кому именно принадлежал этот герб?

– Меня это бесконечно интересует, – выдохнула Александра.

– Ну что ж… – Антиквар помедлил, явно наслаждаясь ее волнением. – Исходя из того немногого, что мне удалось разглядеть, я предположил, что перед нами герб Анжу-Сицилийского дома. Точнее, один из его гербов, менее известный, чем знаменитый классический: щит, рассеченный на лазоревое поле, усеянное золотыми лилиями с червленой главой, и серебряное поле с золотым иерусалимским крестом, – щит великого Карла Первого Анжуйского. А именно, перед нами герб одной из ветвей графов Анжу.

– Графов Анжу… – как зачарованная, повторила художница, не в силах оторвать взгляда от фотографии. – Значит, этот пес французского происхождения?

– Может быть… – Достав из кармана лупу, мужчина жестом попросил вернуть ему снимок и принялся сызнова разглядывать детали, попутно комментируя: – Три шествующих леопардовых льва или леопарда… Да, работа может быть французская и с равными шансами итальянская. Полагаю, этот предмет сервировки получила в приданое одна из девиц Анжуйского дома… «Королева Джованна» – вам это имя ни о чем не говорит?

– Увы, ничего в голову не приходит… – виновато призналась Александра. – Значит, эта королева действительно существовала?

– Ах, боже мой… Существовала ли она? – Мужчина устремил на художницу недоверчивый и вместе с тем, как ей показалось, слегка растерянный взгляд. – Вы изумляете меня… Существовало несколько королев с именем Джованна – Джованна Первая, Джованна Вторая… и в них несложно было бы запутаться, тем более порядковый номер не указан! Не говоря уже о том, что могла иметься в виду также королева Иоанна или королева Жанна, их имена могли произноситься и писаться подобным образом. Но эти леопарды… И то, что старая надпись на обороте сделана по-итальянски… Это значительно сузило ареал моих мысленных поисков.

– Итак? – трепеща, спросила Александра, когда рассказчик вдруг замолчал. – Кто же она?

– Я сразу исключил известную мне Жанну (Иоанну) Первую Наваррскую, правившую Францией в самом конце тринадцатого века, потому что тогда на попоне логично было бы увидеть герб дома де Блуа-Шампань. Также, из-за несоответствия герба, я с облегчением исключил из зоны поиска всех представительниц Арагонской династии Трастамара, живших в Неаполитанском королевстве в пятнадцатом-шестнадцатом веках. Все они носили родовое королевское имя Джованна, а точнее, Хуана, все были Хуаны Арагонские, и было их до пяти, если мне память не изменяет. Самая известная из них – Хуана Безумная. И что же у меня осталось? – С нежностью глядя на снимок, мужчина произнес, смакуя каждое слово:

– Две знаменитые королевы Неаполя, четвертая и седьмая по счету, Джованна Первая и Джованна Вторая. На последней угас королевский неаполитанский дом, основанный Карлом Первым Анжуйским. Но все эти беды накликало правление Джованны Первой, которую задушили, когда будущая Джованна Вторая была девятилетней девочкой… Именно Джованна Первая, коварная, блестящая, умная и жестокая и вместе с тем слишком женщина, всегда доверявшаяся зову чувства, распутница и авантюристка, и предрекла во многом гибель королевского неаполитанского дома анжуйцев… Своим завещанием в частности… Так которая же из этих королев имеется в виду?

И вновь повисла пауза, нарушать которую художница уже не смела. Она сидела так тихо, что слышала шум крови в ушах. «Джованна Первая… Что-то вертится в голове в связи с Боккаччо, который подвизался при ее дворе… И еще в связи с чумой, да, с «черной смертью»… Может ли это быть?! Раннее Возрождение, четырнадцатый век, да еще и предмет, принадлежавший знаменитой королеве!»

