Читать книгу Есть! - Анна Матвеева - Страница 6

в которой читателю наконец представится возможность выслушать другую сторону: узнать, почему Катя Парусова решила стать Екой Парусинской, какую роль сыграла в этом одна популярная телеведущая, а также выяснить, как далеко способны зайти девушки, сомневающиеся в том, что жизнь – это сон, который снится всем одновременно

Как там говорится – «не судите»?..

Любой суд пристрастен, да вот хотя бы суд Париса! Нам так никто и не рассказал за минувшие века, что же сделала Венера с вожделенным золотым яблоком, во имя которого полегло столько «мужей прекрасных и сильных»? Как она им распорядилась? Повесила на стену собственного храма? Подарила Амуру? Или хвасталась перед Юноной с Минервой-стервой?

Любой суд пристрастен, но Катя Парусова держала эту пристрастность на самом коротком поводке. Строгий ошейник, кляп в зубы, перо под ребро. Сама так заплыла однажды – ни один суд не устоял бы перед соблазном вкатить по полной.

Катя Парусова – подобно уже знакомой нам телеведущей – тоже любила мыслить кадрами, но не телевизионными, а, скорее, кинематографическими. Вот сейчас, например, действие переносится ровно на десять лет назад. Двадцативосьмилетняя Екатерина Игоревна Парусова, преподаватель латинского языка, доцент кафедры тра-ля-ля, принимает зачёт у первого курса.

Днём раньше (чёрная отбивка) Екатерина Игоревна впервые услышала за спиной «бесшумные шаги старости». Это потом она бабахает громко, как чужие фейерверки, а поначалу подбирается мягкими лапами. Как и в любой жизни, первые строки читались медленно и долго, начальные годы были бесконечными и доверху набитыми событиями, а потом – шу-у-ух, летят страницы. Конец. Кто читал – молодец. Тираж – 1 экземпляр, замечания можете присылать по адресу… здесь всегда неразборчиво.

Мама говорила, что молодость заканчивается в тот день, когда солдаты на улице покажутся не мужчинами, а детьми.

И Катя, девочка «с языками», как говорили о ней знакомые подруг и подруги знакомых, взяла вдруг и превратилась в тётю-преподавателя, вершащую над студентами быстрый суд Париса. Она так часто имеет дело с латынью, что и в жизни порой начинает думать гекзаметром: «Катя, женщина прекрасная и мудрая, в университет утром приходит и пальто своё на кафедре оставляет. Студенты Катю приветствуют, Екатериной Игоревной называют. Катя в аудитории появляется и экзамен у молодых принимает…»

«De causa belli Troiani». «О причине Троянской войны». Катя сидит за расшатанным столиком в давно не ведавшей ремонта аудитории. Студенты готовятся к бою – к Троянской войне. Вот Парис – нежный блондин Сеня Абдулкин, уверенный в своих познаниях и готовый метнуть их в лицо экзаменаторше, как яблоко – в Венеру. Вот Елена – Стася Морская (это фамилия, а не прозвище), дева тонкая, как грифель (Катя смотрит под стол и видит свои крепкие – ненавистные! – лыжные ноги, набеганные за долгие годы тренировок в ДЮСШ). Вот Гекуба – Марина Мартынова. Что он Гекубе, что ему Гекуба? Марина толста, несвежа лицом, но, как водится в таких случаях, умная и старательная студентка. Помнится, сразу же разобралась с третьим склонением.

Первокурсники – что те самые солдаты – кажутся Екатерине Игоревне детьми. Она находит среди этих детей сумрачного Агамемнона, разозлённого Менелая, сурового, сдержанного Гектора – Гектор, кстати, отправился отвечать первым. Прелестный еврейский мальчик Костя Фидельман. Ни одной ошибки. Qualis vir, talis oratio. Катя тоненько расписывается в зачётке. К столу приближается Парис. Елена… Менелай… В группе всё меньше героев, всё больше воздуха, и вот уже последний из греков высаживается из разбухшего конского чрева. Антон Курбатов, прекрасный, как Ахиллес, и глупый, как Мидас. Садится напротив Екатерины Игоревны и начинает колченогое чтение с бездарным переводом. Не успел списать, не выучил, не готов. Латинские слова – в обычное время холодные, тяжёлые, как сталь, – плавятся в Катиной голове, но она не замечает ошибок. Она ловит дыхание Ахиллеса, смотрит на его красиво задуманные брови, хочет провести по его щеке кончиком пальца – и тут же наказывает себя, впиваясь ногтями в тот самый палец-искуситель. Как там советовали? Вырвать глаз, который тебя искушает? Или отрубить руку? Нет, Екатерина Игоревна, руку отрубали ворам – в восточных сказках. А у нас – не восточная сказка, у нас – экзамен, ну хорошо, не экзамен – зачёт! Вы же, Екатерина Игоревна, как воровка – заритесь на плечи, развёрнутые, словно у певца-пловца… Вырвите себе глаз, Екатерина Игоревна!

