Читать книгу Осветление - Анна Маркина - Страница 2

Пытаешься, пытаешься распутать

в себе большую правду, но в глазах

такая вдруг проскальзывает смута,

что стыдно человеку показать,

как будто был ремонт в тебе загадан,

как снег из лета, ждал его, сбылось:

явилась бестолковая бригада,

обои налепила вкривь и вкось,

но если взгляд смотрящего заточен,

он распознает, как ему ни ври,

что стены под ажурными цветочками

искривлены и полны червоточин,

а трещины расходятся внутри.

что холодеешь анечка

разве тебе темно

выпек господь буханочку

перемолов зерно

соль да мука отборная

радуйся и живи

совестливо сработано

столько вложил любви

людям принес и светится

отдал но знал же ведь

что предстоит ей в хлебнице

высохнуть зачерстветь

Растаем все – вонзенные, сквозные,

под залпом слов из горловых мортир,

о, неба, снега взмокшие связные,

таящиеся в гробиках квартир.

А кто тут отскоблен и безупречен?

Мы астры, мы завянем, мы умрем.

На обреченность переходит речь моя

и лопается мыльным пузырем.

Кирпичный лес, возросший полукружьем,

огнями запечатанный во мрак.

Я сторож, что поставлен без оружия.

И видит враг. И сам себе он враг.

Много снега, мало денег,

Плачу ночью на полу.

Жизнь меня, как нитку, вдела

В узкоухую иглу.

Узкоухи, узколобы

Я, игла, они, оно.

Каждой ночью Пенелопа

Распускает полотно.

Было море… и озера,

Компас, люди, корабли.

Был узор. И нет узора.

Нитка вьется на мели.

Этой ниткой можно вышить

Путь домой, волненье вод.

Ткани нет. Лежит прокисший

За окошком небосвод.

Тихий плеск ассоциаций.

Шов неровный у судьбы.

Не порваться, не порваться,

Не порваться только бы.

Ну если пересказывать всерьез:

у елки обитатели детсада.

– Гори, гори! – орут. А Дед Мороз

посматривает, словно Торквемада,

на мелочь человеческую пьяно.

Не светится. А что? Чините сами.

И хоровод родителей и нянек

невесело над детством нависает.

Возня, стихи и танцы возле ели.

Хорошего и вспомнишь, что картина,

когда всю ночь тебе костюм вертели

из мишуры, бумаги и фатина.

И так всю жизнь – смешно и непроглядно:

наряды, обнадеженные лица…

– Гори, гори!

Но не горит гирлянда.

А это ты повесила гирлянду,

которая сейчас не загорится.

затянет окна, замерзнут раны,

ва-банк, играем в твое-мое,

сезон забытых катамаранов,

у самой пристани вмерзших в лед,

а кровь все крутится час за часом

во мраке тела – почти стендаль,

не проясниться, не докричаться,

где тормоз, газ, вообще – педаль,

хозяин где, тот очкарик ушлый,

снега растают, вернется зной,

покойся паки, смотри и слушай:

ни зги не видно за белизной.

Когда-нибудь мудрости около

В высоком прозрении чувств

На лифте из теплого облака

Я снова на первый спущусь.

Как будто покинула прачечную,

Где стрекот стиралок замолк,

Сказать, что по счету уплачено,

Что людям прощается долг,

Что в чистое, круглое, вечное

Успеют меня пригласить,

Поэтому жизнь ипотечную

Помедленней лучше гасить.

васильковые кони васильковые кони

и обмытые ливнем деревьев покойники

на которых под пенье дождинок ложится

золотое крыло обреченной жар-птицы

это было тобой это было с тобой

это врезался в осень вагон голубой

пробежавшая ласка проворный хорек

это осень и сыплется мир под нее

о какой ты земной и какой неуместный

и небесные кони и вермут небесный

все поет воскресает живя и любя

это небо и смерть и они для тебя

гремучий свет не обгореть тьфу-тьфу

и плавишься сырок на берегу

как будто бы завернутый в фольгу

для запеканья в солнечном шкафу

сырая лень и сладость и инжир

и в мягкости плывешь ты сам ты сам

ездок по наступательным волнам

банановый прибрежный пассажир

работу тянешь пресная нуга

а здесь спокойно помыслы чисты

медовая абхазия остыть

диктует белохлебным берегам

ты арендуешь дынный жар в окно

сметану что решила прокисать

и виноград сходящий через сад

буквально на бутылочное дно

дешевый угол солнечную нить

что прошивает лиственную тень

ты арендуешь этот свет и лень

не оплатить

Это было с нами. Этот тяжелый год,

Кое-как пережитый, прореженный до пустот,

Он запомнится тем, что рядом остался тот,

Кто умеет ночь выдерживать, не темнея,

Тот, кому мы были всего нужнее.

Белый шов из скорых. Вирусная кайма.

Нас хранила медленная тюрьма,

Мы с крыльца смотрели: глухая тьма,

Где спускается снег и гибнет внизу бессильно,

Но страдание все-таки выносимо.

И столкнувшись с этой теменью лобовой,

Когда смерть берет, как преступников, под конвой,

Ты острее чувствуешь, что живой.

Лучше знаешь цену всему тому,

Что не отпускает тебя во тьму.

Дежурила в тени фаланга рюмок.

И горний мир просвечивал слегка

Сквозь тронутые черным шевелюры

Уже немолодого ивняка.

Стреляли мелочь, сбившись у пекарни,

Как будто прорастая от окна,

Широкие раскидистые парни.

(А если просторечно, то – шпана.)

И от себя само скучало слово

Газеты, напечатанной затем,

Чтоб вскормленный бездействием Обломов

Заснул на продырявленной тахте.

Гудели провода под небом гжельным.

Тогда все обращалось так с тобой,

Как если бы готовило к сражению,

Но день за днем откладывало бой.

Травой тянуло с запада сожженной.

Ах, кто бы знал, как выжжет наповал!..

Кислил николивановский крыжовник.

А рядом человечек созревал.

Когда поймешь, что не возьмешь барьер,

что ты в плену страдательных причастий,

среди глаголов прошлого вр

найдешь приют и разберешь на части

свой собственный усталый механизм,

чтоб к внутренним законам обратиться:

в нем тает песня обреченной птицы,

он ржавчиной, как пением, пронизан,

за тяжестью, за стенками приличий

шевелятся в нем винтики привычек,

пружинки свойств из благородной стали,

просевшие под тучными мечтами,

увидишь, как – ну да – недолюбили,

как не были ни нежность, ни покой,

но этот слой густой таежной пыли

пора смахнуть уверенной рукой.

Все вычистить – от сердца до каемки,

до каждого слепого рычажка,

чтоб заново запели шестеренки

мелодию высокого прыжка.