– Собственно говоря, нет разницы, какая именно из этих королев имела отношение к серебряному псу! – неожиданно заключил Птенцов. В его голосе, ставшем вдруг резким, послышалась желчная горечь. – Это уже из области домыслов, ни по снимку, ни по надписи больше ничего не определить… Мы с вами и так слишком многое приняли на веру… Во всяком случае, я. Увлекся, как мальчишка! А в сущности, кто вам сказал, что этот пес есть? Почему вы так уверены в этом?

– Моя знакомая, которая просила найти его, так считает… – проговорила женщина, чье приподнятое настроение тут же сменилось подавленным. Уж слишком много горькой правды было в словах собеседника. – Больше я не знаю ничего.

– Она сделала эту отчаянную приписку? – Птенцов перевернул картон и постучал пальцем по обороту: – Прямо крик души!

– Да, она!

Александра не видела больше смысла таиться. Она понимала, что антиквар рассчитывает на ее откровенность, в противном случае просто откажется помогать. «Ведь, может быть, он сказал далеко не все, о чем догадался или давно знал! Может быть, он ждет какого-то ответного шага с моей стороны! Как только ему покажется, что я увиливаю от прямых ответов, он тоже закроется, и будет прав!»

– Простите, но тут ваша знакомая просит «найти его», да так настоятельно. – Птенцов не сводил с собеседницы испытующего взгляда. – Значит ли это, что она обладала им, а потом потеряла? Или имеется в виду что-то другое?

– Поверьте, я впервые взяла в руки этот снимок сегодня утром. Мне его попросту подкинули! Никогда об этом псе не слышала ни от подруги, ни от кого другого. Но думаю… Вряд ли она могла владеть такой ценностью.

– Ваша подруга небогата?

– Она в настоящий момент попросту нищая… И еще бездомная. – Александра взвешивала каждое слово, прежде чем произнести его, боясь сказать лишнее. – И у нее очень тяжелые личные обстоятельства… Нет, откуда взяться этому сокровищу… Ведь псу место в музее!

– Если я прав в своих догадках, он мог бы украсить любое, самое богатое собрание, – антиквар кивнул. – Но… тогда ее просьба представляется мне странной. Она, как я понял, шантажирует вас дружескими отношениями, умоляя найти по снимку совершенно бесподобную и ценную вещь, что само по себе сложно… И не дает никакой информации! А ведь она могла бы кое-что рассказать об этом псе, полагаю, это убыстрило бы наши поиски!

«Он уже говорит “наши поиски”!» – отметила про себя Александра, а вслух произнесла:

– Боюсь, она просто не успела написать ничего больше… Думаю, у нее была всего минута-другая, чтобы оставить мне снимок и черкнуть пару строк.

– То есть обстоятельства настолько тяжелые… – негромко, словно про себя заметил антиквар.

– Боюсь, да, – отрывисто ответила Александра.

Она подошла к опасной черте, за которой придется либо рассказать об убийстве адвоката и бегстве Риты, либо совсем замолчать, и боялась дальнейших расспросов. Но Птенцов как будто ощутил ее нарастающую тревогу и замолчал. Какое-то время он смотрел на снимок так пристально, словно стремился запечатлеть его в памяти навсегда, затем протянул его женщине:

– Возьмите, спрячьте подальше. И упаси боже, никому не показывайте больше. Я уверен, с этим псом связана темная и опасная история, раз ваша подруга оказалась в положении, когда ее приходится спасать. Она либо не уберегла его от воров, либо сама украла.

Александра сделала протестующий жест, но мужчина покачал головой:

– Не ручайтесь ни за чью честность. Человек за себя самого ручаться не может, куда уж за других!

Художница взяла картон, и на миг через него ей передалась мелкая дрожь руки сидевшего напротив человека. Только миг изображение серебряного пса было связующим звеном между ними, но этого ей хватило, чтобы ощутить глубокое волнение антиквара, умело изображавшего голосом и выражением лица спокойствие.