– Зачёт, – говорит Екатерина Игоревна и с трудом удерживается, чтобы не погладить по голове студента прекрасного и юного. Он чуть-слегка-едва прихрамывает – у каждого Ахиллеса есть собственная причина беречь ноги. Стася Морская радостным взвизгом за дверью его встречает. В нарушение античного сюжета.

Екатерина Игоревна ведомость аккуратно складывает и в деканат её относит. Вместе с заявлением об уходе. Ровно две недели её уговаривали, ещё две – искали замену, и, наконец, уволили. Через месяц Катя (снова – Катя!) уже была в Москве, на литературных курсах.

Почему литература? Потому что старости не поспеть за писателями – им на неё плевать из форточки. Писатель имеет право быть возмутительно старым, а главное, он не обязан ежедневно видеть перед собой молодых красавиц Елен и эффектно прихрамывающих Ахиллов. Так думала Катя Парусова, подписывая свой первый рассказ псевдонимом Ека Парусинская. Впоследствии злые языки утверждали, будто бы имя ей придумали люди, у которых она украла свои лучшие рецепты. Неправда – это имя принесли с собой ветер и жертва Ифигении. И корабли греков отплыли наконец в Трою. И с латынью было кончено навсегда.

Лишь однажды Ека Парусинская видела впоследствии своего Ахилла – годы спустя он снова сидел перед ней в аудитории. На этот раз – телевизионной аудитории «Ека-Шоу»: он был в первом ряду, пальцем указывая беременной жене на ведущую, и скалился в том смысле, что, помнишь, Алёша, дороги Смоленщины? Ека узнала его только в самом финале – в начале вся аудитория была для неё как большое яркое пятно.

Но до того дня ещё надо было дожить. И – дожать.

«Меня – нет, – думала Катя. – Настоящей меня не было и нет. Я составлена из кусочков, украденных у других людей и скреплённых талантом к подражанию. Вначале я мечтала стать учёным, потом захотела писать книги… С книгами тоже ничего не вышло».

После рецензии литературного санитара – ядовитого, как рыба фугу, – Катя поняла, что в литературе её нет точно так же, как её вообще нигде нет. Можно было и не стремиться попасть в «толстый журнал» с рассказом…

…Катя Парусова плывёт по запруженной людьми Москве, как утлая лодочка. Скукоженный парус. Пробоины в днище. Единственный матрос загулял в кабаке и не вышел в море. Катя тоже не вышла – замуж. Ей трижды гадали, и каждый раз выходило, что Катя рано умрёт. Одесская цыганка обещала в тридцать три года. Уральская бабка подарила тридцать пять. Московская экстрасенша накинула ещё два годика. В любом случае, заводить семью до сорока было бы безответственно. Так решила Катя. Тогда ей было двадцать девять, она шла по безымянной московской улице, а латинские слова летели рядом. Крылатые выражения – обгоняли и махали крыльями.

Катя вспоминала слова из санитарной рецензии на её рассказ, опубликованный в «толстом журнале»: «Вполне возможно, Е.Парусова – хороший человек, но сие, увы, не означает, что она при этом писатель».

Писатель имеет право быть любым человеком. Хороший писатель – не всегда хороший человек, а хороший человек – совершенно не обязательно хороший писатель. Талант может достаться отпетой сволочи и записному цинику, его будут читать и ругать, ругать и… читать, а чистому душой графоману, доброй и светлой бездарности, лишённому способностей добряку поставят на лоб жирный штамп: «Профессионально непригоден». Добрый? Иди служить в детский дом, помогай сирым и убогим, но только не лезь в писатели, ведь легче верблюду пройти сквозь игольное ушко…

Ещё одна цитата из санитарно-гигиенической рецензии: «Рассказ Е.Парусовой – прекрасный пример того, как не надо писать». Arena sine calce.

«Нет, не надо мне больше пытаться, – думает Катя. – Этот санитар леса, то есть литературы, он же известный критик, а что сам не состоялся ни в прозе, ни в жизни, – так это неважно! Мне нельзя писать, от моих рассказов людям никак. Потому что меня – нет. А значит, Карфаген должен быть разрушен».

Была и другая рецензия. Лицо её сочинительницы – белёсой щепки с острыми, как стекольные осколки, глазами – Катя совсем недавно видела в газете, вполне символически брошенной в урну. Вначале Катя собиралась вытащить газету, но потом побрезговала, и прочла лишь ту часть интервью со щепкой, которая была видна. Прочла, склонившись над урной, – оттуда сочинительница хвалилась своими произведениями и цитировала незнакомых Кате людей: они уверенно обещали щепке скорую славу лучшего писателя России.