– Я тоже думаю, что она впуталась в криминальную историю, – сказала Александра, предпринимая усилие, чтобы не выдать своего смятения. – Но что же делать? Бросить все?

– Нет, бросить нельзя! – голос мужчины окреп, в нем звякнула сталь. – Если она просила его найти, значит, это в принципе осуществимо, значит, он где-то рядом!

«И ты мечтаешь им завладеть!» – закончила про себя Александра. Вслух же она произнесла:

– Да я и не собиралась бросать это дело на полпути. Меня тоже заинтриговал этот пес. В конце концов, мне хочется понять, что это такое. Если все так, как вы говорите, мы имеем дело с уникальным произведением искусства!

– Давайте спать! – неожиданно предложил мужчина, поднимаясь и застегивая полушубок. – Рассветет еще не скоро, а мы тут встаем с солнцем. Утро вечера мудренее.

И видя, что удивленная собеседница, считающая, что разговор не окончен, хочет что-то спросить, приложил палец к губам с заговорщицким видом:

– Все, остальное утром! Проводить вас в дом?

– Я дойду сама…

За мужчиной захлопнулась тугая дверь, ведущая в предбанник, вздрогнули тени по углам. Из-под дощатого потолка на оборвавшейся серой пыльной паутине свесился дохлый паук – Александра слабо вскрикнула, увидев его перед самым лицом. Внезапно ей показалось, что она спит и видит эту холодную баню во сне. Сном был мужчина, только что сидевший напротив, сном были леопардовые львы и львиные леопарды – так сознание спящего бормочет, переходя вброд реку, за которой теряют смысл все слова… А на другом берегу живут уже не львы, а символы львов, не леопарды, а идеи леопардов, и не люди, а тени людей… И художница, с удивлением обнаружившая себя в бревенчатом строении с низким потолком, обметанным паутиной, сама себе показалась сном.

«Так что же это? – спрашивала Александра, вертя в руках картон с наклеенным снимком. – Мистификация? Или в самом деле шедевр? Может ли быть, чтобы Рита каким-то образом оказалась причастна к исчезновению подобной ценности, да еще и отвечала за ее пропажу своей жизнью?!»

Внезапно в ее сознании проснулось воспоминание, совсем недавнее, относящееся всего лишь ко вчерашнему дню. Но Александре казалось, что эту исповедь она слышала от Риты очень давно: «Лукас, отец моей дочери, жил какими-то спекуляциями… Я подозреваю, что он перепродавал краденое, которое ему спихивали старые дружки. Он ведь сидел за кражу, еще в юности!»

«А потом ее жених пропал и нашелся спустя две недели в городском морге, изуродованный до неузнаваемости, как сказала Рита. Разве это не говорит о том, что он связался со старыми товарищами, которые свели с ним счеты? Его убили ударом по затылку, потом попытались сжечь… Но из-за чего, что не поделили? Рита не сказала… Не знала или не хотела сказать? Причина должна быть очень серьезной…»

Александру пробрал озноб, женщина торопливо встала. Спать не хотелось, не хотелось возвращаться в жарко натопленный дом, ложиться в непривычно мягкую постель. Она уехала бы отсюда немедленно, если бы это было возможно. Но были ли в этот час поезда на Москву, да и в какой стороне станция? Александра этого не помнила.

«Нужно дождаться рассвета, разбудить Марину и сразу уехать, а в Москве я все обдумаю. Доверяться ли Птенцову? Это может быть слишком рискованно. Он будет действовать только в своих интересах. Да, собственно, любой так поступит. Пес слишком хорош, вот в чем беда! Стоило любителям серебра его увидеть, и они потеряли голову! Да что они, даже я…»

Да, эта серебряная вещица интересовала ее больше, чем она осмеливалась в этом себе признаться. Никогда еще ей не доводилось разыскивать подобный шедевр. «Сколько пес может стоить? – Александра закрыла глаза, представив себе сумму с многочисленными нулями. – Безумие… Это великолепный экспонат для любого музея, для солидной коллекции. Сейчас и просто хороший старинный массив серебра, не плакированного, не «бланк металла», еще со старинной лотовой пробой – редкость! Не найти за сходную цену днем с огнем. А отыскать такое чудо…»

Художница вышла во двор и остановилась, в замешательстве глядя на темные окна дома. Улица, еле различимая за оградой, спала, нигде не мелькало ни искры света. И только далеко, на фоне затянутого снеговыми тучами неба, слабо отражалось зарево далеких столичных огней. Поддувал низовой ветер, женщина ежилась от холода, но голова у нее горела будто в лихорадке.

Внезапно в глубине темного окна, смотрящего прямо на нее, вспыхнул огонек, крохотный и слабый, словно кто-то зажег спичку и тут же задул. Александра пошла к дому, поднялась на крыльцо, потянула на себя дверь. Прокралась через сени, постояла в кухне, прислушиваясь к потрескиванию дотлевающих углей в закрытой печи. Других звуков в доме слышно не было. Ощупью, впотьмах, Александра отыскала за ситцевой занавеской дверь в комнату, где постелили им с Мариной. Войдя, она сняла куртку, бросила ее рядом с кроватью, скинула валенки, спросила шепотом, на всякий случай: «Марин, ты спишь?» Не получив ответа, улеглась и вскоре, вопреки своим ожиданиям, уснула.

На этот раз ее никто не будил, она проснулась сама и некоторое время лежала, нежась в солнечных лучах, беспрепятственно проникающих в не занавешенное окно. В комнате никого, кроме нее, не было. Свернутая постель Марины аккуратным валиком лежала на краю топчана. Из кухни доносились голоса.

Александра вышла, и хозяева, сидевшие за столом, пившие чай, встретили ее дружелюбными возгласами:

– Хорошо спалось? Это от здешнего воздуха, после Москвы! – говорила Елена, на чьем белом, сдобном, заспанном лице еще не разгладился след от подушки.

– Мы к вам два раза заглядывали, но не разбудили, пожалели! – сообщил Птенцов, разламывая пополам бублик.

– А где Марина? – все еще сонно осведомилась Александра, присаживаясь к столу.

– Уехала, – невозмутимо сообщила Елена, наливая гостье чашку чая.

– Как уехала?! – воскликнула Александра. – Когда?

– Да уж часа полтора назад. – Елена придвинула ей чашку. – Ничего, я вас до электрички провожу! Тут недалеко!

– Близко, – подтвердил Птенцов. Вид у него был самый безмятежный. – Пять минут ходьбы. Здоровыми ногами, конечно, не моими подпорками.

– Но почему она уехала без меня? – недоумевала художница.

– Торопилась, – спокойно пояснила Елена, отправляя в рот кусочек молочно-белой халвы. – Дела у нее какие-то нашлись.

– Но она мне говорила, что никуда не спешит!

– Мало ли что она говорила? Вспомнила о чем-то и заторопилась! Дело предпраздничное… У меня самой голова кругом. Да вы берите варенье, это все из своей ягоды!

Варенье, которое приветливо предлагала хозяйка, действительно оказалось отличным: клубника еще сохранила запах лета, красные ягоды словно парили в густом сиропе. Александра тем не менее старалась не засиживаться за столом. Елена уговаривала ее остаться на полдня и погулять на деревенском воздухе, уверяя, что бледность гостьи происходит исключительно от городской жизни. Птенцов не принимал участия в уговорах и держался так, словно и не было никакого ночного разговора наедине. У художницы даже создалось впечатление, что ее присутствие чем-то ему неприятно. Она поднялась из-за стола:

– Мне пора! – И, не слушая увещеваний Елены, обратилась к Птенцову: – Как же насчет того, о чем мы говорили? Вы мне поможете?

– Я должен сперва подумать.

Теперь она не сомневалась – в его голосе явственно хрустнул лед. По каким-то причинам он не желал касаться опасной темы. «Неужели его стесняет даже Елена? Она ведь совершенно равнодушна к серебру!»