Катин рассказ будущая слава России распинала в своей рецензии, как хулиган – беззащитного щенка, привязанного к дереву. Такого щенка маленькая Катя пыталась выходить в детстве, но он всё равно умер. Да и рассказ, можно сказать, тоже скончался: не вынес побоев.

«Языка у Парусовой, конечно, не отнимешь, – сетовала щепка в последнем абзаце, – но этого мало для того, чтобы речь могла идти о настоящей прозе». Катя поёжилась – представила, как щепка отнимает у неё язык.

И так – пусть с языком (и даже с языками, как говорили знакомые подруг и подруги знакомых), но уже без всяких героических планов – Ека Парусинская вернулась в родной город, оставив в Москве диплом об успешном окончании литературных курсов. Научить писательскому ремеслу невозможно: этот дар или выдают сразу, или забывают вложить при рождении. Так Еке однажды забыли вложить шоколадку в новогодний мешочек, и она ушла с той ёлки самым несчастным в мире ребёнком.

Вечером своего возвращения Ека включила телевизор и не выключала его две недели подряд – только ночью волшебный ящик отдыхал. Ека просыпалась рано и смотрела всё подряд. Она гадала на телевизоре, как её прабабка в старину – на книгах. Прабабка открывала наугад страницу и читала случайные строки с трепещущим сердцем, а Ека включала разные программы, не глядя на пульт. И примеряла к себе разные профессии вместе со спецодеждой и арго. Представляла, как поёт на сцене, демонстрируя всей стране свои пломбы. Как играет в теннис, оргастически вскрикивая во время подачи. Как беззастенчиво стендапится на фоне Стены Плача. Как оглашает новости, надевая скорбное лицо.

Новости, которые попадались Еке, всегда были плохими, а все телевизионные люди были чем-то похожи друг на друга – будто бы их спустили с одного конвейера. Будто бы некий телебог создал talking heads по своему образу и подобию.

Я тоже так смогу, поняла Ека, случайным подбором кнопок вызвав из вечерней пустоты кулинарное шоу «Гениальная Кухня».

Кулинарное шоу, гастрономическая программа, дорогая передача – все они делаются по одним и тем же законам-канонам-шаблонам. Вот въедливая вежливость в адрес условно именитого посетителя. Вот неумолчный гимн кетчупам, майонезам и прочим химическим приправам, способным на корню изничтожить даже самую светлую кулинарную идею. Вот вам и ведущая – чёрные волосы, блестящий рот: «Разрешите пожать ваши талантливые руки!» Это она льстит гостю – итальянскому повару, что сдуру подписал контракт с далёким российским рестораном и теперь вынужден терпеливо обучать домохозяек готовить пасту с лисичками. И тирамису.

…Как вам нравятся эти алые ногти, что впиваются в беззащитно-нежное тесто?.. Эти актёрки-неудачницы, всеми позабытые певцы и третьесортные писатели, которые делятся рецептами со всей страной? Звёздные поединки, кухонные посиделки и прочие реалити-шоу, вытряхивающие на голову телезрителям ворохи чужого мусора, охотно вынесенного из дому?.. П.Н., о существовании которого Ека Парусинская пока ещё даже и не догадывалась, в момент зарождения подобных – крамольных! – разговоров, делает нарочито дружелюбное лицо и протягивает наглецу – ибо тот, кто замахнулся на святое, тот наглец! – телевизионную «лентяйку». Волобуев, вот вам пульт! Зачем же ещё он, спрашивается, нужен, если не для самостоятельного переключения каналов – и коли у вас имеется дистанционная «лентяйка», почему же вы смотрите ненавистное шоу? Ась? На канале «Культура», к примеру, именно сейчас дают макароны! Пока ещё неведомый Еке, П.Н. загорается свекольным огнём, вырывает пульт из руки наглеца и швыряет его о стену. Ба-а-ах! – неистовствуют музыканты канала «Культура». Жалкие электронные потроха и батарейки, как снаряды, летят по комнате, а наглец – духовный плебей! – жалобно ползёт к выходу. П.Н. может убить за телевидение, но Ека этого пока что не знает, и думает о кулинарных шоу в свободной форме.

Ека – словно итальянский кинобухгалтер Фантоцци – переключает каналы в поисках своей новой судьбы, и однажды впивается взглядом в Геню Гималаеву, звезду экрана, автора программы «Гениальная Кухня» и обладательницу всех телевизионных наград, которые успели придумать в России. Готовить Ека совсем не умеет.

– Не страшно, если вы не умеете готовить, – утешает её с экрана Геня Гималаева. – Это так просто! Я вас обязательно научу.

Геня улыбается. А Катилина – у ворот.