– Вот мой телефон, – Александра написала номер на листке в блокноте и, вырвав его, протянула мужчине. – Я буду очень признательна, если вы поделитесь со мной какими-то идеями.

– Не сомневайтесь, поделюсь. Как только идеи у меня появятся, – сухо ответил тот.

Впрочем, свой номер взамен все же продиктовал – художница даже не рассчитывала, что он это предложит. Попрощавшись с Птенцовым, Александра оделась и в сопровождении хозяйки вышла на крыльцо.

Легкий морозец, сменивший вчерашнюю оттепельную сырость, мгновенно прогнал остатки сна. Елена, спускаясь по ступенькам, говорила без умолку:

– Мы как раз успеем на электричку в девять тридцать две, если прибавим шагу. Сейчас, перед праздниками, они так плохо ходят, не отменили бы и ее! А то придется ждать на холоде еще час. Курточка на вас уж больно легкая, не для зимы…

– Я привыкла, – машинально ответила Александра, пересекая двор вслед за хозяйкой.

У калитки она оглянулась и вздрогнула, завидев в окне кухни Птенцова. Тот стоял неподвижно, его бледное лицо за чистым стеклом казалось восковым. Художница помахала ему на прощание, но он не сделал ответного жеста, словно, глубоко задумавшись, не видел ее.

– Чем он болен? – спросила она, выходя в проулок за Еленой.

Та обернулась:

– А всем сразу. И ревматизм, и сердце, и сосуды. Он ведь лагерник.

– Сколько же ему лет?

– Семьдесят три исполнилось.

– Но как же он… – Александра произвела мысленные подсчеты. – Во сколько же лет он в лагерь попал?

– В три года, – обернулась женщина. – В Освенцим, с матерью. Их угнали с Псковщины.

– О, боже…

– Мать умерла там, а он выжил. Когда лагерь освободили, ему было шесть лет. К счастью, отец с фронта живой и целый пришел, разыскал его, забрал из больницы и увез в Москву.

– Необыкновенная судьба…

– По тем временам – почти обыкновенная, – с грустью ответила Елена, замедляя шаг. – Разве что выжить ему там удалось… Чудо, конечно. Только рад ли он был этому? Такое даром не проходит. Казалось бы, после войны, с отцом и мачехой, он жил в Москве вполне благополучно, сыто, был всем обеспечен, отец занимал крупную хозяйственную должность… Даже машина служебная у них была! А Павел много лет еще продолжал прятать куски – хлеб, картошку, мясо… И ночью ел, в темноте, всухомятку. Даже и сейчас по ночам встает и ест, крысятничает. При всех не любит. Ну и болезни на всю жизнь привязались. Тем более он не лечился никогда, докторов хуже смерти боится. Он мать-то не помнит, а Менгеле помнит. Так что Павел слегка с причудами, сами понимаете. Если что-то скажет поперек, вы не сердитесь!

– Я и не думала сердиться… – взволнованная, тихо ответила Александра.

– Пришли. – Елена указала вперед, на площадь с ларьками, за которой виднелась платформа. Возле железнодорожного переезда толпились люди, человек двадцать. Женщина удивилась: – Что это там? Идемте-ка, посмотрим.

– Не опоздаем на электричку?

– Нет, время есть еще.

Они подошли к тому самому месту, где Александра с Мариной накануне вечером переходили пути. Народ оживленно что-то обсуждал, говорили все разом, понять, о чем, было невозможно. Елена высмотрела и окликнула молодую женщину в серой дубленке:

– Что тут у вас?

– Да какая-то под поезд бросилась! – звонко ответила та, поворачивая к ним румяное скуластое лицо, с такими яркими голубыми глазами, что даже ресницы отливали синевой. – Часа два уж назад, затемно еще. Ждем полицию, никак не едут.

– А кто?! – воскликнула Елена.

– Я ее не знаю. Никто не знает. Вон, лежит!

И голубоглазая румяная женщина указала вправо, в направление стрелки. Александра перевела туда взгляд и отрывисто вздохнула. Затем еще раз. Ей никак не удавалось набрать полную грудь воздуха. Лицо закололи горячие иголки. Она будто издали услышала встревоженный голос спутницы:

– Что с вами?!

– Разве вы не видите? – борясь с накатившей дурнотой, спросила Александра. – Не узнаете ее?

Елена вгляделась в комок тряпья (им казалось то, что темнело в снегу, в двух-трех метрах от железнодорожных путей) и вскрикнула.

– Неужели?! – Ее голос, возвысившись, тут же сник и угас. На лице внезапно обозначились морщины, прежде незаметные. Женщина разом постарела. – Не может быть… Как же так?!

– Это Марина? – Александра стояла, прикрыв глаза, стараясь дышать размеренно. – Марина?

– Она. Но… Как она могла…

– Вы знаете ее? – возбужденно спрашивала румяная женщина. Взгляды кучки зевак уже были прикованы к ним, гомон утих. – Знакомая ваша?

– Знакомая. – Елена ответила еле слышно, утирая согнутым пальцем слезящиеся глаза. – Какой ужас… Она ночевала у нас… Не могла она под поезд броситься… Я знаю ее. У нее все было хорошо. И встала веселая… Не заметила электричку, наверное.

– Наверное, – покладисто согласилась голубоглазая женщина. В ее голосе зазвучали нотки сострадания. – Если ей незачем было кидаться, значит, не заметила…

Вмешалась старушка, стоявшая рядом. Она тоже утерла глаза вязаной рукавицей и изрекла:

– Вот так все мы под смертью ходим. Захочет – возьмет… А дети у нее есть?

– Сын… – Александра словно сквозь сон услышала свой голос.

– Маленький?

– Взрослый. Студент.

– Все равно… Матери вдруг лишиться…

Налетевший внезапно из-за поворота поезд поднял снежную пыль, засверкавшую в солнечных лучах, смел голоса зевак, немо раскрывавших рты, пока состав миновал платформу, возле которой не собирался останавливаться.

– Не местная тем более… – услышала Александра окончание фразы, которую Елена обращала к своим землякам. – Наши-то сначала прислушаются, не идет ли поезд, потом переходят. Вот тут этот крутой поворот… Из-за него сколько уж погибло, особенно если пьяные, конечно…

Хор местных обывателей единодушно согласился с нею.

Только старик, с красным одутловатым лицом и неприятно пристальным взглядом, язвительно осведомился:

– Так она что, пьяная от вас шла, а, Лен?

На это Елена ничего не ответила. Презрительно поведя плечом, она отвернулась к Александре и заговорила о том, что ни в коем случае нельзя сообщать страшную новость Павлу – не сегодня, во всяком случае.

– Он сердечник, расстроится, ему будет плохо. Я его знаю! Сама скажу. Вы ему не звоните.

Александра соглашалась, сама не понимая с чем, кивала в ответ, непонятно на какие вопросы… Перед ее глазами внезапно возникли ходики, висевшие у Марины на кухне, старинные ходики с расписным фарфоровым циферблатом, их синие стрелки, с невозмутимой точностью отмерявшие минуты и часы… Когда Марина покупала их, то усомнилась, долго ли прослужит эта замечательная вещь. Но в конце концов махнула рукой: «На мой век хватит!»

«И впрямь, – думала Александра, поворачиваясь спиной к комку тряпья, медленно осыпаемому легким сверкающим снегом, порхавшим неторопливо, по-новогоднему безмятежно. – На ее век хватило. Она уже мертва, ничего не скажет, не нахмурится, не засмеется, а стрелки часов, сделанных много лет назад, все еще двигаются, отсчитывая время, которого для нее больше нет… Что такое человеческая жизнь, в самом деле?»